Легенды народа полей. Легенда о Тарне и Корве

Теперь я расскажу о великом охотнике Тарне и его друге, великом лучнике Корве. По легенде, это сказание было впервые прочитано в дневнике охоты Корва, как разрозненные записи. Затем их кто то соединил в целостный рассказ. Я же его записал со слов одного из нилаа-туур, чьего имени не буду называть. Здесь приведен лишь сокращенный вариант, который и ходит по туур-зем. Полную же историю о них я смогу написать только после изучения мифологий всех народов, но уже по этому варианту модно сказать, что она достойна отдельной книги. Перейду к самой легенде.
Шли годы и века над Туур-зем, сменялись руук-вел и дорл-вел. Память о Лорне и первых набегах нечисти стала горькой солью в крови у нилаа-туур и далекой сказкой у корн-туур, что ковали свои дни в ритме урожая, редко поднимая взгляд от борозды к зловещему отсвету на севере. Для людей Реки север был незаживающей раной, для людей Колоса — дурным сном.
И был среди нилаа-туур муж по имени Тарн. Не был он вождем, не был старейшиной, но в сердце его жила буря, что не находила выхода в зимних походах. Говорили, что в нем течет кровь древних героев, что отбросили нечисть в эпоху Слез Алы. Другие же, видя огонь в его глазах, шептались: «В нём говорит не доблесть, а безумие». И прозвали его за глаза Тарн-Безумец.
Безумие же его родилось не из пустоты, а из пепла. Пятью зимами ранее, когда отряд его возвращался с охоты, на их стойбище напали зол-морн. Они пришли не ночью, а в серый предрассветный час, под покровом внезапной снежной бури. Тарн вернулся и нашел лишь почерневшие от крови и пепла руины да исклеванные воронами тела. Среди них — жену свою и малую дочь.
С той поры Тарн замкнулся. Он стал тенью на празднике Руук-шуур, человеком, чье молчание было громче любого вопля. Он смотрел на север, на ту выжженную пустошь, откуда пришло его горе, и в глазах его копилась не просто ненависть, а страшная, холодная решимость.
Он задумал не просто поход. Он задумал Великое Истребление. Дойти до самых логовищ Зола в ледяных пустошах и вырезать нечисть под корень, как выжигают сорняк на поле. Это была мысль, от которой седели волосы у бывалых воинов.
Лишь один человек не отворачивался от его безумия. Звали его Корв. Он был моложе Тарна, тих и нелюдим. В нем не было ярости Тарна, но была упрямая, каменная верность. Они были не похожи на братьев по крови, но были братьями по оружию, сродни легендарным героям древности. Где Тарн — палящий огонь, там Корв — несокрушимая скала.
Однажды вечером, когда ветер с севера принес запах гари и тления, Тарн обратился к нему:
—Корв, здесь мы лишь отбиваемся. Они приходят, когда хотят. Мы заливаем их язву своей кровью, но язва не исчезает. Пора прижечь ее каленым железом. Пора нести огонь в их дом.
Корв, точивший свой нож о речной камень, не поднял глаз.
—Все так думают. Но никто не идет. Там Пустошь. Там нет рек, по которым можно вернуться. Там нет дров для костров. Там только смерть.
— Здесь тоже смерть! — голос Тарна прорвался, словно горная лавина. — Но здесь она приходит к твоему очагу! Там мы принесем ее к их норовам! Я пойду. Одному или с тобой.
Корв наконец посмотрел на него. Он видел не только безумие, но и ту самую бездну горя, что породила его. Он кивнул, один раз, коротко.
—Одному — нет. Мы идем вместе.
Их не благословляли Старцы. Жрецы Алы качали головами, видя в этом дерзкий вызов воле богини. Простые нилаа-туур смотрели на них с жалостью и суеверным страхом, как на обреченных, уже отмеченных тенью Зола.
