Петр Смирнов

Глава I. Происхождение раскола
§ 1. Обрядовое направление в религиозной жизни русского народа
Итак, почему раскол возник по поводу исправления богослужебных книг и церковных обрядов?

Начнем с примечания к тому взгляду, который в протесте против поправления текста богослужебных книг и формы церковных обрядов видит результат умственного невежества, приписавшего букве книг и форме обрядов значение догматической неизменяемости. В уважении к тексту богослужебных книг и к форме церковных обрядов ошибочно видеть следствие умственной недоразвитости. В нашей религиозной жизни церковные тексты и церковные обряды бесспорно имеют важное значение. Наша «вера, по апостолу, есть уповаемых извещение, вещей обличение невидимых». Содержание её заключается в отвлеченных, созерцательных истинах и воспринимается нами внутренно, способностями души. Но так как человек состоит не из души только, но и тела, то и имеет потребность выражать свои внутренние чувствования во вне, наружным образом, чрез известные действия; вместе с тем истины веры необходимо должны быть выражены в слове. Отсюда, Церковь издревле имела так называемые «символы веры»; отсюда же, она постепенно, по мере развития христианского сознания и соответственно обстоятельствам времени, вырабатывала и вводила в употребление различные церковные обычаи и обряды. Таким образом церковные тексты и обряды символически выражают содержание вероучения. Вместе с тем тексты и обряды суть внешние средства, помощью которых религиозное мышление усвояет сокровенную сущность вероучения. В этом заключается психологическое значение текстов и обрядов. Вероучение состоит из истин свыше-откровенных и свыше-откровенных требований – из догматов и заповедей. Догматы превосходят познавательные способности нашего разума, заповеди превосходят естественные влечения человеческой воли. Если так, то, спрашивается, каким образом усвояется вероучение? Например: как может человек усвоить непостижимый христианский догмат о троичности Лиц в Боге? Или: каким образом можно воспитать человека в мысли, что последователю Христа следует любить врагов своих? Эта цель достигается при посредстве религиозного воспитания, отличительную черту которого составляет то, что в нем истины веры преподаются воспитываемому в известных, готовых, определенных формах. Они сообщаются в известных текстах и усвояются при помощи известных церковных действий и богослужебных обрядов; последние таким образом являются как бы педагогическим пособием. Вследствие этого тексты и обряды в представлении религиозно-воспитываемого неразрывно срастаются с самыми усвояемыми истинами, – форма не отделяется от содержания. Здесь замечается подобие того, что бывает в области поэзии или музыки. Известно, что самое гениальное стихотворение теряет силу обаятельности, как скоро поэтические формы перелагаются в прозаические. Или: мелодия перестает звучать в ушах, как скоро забывается сочетание звуков. Подобно этому и в области веры: религиозная истина чувствуется нами ближе, если сохраняется в одной, известной нам, форме. «Единоверцы» крестятся двумя перстами, известным образом слагая их во имя св. Троицы и в знак божества и человечества в лице Богочеловека, и просят не обременять их совесть употреблением троеперстия, хотя в нем те же истины и выражаются точнее, чем в двуперстии. Одного при этом нельзя забывать, того, что психологическое значение церковных текстов и обрядов нисколько не сообщает им догматической важности и неизменяемости. С очевидностью это обнаруживается из истории вселенской церкви. В жизни вселенской церкви всегда имели место и тексты церковные и обряды церковные, но место свое, им подобающее; ибо только богооткровенные истины и богооткровенные требования сохранялись в Церкви неизменно; обряды же в разное время в различных местах были различны; равно и выражение догматов в определенном слове и тексте охранялось лишь тогда, когда то устанавливала сама Церковь. А между тем жизнь поместной русской Церкви как началась, так и продолжалась при таких условиях, которые не привели к сознанию и усвоению этого начала Церкви вселенской. Вот тут-то, в этом именно, и замешалось так называемое «умственное невежество» русских людей времени возникновения раскола, и только настолько, насколько оно воспрепятствовало уяснить истинный смысл церковных текстов и обрядов, значение которых русский человек сознавал, но смутно. Какие же это были условия? Следующие три.

