Сократ. последний диалог

(по мотивам диалогов «Апология Сократа», «Критон» и «Федон»)


Предисловие

Читатель, открывающий эту книгу, отправляется в путешествие к самым истокам западной философии, в шумные Афины V века до нашей эры, чтобы стать свидетелем бесед величайшего из мудрецов — Сократа. Но труды его ученика Платона, донесшие до нас эти диалоги, могут показаться современному человеку сложными, а порой и неприступными. Их формат, напоминающий скорее сценарий или стенограмму, и нелинейное движение мысли, часто ведущее в тупик (апорию), требуют от читателя значительных усилий.
Цель этого произведения — служить мостом к этим великим текстам. Это не дословный перевод и не академический комментарий. Это попытка оживить диалоги, превратив их в художественное повествование. Здесь философский спор облекается в плоть и кровь: добавляются описания обстановки, жесты и эмоции героев, воссоздается атмосфера афинского пира, суда или случайной встречи на рыночной площади.
Структура оригинальных диалогов, порой напоминающая лабиринт, здесь выпрямлена в более ясную повествовательную дорогу. Аргументы, которые у Платона могут повторяться и рассматриваться с разных сторон, сжимаются до своей сути, чтобы сохранить драматический темп и ясность. Конечная цель Сократа у Платона — часто привести собеседника в замешательство, заставить его осознать свое неведение. Цель этой книги — сделать путь его мысли максимально понятным, служа своего рода проводником в этом интеллектуальном путешествии.
В некотором смысле, этот текст — как экскурсия по великому зданию платоновской мысли с гидом, который указывает на самое важное и объясняет сложные моменты. Чтение оригинала — это самостоятельное исследование этого здания, со всеми его темными углами и потайными ходами. Надежда автора — в том, что после этой экскурсии читателю захочется отправиться в это исследование самому.
А теперь автор приглашает вас перевернуть страницу и войти в этот мир. Диалог вот-вот начнется.



СОКРАТ. ПОСЛЕДНИЙ ДИАЛОГ

(по мотивам диалогов «Апология Сократа», «Критон» и «Федон»)

Оглавление

Пролог. Город, уставший от мудрости
Глава 1. Речь, которой не будет
Глава 2. Суд над оводом
Глава 3. Дар богов, или Жало овода
Глава 4. Цена добродетели
Глава 5. Беседа о смерти
Глава 6. Голос законов
Глава 7. Лекарство от жизни
Эпилог. Долг Асклепию


Пролог. Город, уставший от мудрости


Есть болезни, которые поражают не тело, а душу целого города. Афины в те годы были больны. Золотой век Перикла остался лишь в воспоминаниях стариков, его отблеск лежал на мраморе Парфенона, как погребальный саван. Долгая, унизительная война со Спартой была проиграна. Жестокое правление Тридцати тиранов оставило после себя шрамы и недоверие. И вот теперь, когда демократия была восстановлена, она была хрупкой, нервной и подозрительной, как человек, чудом избежавший смерти.
В такие времена города ищут не истину, а утешение. Они жаждут простых ответов, крепких традиций и, самое главное, виноватых. Им нужен кто-то, на кого можно свалить всю горечь поражений, всю смуту в умах, весь страх перед будущим. Город, уставший от сложных вопросов, начинает ненавидеть тех, кто их задает.
А в Афинах уже семьдесят лет жил человек, который был не просто вопросом, а самим воплощением вопроса.
Его звали Сократ. Он не был ни политиком, ни полководцем, ни поэтом. Он был никем и ничем — просто босой, некрасивый старик, который с утра до вечера бродил по Агоре. Он останавливал ремесленников, спорил с аристократами, донимал стратегов. Он не предлагал ответов. Он лишь разрушал чужую уверенность, показывая людям, как мало они знают о том, в чем, как им казалось, разбираются лучше всего: о справедливости, о доблести, о благе, о благочестии.
Долгие годы его считали чудаком, городской достопримечательностью. Его речи были бесплатным развлечением для скучающей молодежи. Но теперь, в больном и озлобленном городе, его вечное «почему?» перестало забавлять. Оно начало раздражать. Оно звучало как упрек. Его ирония казалась издевательством, его поиски истины — подрывом основ, его влияние на молодежь — развращением. Он был живым зеркалом, в которое Афины больше не хотели смотреться.
И вот, три человека, движимые разными причинами — политик Анит, жаждавший порядка, поэт Мелет , одержимый фанатичной верой, и оратор Ликон, искавший славы, — решили, что с этим зеркалом пора покончить. Они почувствовали, что город готов. Готов променять свою совесть на спокойствие.
Эта история — не о том, как добро столкнулось со злом. Это трагедия о том, как уставшее, напуганное добро решило уничтожить добро деятельное и беспокойное. Это рассказ о последних днях человека, который верил в разум настолько сильно, что был готов умереть за право задавать вопросы.
Все началось с формального доноса, поданного архонту. Но на самом деле все началось гораздо раньше — в тот день, когда Афины решили, что знать ответы важнее, чем искать истину.