В день перед уходом, в месяце Грол-финн, когда осенние ветра уже выли по-золовски, Тарн и Корв стояли на пустынном северном берегу Нилаа. Они не стали дожидаться Мирк-охаа и уходили без благословения дымом и солью. Их провожала лишь горстка таких же отчаянных, но их взгляд был обращен лишь на север, за реку, туда, где земля была серой и мертвой, а небо — цвета старой крови.
Тарн поднял свое копье, древко которого было обмотано полоской кожи от щита его погибшей дочери.
—Мы идем не умирать! — крикнул он в лицо ледяному ветру. — Мы идем, чтобы убить саму смерть!
Корв молча надел на себя полный бурдюк воды — драгоценнейшую вещь в том пути, что им предстоял. Он взглянул на широкую, спокойную Нилаа, будто впитывая в память ее образ, и повернулся спиной к реке-кормилице.
И они сделали первый шаг.
Шаг из мира живых— в царство тлена.
Шаг из легенды— в безумие.
Первый день за рекой был похож на похороны мира. Земля под ногами была не землёй, а пеплом, перемешанным с колким камнем. Серое небо давило на плечи, солнце — бледное, как прокаженный, — не грело, а лишь отсвечивало в болотных туманах, что стелились по низинам. Ветер не пел, а скрипел, будто перетирая кости забытых богов.
Они шли на север, ориентируясь по мутному пятну солнца и по внутреннему компасу ярости Тарна. Корв шёл следом, его молчание было щитом, прикрывавшим спину товарища. Он считал шаги, считал глотки из бурдюка, берег каждый скудный сухарь и вел Дневник Охоты - традицию всех нилаа-туур в походе. Он был памятью и расчетом этого похода, пока Тарн был его душой и пламенем.
Вскоре они наткнулись на первые знаки прошлого. Не на кости — те давно истлели или были унесены падальщиками, — а на иное. Осколки черной керамики с загадочными узорами. Обугленные остатки свай, торчащие из трясины, будто рёбра великана. Каменный фундамент, сложенный в круг, в центре которого лежал комок спекшейся руды — всё, что осталось от очага.
— Смотри, — хрипло проговорил Тарн, поднимая черепок. — Здесь жили люди. Не вурдалаки. Люди. Они пахали землю, может, ловили рыбу в реках, что текли здесь до… этого.
— Они проиграли, — безразлично констатировал Корв, оглядывая горизонт. — Их урок нам: одной ярости мало.
Тарн швырнул черепок, тот со звоном разбился о камень.
—Их урок в том, что нельзя отступать. Мы не отступим.
На третью ночь они впервые увидели огни. Вдалеке, в полной, утробной тьме пустоши, замерцали зеленоватые, холодные огоньки. Они не освещали ничего вокруг, а просто висели в воздухе, двигаясь бесцельно и угрожающе. То не был свет костров или факелов. То был свет гниения, свет Зол-морн.
Тарн вскочил, сжимая копье, его глаза горели тем же безумным огнём.
—Они близко. Идут на нас.
Корв грубой рукой оттащил его назад, в тень валуна.
—Нет. Они не идут. Они водят хоровод. Это насмешка. Они знают, что мы здесь. Они играют с нами.
Они не разжигали костра, прижавшись спинами к холодному камню. Всю ночь напролет до них доносилось тихое, шелестящее шипение, словно десятки змеиных языков лизали морозный воздух. Иногда в нем проскальзывали обрывки чего-то, похожего на речь, но составленной из звуков, противных самому понятию языка.
К утру огни исчезли. Но ощущение, что за ними следят тысячи глаз, не покидало их ни на миг.
Пустошь менялась. Ровная местность сменилась пологими, скользкими холмами из серой глины и сланца. Местами земля проваливалась под ногами, открывая ямы, полные костей неизвестных тварей и осколков старого оружия. Воздух стал гуще, в нём висел сладковатый, приторный запах разложения, хотя вокруг не было видно ничего живого, что могло бы разлагаться.
Запасы воды таяли. Они уже неделю не видели ни ручья, ни родника. Вся влага, которую они находили, была отравлена — ржавые лужи с маслянистой плёнкой или горький иней на северной стороне камней.