При принятии христианства русские обратили особенное внимание на внешнюю сторону последнего. Христианские храмы, их святыни, общественное богослужение, служители церкви – вот что привлекало к себе русских христиан. Следы такой набожности очень заметны еще в домонгольский период истории русской Церкви;1 с течением времени, до самого конца XVI века, она постепенно, чем дальше, тем больше, усиливалась. Разрушенные при татарском погроме храмы быстро были восстановлены; в XVI веке внешнее благочестие в этом отношении сделало столько, что в храмах чувствовался избыток. Народ чтил храмы; проходя мимо, снимал шапки и крестился; святынею храма – иконами и крестами украшались дома; их можно было видеть также на площадях, больших дорогах – в часовнях и на столбах, над вратами городских стен и в других открытых местах; кресты носилась и на шее; иконы возились послами за границу; особенно чтились чудотворные иконы. Различные предметы, освящаемые в храме, просфоры, св. вода, елей, с благоговением уносились домой и сохранялись. Любили торжественные крестные ходы и церемониальность богослужения; заботились о большем количестве свечей и о «доброшумном» звоне колоколов. Любовь русских к молитве просто изумляла иностранцев: день начинался и оканчивался молитвой, всякая работа – крестным знамением. Отправляясь в путешествие, служили молебен и брали благословение у священника. Входя в дом, молились пред иконой. Горячая молитва сопровождалась усердными земными поклонами. Строго соблюдали посты. Уважали чин священнический, любили чин монашеский. Мирскую жизнь думали устроят по образцу монастырской.2 Вспомним, как Иоанн Грозный в своей Александровской слободе устроил нечто в роде монашеской общины: ежедневно утром и вечером здесь совершалась довольно продолжительная служба; царь сам пел на клиросе, сам ходил в полночь звонить в колокола, сам читал жития в трапезе, когда другие обедали.

Второе условие заключалось в состоянии просвещения. История просвещения на Руси показывает, что оно с веками не на гору поднималось. Первые учители русских – греки старались завести у нас просвещение собственно научное; о том же заботилось и правительство в лице св. Владимира и Ярослава I. Но научное просвещение не привилось на Руси, потому что на практический взгляд русских оно казалось пустой затеей. Организованных правительственных училищ с постоянным кругом учения не было и всё просвещение свелось на одну грамотность и, как результат её, начитанность. Со времени Ярослава грамотность проникла в села, а в городах стала явлением обыкновенным.3 Но и так было только до татарского нашествия; с этого же времени состояние просвещения в России даже против прежнего ухудшилось. Татарский погром уничтожил запасы книг в монастырях; греки, прежние учители русских, напугавшись татар, побежали из России; а европейский запад, где было научное просвещение, стал в глазах русских еретическим; оставалось таким образом довольствоваться своими собственными образовательными средствами. Но средства эти были недостаточны. Школы, существовавшие при некоторых церквах, монастырях и частных домах, не представляли собой правильно организованных училищ; ученики не шли дальше элементарного обучения грамоте или богослужебной практике; учителями были «мужики – невежды» и притом они имели в виду одну корыстную цель. Оттого и выходило, что ученик «отойдет от мастера – ничего не умеет, едва только по книге бредет».4 Так было в самом конце XV века. К половине XVI века уменьшилось количество и этих первоначальных школ, так что почти совсем «негде» было «учиться». На это горько жаловались отцы Стоглавого собора.5 Собор думал завести побольше училищ; но желание его, по-видимому, не осуществилось. «Во всей Московии нет ни коллегий, ни академий, а есть только кое-какие школы, в которых учатся дети читать и писать» – так говорят свидетельства иностранцев, бывших в России после Стоглавого собора. Неудивительно, если, по тем же свидетельствам, в народе на тысячу человек едва ли приходился хоть один грамотный.6 В обществе распространилось мнение, что чтение книг есть «дело чернеческое». К концу XVI века стали даже бояться чтения книг. Сами мастера говорили: «грех мирянам честь апостол и евангелие». Или: «не чтите книг многих», – можно сойти с ума и впасть в ересь.7 А духовенство? Оно само погрязло в полном невежестве.8 В низшем духовенстве малограмотность была очень обычною: «ставленники, хотевшие ставиться в дьяконы и попы», по свидетельству Стоглавого собора, «грамоте мало умели».9 Они, по выражению новгородского архиепископа Геннадия, «едва брели по Псалтири», а в Апостоле «и ступить не могли»; если заставляли «учиться ектеньям, и к слову не могли пристать».10 Поневоле ставили в попы таких, которые, не зная «основных начал грамоты», не знали и основных догматов православной веры.11 «Малоученые грамоте» встречались даже между епископами,12 некоторые епископы не в состоянии были сказать, сколько было евангелистов и сколько всех апостолов.13

