Глава 1 ДИВА

Годом ранее

Глава 1

ДИВА


Эвелина открыла галерею в айфоне и стала придирчиво рассматривать снимки самой себя, резко передвигая их иногда пальцем. Но придраться-то было не к чему. Потому как выглядела Эва, без преувеличения, как дива из глянцевого журнала.

«Картинки» смотрелись «что надо». Не требовалось иметь семь пядей во лбу, чтобы понимать: для мужчин это — самый сок. Образ в айфоне отсвечивал такой сексуальной привлекательностью, что… Короче, многофункциональные фотки.

Эвелина хмыкнула, а потом нахмурилась: показалось, что на одном изображении у неё выражение лица слишком уж простодушное. Она присмотрелась: да нет, скорее одухотворённое.

Эва отложила телефон.

Она терпеть не могла красивых дур и всячески старалась себя из этой категории исключить. Ну, кроме тех случаев, когда прикинуться пустышкой требовалось для дела. Некоторых богатых мальчиков настолько возбуждал такой тип, что они готовы были беспрерывно работать в режиме банкомата на выдачу. Но таких «спонсоров», к счастью, в «списке Эвы» наличествовало не так уж и много.

Но лучше, конечно, когда с мужчиной можно поговорить. О поэзии серебряного века, например. Или о курсе валют. Да хотя бы обсудить тенденции современной моды. Хотя, по большому счёту — и это пустая болтовня. Всё — пустое, ненужное, мелкое.

Да и привлекательность её что? Всего лишь инструмент, обращаться с которым следует с осторожностью. И всегда — контролировать ситуацию. Эти ваши ахи и вздохи под луной, дурацкие влюблённости, бабочки в животе и прочая романтическая чушь — как раз для дурёх. А она это уже проходила, ещё в юном возрасте. И с годами — с годами! Ей всего-то двадцать пять! — сформировала твёрдое убеждение: влюблённость только ослабляет, делает беззащитной. А она на такое не подписывалась. Мир слишком суров и жесток, чтобы доверять ему. Есть чёткое правило осуществления товарно-денежных отношений, давно известная и беспроигрышная схема: вечером деньги — утром «стулья». Такая система никогда не подводит.

А с такими фотками, что болтаются сейчас в айфоне, не оскудеет рука дающего, к гадалке не ходи.

Эва не удержалась, снова свайпнула по экрану.

Что бросалось в глаза — у неё фигура, как у песочных часов. Осиная талия; высокая большая грудь, полноценная «трёшка»; очень крутые бёдра; упругий, выделяющийся зад. Это то, на что большинство адептов обращают внимание сразу. А потом уже — на смазливую мордашку, на пухлые губы, на розовые вьющиеся волосы ниже плеч, на стильные татуировки на открытых предплечьях. И — на серые, печальные глаза.

И неожиданно, вроде бы совершенно безосновательно, ей вдруг расхотелось радоваться. Как случалось в её жизни в последнее время всё чаще и чаще. Пожалуй, такой период по настроению она переживала лишь в школе, когда попала под прессинг одноклассников, кстати, непонятно за что. Именно тогда она впервые подумала о самоубийстве. И вот эта липкая паутина полнейшего разочарования во всех и вся снова проступала на коже свежими холодными татуировками.

Тогда, в нежной юности, депрессия потихоньку прошла. Потому как Эва, скромная и застенчивая девочка, неприметная троечница, внезапно вылупилась из куколки, превратившись из гусеницы в яркую бабочку. И завертелось.

Как так вышло? Да пёс его знает! Как-то само-собой. Ну, немножечко помог Арутюн Тамразович, хирург Первой областной, который в свободное от работы время подхалтуривал феей, той самой, что превращает некрасивых женщин в привлекательных, а красивых — в очень красивых. Но и природные данные сбрасывать со счетов нельзя — некоторые девушки «раскрываются бутоном» на полную вовсе не в шешнадцать, а попозже.

Как бы там ни было, Эвелина стала сильно выделяться среди «толпы». К вящей радости «спонсоров», сразу же ставших роиться вокруг неё стаей.

Казалось бы: живи, да радуйся! В достатке, который обеспечивает такая эффектная внешность. И ещё будет обеспечивать много лет.