Воды в бурдюке Корва осталось на три дня. Экономя.
Однажды, пересекая высохшее русло древней реки, они наткнулись на него. Сидел, прислонившись к глиняному обрыву, словно спал. Его кожа была серой и иссохшей, плотно обтягивавшей кости. Одежда истлела в лохмотья, но по покрою было ясно — это был нилаа-туур. У его пояса висел пустой бурдюк, а в окостеневшей руке он сжимал сломанный нож. Его глаза были закрыты, а на лице застыло выражение не ужаса, а бесконечной, всепоглощающей усталости.
— Охотник, — тихо сказал Корв. — Из прошлого похода. Он не вернулся.
Тарн стоял над мумией, и ярость в его глазах сменилась на мгновение чем-то иным — пониманием.
—Он не разрублен. Он… высосан.
Корв молча снял с плеча свою последнюю, запасную флягу и вылил несколько капель на иссохшие губы путника. Древний ритуал, дань собрату по оружию, заблудившемуся во тьме.
— Его путь — наш путь, — сказал Корв, возвращая флягу за спину.
Тарн ничего не ответил. Он лишь выпрямился и снова посмотрел на север. Безумие в его взгляде никуда не делось, но теперь его оттеняла мрачная, солёная правда Пустоши.
И они снова пошли, оставляя за спиной ещё один немой урок. Два пятна на бескрайнем сером полотне, за которыми неотступно следила Чья-то незримая, жестокая воля.
Их тени, длинные и уродливые, ползли за ними по мертвой земле, как первые предвестники конца.
Пустошь не хотела отпускать их. Она впивалась в подошвы сыпучей глиной, слепила глаза колючей пылью, высасывала последние силы свинцовой тяжестью воздуха. Глоток воды из бурдюка Корва стал клятвой, которую они давали друг другу каждые несколько часов.
Именно Корв первым заметил изменение на горизонте. Вначале это была лишь бледная, едва заметная полоска, отличающаяся от всепоглощающей серости. Затем она начала расти, сиять, пока не превратилась в сверкающую, невозможную ленту, разрезавшую мертвую землю.
—Вода, — его голос был похож на скрип ржавых ворот, столь долго он хранил молчание.
Тарн,шедший впереди, остановился как вкопанный. Он смотрел на эту синеву с немым благоговением, в котором смешались жажда и недоверие. Они побежали, спотыкаясь, забыв о всякой осторожности, как два иссохших духа, нашедших наконец реку забвения.
Это был не мираж. Это был самый северный рукав дельты Нилаа. Вода здесь была холодной, солоноватой, но живой. Они пили, пока не свело животы, пока не закружились головы, наполняли до краев все свои бурдюки, а затем просто лежали на колком камыше, глядя в небо.
И тогда Тарн увидел Её.
К северу от реки, на самом краю залива, стояла крепость. Она была высечена из белого камня, который даже в этом угасшем мире сиял, отражая скупой свет. Стены её вздымались к небу могучими ярусами, на башнях поблескивали медные крыши. От неё веяло не руинами, а силой. Это был не призрак, а живой оплот — Руук-Кринн, Легенда, воплощенная в камне. С запада к её стенам притулился порт с десятком кораблей, дымок из труб говорил о жизни.
— Руук-Кринн, — прошептал Тарн, и в его голосе была не только надежда, но и жгучая боль. — Она устояла. Наши… они устояли!
Корв, уже записывавший в Дневник Охоты о находке воды, поднял взгляд. Его практичный ум сразу отметил детали.
—Смотри на флаги. Это не только наши цвета. И дымов слишком много для одной гарнизонной кухни. Там теснятся разные люди.
— Неважно! — отрезал Тарн, его глаза снова горели прежним огнем. — Там есть огонь и сталь. Там есть люди, которые сражаются! Это форпост. Плацдарм для нашего похода!
До крепости, по его прикидкам, было не более двух часов хода. Они снова были полны сил, напоены, их сердца бились в ритме близкого спасения.
Они так и не дошли.