Печальное состояние просвещения невыгодно отозвалось на нашей церковной письменности. Характерными образцами её были так называемые соборники или сборники. Они частью составлялись в России, частью шли сюда готовыми. Сохранились сборники еще от XI века.14 В период XIII–XVI в. число сборников русского происхождения очень увеличилось. По своему содержанию они были разнообразны: были сборники церковно-законодательного характера, библейские, учительные и, наконец, смешанного содержания. Кормчие и во главе их «Сводная Кормчая»,15 Измарагд, Маргарит, Златая цепь, Четьи-минеи, Торжественники, Сказания от старчества16 – все это сборники. В большом употреблении были также апокрифические произведения. Они были разнообразного содержания: одни (например: «Адамов завет», «Книга Эноха») касались библейской истории; другие (например: «Хождение Богородицы по мукам», «Хождение Зосимы к рахманам») были догматико-нравоучительного содержания; третьи (например: «Алманах») – по астрологии. В XVI веке с латинского или немецкого было переведено целое энциклопедическое произведение подобного рода – «Луцидариус».17

Какое же значение имели эти три фактора: изначальная набожность русского народа, отсутствие просвещения и состояние литературы? Ими обусловливалось то обстоятельство, что набожное настроение, само по себе доброе и благочестивое, с течением времени превратилось в мертвообрядовое направление, – вся сущность религии была заключена в одну внешнюю обрядность. Обыкновенно бывает так, что народ, стоящий на низшей ступени развития, сосредоточивает свое внимание на культовой стороне религии. Его умственный кругозор настолько узок, что ограничивается одним внешним наблюдением. Догматы веры он мало знает или совсем не знает, зато обряды он исполняет обязательно, постепенно привыкая полагать в них существо веры. Лишь по мере развития просвещения, которое расширяет горизонт умственного зрения человека, последний перестает смешивать обряд с догматом. Русские приняли христианство в то время, когда на Руси не было просвещения. Если и было что понятно для большинства новокрещенных, то только требования церковного устава. А между тем помощи не было подано в течении многих веков: просвещения не было. Засветившийся было светоч постепенно угасал и, спустя пять столетий, настал «темный» XVI век. Русский ходил в умственном мраке и наталкивался лишь на то, что доступно для внешних чувств. Явился и руководитель в образе современной литературы, чтобы окончательно закрепить усилившуюся религиозную обрядность. В характерных образцах письменности того времени – сборниках находим, с одной стороны, уважение их составителей к авторитету книг, с другой – стремление по преимуществу к вопросам практического характера. То и другое было прямым отражением царившей в религиозной жизни внешности, обрядности. В грядущих же поколениях в свою очередь уже сама литература более и более закрепляла эту обрядность. В первом случае закреплялась неприкосновенность церковных книг, во втором – неприкосновенность церковных обрядов. «Всем грехам мати – мнение, мнение – второе падение»: таково было убеждение русских книжников. Деятельность мышления непременно приурочивалась к тексту книг. «Аще кто не имея книги мудрствует, таковой подобен оплоту, без подпор стоящу». Легко было многим книгам усвоит не принадлежащий им авторитет, легко было перенести уважение и на самую букву книг. Если книга касалась предметов веры и нравственности, она признавалась за «боговдохновенную». Если эту книгу требовалось переписать, полагали, что это дело – начертание слов и букв – совершается «изволением безначального Отца, поспешением сопрестольного Сына и научением Св. Духа». Если какой-либо «лжесловесник», выпуская в свет свое писание, прикрывал его именем св. отца, – масса «услаждалась» его «баснями» и «бреднями», как божественным писанием.18 Так велико было уважение к книгам и так слепо следовали им! Между тем – что давали эти книги? Особенным вниманием пользовалась апокрифическая литература. Питаясь её, мысль совсем измельчала, так что, если и занималась она какими-либо не имеющими практического значения вопросами, то разве в роде того: «како имя древу тому, на нем же обесися Иуда»? или: «что есть: живый мертваго боится, а мертвый кричаше и на глас его вси людие течаху, да спасутся»? Очевидно, она, эта мысль, и не могла идти далее внешности, обрядности, и следствием этого было то, что церковная письменность, трактовавшая исключительно о том, как угодить Богу, как человеку наследовать царствие Божие, приурочила все дело спасения к требованиям одной внешней набожности. Вот пример: «за псалтирю молви 7000 молитв: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного». За кафизму 300 молитв, за славу 100, за утреню 1500 молитв, за нефимон за великий 500, за малый 400 молитв». Или еще: «аще кто молитву сию, требуя ея, глаголет, яко из ноздрии дыхание, – по первом лете вселится в него Христос Сын Божий; по втором лете внидет в него Дух Святый; по третьем лете приидет к нему Отец и, вшед в него, обитель в нем сотворит». Подобно этому, например, думали, что не вкушение мясной или рыбной пиши есть такой подвиг, невыполнение которого равносильно греху распятия Христа, что монашеская мантия непременно подает спасение и т. д.19 Очевидно, в обряде и букве полагалось все, так что за ними не оставалось ничего: обряд и буква являлись не выражением догматической истины, а как бы самим догматом; для обряда допускалась только одна форма – как истинная, для мысли только одно выражение – как православное. Такой взгляд характерно отразился в спорах по поводу обрядовых разностей. Особенно горячо спорили об аллилуиа и посолонном хождении.