Глава 1. Речь, которой не будет


Вечер спустился на Афины, но в доме Критона , богатого ученика и верного друга Сократа, царила тревожная полутьма, не нарушаемая светом лампад. Воздух был неподвижен и тяжел, словно перед грозой. Критон, обычно спокойный и рассудительный, мерил шагами мозаичный пол, его сандалии нервно шлепали по изображению Тритона. Рядом с ним, в тени колонны, застыл юный Платон, его лицо было бледным, а глаза, полные обожания и страха, не отрывались от учителя.
Один лишь Сократ был невозмутим. Он сидел на простом деревянном стуле в центре комнаты, его грубый химатион казался неуместным среди дорогих ковров и расписных амфор. Он молча наблюдал за метаниями Критона, и в его глазах не было страха — лишь глубокая, почти отстраненная задумчивость.
— Они не остановятся, Сократ! — наконец взорвался Критон, останавливаясь напротив философа. — Мелет, Анит, Ликон… Эти люди плетут свою паутину не первый день! «Развращает молодежь», «не чтит богов, а вводит новые божества»… Это не просто слова, это смертный приговор! Весь город гудит. Тебе нужно готовиться!
— Готовиться, мой друг? — голос Сократа был ровным и тихим, но проникал в самую душу. — Скажи мне, Критон, когда человек должен начинать готовиться к защите своей жизни? Не за день до суда, не за неделю. Мне кажется, я готовился к этой защите всю свою жизнь.
— О чем ты говоришь?! — Критон в отчаянии всплеснул руками. — Я нанял Лисия! Лучшего логографа в Афинах! Он написал для тебя великолепную речь. Она остроумна, она убедительна, она взывает к милосердию судей! Ты только прочти ее, выучи… Эти слова спасут тебя!
Он протянул Сократу туго свернутый свиток папируса. Сократ даже не взглянул на него.
— Скажи, Критон, — начал он своим привычным методом, заставляя собеседника самого найти ответ, — если бы я был сапожником и мои сандалии развалились, было бы мне стыдно их чинить? — Конечно, нет, — недоуменно ответил Критон. — А если бы я всю жизнь учил, что главное достояние человека — это честность и верность самому себе, а на суде, ради спасения тела, произнес бы лживые и льстивые речи, написанные другим… не было бы это постыднее дырявых сандалий?
Платон, стоявший в тени, затаил дыхание. Он понимал, к чему ведет учитель.
— Но это же формальность, Сократ! — взмолился Критон. — Все так делают! Ты должен разжалобить их, показать им своих сыновей, свою бедность…
Сократ медленно поднялся. Его некрасивое лицо в сумраке казалось ликом сурового божества.
— Всю жизнь я ходил по этой земле и делал лишь одно: я был оводом, приставленным богом к нашему славному городу, этому тучному и благородному, но обленившемуся коню. Я садился ему на бока и жалил, будил его от сна. Я подходил к каждому — к политику, к поэту, к ремесленнику — и спрашивал: «Ты уверен, что знаешь, что такое справедливость? А что такое благо? А что такое мужество?». И я обнаруживал, что они не знают, но думают, что знают. Я же, по крайней мере, знаю, что ничего не знаю. Вот и вся моя мудрость, за которую Дельфийский оракул назвал меня мудрейшим из людей.
Он сделал паузу, давая словам впитаться в тишину комнаты.
— И в этом, Критон, моя единственная, настоящая «Апология». Моя защита — это вся моя прожитая жизнь. Разве могу я в последний день отречься от нее? Произнести чужие слова, унижаться, плакать, выводить на потеху толпе рыдающих детей? Это значило бы признать, что вся моя жизнь была ошибкой.
— Но они убьют тебя! — прошептал Платон из своего угла. Слезы блестели в его глазах.
Сократ повернулся к нему, и его взгляд потеплел.
— Чего ты боишься, мой мальчик? Смерти? Но разве кто-то из нас знает, что такое смерть? Может быть, это величайшее из благ, а мы боимся ее, как будто точно знаем, что это величайшее из зол. Я знаю лишь одно: поступать несправедливо и не слушаться того, кто лучше меня — будь то бог или человек — вот что есть зло и позор. И я скорее выберу неведомое добро, чем известное мне зло. Мой внутренний голос, мой даймон , который всегда удерживал меня от дурных поступков, молчит все эти дни. Он не остановил меня, когда я шел на площадь, не остановил, когда мне вручили обвинение. Значит, то, что со мной происходит — происходит к добру.
Он снова сел, и в его фигуре была несокрушимая правота. Критон опустился в кресло напротив, раздавленный и побежденный. Свиток речи, написанной Лисием, выскользнул из его ослабевших пальцев и покатился по полу, оставшись лежать ненужным и бесполезным.
— Так ты не будешь защищаться? — с последней надеждой спросил Критон.
— Буду, — спокойно ответил Сократ. — Но я скажу им только правду. О себе, о них, о нашем городе. А что они сделают с этой правдой — решать им, а не мне. Ведь жизнь без испытания, жизнь, в которой ты не задаешь вопросов себе и другим… такая жизнь не стоит того, чтобы ее жить.
В комнате воцарилось молчание. И в этой тишине его друзьям стало ясно: Сократ уже произнес свою главную речь. И адресована она была не афинским судьям, а вечности.


