Маэстро. Драма без слов

Генри Луис Менкен (1889 - 1956)

Маэстро. Драма без слов
(Перевод Ю.Ржепишевского)


Действующие лица:

- Великий Пианист
- Служащий Cцены
- Шесть Музыкальных Критиков
- Замужняя Женщина
- Девица
- Одна тысяча шестьсот сорок три Другие Женщины
- Шесть Других Мужчин

- Место действия: Город в Соединенных Штатах.
- Время: Декабрь, вторая половина дня.
  (Во все время действия пьесы ни слова не произносится вслух. Все реплики персонажей являются лишь их предполагаемыми, непроизнесенными мыслями).

    Большой, мрачный зал со множеством выстроившихся в ряды сидений - неудобных, без подушек, спроектированных, судя по всему, кем-то, кто был дезинформирован относительно средней ширины нормального человеческого зада. В нишах вдоль стен стоят бюсты прославленных композиторов, когда-то белые, а теперь грязно-серые. В одном конце зала — голая, без ковра, сцена, на которой нет ничего, кроме рояля и стула. Снаружи идет дождь, и, пока сотни людей толпятся, пытаясь попасть внутрь, воздух наполняется смешанными запахами зонтов, плащей, галош, косметики, парфюмерии и мокрых волос.

    В восемь минут пятого Служащий Сцены, пригладив волосы руками и надев съемные манжеты, выходит из-за кулис и пересекает сцену, при этом его туфли ужасно скрипят. Подойдя к роялю, он с торжественной медлительностью открывает его. Его работа кажется ему элементарной до абсурда, поэтому он не отказывает себе в удовольствии придать ей импульс с помощью небольшого фокуса - тщательной регулировки некой таинственной детали внутри инструмента. Он запускает в него руку, на мгновение замирает, словно в нерешительности, снова запускает руку, после чего слабая улыбка удовлетворения освещает его лицо. Как только всё это сделано, он на цыпочках возвращается за кулисы, а туфли его снова скрипят.

Служащий Сцены:
«Ну вот, теперь все эти люди подумают, что я настройщик профессора». (Эта мысль доставляет ему такое удовольствие, что на миг он перестает что-то соображать). «Я думаю, эти настройщики зарабатывают неплохие деньги. Хотел бы я понять, в чем там фишка. Выглядит-то легче легкого». (С этими словами он исчезает за кулисами, и сцена снова пустеет. Две-три женщины в глубине зала начинают вяло, нерешительно хлопать. И тут же прекращают. Слышен только шум шуршащих программок и шаркающих ног.)

Четыреста Женщин:
«Ах, я так надеюсь, что он сыграет этот чудесный Valse Poupеe на бис! Говорят, он делает это лучше, чем Блумфилд-Цайслер».

Один из Критиков:
«Надеюсь, эта скотина не вытащит на бис вещи, которые мне неизвестны. Завтра утром все эти люди купят газеты только чтобы узнать, что они вообще здесь слушали. А мне адски неловко расспрашивать импресарио. Публика думает, что музыкальный критик - это ходячий тематический каталог. Публика — осел».

Шесть Других Мужчин:
«О, Господи! И это называется приятно провести вечер!»

Сотня Женщин:
«Интересно, он такой же красавец, как Падеревский?»

Другая Сотня Женщин:
«Интересно, он такой же джентльмен, как Йозеф Гофман?»

Ещё Одна Сотня Женщин:
«Интересно, он такой же очаровательный, как Де Пахман?»

Остальные Сотни:
«Интересно, у него темные глаза? Никогда не понять по этим ужасным фотографиям в газетах».

Полдесятка Женщин:
«Интересно, он вообще умеет играть на пианино?»

Вышеупомянутый Критик:
«Проклятье, сколько можно ждать! Эти чертовы колотящие по клавишам иммигранты заслуживают самой жесткой отповеди. Но стоит ли пачкаться? Производители фортепиано привозят их сюда специально, в целях рекламы, чтобы они бренчали здесь на их роялях. Если слишком сильно на них наехать, получишь в результате скандал с каким-нибудь бизнесменом».

Один из Мужчин:
«Если б разрешили курить, было бы совсем недурно».

Другой Мужчина:
«Интересно, а вот эта женщина сразу за проходом...»