Тень накрыла их внезапно, будто туча, заслонившая солнце. Но туч не было. Тень исходила от пологого холма перед ними. Он зашевелился. Весь холм. Он состоял из тел. Из сотен, тысяч серых, землистых тел, поднявшихся из-под земли, с которых осыпалась пыль Пустоши. Бесчисленные пары фосфоресцирующих глаз уставились на них. Это была не засада. Это была стена. Стена из плоти и ненависти, преградившая путь к сияющему белому замку.
— Так вот где они собирались, — хрипло сказал Корв, отшвыривая Дневник и зажимая в одной руке нож, в другой — короткое копье.
У них не было времени на слова. Стена обрушилась.
Тарн встретил ее ревом. Его копье описало дугу, сшибая первых тварей, но они накатывали, как прилив. Вскоре копье стало бесполезно, застряв в грудной клетке какого-то урода. Тарн выхватил меч, тот самый, что он точил все эти годы, мечтая о битве. И теперь он был вихрем, воплощенной яростью, но вихрь не мог остановить лавину.
Корв был его якорем. Он не рубил, а колол — короткие, точные удары в горло, в глаза, в подмышки, где пробивалась уязвимая плоть. Он отступал шаг за шагом, прикрывая ослепленного яростью Тарна, парируя удары сзади. Они сражались спиной к спине, их миром стал небольшой пятак земли, заваленный трупами, скользкий от черной крови.
Это не был бой. Это было месиво. Они убивали одного, на его место вставали трое. Тарн, захлебываясь криком, рубил так, что клинки звенели, отскакивая от костей. Корв, молча и методично, превращался в машину смерти, его лицо было залито грязью и кровью.
И они отбились.
Не потому, что убили всех. А потому, что… их перестали атаковать. Последний вурдалак, хрипя, рухнул от удара Тарна, и новые твари не пришли. Они просто стояли в отдалении, шипя, наблюдая своими бездонными глазами. А потом, словно по незримой команде, стали медленно отползать назад, в трещины земли, растворяясь в Пустоше, из которой появились.
Тарн, тяжело дыша, оперся на меч. Его руки тряслись от напряжения, по лицу струилась кровь из глубокой царапины.
—Видишь? — он выплюнул слюну с привкусом железа. — Видишь, Корв? Они бегут! Они нас боятся!
Корв, вытирая клинок о штаны, медленно выпрямился. Его взгляд был пуст и страшен. Он обвел взглядом бескрайнюю, усеянную трупами равнину. Потом поднял голову и посмотрел туда, где всего полчаса назад сияла белизной крепость.
Там была только пустошь.
Руук-Кринн исчезла.
— Нет, Тарн, — тихо произнес Корв. — Они не бежали. Они нас отвели.
В ярости боя, под неослабевающим натиском, они отступали. Отступали не на восток или запад, а на север, вглубь мертвых земель. Крепость, их сияющая цель, осталась где-то далеко позади, скрытая за складками местности, за холмами и туманом боя. Они отбили атаку, но проиграли путь.
Тарн смотрел на пустой горизонт. Сначала с непониманием, потом с нарастающим ужасом. Его великая ярость, его пламенный порыв привели их не к вратам спасения, а еще глубже в пасть чудовища.
Они утолили жажду, но потеряли надежду.
И снова они были вдвоем против всей Пустоши. Только теперь они знали, что где-то рядом есть жизнь. И она была так же недостижима, как свет звезд.
Потеря Руук-Кринн стала для них не поражением, а горьким уроком. Ярость Тарна, прежде слепая и всепоглощающая, обрела фокус. Ярость Корва, всегда сдержанная, стала холодной и расчетливой. Они больше не были двумя безумцами, бредущими навстречу гибели. Они стали клинком и острием, целенаправленно вонзающимися в самое сердце Пустоши.
Их путь теперь пролегал по бескрайней равнине, что когда-то, в эпоху рассвета, должна была быть цветущим лугом. Теперь это была лишь плоская, серая пустошь, усеянная редкими, скрюченными камнями, похожими на застывшие вопли. Здесь не было холмов, где могла бы таиться засада, лишь бескрайнее пространство, обнажавшее любого.