Глава 2. Суд над оводом


Утро дня суда было ясным и безжалостно жарким. Солнце заливало Агору белым светом, заставляя щуриться и искать тень. Но тени почти не было там, где заседала Гелиэя — афинский суд. Пятьсот и один судья, избранные по жребию, сидели на деревянных скамьях, образуя огромное, гудящее полукружие. Это были лица Афин: обветренные крестьяне, хитрые торговцы, самодовольные ремесленники, несколько обедневших аристократов. Они перешептывались, позевывали, почесывали бороды. Для многих из них это была лишь рутинная обязанность, способ заработать три обола и почувствовать власть над судьбой согражданина.
Напротив этого человеческого моря, на помосте для обвиняемых, стоял Сократ. Он казался спокойным, почти безмятежным. Его взгляд с любопытством, а не со страхом, изучал лица тех, кто вскоре должен был решить, жить ему или умереть. В толпе зрителей, сжав кулаки, стояли Критон и Платон. Каждый ропот судей, каждое враждебное слово отдавались в их сердцах ударом.
Первым слово взял Мелет. Молодой поэт с жидкой бородкой и трагическим выражением лица, он взошел на трибуну и начал свою речь. Она была полна пафоса и яда. Он говорил о благочестии отцов, о святости афинских богов, которых якобы отрицал Сократ. Он указывал на молодых людей в толпе, на того же Платона, и называл их «жертвами», чей разум отравлен софистикой и сомнением.
— Этот человек, о афиняне , — гремел Мелет, — говорит, что слышит некий божественный голос, своего «даймона»! Какое кощунство! Он отвергает Зевса, Аполлона и нашу покровительницу Афину, чтобы ввести новых, выдуманных им самим богов! Он — язва на теле нашего города!
Когда он закончил, по рядам судей прошел одобрительный гул. Обвинения были просты, понятны и били в самое сердце традиционных афинских ценностей.
Наконец, архонт дал знак Сократу. Водяные часы, клепсидра, были запущены, отмеряя время для его защитной речи. Но Сократ не стал произносить речь. Он сделал то, что делал всю свою жизнь: он начал задавать вопросы.
— Подойди сюда, Мелет, — позвал он. — Ответь мне. Ты утверждаешь, что я развращаю молодежь. Это очень серьезное обвинение. Значит, ты, должно быть, прекрасно знаешь, что именно делает молодых людей лучше?
Мелет, уверенный в себе, шагнул вперед. — Конечно! Законы.
— Прекрасный ответ, — кивнул Сократ. — Но я спрашиваю не о том, а о человеке. Кто тот человек, который знает законы и потому делает молодежь лучше?
Мелет оглянулся на судей. — Вот эти люди, Сократ! Судьи!
— Ты хочешь сказать, Мелет, что все эти пятьсот человек способны сделать молодежь лучше, и только я один ее развращаю? — Именно так! — с вызовом ответил поэт. — А зрители, что стоят вокруг? Они тоже? — И они тоже. — А члены Совета? А народное собрание? — Да, да! Все афиняне, кроме тебя, делают юношей лучше! — выпалил Мелет, чувствуя, что Сократ куда-то его ведет.
Сократ обвел взглядом толпу, и в его глазах блеснула ирония. — Какое счастье для нашего города! Выходит, у юношей так много учителей и лишь один развратитель. А скажи мне, Мелет, с лошадьми дело обстоит так же? Все на свете делают их лучше, и только один человек им вредит? Или все-таки наоборот: улучшать породу лошадей способен лишь один или немногие — знаток-коневод, а большинство, если берутся их объезжать, только портят?
Мелет молчал, покраснев. Он понял, что попал в ловушку.
— Ты молчишь, потому что тебе нечего сказать, — продолжил Сократ уже без тени усмешки. — И это лучшее доказательство того, что тебя никогда не заботила судьба молодежи. Ты выдвинул обвинение легкомысленно, не думая о сути вещей.
Не давая ему опомниться, Сократ перешел ко второму пункту. — Теперь о богах. Ты утверждаешь в своей кляузе, что я не верю в богов, но при этом ввожу новые божества. Скажи мне, славный Мелет, может ли человек верить в человеческие дела, но не верить в существование людей? — Нет, конечно. — А может ли он верить в то, что существуют дела, связанные с лошадьми, но не верить в самих лошадей? — Это было бы глупо. — Так вот, ты сам пишешь, что я учу о неких «божественных делах», о моем даймоне. Так как же я могу верить в божественные дела, не веря при этом в божественные существа, то есть в богов? Ты сам себе противоречишь, Мелет. Твое обвинение написано так, словно ты решил загадать загадку: «Угадайте, верит ли Сократ в богов, утверждая, что он в них не верит?».
Мелет стоял багровый от злости и унижения. Он пытался что-то возразить, но лишь невнятно бормотал. По рядам судей пробежал смешок, но смех этот был злым. Многие из них не любили умников. Они видели не поиск истины, а лишь высокомерие философа, который унижает их согражданина. Сократ выигрывал спор, но проигрывал суд.
Он отпустил Мелета и повернулся лицом ко всем пятистам судьям. Капли воды медленно падали в клепсидре, отсчитывая последние мгновения. Теперь, когда он разбил формальные обвинения, ему предстояло объяснить им самое главное. Не то, в чем он не виноват. А то, в чем он был виновен всю свою жизнь — быть оводом на теле Афин. И он знал, что именно за это его и осудят.


Глава 3. Дар богов, или Жало овода



Водяные часы продолжали свое бесстрастное капанье, каждая капля — крупица времени, украденная у жизни. Сократ обвел взглядом сотни лиц, видел на них раздражение, скуку, откровенную враждебность. Он понимал, что логические доводы, сразившие Мелета, не тронули этих людей. Их ненависть была старой, как въевшаяся в одежду грязь. Она родилась из слухов, издевательств комедиографов и многолетней репутации чудака, который пристает к людям с неудобными вопросами.
Именно к этой ненависти он и решил обратиться.
— О, мужи афиняне, — начал он, и в его голосе не было ни лести, ни страха, — возможно, многие из вас сейчас думают: «Мы знаем этого Сократа, он попусту тратит время, разглядывая то, что в небе, и выискивая то, что под землей, и выдает ложь за правду». Я знаю, что обо мне говорят так уже много лет. Но причина вашей неприязни ко мне глубже. И я расскажу вам ее, даже если мои слова покажутся вам хвастовством. Знайте же, что я говорю лишь правду.
Он сделал паузу, завладев их вниманием.
— У меня нет иной мудрости, кроме, быть может, мудрости человеческой. А началась она вот как. Вы все знали моего друга Херефонта, человека неудержимого в своих порывах. Однажды он отправился в Дельфы и осмелился спросить у оракула: есть ли на свете кто-нибудь мудрее Сократа? И Пифия ответила ему... что мудрее нет никого.
По рядам судей пронесся возмущенный гул. Хвастовство! Какое неслыханное высокомерие!
Сократ поднял руку, призывая к тишине. — Когда я услышал об этом, я долго размышлял. Что хотел сказать бог? Ведь я-то прекрасно знаю, что никакой мудростью не обладаю. И тогда я решил проверить слова бога. Я пошел к одному из наших государственных мужей, которого все считали образцом мудрости. Я начал с ним беседовать, и, о афиняне, я очень скоро понял, что этот муж только кажется мудрым многим людям и особенно самому себе, но на деле он не мудр. Я пытался показать ему это, но добился лишь одного — он возненавидел меня. И уходя от него, я думал сам с собой: «Пожалуй, я буду мудрее, чем он. Ведь мы оба ничего толком не знаем, но он думает, что что-то знает, а я, по крайней мере, знаю, что ничего не знаю».
Теперь в толпе судей царила тишина. Это было похоже на правду. Каждый из них знал такого «мудреца».
— После политиков я пошел к поэтам, — продолжал Сократ. — Я приносил им их же творения и просил объяснить, что они хотели сказать. И, клянусь вам, мне стыдно говорить правду, но почти всякий из присутствующих мог бы лучше истолковать их стихи, чем они сами. Тогда я понял, что творят они не мудростью, а некой природной гениальностью, в исступлении, подобно прорицателям. Они говорят много прекрасного, но не знают ничего из того, о чем говорят.
— Наконец, я пошел к ремесленникам. Уж они-то, я знал, сведущи в том, чего я не знаю. И я не ошибся. Они знали, как делать прекрасные вещи. Но, как и поэты, они впадали в ошибку: поскольку они отлично владели своим ремеслом, каждый из них считал себя мудрейшим и во всем остальном, самом важном. И эта ошибка заслоняла их мудрость.
Он обвел взглядом затихший суд.
— Вот это исследование, о мужи афиняне, и стало причиной ненависти ко мне. Я ходил и проверял слова бога, показывая людям их невежество. Молодые люди из богатых семей, у которых много досуга, стали ходить за мной по пятам, им нравилось наблюдать, как я испытываю людей. И они сами стали подражать мне. Разумеется, те, кого они допрашивали, сердились не на этих юнцов, а на меня, и говорили: «Вот негодяй Сократ, он развращает молодежь!».
Его голос стал тверже, он выпрямился во весь свой невысокий рост.
— И если вы спросите, зачем я это делаю, я отвечу: такова воля бога. И я думаю, что для нашего города нет большего блага, чем мое служение богу. Я, как овод, приставлен к нашему городу, этому коню, большому и благородному, но обленившемуся от тучности и требующему, чтобы его подгоняли. Целый день, не переставая, я сажусь то тут, то там, и бужу, и уговариваю, и упрекаю каждого из вас.
Он посмотрел прямо в глаза Аниту, одному из своих обвинителей, сидевшему в первом ряду.
— И вот теперь вы, раздосадованные, как пробужденные ото сна, хотите легко от меня отделаться и приговорить к смерти. Вы думаете, что после этого проживете остаток жизни спокойно. Но я боюсь, что будет наоборот. После моей смерти вас будут мучить другие, моложе и злее меня. Вы казните меня не за преступления, а за то, что я заставлял вас думать о ваших душах.
Он замолчал. Клепсидра почти опустела.
— Может быть, кто-то из вас скажет: «Сократ, но неужели ты не можешь жить молча, не занимаясь своими исследованиями?». Но в этом-то и состоит самое трудное. Сказать вам, что это значит ослушаться бога, я не могу, вы мне не поверите. А сказать, что для человека самое великое благо — это ежедневно рассуждать о добродетели и испытывать себя и других… Сказать, что жизнь без такого испытания не есть жизнь для человека — этому вы поверите еще меньше. И все-таки это так.
Он закончил. Он не просил о милости. Он не плакал. Он не вывел на помост своих сыновей, чтобы разжалобить судей. Он просто объяснил им свою жизнь. И теперь ждал. Ждал их решения: дар он для Афин или яд.