   (Великий Пианист выскакивает из-за кулис так внезапно, что, прежде чем кто-либо успевает подумать об аплодисментах, он уже раскланивается в центре сцены. Он делает три чопорных поклона. На втором начинаются аплодисменты, сразу переходящие в рев. Он подходит к роялю, кланяется еще трижды, а затем садится. Сутулит плечи, тянется ногами к педалям, растопыривает руки и ждет, пока рукоплескания утихнут. Он — невысокий, толстый восточный немец, с волосами цвета мокрого сена и с чрезвычайно бледным лицом. Пудра скрывает тот факт, что его нос блестит и слегка красноват. Его брови тщательно подведены карандашом, а под глазами — искусственные тени. Лицо его абсолютно лишено какого-то выражения.)

Девица:
«Ох!»

Замужняя Женщина:
«Ох!»

Другие Женщины:
«Ох! Как он ужасно красив!»

Девица:
«Ох, какие глаза, какая глубина! Как же он, должно быть, страдал! Я бы хотела услышать, как он играет Прелюдию ре-бемоль мажор. Это свело бы меня с ума!»

Сотня Других Женщин:
«Надеюсь, он сыграет нам Шумана».

Другие Женщины:
«Какие красивые руки! Я бы их поцеловала!»

(Великий Пианист, откинув голову, берет мощные вступительные аккорды сонаты Бетховена. Внезапно наступает тишина, и в ней слышна каждая нота. Темп первой части, которая начинается после торжественной паузы, — allegro con brio, и первая тема изливается искрящимся каскадом звуков. Но несмотря на живость музыки, в игре слышен несомненный подтекст меланхолии. Аудитория не может этого не заметить.)

Девица:
«Ох, это совершенство! Я могла бы его полюбить! Падеревский играл это как фокстрот. Сколько поэзии он в это вкладывает! Я вижу тут солдата-возлюбленного, марширующего на войну».

Один из Критиков:
«Этот осел чего-то тянет кота за хвост. Разве con brio не значит... ну же, черт возьми, что это значит? Совсем забыл. Надо будет глянуть, прежде чем писать рецензию. Почему-то «brio» ассоциируется у меня с сыром. Во всяком случае, Пахман играет это куда быстрее. Уж это, по крайней мере, можно смело утверждать».

Замужняя Женщина:
«Ах, я могла бы слушать эту сонату весь день! Сколько поэзии он вкладывает в нее — даже в аллегро! Только подумать, каким будет анданте! Я так люблю, когда музыка грустная».

Другая Женщина:
«Какие стоны он из этого извлекает!»

Многие Другие Женщины:
«Как восхитительно!»

Великий Пианист:
(Собираясь с силами для сложного отрывка). «Это американское пиво меня доконает! Интересно, что они туда добавляют, чтобы придать ему этот газированный вкус? А так называемое немецкое пиво, которое они тут продают, — du heiliger Herr Jesu! Даже в Бремене постыдились бы. А в Мюнхене то уж точно вмешалась бы полиция».
(Целясь в первую и вторую "до" над нотным станом, он случайно попадает в "до-диез" и вынужден транспонировать три такта, чтобы вернуться в тональность. Эффект ужасающий, и он бросает на публику быстрый взгляд, полный опасения).

Двести пятьдесят Женщин:
«Какие новые красоты он из этого извлекает!»

Мужчина:
«Умеет он тренькать по клавишам, что да, то да!»

Критик:
«Что ж, по крайней мере, он не пытается подражать Падеревскому».

Великий Пианист:
(Облегченно вздохнув, поскольку видит, что никто не шикает) «Ну, повезло мне, что я сегодня не в Лейпциге! Но в Лейпциге ты ничем не рискуешь: пиво там чистое. Власти следят за этим. Худший враг артиста — это изжога, а изжога всегда следует за плохим пивом». (Наконец, он добирается до коды и берет ее в несколько более живом темпе).

Девица:
«Как я завидую женщине, которую он любит! Как это было бы волнующе - ощутить его руки вокруг себя — прижаться к нему ближе, ближе, ближе! Ради этого я отказалась бы от всего мира! Что такое, в конце концов, условности, предрассудки, юридические нормы, мораль? Суета! Любовь превыше всего этого, — а искусство и есть любовь! Я должно быть, язычница».

Великий Пианист:
«А эта селедка! Боже, что за селедка! Эти варвары американцы...»