Именно это и сыграло им на руку.
Они нашли свой ритм, свою тактику. Днём они шли, зорко вглядываясь в даль. Ночью охотились. Корв, с его луком и смертоносными клинками, стал тенью, скользящей в темноте. Он выискивал одиночных зол-морн, бредущих в стороне от стай, или маленькие группы. Его стрелы, смазанные ядом из редких пустошных растений, которые он с риском для жизни научился распознавать, находили цели беззвучно. Он подбирался ближе и добивал их быстрыми ударами клинков, не оставляя следов.
Тарн же был молотом. Когда они находили отряд побольше — десяток, другой — в дело вступал он. С мечом и щитом он врезался в самую гущу, словно воплощённая буря. Его ярость, теперь направленная, была страшнее прежней. Он не просто рубил, он крушил, ломал, втаптывал в пыль. Щит его стал не обороной, а орудием, сокрушавшим кости и сшибавшим с ног. После таких стычек они стояли среди развороченных тел, тяжело дыша, и впервые за весь поход слышали не шепот Пустоши, а её оглушённое молчание.
Корв скрупулёзно вносил каждую победу в Дневник Охоты. «Три на рассвете, у высохшего русла». «Отряд из семи — разбит у Каменных Зубьев». Эти сухие записи были их гимном, их злой молитвой.
— Они не бесконечны, Корв, — говорил Тарн однажды вечером, с наслаждением вглядываясь в строки Дневника. — Мы точим их, как точили этот клинок. По одному, по пятерке. Мы истощаем их.
Корв кивал, чистя свой лук. Он не разделял оптимизма товарища, но разделял его решимость. Они наносили раны Великой Тьме. Малые, но бесчисленные.
Однажды они наткнулись на нечто большее. Не отряд, а целую орду, собиравшуюся в низменности. Их было, быть может, две сотни. Слишком много даже для Тарна.
И тогда они поступили не как воины, а как охотники. Они нашли узкое ущелье, ведущее в эту низменность. Долгими часами, рискуя быть обнаруженными, они устраивали завал из камней на одном его конце. А потом Корв, как призрак, пробрался к другому концу и метнул в самую гущу вурдалаков факел, пропитанный горючей смолой.
Паника, которую они вызвали, была прекрасна и ужасна. Загнанные в каменный мешок, охваченные неестественным для них страхом перед огнём, зол-морн бросились к единственному видимому выходу — к ущелью. И там, на узкой тропе, их встретил Тарн.
Он стоял, как дамба против реки из плоти и костей. Его меч вздымался и падал, щит звенел, принимая на себя удары. Он не отступал ни на шаг, превратив узкое пространство в гигантскую мясорубку. А с вершины ущелья Корв методично, почти машинно, выпускал стрелу за стрелой в спину обезумевшей толпе. Это был не бой, а бойня.
Когда всё кончилось, они, обессиленные, сидели на груде тел, которые почти полностью перекрыли ущелье. Они не сказали ни слова. Не нужно было. Они вдвоём уничтожили армию.
Но Пустошь не прощает успеха. Она отвечает не силой, а коварством.
Спустя несколько дней после той победы на равнину опустился туман. Не белый и чистый, а желтоватый, едкий, несущий на себе душок тления. Видимость упала до нескольких шагов. Мир сжался до размеров мокрого, холодного полотна.
Они шли плечом к плечу, почти не видя друг друга. Сквозь шум в ушах и собственное тяжелое дыхание Тарн вдруг услышал сдавленный крик Корва и звук борьбы. Он рванулся в ту сторону, но вязкий туман поглотил всё.
—Корв!
Ответом ему был лишь внезапный, оглушительный грохот где-то совсем рядом. Каменная глыба, подточенная временем, рухнула с невидимого уступа, ударив о землю между ними. Тарн отпрыгнул, почувствовав, как дрогнула земля. Он слышал ещё несколько отдалённых криков, уже чужих, полных ненависти, и один короткий, ясный звук — свист рассекающего воздух клинка Корва. А потом — тишину.