Глава 4. Цена добродетели


Речь была окончена. Капли в клепсидре перестали падать. Сократ замолчал и спокойно окинул взглядом своих судей. Настало время решать. По рядам прошел приглушенный гул, когда архонт подал знак, и судьи один за другим поднялись со своих мест.
Началась процедура голосования. Каждый из пятисот одного гелиаста держал в руках два бронзовых диска: один с цельной осью — за оправдание, другой с полой — за осуждение. По очереди они подходили к двум большим глиняным урнам и опускали диски: один, выражающий их волю, — в решающую урну, другой, ненужный, — в пустую. Звук ударяющегося о глину металла был единственным, что нарушало напряженную тишину. Платон не дышал. Критон закрыл глаза, его губы беззвучно шевелились в молитве.
Когда последний судья проголосовал, служители суда под наблюдением архонта высыпали диски на счетную доску. Начался подсчет, и этот процесс казался вечностью. Наконец, архонт выпрямился, и в его руке был диск с полой осью.
— Признан виновным, — провозгласил он в наступившей тишине.
По толпе пронесся смешанный гул: торжествующие крики врагов, стон отчаяния со стороны друзей.
— Счет голосов: двести восемьдесят один — за осуждение. Двести двадцать — за оправдание.
Сократ медленно кивнул, словно услышал ожидаемую, хоть и неприятную новость. Он поднял руку, прося тишины.
— О, мужи афиняне, — сказал он без тени обиды, — я не опечален вашим приговором. Исход меня не удивляет. Что меня удивляет, так это счет голосов. Я не думал, что разница будет столь мала. Окажись на моей стороне еще тридцать один голос, и я был бы оправдан. Мелету, как я вижу, не удалось бы добиться своего и без поддержки Анита и Ликона.
Теперь, согласно афинскому закону, наступал второй этап. Обвинитель должен был предложить наказание, а осужденный — выдвинуть свое, встречное. Судьям предстояло выбрать одно из двух.
Мелет, упиваясь победой, вскочил на ноги. — За свои преступления против богов и афинской молодежи, — выкрикнул он, — я требую для Сократа высшей меры! Смерть!
Слово «смерть» (танатос ) повисло в горячем воздухе. Теперь все взгляды были обращены на Сократа. Это был его шанс. Шанс предложить изгнание, крупный штраф — любое наказание, которое было бы приемлемой альтернативой смертной казни. Критон взглядом умолял его быть благоразумным.
— Какое наказание я должен предложить для себя, о афиняне? — спокойно спросил Сократ, обращаясь к судьям. — Какого наказания заслуживает человек, который всю свою жизнь не знал покоя, пренебрегая тем, о чем заботятся другие — деньгами, домашними делами, военными должностями, — и посвятил себя служению каждому из вас, убеждая заботиться не о своем имуществе, а о своей душе, чтобы сделать ее как можно лучше? Человек, который был вашим даром от бога?
Он оглядел их лица, на которых недоумение сменялось раздражением.
— Я думаю, что за все это я не заслуживаю наказания. Я заслуживаю награды. И самой большой почести, какая только есть в нашем городе. Я предлагаю назначить мне в качестве «наказания» бесплатные обеды в Пританее  за государственный счет!
Если бы в здание суда ударила молния, это произвело бы меньший эффект. Пританей! Священное место, где чествовали олимпийских чемпионов и величайших благодетелей города! Предложить это в качестве наказания было неслыханной дерзостью. Это было прямое оскорбление, насмешка над судом и его вердиктом. По рядам судей пронесся яростный, возмущенный рев. Даже те, кто сочувствовал ему, теперь смотрели на него с гневом.
Платон в отчаянии опустил голову. Он понял все. Учитель не просто не боится смерти. Он идет ей навстречу, потому что уступка была бы для него предательством.
Сократ дождался, пока крики немного стихнут. — Возможно, вам кажется, что я говорю так из высокомерия. Это не так. Я просто убежден, что не заслуживаю зла. Я не могу наказать сам себя. Предложить штраф? Но у меня нет денег. Предложить тюрьму? Зачем мне жить в рабстве у тюремщиков? Изгнание? Но я знаю, что и в другом городе, куда бы я ни пришел, молодежь так же будет слушать мои речи. И если я буду их отгонять, они сами меня изгонят, а если не буду — их отцы и близкие сделают это за них.
Он на мгновение замолчал, затем, словно заметив отчаянные жесты Критона и Платона, добавил: — Впрочем, вот Платон, Критон и другие мои друзья просят меня назначить штраф в тридцать мин и ручаются за меня. Хорошо. Такое наказание я, пожалуй, могу себе назначить. Тридцать мин. Вот моя цена.
Но было уже поздно. Слова о штрафе прозвучали как запоздалая, неискренняя уступка. В ушах судей все еще звучало издевательское требование обедов в Пританее. Их решение было предопределено. Они снова взялись за диски для голосования, но на этот раз их лица были суровы и непреклонны.
Подсчет голосов был быстрым. Архонт поднялся, и на этот раз в его голосе не было и тени сомнения.
— Суд выбирает наказание, предложенное обвинением. Сократ, сын Софрониска, приговаривается к смерти.
Приговор прозвучал как удар грома. Мир для друзей Сократа рухнул. А он стоял перед своими судьями, спокойный и прямой. Он проиграл суд, но выиграл нечто гораздо большее. И теперь ему оставалось лишь произнести свои последние слова, обращенные уже не к этим разгневанным афинянам, а к грядущим векам.


