Снегири

Лютый мороз вывел на стёклах хрустальные цветы — Захарка уже знал: этой ночью колдовал на улице дед Трескун. «Разукрашивать окна — его работа», — говорила баба Дуся, а она всё всегда знала. Была она старая, ворчливая, но для Захарки — самая умная. Со всеми своими «почему» он бежал к ней. А вопросов у него было без счёта. Баба Дуся кряхтела, но не отказывала — уж больно простодушны и искренни они были.

Ещё Захарка усвоил: красивые узоры на стёклах — не просто так. Значит, на улицу сегодня нос не совать — мороз щиплет до слёз. Он походил по избе под пристальным взглядом бабы Дуси, возившейся у печи. Позаглядывал через плечо деду Егору, читающему газету. Не нашёл ничего интересного и подтащил стул к раскрашенному узорами окошку.

Улицу за морозными цветами не было видно. Захарка приложил к стеклу большой палец и стал ждать. Хрустальный лепесток под его теплом оплыл слезой. Мальчик убрал палец, осторожно проскрёб ногтём проталинку размером с пятачок и припал глазом к холодному стеклу. Словно в калейдоскоп глядел. Только стёклышки в нём были не цветные, а матово-белые, и мир в окошечке был такой же — притихший, заворожённый.

Он разглядывал соседские избы, из труб которых валил густой дым, голые деревья. И подумал, что зимой они растут словно наоборот, корнями вверх. Обзор был мал. Но вдруг на ветке яблони мелькнуло что-то алое. Чудеса! Захарка снова поскрёб стекло и приник к проталине. Да это же птичка! С красной грудкой — снегирь!

— Ба, а почему у снегирей грудка красная? — спросил он.

Дед Егор отложил газету, с насмешливым хмыканием посмотрел на жену. Он обожал эти минуты, когда её ставили в тупик простейшими вопросами.

Евдокия Михайловна замерла, уставившись в потолок, будто выискивала ответ меж тёмных балок. Щёки её зарумянились.

— Почему, почему... — протянула она. — Ясно же — от рябины! Птицы эти наши, северные яблочки любят. Вот грудка у них к зиме и алеет, наливается, как спелая ягода. Птица добрая... А и рябина — дерево не простое. Раньше, как дом ставили, непременно рябинку сажали. От всякой нечисти оберегала. Многие птицы с ней неразлучны.

— А где они живут-то, снегири?

— Так знамо где! Где рябина, там и снегири.

Баба Дуся махнула рукой, с головой уйдя в стряпню. А Захарку вдруг пронзила мысль — так захотелось увидеть ту самую рябину, ту, на обледеневших ветках которой ютятся красногрудые птицы.

Захарка, подождав, пока баба Дуся скроется в чулане с картошкой, юркнул в сени, натянул куртку и выскользнул за дверь. Мороз сразу вцепился в щёки, но Захарке было не до того. Он пустился бежать к околице, где за последним забором начиналось поле, а за ним — лес, чёрный и тихий.

А мороз тем временем всё крепчал, становился злее, колючее. Он пробирался под одежду тонкими, хрупкими иглами, и дыхание застывало в воздухе белым пухом. Захарка уже не бежал, а шёл, с трудом переставляя валенки, и всё чаще останавливался, чтобы отдышаться и стукнуть варежкой о варежку, пытаясь вернуть чувство в онемевшие пальцы. Деревня скрылась за спиной. А до леса он всё ещё не добрался. Ноги стали ватными, веки слипались, и в голове поплыли странные, путаные мысли. Ему уже начало казаться, что он идёт не к рябине, а куда-то в самую гущу этого молчаливого, ледяного царства.

И вот тут ему показалось, что он увидел его. Из-за ствола замёрзшей берёзы, вся сотканная из синего морозного тумана и хрустального света, вышла высокая, костлявая фигура. Дед Трескун. Не сказочный, не из бабушкиных рассказов, а настоящий. Длинная борода из инея, глаза — две льдинки, а скрип раздавался не под ногами, а будто шёл от него самого, от каждого его движения. «Вот те на, — подумал Захарка. — На деда Егора похож».

Захарка уже хотел побежать. Но вдруг заметил, как там, впереди, на фоне тёмной еловой гущи, заалел огонёк. Рябина. Захарка поднял голову. На ветках над ним, точно красные фонарики, сидели снегири. Не стая, а несколько птиц. Клевали замёрзшие ягоды, перепархивали, роняя на снег алые брызги рябины. Они не боялись его, занятые своим делом.

Захарка разом забыл обо всём: и про деда Трескуна, и про мороз, и про то, как долго будет кричать на него баба Дуся. Он смотрел на ярких птиц с алыми грудками, в чёрных шапочках. Те перебирали лапками, поворачивали головами, клевали замёрзшие ягоды, и звучало тихое-тихое позвякивание, словно голос подавали хрустальные колокольчики.

Захарка не слышал, как скрипел снег под тяжёлыми шагами, не видел, как к нему подошёл человек с фонарём в руке. Он увидел только, как птицы разом вспорхнули, вспыхнув алым облаком на фоне синего неба, и услышал над головой знакомый, суровый и самый родной голос:

— Ну, Захарка… Насилу догнал. Ишь, чего удумал. По лесу бегать, в такой-то мороз. Птичек искал?

Дед Егор, посланный перепуганной бабкой, стоял перед ним, и на его замёрзших усах искрился иней. Но в глазах, суровых и усталых, светился не гнев, а такое огромное облегчение, что Захарке вдруг стало и стыдно, и так радостно, что он аж захлебнулся этими чувствами.

— Деда, а я их видел! — выдохнул он, и слова полетели белым паром. — Снегирей! Целую стаю! Прямо тут, на рябине! Красных-красных!

Дед Егор поднял фонарь, осветил ветви, теперь уже пустые.

— Верю, — тихо сказал он. — Видел, значит. Красиво, поди?

— Очень! — кивнул Захарка, и слёзы счастья застывали у него на ресницах.

Дед молча снял с себя большой тулуп, укутал им внука, прижал к своей широкой груди, пахнущей дымом и снегом.

— Ну, и ладно. Раз видел, значит, не зря мёрз. Теперь домой, а то бабка нас с тобой самих в снегирей превратит. Перепугал ты нас. Никогда так больше не делай.

И они пошли обратно, к далёким огонькам деревни, оставляя за спиной рябину-заступницу. А Захарка, живой и счастливый, крепко держался за дедову руку и всё оборачивался, надеясь ещё раз увидеть в сумерках красные фонарики снегириных грудок.