Девица:
«Право, я совершенно непристойна! Я должна бы, наверное, покраснеть. Но любовь никогда не стыдится... Нет, люди меня никогда не поймут!»

Замужняя Женщина:
Интересно, верен ли он ей? Очень маловероятно. Никогда не слышала о мужчине, который был бы верен. (Ею овладевает приятная меланхолия, и она без раздумий отдаётся своему настроению.)

Великий Пианист:
«Интересно, что же стало с той девушкой в Дрездене. Каждый раз, когда я о ней думаю, это наводит на приятные мысли — хорошее пиво, прекрасный оркестр, Gemutlichkeit [уют]. Я, должно быть, был влюблен в нее — не сильно, конечно, - ровно настолько, чтобы получить удовольствие. И ни единого письма от нее! Полагаю, она думает, что я тут умираю с голоду — или настраиваю рояли. Ну, когда я вернусь с деньгами, ее ждет шок. Да, шок — но ни пфеннига!»

Замужняя Женщина:
(Ее эмоциональная кома закончилась.) «Впрочем, его едва ли можно винить. У великого артиста, должно быть, много искушений. Все эти перепуганные дамочки тут...»

Девица
«Ах, как печальна, как восхитительна любовь! Каким маленьким показался бы мир, если бы...»

Замужняя Женщина:
«Конечно, эти старые пугала едва ли назовешь искушениями. И всё же...»

(Великий Пианист доходит до последнего такта коды — пассажа почти гайдновской ясности и одушевления. Когда он берет широкий аккорд тоники, раздается рев аплодисментов. Он встает, делает пару шагов вперед по сцене и, приложив руки к сердцу, склоняется в серии низких поклонов.)

Великий Пианист:
(Кланяясь.) «Интересно, почему американки всегда надевают на фортепианные концерты эти плащи. Даже если ярко светит солнце, обязательно увидишь их в плащах - сотни плащей. Какой неприятный запах от них в зале». (Еще больше аплодисментов и еще больше поклонов.) «Американская аудитория всегда пахнет резиной и ландышами. В Лондоне по-другому! Там аудитория всегда пахнет мылом. В Париже это, скорей, запах пакетиков саше` — и нижнего белья».

(Аплодисменты стихают, и он возвращается к роялю.)
«А теперь наступает это verfluchte adagio».
(Он начинает играть, и в зале воцаряется мертвая тишина.)

Один из Критиков:
«Какое отвратное педалирование!»

Другой Критик:
«Играет он, как на ксилофоне, однако знает, как пользоваться ногами. Это подсказывает мне хорошую строчку для рецензии: "он играет ногами лучше, чем руками" или что-то в этом роде. Надо будет обдумать и отшлифовать».

Один из Других Мужчин:
«Снова эта жуткая классическая тягомотина».

Девица:
«Предположим, он не говорит по-английски? Но это не важно. Ничто не имеет значения. Любовь всего превыше...»

Шестьсот Женщин:
«Ох, как красиво!»

Замужняя Женщина:
«Совершенство!»

Старейший из Критиков:
(Быстро погружаясь в дремоту, которая всегда одолевает его во время адажио.) «Ч-ч-ч-ч-ч-ч-х-х-х-х-х-х-х-х!»

Самый Молодой Критик:
«Опять этот старый плут заснул. А завтра напечатает полколонки пустейших воспоминаний и назовет это критикой. Удивительно, что его газета это терпит. Наверно, из-за того, что он когда-то слышал Листа...»

Великий Пианист:
«Та полная девушка - вон там, слева, не так уж и плоха. Что до остальных, прошу меня извинить. У американских женщин фигуры как спички. Слишком высокие, слишком худые. Я люблю приятные, упругие объятья — как с той дрезденской девицей. Или с той арфисткой в Москве — с той самой, с волосами цвета пльзеньского пива. Дай-ка вспомнить, как же ее звали? Ах да, Фрици, конечно, — но фамилия? Шмидт? Краус? Майер? Попробую вспомнить и отправлю ей открытку».

Замужняя Женщина:
«Какие восхитительные флейтовые тона!»

Одна из Женщин:
«Если бы Бетховен мог быть здесь, чтобы это услышать! Он бы заплакал от радости! Может быть, он и слышит. Кто знает? Я верю, что он слышит. Уверена, слышит».