Глава 5. Беседа о смерти


Смертный приговор был вынесен. Стража уже приближалась, чтобы увести Сократа, но он поднял руку, прося дать ему последнее слово. Шум утих. Теперь, когда участь философа была решена, его враги упивались триумфом, а судьи, возможно, испытывали первое, еще неясное чувство вины. Все они хотели услышать, что скажет человек на пороге смерти. Попросит ли он пощады? Проклянет ли их?
Но Сократ не сделал ни того, ни другого. Он разделил свою последнюю речь, как и всю свою жизнь, на две части: одна была обращена к тем, кто его осудил, другая — к тем, кто его оправдал.
— Недолго же вы подождали, о мужи афиняне! — начал он, глядя на проголосовавших за его казнь. В его голосе не было злобы, лишь суровая констатация факта. — И теперь из-за этого дела у вас пойдет дурная слава, и люди, которые захотят опорочить наш город, будут говорить, что вы, афиняне, убили Сократа, мудрого человека. Ведь они назовут меня мудрым, даже если я не мудр, просто чтобы упрекнуть вас. Если бы вы немного повременили, все случилось бы само собой. Вы ведь видите мой возраст — я уже далек от жизни и близок к смерти.
Он смотрел на их лица, и его взгляд был подобен скальпелю, вскрывающему их истинные мотивы.
— Возможно, вы думаете, что я осужден потому, что у меня не хватило слов, чтобы убедить вас. Это не так. У меня не хватило не слов, а другого: наглости, бесстыдства, желания говорить вам то, что вам было бы приятно слушать. Мне не хватило желания рыдать, причитать и делать все то, что делают другие, чтобы унизить себя и свое учение. Но я и тогда не считал, что из-за опасности нужно поступать недостойно, и сейчас не раскаиваюсь в том, как я защищался. Я предпочитаю умереть после такой защиты, нежели остаться в живых после той, другой. Ни на суде, ни на войне ни один человек не должен добиваться того, чтобы избежать смерти любыми способами. Убежать от смерти нетрудно, о афиняне, а вот убежать от нравственной порчи — гораздо труднее, потому что она бежит быстрее смерти.
Он замолчал, давая своим словам достигнуть цели.
— И вот я, тихий и старый, настигнут тем, что бежит медленнее, — смертью. А мои обвинители, сильные и проворные, настигнуты тем, что бежит быстрее, — подлостью. Я ухожу от вас, приговоренный вами к смерти, а они уходят, обличенные правдой в злодеянии и несправедливости. Мне остается мое наказание, а им — их. И теперь я хочу предсказать вам будущее. Я утверждаю, о мужи, меня убившие, что тотчас за моей смертью придет к вам мщение, которое будет много тяжелее той смерти, на которую вы меня осудили. Вы сделали это, думая избавиться от необходимости давать отчет в своей жизни, а случится, я уверяю, обратное.
Закончив говорить с осудившими его, он повернулся к той части судейского собрания, которая голосовала за его оправдание. Его лицо смягчилось, а голос потеплел.
— А с вами, о судьи мои, — и, называя вас судьями, я не ошибаюсь, — я бы охотно побеседовал о том, что сейчас случилось, пока архонты заняты и я еще не иду туда, где мне предстоит умереть. Останьтесь со мной на это время.
Друзья Сократа в толпе подались вперед, ловя каждое слово. Это было послание для них.
— Со мной, о судьи, случилось нечто удивительное. Мой привычный вещий голос, мой даймон, во все прежнее время возражал мне постоянно, даже в самых незначительных случаях, если я собирался сделать что-то неправильно. А теперь, когда со мной случилось то, что всякий счел бы величайшим злом, мой божественный знак мне не возразил. Ни утром, когда я выходил из дому, ни когда всходил сюда, на суд, ни во время всей речи. Это значит, что все, что со мной происходит, есть благо, и те из нас, кто думает, что смерть есть зло, ошибаются.
Он посмотрел на Критона, на юного Платона, и в его взгляде была утешающая мудрость.
— Давайте поразмыслим. Смерть — это одно из двух: или умереть — значит стать ничем, и умерший не испытывает никакого ощущения, или же это, как говорят предания, есть перемена и переселение души отсюда в другое место. Если нет никаких ощущений, а наступает сон, когда спишь так крепко, что даже не видишь сновидений, то смерть была бы удивительным приобретением. Я думаю, всякий, сравнив такую ночь с остальными днями и ночами своей жизни, нашел бы, что прожил очень мало хороших дней.
— Если же смерть есть переселение в иное место, где, как говорят, обитают все умершие, то что может быть большим благом, о судьи? Оказаться в Аиде, свободным от здешних «судей», и найти там судей истинных — Миноса, Радаманта, Эака… Беседовать там с Орфеем, Мусеем, Гесиодом и Гомером… Да ради этого я готов умирать по многу раз! Для меня было бы величайшим блаженством встретиться там с героями Троянской войны, с Аяксом, с Одиссеем, и, как я делал здесь, испытывать и допрашивать их.
Его глаза заблестели от предвкушения.
— Но и вам, о судьи, следует быть преисполненными доброй надежды перед смертью и помнить одну истину: с хорошим человеком ни при жизни, ни после смерти не случается ничего дурного, и боги никогда не забывают о его делах. И то, что случилось со мной, случилось не само собой, но для меня, очевидно, лучше уже умереть и освободиться от хлопот.
Он сделал шаг к стражникам, которые уже ждали его.
— Но вот уже и время идти отсюда: мне — чтобы умереть, а вам — чтобы жить. А кто из нас идет на лучшее, это никому не ведомо, кроме бога.
С этими словами он повернулся и, не оглядываясь, пошел в окружении стражи к тюрьме. Толпа медленно расходилась, гудя, споря, обсуждая. Но друзья Сократа стояли неподвижно, оглушенные величием только что увиденного. Они были свидетелями не поражения, а окончательной победы философа. Человек, приговоренный к смерти, уходил не как преступник, а как учитель, преподавший Афинам свой последний и самый важный урок.