Но, как ни странно, при всём её довольно активном образе жизни, Эвелина всё сильнее начинала любить одиночество. Не такое тотальное, как у аскетов-отшельников, а перманентное, недолгое. Она любила оставаться одна в квартире, выключать телек и телефон, и сидеть-«медитировать» в приятном раздумье. Прокручивать события прошедшего дня, прикидывать будущее, вспоминать какие-то ласковые и греющие душу (и повышающие самооценку) моменты. Именно в такие минуты рождались стихи: всякие, иногда написанные кургузыми корявыми строчками, а иногда — словно созданные под диктовку демонов, невидимых существ, что присаживались Эве на плечо и нашёптывали слова. В таких случаях, как ей кажется, получалось что-то достойное и значимое. Например, вот:

«На небе только и разговоров, что о море да о закате,

А я коматозный старик, угасающий в больничной палате.

В сердце взведен курок спусковой, мир на спуске, на скользком и мерзком,

Нет смысла, а сколько? Нет смысла, а больно?

Оно вынимает меня из сна, и скручивает в жгут, стаскивая с кровати,

Проявляя инициативу сытости, и благодати.»

Неплохо, правда?

Поэзия являлась для Эвелины собственной, отдельной стихией. Обособленной от всяческой пошлости и неприятности окружающего мира и живущей по особым законам, только ею установленным.

Хотя, справедливости ради, её пробуждение к творчеству имело под собой совершенно конкретное основание: событие, которое произошло в жизни Эвы ещё на заре молодости. То самое событие, которое она по понятным причинам не желала вспоминать. Да что там не желала — ненавидела! Но колода тасуется причудливо — не случись того дикого, гадкого и мерзкого происшествия, кто знает, может и не прилетели бы к её уху шептуны-демоны, и не заставили бы её писать стихи и всякие истории. А так у Эвелины родился ещё один мир — пусть, возможно, и вымышленный, но зато по-настоящему родной, — где герои жили своими отдельными жизнями, которыми их наделяла молодая поэтесса. И этот внутренний мир был нисколько не хуже обычного, что там — намного лучше, интереснее, заманчивее, справедливее. В нём Эвелина не боялась разговаривать об откровенном. Было бы с кем разговаривать…

Несмотря ни на что, вымышленный мир существовал до сих пор. Эва никогда не «вешала ручку на гвоздь», не прекращала писать. Да, у неё случались периоды, когда в голову ничего не лезло и вдохновение капризно уходило в отпуск. Но всегда — возвращалось. Пусть через неделю, месяц, но приходило, щёлкало пальцем, и на плечо Эве мягко опускался крылатый уродец и начинал неразборчиво бубнить — только успевай записывать. Так Эва пыталась чуть-чуть «размочить» чёрствый комочек своей души, который всё отчётливее ощущался в груди. Она уже давненько загрубела нутром, отбросила всякие сантименты и вовсе не питала иллюзий. Какие иллюзии, если всё вокруг продаётся и покупается? Когда каждый первый стремится тебя нае… обмануть? И выбор очень прост — или ты вписываешься в этот безумный-безумный мир и отбрасываешь все предубеждения, заметаешь ошмётки совести в дальний угол и смотришь вперёд холодным взглядом; или телепаешься как неприметная букашка в общей массе, как козявка, которую толкают со всех сторон, заминают, шпыняют и третируют.

Да, так было ещё до недавнего времени. До тех пор, пока Эвелина ощущала внутри какой-то, пусть иррациональный, но смысл происходящего. Но однажды во внутреннем мирке Эвы кто-то щёлкнул выключателем и погасил лампочку. Всё пространство окутала тьма. Такая, что нельзя рассмотреть даже теней. Ориентиры пропали, какое-то время Эва пыталась нащупать впотьмах дорогу, но вскоре бросила это бесполезное занятие. Осталась только вязкая инерция, благодаря которой она продолжала существовать и двигаться вперёд как сомнамбула. Выполнять на автомате привычный набор действий, наблюдать, словно бы со стороны, за одинаковыми сценариями её встреч с мужчинами — будто бы попала в беспрерывный «день сурка». Ничего не бодрило, напротив, вгоняло в ещё большее уныние. И что самое печальное — Эвелина не видела света в конце тоннеля. Она крутила колесо жизни, как белка, которая, возможно, представляет себе, что бежит вперёд, но на самом деле, на потеху публики, является лишь частью развлекательного аттракциона.

Эва, наконец, осознала краеугольную вещь: она не любит людей. Всех, без исключения. А некоторых — ненавидит. И страдает от этого. У неё не случается праздников. Любых, тех, в которых самое сладкое — это ожидание. Потому что она ничего хорошего от жизни больше не ждёт. А те физические удовольствия, которые нет-нет, да и выпадают на её долю, не приносят никакого отклика в плане удовлетворения. Они как побочный продукт бессмысленного процесса, картонная ненастоящая декорация, размалёванная театральным художником «под гжель».