Туман медленно рассеялся к полудню, открывая всё ту же безжизненную равнину. Тарн стоял один. Рядом высилась груда свежего каменного обвала. Ни Корва, ни следов борьбы, ни тел вурдалаков не было. Только его щит, меч и оглушающая, вселенская тишина.
Они не попали в ловушку. Они были разлучены. Хитростью и самой Пустошью.
Тарн остался один. С мечом, щитом и яростью, которая внезапно стала беззвучной, тяжёлой и бесконечно одинокой. Он повернулся, вглядываясь в серую даль, не зная, в какую сторону сделать шаг. Вперёд, к цели своего безумия? Или назад, на поиски единственного, кто делал это безумие осмысленным?
Впервые за весь поход компас его ярости сломался.
Одиночество было хуже любой раны. Для Тарна мир сузился до тикающего в висках гнева и безмолвного диалога с призраком товарища. Он шел на север, ведомый лишь инстинктом, вырезая свой путь через мелкие стаи зол-морн с безразличной, механической жестокостью. Он был больше не воином, а воплощенным возмездием, одиноким топором, рубящим ствол великого зла. Без расчета Корва его ярость снова ослепла, но теперь в ней была обреченная точность затухающей звезды, что ярче всего горит перед концом.
Корв же стал тенью Пустоши. Разлука не сломила его, а отточила. Его молчаливый ум теперь работал с удвоенной силой. Он читал следы на пепле, как другие читают книги. Он видел узоры в передвижениях нечисти и понял главное: их гонят. Собирают в один великий кулак. Он был охотником, который учуял, куда ведет тропа великого зверя. И тропа эта вела к Тарну.
Он нашел его через неделю. Не случайно — по сходящимся следам отрядов, по зловещей тишине, что осела на равнине, по трупам вурдалаков, оставленным на пути — всем тем знакомым, яростным почерком. Тарн стоял на склоне низкого холма, спиной к огромному одинокему валуну, который местные племена в былые века звали «Стражем». Он был измучен, его доспехи изодраны, но в глазах горел тот самый огонь, с которым он начинал этот поход.
Их взгляды встретились на мгновение сквозь пыльную дымку. Ни удивления, ни радости. Лишь молчаливое признание неизбежного. Корв кивнул, коротко и ясно. Тарн в ответ усмехнулся, оскалив зубы, и повернулся к приближающейся с севера туче.
Туче было имя — армия Зола. Они шли не стаей, а строем. Тысячи. Возможно, десятки тысяч. Все, что могла выплюнуть Пустошь на погибель двум последним безумцам, что посмели бросить ей вызов. Земля гудела под их ногами.
— Ну что, Корв, — прокричал Тарн, не оборачиваясь. — Пора убить смерть!
Корв не ответил. Он натянул тетиву. Его первая стрела нашла грудь вожака передового отряда. Это был сигнал.
Началось.
Тарн стал скалой, о которую разбивались волны. Он был нечеловечески силен, будто сама его жизнь, сгорая, питала его мускулы. Корв стал грозой. Он занял позицию на «Страже», и оттуда его стрелы сыпались градом — без промаха, каждая находила щель в броне, глазницу, шею. Он расчищал пространство вокруг Тарна, не давая ему быть окруженным.
Это был их величайший танец. Танец молота и наковальни, огня и тени. Они не говорили, не кричали. Они слышали дыхание друг друга сквозь грохот битвы. Тарн, с его яростью, создавал хаос. Корв, с его холодным расчетом, этот хаос направлял и обращал против врага.
Часы смешались в кровавую кашу. Гора трупов перед Тарном росла, заставляя нечисть карабкаться по своим же павшим. Колчан Корва пустел, и он спускался вниз, чтобы подобрать оружие с земли и снова вступить в бой рядом с товарищем, их спины снова соприкасались, как в начале всего.
Они сломили первый натиск. Потом второй. Они стояли, хотя стоять уже было нечем. Силы армии Зола таяли, но и их собственные силы были на исходе.