Глава 6. Голос законов


Прошли дни. Священный корабль, отправленный на Делос, еще не вернулся, и по афинскому обычаю казнь откладывалась. Сократ ждал своей участи в государственной тюрьме — сырой, пахнущей камнем и безнадежностью камере у подножия Акрополя.
Для его друзей это время было агонией. Для него — последней возможностью для беседы.
Еще до рассвета, когда Афины были окутаны серой, прохладной дымкой, в камеру бесшумно вошел Критон. Он подкупил стражника — не в первый раз. Его сердце колотилось от смеси страха, надежды и отчаяния. Он замер у входа, давая глазам привыкнуть к полумраку.
И то, что он увидел, поразило его до глубины души.
В углу на соломенной подстилке, подложив под голову сложенный химатион, спал Сократ. Он спал спокойно, глубоко, как ребенок после долгого дня игр. Его дыхание было ровным и тихим. Ни тени тревоги не было на его некрасивом, но умиротворенном лице.
Критона охватила волна мучительной горечи. Как он может спать? Как он может быть спокоен, когда смерть уже точит свой нож? Когда он, Критон, не сомкнул глаз несколько ночей подряд, прокручивая в голове план побега, подкупая людей, рискуя всем ради друга. А друг — спит. Эта безмятежность казалась почти жестокой. Она подчеркивала пропасть между внутренним миром Сократа и паникой, охватившей его учеников.
Он тихо сел на каменную скамью рядом, не решаясь его разбудить. Он смотрел на спящего друга и думал. Это не просто потеря друга. Это пятно позора на всех них. «Критон был богат, — скажут люди, — но пожалел денег, чтобы спасти Сократа». Его будут презирать. А сыновья Сократа? Он оставит их сиротами, бросит на произвол судьбы, хотя мог бы жить и воспитывать их. Разве это не предательство? Разве это не трусость — выбрать легкий путь смерти, вместо того чтобы бороться?
Эта мысль придала ему решимости. Он коснулся плеча Сократа. Философ открыл глаза, и в них не было ни удивления, ни страха. Лишь ясная, спокойная глубина.
— Ты рано, Критон. Что случилось?
— Случилось то, что ты спишь, а я умираю от горя! — не выдержав, зашептал Критон. — Сократ, корабль с Делоса вернется сегодня или завтра. Все кончено. Но есть выход! Прошу, умоляю тебя, выслушай меня и согласись. Все готово. Стража подкуплена. В порту ждет судно. Деньги не имеют значения. Мы доставим тебя в Фессалию, там у меня есть друзья, они примут тебя. Ты будешь в безопасности, сможешь жить, учить… воспитывать сыновей!
Сократ молча слушал его. Затем он сел, и его взгляд стал серьезным.
— Мой добрый Критон, твое усердие драгоценно, если оно направлено на благое дело. Но если нет… то чем оно сильнее, тем оно опаснее. Давай рассудим. Должны ли мы прислушиваться к любому мнению или только к мнению разумных людей?
— К мнению разумных, конечно.
— А что есть самое ценное для человека? Жить или жить хорошо?
— Жить хорошо, — не задумываясь, ответил Критон.
— А «жить хорошо» — это то же самое, что жить честно и справедливо?
— То же самое.
— Вот видишь, — мягко сказал Сократ. — Мы с тобой согласились, что самое главное — не жизнь как таковая, а жизнь справедливая. И теперь нам нужно решить лишь один вопрос: будет ли мой побег справедливым поступком?
Критон хотел было возразить, но Сократ остановил его жестом.
— Закрой глаза, мой друг. И представь себе вот что. Мы собираемся бежать. И в тот миг, когда мы подходим к воротам города, перед нами вдруг возникают они… Законы и Государство Афинское. И они спрашивают нас: «Скажи, Сократ, что ты замыслил? Не собираешься ли ты своим поступком погубить нас, Законы, и все государство? Или ты думаешь, что государство может уцелеть, если судебные решения в нем не имеют никакой силы и попираются частными лицами?».
Голос Сократа изменился. Он говорил тихо, но веско, словно озвучивая не свои мысли, а нечто высшее. Критон почувствовал, как по спине пробежал холодок.
— Что мы им ответим, Критон? Скажем ли, что государство поступило с нами несправедливо, осудив не по праву? А что, если Законы ответят: «Разве таков был уговор между нами, Сократ? Разве ты не обязался подчиняться любому приговору, который вынесет государство? Мы тебя породили, вскормили, воспитали. Мы дали тебе и всем гражданам все блага, какие только могли. Ты мог, если мы тебе не нравились, уехать в любой другой город. Но ты остался. Ты прожил здесь семьдесят лет , и ни разу не покинул Афин, кроме как для участия в военных походах. Ты предпочел нас всем другим государствам. Значит, ты на деле заключил с нами договор — жить по нашим установлениям. И теперь ты, в конце жизни, хочешь его нарушить?».
Сократ смотрел на Критона, но видел не его, а незримые лики Законов.
— «Ты станешь врагом всякого благоустроенного государства, Сократ, — продолжат они. — Ты прибудешь в Фессалию, где царит величайший беспорядок, и будешь потешать тамошних жителей рассказами о том, как забавно ты удрал из тюрьмы, переодевшись в шкуры. А где же будут тогда твои речи о справедливости и добродетели? А твои сыновья? Ты думаешь, им будет лучше расти изгнанниками рядом с отцом-беглецом, чем сиротами в родном городе, на попечении друзей? Не обманывай себя».
Он замолчал. В камере стояла густая тишина. Первые лучи рассвета пробивались сквозь крошечное окошко под потолком, освещая пылинки, танцующие в воздухе.
— «Послушайся же нас, Сократ, тебя воспитавших, — прошептал он, словно передавая последнее слово Законов. — И не ставь ни детей, ни жизнь, ни что-либо другое выше справедливости. Уходя из жизни, ты уйдешь обиженный не нами, Законами, а людьми. Если же ты убежишь, постыдно отплатив за обиду обидой, нарушив свои договоры и причинив зло тем, кому меньше всего следовало — себе, друзьям, отечеству и нам, — то мы будем гневаться на тебя при жизни, и наши братья, Законы в Аиде, примут тебя неласково».
Сократ снова посмотрел на друга. Его глаза были полны сострадания.
— Эти слова, дорогой мой Критон, звучат во мне, как звуки флейты в ушах корибанта, и не дают мне слышать ничего другого. Я не могу поступить иначе.
Критон молчал. Все его практические доводы, все планы, вся его кипучая энергия — все это рассыпалось в прах перед лицом этой несокрушимой внутренней правоты. Он не был убежден разумом, он был сокрушен силой духа своего друга. Он приехал, чтобы спасти Сократа от смерти, а вместо этого стал свидетелем того, как Сократ спасает свою душу от бесчестия.
— Мне нечего сказать, Сократ, — прошептал он, опуская голову.
— Тогда оставим это, Критон, — тихо ответил философ. — И поступим так, как указывает бог.


