Плюшевая Сволочь

— Ты зачем его покрасил? — голос Марии прозвучал как треснувшее стекло. Она стояла на пороге детской, в руках держала стакан с недопитым чаем, который, казалось, застыл в воздухе, отражая шок на ее лице.

Перед ней, на ковре, сидел он. Или, вернее, оно. Медведь. Тот самый, что еще вчера был классического, благородного коричневого цвета, с добрыми, слегка потертыми глазами-пуговицами и неизменной улыбкой. Теперь же он был… другим.

— Ну стало же красивее? Не правда ли? — с энтузиазмом спросил Петр, вытирая руки о свои джинсы, на которых красовались подозрительные пятна всех цветов радуги. В его глазах горел огонек истинного художника, который, видимо, решил, что холстом ему послужит нечто более… осязаемое.

Мария медленно подошла ближе, стараясь не наступить на разбросанные по полу тюбики с краской и кисти. Медведь был… ярким. Очень ярким. Его некогда уютная шерсть теперь переливалась всеми оттенками кислотного зеленого, ярко-оранжевого и вызывающе-розового. Глаза-пуговицы были закрашены в угольно-черный, что придавало им зловещий блеск, а улыбка, некогда добрая, теперь напоминала кривой оскал. На одной лапе красовалась нарисованная татуировка в виде черепа и костей, а на другой – подозрительно напоминающая сигарету.

— Красивее? Петр, это… это не медведь. Это… это плюшевая сволочь! — выдохнула Мария, чувствуя, как ее внутренний мир начинает трещать по швам.

Петр отмахнулся. — Да ладно тебе, Маш. Ты просто не видишь всей глубины замысла. Это же арт-объект! Символ протеста против унылой обыденности. Посмотри, какой он теперь выразительный! Раньше он просто сидел и улыбался. А теперь? Теперь он говорит. Он кричит о своей индивидуальности!

— Он кричит о том, что его изнасиловали краской, Петр! — Мария подошла к медведю и осторожно потрогала его. Краска была еще немного липкой. — Ты же знаешь, как Миша его любил. Он с ним спал, он ему все секреты рассказывал…

— Вот именно! — перебил Петр, подходя к медведю и похлопывая его по голове, отчего на его розовой макушке остался отпечаток пальца Петра. — Миша тоже нуждается в развитии. Ему нужен пример смелости, бунтарства! Этот медведь теперь – его проводник в мир настоящих эмоций. Он больше не будет просто плюшевой игрушкой. Он станет его музой!

Мария посмотрела на Петра, потом на медведя, потом снова на Петра. В ее глазах мелькнула искра, которую Петр, в своем творческом экстазе, не заметил.

— Знаешь, Петр, ты прав. Он действительно стал более выразительным. И, пожалуй, более… честным. — Мария подошла к столу, где лежали ножницы. — Раньше он был просто милым. А теперь он… он отражает всю ту внутреннюю борьбу, которую мы все испытываем, пытаясь соответствовать чьим-то ожиданиям.

Петр расплылся в довольной улыбке. — Вот видишь! Я же говорил!

Мария взяла ножницы. — Только вот, знаешь, эта его новая выразительность… она немного… избыточна. Особенно вот эта его новая татуировка. — Она подошла к медведю и, с хирургической точностью, отрезала лапу с нарисованным черепом.

— Петр, ты же знаешь, как дети любят свои игрушки. Они их обнимают, целуют, иногда даже… грызут. А эта краска, она ведь несъедобная. — Мария подняла отрезанную лапу, рассматривая ее с нескрываемым отвращением. — Ты же не хочешь, чтобы Миша потом отравился твоим «арт-объектом»?

Петр замер. Его творческий запал, казалось, мгновенно испарился, оставив после себя лишь легкий привкус краски и недоумения. Он посмотрел на медведя, потом на Марию, потом снова на медведя. Теперь, без одной лапы, тот выглядел еще более… странно. Кривовато торчащая культяпка, обтянутая кислотно-зеленой шерстью, не добавляла ему выразительности, скорее наоборот.

— Но… но это же часть концепции! — пробормотал Петр, пытаясь вернуть себе хоть какую-то долю уверенности. — Это символ… потери, утраты, борьбы с обстоятельствами!

— Или символ того, что папа решил поиграть в художника, а мама потом будет отмывать детскую от краски и отпаивать ребенка активированным углем, — парировала Мария, не отрывая взгляда от медведя. — А знаешь, Петр, вот эта его новая улыбка… она тоже какая-то… агрессивная. Не находишь?

Петр нервно сглотнул. Он уже чувствовал, как его «символ протеста» превращается в нечто совершенно иное.

— Ну… может быть, немного, — признал он.

Мария подошла к медведю и, недолго думая, взяла ножницы снова. С легким щелчком, улыбка медведя исчезла вместе с куском розовой шерсти. Теперь его морда выглядела… пустой. И еще более зловещей.

— Вот так, — сказала Мария, отбрасывая отрезанный кусок. — Теперь он не кричит. Теперь он… молчит. И это, знаешь ли, гораздо страшнее.

Петр смотрел на своего преображенного медведя. Он больше не был классическим коричневым другом. Он не был и ярким бунтарем. Он был… чем-то средним. Недокрашенным, недорезанным, недоделанным. И в этом, как ни странно, было что-то… настоящее.

— Ты… ты права, Маш, — тихо сказал Петр. — Наверное, я немного переборщил.

— Немного? — Мария усмехнулась. — Петр, ты создал монстра. Плюшевого монстра, который теперь будет преследовать Мишу в его снах. Но знаешь что? В этом есть своя прелесть. Это будет его первый урок в жизни: не все, что кажется красивым, на самом деле таковым является. И иногда, чтобы стать лучше, нужно сначала потерять что-то важное.

Она подошла к Петру и обняла его. — А теперь, художник, пойдем отмывать тебя от твоих шедевров. И, может быть, завтра мы купим Мише нового медведя. Обычного. Коричневого. И с добрыми глазами-пуговицами.

Петр кивнул, чувствуя себя каким-то опустошенным.

— А этот… этот пусть будет напоминанием, — прошептала Мария, глядя на изуродованного медведя. — Напоминанием о том, что искусство – это не только про красоту, но и про ответственность. И про то, что иногда лучше оставить все как есть.

Петр посмотрел на медведя. Теперь он действительно выглядел как плюшевая сволочь. С одной культяпкой, без улыбки, с пустыми черными глазами, которые, казалось, смотрели сквозь них, в какую-то неведомую, мрачную реальность. Но в этой его искалеченности было что-то… честное. Что-то, что отражало не только его собственную неуклюжую попытку творить, но и ту самую "внутреннюю борьбу", о которой говорила Мария.