И тогда, когда уже казалось, что чудо возможно, случилось неизбежное. В последней, отчаянной атаке, десяток вурдалаков, не чуя страха, ринулся на Тарна, не обращая внимания на смерть. Он разрубил пятерых, шестого сбил щитом, но седьмой вонзил ему когти в бедро, восьмой – в плечо. Тарн зарычал, вывернулся и добил их, но строй его дрогнул. В этот миг из задних рядов метнулось длинное, костяное копье. Тарн не увидел его, ослепленный болью и яростью.
Копье с глухим стуком вошло ему в грудь.
Он замер на мгновение, смотря с удивлением на древко, торчащее из его тела. Потом медленно, как подкошенный дуб, рухнул на колени.
Армия Зола, почуяв конец, завыла от триумфа и ринулась добивать.
Но не смогла.
Ибо на пути у нее встал Корв. Он больше не стрелял. Он взял в одну руку меч, в другую – щит Тарна, и стал над телом друга. И пошел навстречу орде. Он не кричал. Он молча резал, рубил, убивал. Он был не воином, а воплощением последней воли, живой стеной из плоти и стали. Они падали перед ним десятками, не в силах сломить это холодное, абсолютное отчаяние.
И они отступили. Остатки великой армии поползли назад, в свою Пустошь, унося ужас перед двумя безумцами, которые ценой своих жизней обратили в бегство саму Тьму.
Тишина, наступившая после боя, была оглушительной. Корв, истекая кровью из двадцати ран, отбросил щит и дополз до Тарна.
Тарн был еще жив. Его глаза, уже теряющие блеск, смотрели на небо.
—Корв? — его голос был тихим шелестом.
—Я здесь, — хрипло отозвался Корв, принимая его голову на свои колени.
—Видишь?.. — Тарн попытался улыбнуться. — Они бегут… Мы… убили ее… Смерть…
—Мы убили, — подтвердил Корв, сжимая его плечо.
—Жаль… домой… не дойти… — прошептал Тарн, и его взгляд стал невидящим.
Он умер на руках у своего брата по оружию, лицом к побежденному небу.
Корв сидел так, не зная, сколько прошло времени. Потом, собрав последние силы, он поднял тело Тарна на плечи и пошел. Не на север, к призрачным логовам Зола. Он пошел на юг. К реке. К дому.
Путь занял у него много дней. Он шел, как автомат, не чувствуя голода и ран, неся свое бремя. Он дошел до северного берега Нилаа, до того самого места, откуда они когда-то начали свой путь. Он перешел реку вброд и осторожно опустил тело Тарна на землю Туур-зем. На землю живых.
Он не мог отнести его в селение. Тарн был безумцем, изгоем, начавшим путь без благословения. Но он заслужил покой на своей земле.
Корв нашел невысокий холм с видом на реку. Он выкопал могилу руками и положил в нее Тарна. Рядом он воткнул в землю его копье, древко которого все еще было обмотано кожей от щита его дочери. А у изголовья положил свой «Дневник Охоты» — летопись их безумия и их победы.
Совершив этот обряд, он последний раз взглянул на свежий холм, развернулся и ушел. Он перешел обратно на северный берег и направился к далекому, сияющему Руук-Кринну.
Говорят, он дошел. Говорят, ворота белой крепости открылись перед ним, и он вошел внутрь, не проронив ни слова. Он стал легендой и для этого народа. Величайший лучник, чье имя стало синонимом меткости и молчаливой стойкости. Он женился, растил детей, и его потомки, носящие его кровь и его молчаливую верность, до сих пор стоят на стенах Руук-Кринна, вглядываясь в северную пустошь.
А на южном берегу Нилаа, напротив крепости, до сих пор стоит холм, увенчанный старым, истлевшим копьем. И когда ветер с севера дует особенно сильно, местные жители, и корн-туур, и нилаа-туур, говорят, что это не ветер воет. Это Тарн-Безумец и его верный брат Корв поют свою песню. Песнь о том, как двое против всей Пустоши убили саму смерть.