(Великий Пианист добирается до конца адажио, и происходит еще один взрыв аплодисментов, который будит Старейшего из Критиков.)

Старейший из Критиков:
«Ах, какая чепуха! По сравнению с Готшалком, этот человек — просто любитель. Пусть вернется в консерваторию на пару лет».

Один из Мужчин:
(Смотрит в программку.) «Дальше идет shirt-so [искаженное scherzo]. Надеюсь, там будет хоть какая-то мелодия».

Девица:
«Адажио — это агония любви, но скерцо — это любовь торжествующая. Какие у него красивые глаза! И как он бледен!»

Великий Пианист:
(Возобновляя свой мрачный труд.) «Ну, половина уже позади. Но это скерцо — весьма щекотливый момент. Тот ужасный вечер в Праге — забуду ли я его когда-нибудь? Тот свист — и те газеты на следующий день!»

Один из Мужчин:
«Давай, профессор! Это лучшее, что ты делал до сих пор!»

Один из Критиков:
«Слишком быстро!»

Другой Критик:
«Слишком медленно!»

Молодая Девушка:
«Боже, как же талантлив этот профессор!»

Великий Пианист:
«Ну, пока без происшествий». (Он справляется со сложным пассажем и исполняет его торжествующе, но ценой немалого пота.) «Вот так человек и зарабатывает себе на хлеб!»

Девица:
«Какую страсть он в это вкладывает! Душа у него буквально в кончиках пальцев».

Критик:
«Инструмент оживает!»

Великий Пианист:
«Это скерцо всегда берет женщин за живое. Я слышу, как они глубоко вздыхают. Эта полная девушка побледнела. Ну, а почему бы и нет? Я, наверное, лучший пианист, которого она когда-либо слышала — или когда-либо услышит. Никогда не мог понять, что люди находят в этом парне из Гамбурга. Для Шопена, Шумана, Грига, можно честно сказать, он довольно неплох. Но чтобы играть Бетховена, нужен художник». (Он проносится к концу скерцо, и раздаются новые аплодисменты. Затем он врывается в финал.)

Старейший из Критиков:
«Слишком громко! Слишком громко! Будто мусорная телега громыхает по переулку. Но чего тут еще ожидать? Игра на рояле — это потерянное искусство. Падеревский испортил его».

Великий Пианист:
«Я должен заработать за это турне 200 000 марок. Если бы не эти вороватые агенты и владельцы отелей, я бы заработал все 300 000. Только подумать — двадцать четыре марки в день за комнату! Вот как эти американцы относятся к приезжему артисту! Эта страна хуже Болгарии. В Бухаресте ко мне и то лучше относились. Ну, это не продлится вечно. Как только я заработаю побольше их денег, они меня больше не увидят. Вена — вот место, где можно осесть. Хорошая студия за пятьдесят марок в месяц — и жизнь почтенного господина. Как звали ту маленькую румяную девчонку из кафе на Францйозефштрассе – ту девчонку с золотым зубом и в шёлковых чулках? Надо будет ее разыскать».

Девица:
«Какой артист! Какой мастер! Какой...»

Замужняя Женщина:
«Он действительно страдал, или это просто моя интуиция?»

Великий Пианист:
«Нет, брак — это пустая трата денег. Пусть на ней женится кто-нибудь другой». (Приближается к заключительным тактам финала.) «А теперь передышка и глоток пива. Американское пиво! Ха! Но это лучше, чем ничего. Американцы пьют воду. Скоты! Животные! Ach, Munchen, wie bist du so schоn! [Ах, Мюнхен, как ты прекрасен!]»

(Когда он заканчивает, раздается вихрь аплодисментов, и он вынужден кланяться снова и снова. Наконец, ему позволяют уйти, и публика готовится к короткому антракту, шепча, ворча, извиваясь в креслах, шаркая ногами, шурша программами и глазея на соседские шляпы. Шесть Музыкальных Критиков и Шесть Других Мужчин, с пересохшими губами и выпученными глазами, мчатся к выходу. Когда Великий Пианист выходит со сцены, Служащий Сцены встречает его с большим бокалом пива. Тот жадно хватает его и осушает одним глотком).

Служащий Сцены:
«Ух ты, вот это да! Умеют эти профессора закладывать за воротник!»

_

(Примеч. - Некоторые немецкие (и французские) слова здесь написаны не точно - система не пропускает "умляутов" и прочих подобных литер).