Ощущение своей никчёмности накрывало Эву иногда так крепко, что она стала вспоминать себя ту — зашуганную сверстниками, доведённую до отчаяния девчонку, которая косилась взглядом на чердак пятиэтажки, от которого до ажурного парапета на краю крыши — рукой подать.

Впрочем, порой чуть-чуть приотпускало.

Как сейчас, например. Инерция, мать её!

Но поселившаяся с недавнего времени в серые глаза Эвы тихая грусть не исчезала уже никогда.

Мелодично пиликнул айфон.

Эвелина очнулась от невеселых дум и поднесла аппарат к уху.

— Дрыхнешь, ведьма ты бессовестная?! — сразу же обрушилось на неё вместо приветствия.

Василиса! Ну а кто же ещё?

— По себе людей не судят, Вася, — недовольно отозвалась Эва.

— А я не по себе сужу, а по нам, — немедленно парировали в трубке. — Мы ж с тобой это, два сапога…

— …От Гуччи, — сострила Эвелина.

— Ха-ха. Дико смешно, — серьёзным голосом прокомментировала Василиса. — Теперь к делу. Ты одна?

— Одна. Одна как перст, как…

— Стоп-стоп! Я поняла. Про нашу поездку не забыла?

— Как я могу забыть, если ты каждый день напоминаешь?

— Оки-токи. Поезд в субботу, в семнадцать нуль-нуль. Форма одежды — свободная.

— Тогда я приду в пижаме.

— Тебя стендапер покусал что ли? Остроумие зашкаливает.

— Не покусал, полизал.

— Фу!

— От «фу» слышу.

— Ладно, привет, не болей, увидимся.

Вася отключилась, и Эва тоже отложила айфон.

Лучшая подруга, туда её в качель. Немного шебутная, взбалмошная, но в караоке всегда поёт лучше, чем Эвелина, чем очень бесит.

— Да, я прямо вся бесюся, — сказала Эва вслух, припомнив их совместную крайнюю «ходку» в музыкальный бар.

Назавтра подруги собрались на малую родину Василисы. Ей требовалось решить там некие бюрократически-нотариальные вопросы, а одной ехать было скучно. Вот она Эву и ангажировала.

Развеешься, так аргументировала Вася необходимость вояжа для подруги, а то засиделась со своими папиками в ресторациях, света белого, настоящего, исконного не видишь. А в С. — простор, шумят берёзы, и редкие машины на дороге — да и те «Жигули».

Эвелина подумала-подумала и… согласилась.



***



Эва пребывала в полной уверенности, что направление её судьбы предопределено первым же значимым поступком в её же жизни. Если не считать рождения, конечно. Она не очень-то доверяла всяким нумерологам и прочим алхимикам, обещающим разложить будущее по полочкам, лишь глянув в страницу паспорта клиента. Но зато была убеждена в собственной отправной точке. В тот момент, когда плачущего младенца оставили бесхозным в каком-то пропахшем тиной притоне, направления времени соединились в плотно осязаемый вектор, предсказывая нелёгкую предстоящую дорогу хныкающему «кульку». Мамаша, что «сбросила его с возу», уже не чувствовала угрызений совести, они давно растворились на дне бутылки и кончике иглы. Вопящий свёрток никак не вписывался в эту гармоничную в своём роде модель мира. В самом деле — одним свёртком больше, одним меньше. Диалектика.

Младенцу «повезло». Обитатели притона не выкинули его в помойный бак. Мало того, какой-то добрый пропойца передал его в компетентные органы. Откуда его переслали в ещё более компетентные — в Дом малютки.

— А-а-а-а! — сказал кулёк, когда его положили на пеленальный столик.

— Девочка, — сказала принимающая, ловкими и сильными руками разворачивая и снова сворачивая свёрток. — Как же тебя назвать-то… — и её взгляд упал на кучу игрушек, наваленных в углу. Вместе с новым постояльцем заведения милиционеры привезли очередную б/у-шную благотворительную помощь. Игрушки ещё не распаковали, они лежали неопрятным курганом в перевязанных верёвками коробках. Среди них выделялся продолговатый футляр с куклой внутри. На этикетке было написано: «Кукла Эвелина №8».