Глава 7. Лекарство от жизни


Наступил день, когда корабль вернулся с Делоса.
Когда друзья Сократа вошли в тюремную камеру на рассвете, их встретила необычная картина. Философ не спал. Он сидел на своей подстилке, а рядом с ним — Ксантиппа, державшая на руках их младшего сына. Сократ только что был освобожден от цепей, и теперь он потирал ногу, на которой остались багровые следы.
Увидев входящих, Ксантиппа издала горестный вопль, который был смесью любви, гнева и отчаяния.
— О, Сократ! В последний раз твои друзья поговорят с тобой, а ты — с ними!
Ее горе было таким неприкрытым, таким земным и яростным, что оно, казалось, заполнило всю камеру, вытесняя воздух. Это была боль женщины, теряющей мужа, отца своих детей, а не абстрактного мудреца. Сократ посмотрел на Критона, и в его взгляде была нежность и печаль.
— Критон, пусть кто-нибудь уведет ее домой.
Ксантиппу увели, рыдающую и причитающую. Ее уход оставил после себя звенящую тишину, наполненную невысказанным. Сократ снова потер ногу.
— Как странно, друзья мои, — задумчиво произнес он, словно не было ни приговора, ни ожидающей его чаши с ядом. — То, что люди называют удовольствием, неразрывно связано со своей противоположностью — страданием. Они не приходят вместе, но если вы гонитесь за одним, то непременно получаете и другое, словно они связаны одной головой. Вот и я: страдание от цепей в моей ноге сменилось удовольствием, которое пришло ему на смену.
Так, с простого наблюдения, началась его последняя беседа. Друзья, оцепеневшие от горя, постепенно втягивались в привычный ритм его рассуждений. Их слезы высыхали, сменяясь напряженным вниманием. Он говорил с ними о душе. О том, почему философ не боится смерти, но и не смеет наложить на себя руки.
— Мы, — говорил он, — достояние богов. Разве вы, если бы какая-нибудь ваша вещь сама себя убила, не разгневались бы на нее? Так и мы не вправе покинуть свой пост, пока бог не призовет нас.
— Но если боги так добры и мы — их достояние, — возразил один из учеников, Кебет, — то почему мудрейший человек не должен огорчаться, покидая таких добрых господ?
И Сократ, улыбаясь, изложил им свою великую надежду. Он объяснил, что философия есть не что иное, как «приготовление к смерти». Всю жизнь истинный философ стремится освободить душу от телесных оков, от страстей, желаний и страхов, которые мешают ей созерцать чистую истину. Тело — это темница души. И смерть — не наказание, а долгожданное освобождение. Это миг, когда душа, очищенная размышлениями, наконец сможет отправиться в невидимый мир, подобный ей самой, — мир божественный, бессмертный и разумный.
Он говорил, и стены камеры словно растворялись. Это была уже не тюрьма, а пиршество духа на пороге вечности. Его друзья забыли, где они находятся. Они спорили с ним, задавали вопросы о бессмертии души, и его ответы были ясными и образными. Их горе отступало перед величием момента. Они были свидетелями того, как человек, их учитель и друг, силой своего разума побеждал величайший из человеческих страхов.
Солнце уже начало клониться к закату, когда беседу прервал тюремный служитель. Это был тот самый стражник, который за прошедшие дни успел полюбить Сократа за его доброту и мудрость. Он подошел к философу, и по его щекам текли слезы.
— Сократ, — сказал он сдавленным голосом, — я знаю, что не буду проклят тобой, как другие, кому я приношу приказ выпить яд. Они кричат и ненавидят меня. Но ты — самый благородный, кроткий и лучший из всех, кто сюда попадал. Я знаю, ты не винишь меня. Прощай, и постарайся как можно легче перенести неизбежное.
Он отвернулся, чтобы скрыть рыдания, и вышел.
— И ты прощай, — спокойно ответил Сократ ему вслед. — Я так и сделаю.
Он повернулся к друзьям.
— Какой учтивый человек. Давайте же исполним его волю. Пусть принесут яд, если он готов.
Критон попытался возразить:
— Но, Сократ, солнце еще на горах. Многие пьют яд гораздо позже, после ужина и вина… У тебя еще есть время!
— Вполне естественно, что они так делают, Критон, — ответил Сократ. — Они думают, что выигрывают что-то. А я думаю, что ничего не выиграю, если выпью яд чуть позже. Я лишь стану смешон в собственных глазах, цепляясь за жизнь, когда ее уже нет. Прошу тебя, сделай, как я говорю.
Критон, сломленный, кивнул рабу. Через некоторое время вошел человек с чашей в руках. Сократ взглянул на него.
— Ну, мой добрый друг, ты в этом сведущ. Что мне делать?
— Просто выпей и ходи, пока не почувствуешь тяжесть в ногах. А потом ляг. Яд сделает свое дело.
С этими словами он протянул чашу. И Сократ, без тени страха, без содрогания, не изменившись в лице, поднес ее к губам и выпил до дна — легко и спокойно, словно это была чаша вина на пиру.
До этого момента друзьям удавалось сдерживаться. Но теперь их мужество иссякло. Критон, не в силах сдержать слез, закрыл лицо плащом. Аполлодор, который и до того не переставал плакать, зарыдал в голос.
— Что вы делаете, чудаки? — упрекнул их Сократ. — Я ведь для того и отослал женщин, чтобы не было таких сцен. Следует умирать в благоговейной тишине. Успокойтесь и будьте мужественны.
Его слова устыдили их. Они замолчали, глотая слезы.
Сократ походил по камере, как ему было велено.
— Ноги тяжелеют, — сказал он и лег на спину. Человек, давший ему яд, время от времени дотрагивался до его ступней и голеней, спрашивая, чувствует ли он. Холод медленно подступал к сердцу. Когда он дошел до живота, Сократ откинул покрывало, которым его накрыли, и произнес свои последние слова:
— Критон, мы должны Асклепию петуха. Так отдайте же, не забудьте.
Это было все. Через мгновение он содрогнулся, и служитель открыл ему лицо. Взгляд Сократа застыл. Критон наклонился и закрыл ему глаза и рот.
Так умер их друг. Человек, который, как они знали, был лучшим из всех, кого они встречали в своей жизни, — и самым мудрым, и самым справедливым. И в тишине опустевшей камеры они поняли, что учитель не покинул их. Он просто переселился — из мира мнений в мир чистой истины, куда он так стремился всю свою жизнь.



Эпилог. Долг Асклепию



Смерть Сократа не принесла в Афины тишину. Напротив, она оставила после себя оглушительное, звенящее молчание, в котором каждый шорох казался криком.
В тот же вечер, когда безжизненное тело учителя еще не остыло, Критон, с лицом, окаменевшим от горя, отправился на рынок. Он, один из богатейших людей Афин, лично подошел к торговцу птицей и, не торгуясь, купил самого лучшего петуха. Он отнес его в храм Асклепия, бога-целителя, и передал жрецу.
— Долг Сократа, сына Софрониска, — глухо сказал он. Жрец удивленно посмотрел на него. Платить долг за мертвеца было странно. Но он взял птицу. Критон не пытался понять последний завет друга. Он просто исполнил его. Возможно, Сократ считал смерть излечением от долгой болезни, которой является жизнь. Или, может быть, он просто хотел напомнить им, своим ученикам, что даже перед лицом величайшей несправедливости существуют маленькие долги чести, которые необходимо платить. И этот, последний, был уплачен.
В последующие дни друзья Сократа собирались тайно, в доме Платона. Они были словно стая птиц, потерявшая вожака. Их мир, вращавшийся вокруг одного центра, рухнул. Аполлодор рыдал без умолку. Критон был погружен в мрачное, деятельное горе. А сам Платон… он молчал.
В его душе бушевала буря. Он снова и снова прокручивал в голове сцены суда, последнюю беседу, то, как спокойно учитель выпил яд. Он чувствовал не только скорбь, но и жгучий, невыносимый стыд за свой город. Афины, которые он любил, которые Сократ любил до последнего вздоха, убили своего мудрейшего гражданина. Но вместе со стыдом в нем росло и другое чувство — ответственность. Он был там. Он слышал. Он видел. И если он не расскажет об этом, то голос Сократа замолкнет навсегда, растворившись в лживых обвинениях его врагов.
Страх тоже был. Анит и его сторонники праздновали победу. Ходили слухи, что теперь они примутся за учеников «развратителя». Многие советовали уехать, бежать в Мегару или Кирену. Но Платон знал, что бегство — это не выход. Убежать от памяти было невозможно.
А потом в городе начало что-то меняться. Сначала это было едва уловимо. Торговец на Агоре, который был в числе судей, вдруг отводил глаза, когда к его прилавку подходили ученики Сократа. Один из политиков, громче всех кричавший о вине философа, был встречен ледяным молчанием в народном собрании. История о суде, о спокойствии осужденного, о его последних речах передавалась из уст в уста, обрастая подробностями.
Совесть Афин, которую Сократ, как овод, жалил всю свою жизнь, после его смерти наконец проснулась. И ее пробуждение было мучительным.
Говорят, что через несколько месяцев афиняне закрыли палестры  и гимнасии в знак траура. Что они стали смотреть на Мелета, Анита и Ликона с нескрываемым презрением. Легенда гласит, что Мелета в конце концов приговорили к смерти, а Анита и других обвинителей изгнали из города, и ни один человек не подал им огня и не говорил с ними. Так ли это было на самом деле, или так сработала память поколений, жаждавшая справедливости, уже не узнать. Но город понял, что, убив Сократа, он совершил акт самосуда, вырезав часть собственной души.
Однажды ночью Платон сидел у себя в комнате при свете масляной лампады. Страх прошел, оставив после себя лишь ясную, холодную решимость. Он взял в руки стилос и развернул свиток папируса. Он больше не думал об Афинах или о судьбе обвинителей. Он думал о вечности. И о человеке, который научил его смотреть ей в лицо без страха.
Он обмакнул стилос в чернила. Нужно было рассказать все по порядку. Как все начиналось. Как человек, знавший, что он ничего не знает, был обвинен во всезнании. Как самый благочестивый из людей был обвинен в безбожии.
На папирусе появились первые слова: «Как подействовала на вас, о мужи афиняне, речь моих обвинителей, я не знаю; что до меня, то я и сам от нее чуть было не позабыл самого себя, так убедительно они говорили…»
Он писал всю ночь. И в тишине афинского дома, под мерное потрескивание лампады, происходило величайшее чудо. Тело философа истлело, его голос умолк. Но здесь, на этом свитке, он оживал. Слово за словом, довод за доводом, вопрос за вопросом, Сократ снова шел по улицам Афин. Он снова вступал в спор, снова разрушал мнимую мудрость и указывал путь к истинной.
Платон писал, и он понимал — это не конец. Это только начало. Смерть Сократа не была поражением. Она была его последним, величайшим сократическим диалогом, в котором он доказал не бессмертие души, а бессмертие философии. И теперь задачей его, Платона, было лишь записать этот диалог для всех, кто придет после.

***

Повествование о суде и смерти Сократа, основанное на «Апологии Сократа», «Критоне» и «Федоне», достигло своего логического и исторического завершения с эпилогом, в котором наследие философа перешло в руки Платона и будущих поколений. История этого конкретного события — его конца — рассказана полностью.
Однако жизнь Сократа была долгой и насыщенной диалогами. Мы начнем новую историю, своего рода приквел, и начнем исследовать другой знаменитый эпизод из его жизни.