— Ну так тому и быть, — кивнула тётенька, отложила оприходованный кулёк и села заполнять формуляр.

Мать, насколько Эва потом узнала, скололась до смерти всего через месяц после «сброса балласта», а вот папеньку она так и не нашла. Впрочем, особо и не искала.



***



В детском доме, куда клиентура (кроме счастливчиков, обретших новую семью ещё в невменяемом возрасте) неминуемо попадала из «яслей», царили свои правила и законы.

Пожалуй, эти законы можно сравнить с укладом в стае волков, впрочем, нет, зачем обижать животных? В детдоме с постояльцами обращались намного жёстче, будто разыгрывали бесконечное реалити-шоу на выживание. Без камер, но с настоящими синяками, ссадинами и моральным уничтожением.

Эвелина росла слабым ребёнком. Её худые ручки хотелось назвать веточками, а острые коленки так торчали вперёд, что, казалось, вот-вот проткнут убогие трикошки. И доставалось ей крепко. В дневном распорядке такого вида общежития всё просто — кто сильнее, тот и прав. Тот и пьёт компот на третье. Эвелина росла как в вакуумной упаковке, сжатая со всех сторон более энергичными сверстниками, но, к собственному удивлению, как-то выживала.

И только где-то годам к двенадцати от роду случилось в биографии Эвы некоторое прозрение. Вместе с ранним физиологическим превращением в девушку, она как-то раз задержалась у зеркала чуть дольше обычного. И поймала себя на странной мысли. Это, если не считать того, что руки из веточек к тому времени у неё трансформировались в изящные длани, а ножки вытянулись двумя стройными кипарисами. Так вот — на Эву из зеркала смотрела очень симпатичная мордочка. Да что там симпатичная — красивая. Как с плаката или из глянцевого журнала. Ну это, конечно, если мордочку ещё и накрасить.

Нахлынувшее откровение было неожиданным и необычным. Маленькая Эвелина ещё не понимала, как на него реагировать. Но, по какой-то врождённой женской интуиции она уже сообразила, что игнорировать такую неординарную внешность дальше не получится. И что-то в её жизни, несомненно, изменится.

Но если бы она только могла тогда предполагать — как именно изменится! Если бы могла, то наверняка бы — разбила зеркало.



***



Розовый абажур под потолком раскачивался. Эва вроде бы и хотела закрыть глаза, чтобы этого не видеть, но почему-то не могла. Дешёвенькая ткань с аляпистыми разводами прикрывала электрическую лампочку, подвешенную к потолку «общественной комнаты». Свет от яркой лампочки, просвечивая, расплывался по розовому боку абажура неприятным и болезненным жёлтым пятном. И это пятно раскачивалось — туда-сюда, туда-сюда. В такт вынужденным движениям самой Эвы. Она лежала на спине, на твёрдых досках пола и никак не могла сопротивляться. Силы закончились. Ещё недавно она царапалась, кусалась и лягалась. Но безуспешно. Теперь её руки удерживала Проня, попросту сев на них своим могучим крупом и прижав запястья Эвелины к полу.

Все — кроме Эвы — были пьяны. На столе валялось несколько смятых, уже пользованных пакетов от дешёвого вина; кое-что было разлито по гранёным стаканам и багрово отсвечивало мутным осадком в неприятном свете жёлтой электрической лампы. На большом блюде-тарелке, украденном когда-то из столовой, лежали порванные горбушки серого хлеба и обкусанные зелёные огурцы — закуска.



***

Эва, конечно, сегодня сглупила, как никогда. И, можно сказать сама шагнула в пропасть.

Вечером, уже под ночь, она в коридоре внезапно натолкнулась на Пронину, одноклассницу, которая вроде бы как Эвелину зачем-то поджидала. Проня была некрасивой, но очень крупной девочкой и скорее походила на тётеньку лет тридцати, чем на ученицу детдомовской школы.

— Эй, — она окликнула Эву по фамилии. — Айда со мной, дело есть.

— Какое ещё дело? — удивилась Эвелина, пытаясь просочиться мимо стены и мясистым боком одноклассницы. Они с Проней никогда не были подругами, можно сказать, вообще не общались вне занятий.

— Видеть тебя хотят, — пояснила Пронина. — На пару секунд.

— Да чё надо-то? — разозлилась Эва.

Однако Проня ловко ухватила её за предплечье, не давая пройти:

— Чё ты такая-то? На пять минут зайди, ну ради меня, по-дружески. Я пообещала ж!

Слабо представляя, что Проне от неё надо, Эвелина зачем-то всё же уступила — свои всё же люди, детдомовские, ещё и одноклассницы, пусть и не подруги. И только когда они уже подходили к Красному уголку, который недавно переименовали в «Общественную комнату», заподозрила неладное. Во-первых, унюхала от Прони запах спиртного, а во-вторых, из-за двери раздавались звуки, характерные для разгульного веселья: кто-то ржал, тренькала струной гитара и так далее. Становилось понятно, что в «Общественной комнате» шалманят.

Эва испуганно притормозила, но было поздно. Проня распахнула дверь и втолкнула в проём тоненькую «подругу». Гвалт сразу же стих. Все стали смотреть на вошедшую, а Эвелина, чувствуя в груди нехорошую тяжесть, в свою очередь обозревала находившихся внутри. За столом сидело четыре «старшака», все из компании отъявленных хулиганов. Их осоловелые, развязные взгляды свидетельствовали о приличном количестве выпитого.

— Ну вот, привела, — сказала Проня, вставая часовым у двери и отрезая Эве путь назад.

Арамчик, предводитель компании, отложил гитару, проворно вскочил со стула и с плотоядной улыбкой просеменил к Эве.

— Посидишь с нами, чё, — сказал он, хватая «гостью» за руку и подводя к столу. — Это ты, типа, самая красивая на посёлке, а?

— Да не хочу я! — воспротивилась Эва, пытаясь высвободить руку.

— Чё как маленькая-то? — пожурил её Арам. — Посиди с нормальными мужиками. Выпьем. А?.. Паша, налей, а?

Один из приятелей Арама, белобрысый бугай, учившийся исключительно на «кол» и «два», наклонился куда-то под стол, достал очередной вскрытый пакет копеечного пойла и услужливо наполнил вязкой жидкостью на четверть захватанный пальцами гранёный стакан.

— Да не буду я! — продолжала отнекиваться. Эва, беспомощно озираясь. Двое остальных «мужиков» насмешливо наблюдали за мизансценой.

Арам подхватил налитый стакан и поднёс Эве, та инстинктивно отстранилась. Кавалер на это движение недовольно поцокал языком и осуждающе покачал головой.

— Чё такая высокомерная, а? ****ь малолетняя… Пей, сказал, а? — зло приказал он. Дружелюбие из его тона мигом испарилось.

Эва ударила его снизу по руке со стаканом и винный напиток вылился брызгами Арамчику на щёку. И унизительно стал стекать с подбородка каплями.

Лицо «главаря» сразу же пошло красными пятнами, а чёрные зрачки бешено сверкнули.

Он отбросил пустой стакан и обхватил Эву поперёк туловища, пытаясь прижать руки, но гостья вырвалась, с намерением «пробиться» к двери. Однако манёвр не удался — на помощь подхватились остальные; Паша-дебил поймал её за талию и дёрнул к себе.

Вот тут-то Эвелина и принялась царапаться и лягаться, но в основном без толку. Причём делала она это в абсолютном молчании — кричать у детдомовских было не принято. Теперь над схваткой слышалось только сиплое дыхание дерущихся. Но силы, конечно, оказались слишком уж неравны.

Эвелину больно повалили на пол, а Арамчик снизу-верх прошипел ядовитым шёпотом Проне: — Ты чем там застыла, кабанера, а? На руки ей садись!!

В итоге так получилось, что извивающуюся Эву распяли-таки на полу, потом Арам неуклюже стащили с неё трусики. Эвелина продолжала молча вырываться. Даже когда всё случилось, она не пикнула. Только ослабла — силы закончились.

И теперь смотрела на качающийся абажур и превозмогала пульсирующую боль. Арамчик закончил своё дело секунд за тридцать, и только стал передавать эстафету Паше-дебилу, как на пороге «Общественной комнаты» мистическим образом возникла Бакля (Баранова Кристина Леонидовна — БКЛ сокращённо, а значит — Бакля) — учительница истории и обществознания. От увиденной картины она остолбенела. У неё даже очки запотели.

Ну уж Бакля молчать, естественно, не стала. А заорала так, что пробудила половину детдомовского жилого крыла. Пока все вокруг метались туда-сюда, Эва всё пыталась нащупать-найти на полу сорванные с неё трусики, с замиранием сердца понимая, что «там» у неё всё в крови, и стараясь хоть как-то прикрыться, чтобы окончательно на сгореть от стыда.