Спор о том, как петь аллилуиа, по дважды или по трижды, возник в первой четверти XV в. Ареною, где велась борьба, была псковская область. Обращаясь с различными церковными недоумениями к м. Фотию, псковское духовенство спрашивало его и о том, как петь аллилуия. Хотя в ответной грамоте (1419 г.) Фотий высказался в пользу трегубого аллилуиа,20 но ответ успокоил общество лишь на время. Прошло лет 30 и снова был поднят тот-же вопрос. Сведения об этом заключаются в житии преп. Евфросина и в особой по этому делу переписке. Евфросин, инок Елеазарова монастыря, особенно много «сетовал безмерною печалию пред Богом о пресвятыя аллилуиа». Многих он спрашивал «о великой той вещи», но никто не мог протолковать ему «тайну божественной аллилуйи». Тогда Евфросин отправился в Царьград. Он посетил Софийский собор, беседовал с п. Иосифом: в соборе Евфросин слышал сугубую аллилуйю, от патриарха Иосифа получил наставление тоже сугубить. Поэтому, по возвращении, Евфросин в своем монастыре стал петь аллилуиа по дважды. Против него восстал некий распоп Иов, живший в Пскове. Немедля написал он обличительную на Евфросина «епистолию». К Евфросину явились особые посланные и стали обвинять его в том, что он усугублением аллилуиа «колеблет церкви Божии, мутит благодатный закон, умаляет славу Христа». Хотя обличавшие Евфросина были «непреоборимые витии», но убедить его им не удалось. Он обозвал посланных «свински мудрствующими», писание Иова – «тельчиим вещанием», а самого Иова – «столпом мотыльным». Вскоре Евфросин прислал в псковские соборы послание об аллилуиа, с порицанием на Иова.21 Ответив Евфросину посланием,22 Иов стал вооружать псковичей против Евфросина, – и всех вооружил. Инока стали называть еретиком; проходя мимо монастыря, псковичи перестали креститься на монастырский храм. В крайней горести Евфросин обратился с письмом к архиепископу новгородскому Евфимию (1434–58), прося «запретить» Иову называть еретиком его, Евфросина, и тем «утишить мятеж». Но владыка не рассудил при междоусобной. Тогда псковичи написали указ, чтобы троить аллилуиа, ибо кто двоит, тот разлучает Св. Духа от Отца и Сына.23 Евфросину оставалось обратиться с молитвою к Богу, в которой одной и находил он для себя утешение до самой своей кончины. В 1481 г. Евфросин отошел в вечные обители. Но смерть Евфросина не затворила уста Иову: и он, подобно Евфросину, так и умер в убеждении, что противник его не по уставу прославлял величие Божие. Вопрос продолжал волновать общество и после смерти главных виновников спора. В конце XV века новгородский владыка Геннадий писал об этом к Дмитрию Толмачу. Последний ответил, что можно аллилуиа и сугубить, и трегубить, лишь бы мысль была православная.24 Но и этот разумный ответ не успокоил умы: споры продолжались. В надежде на победу противники брались за перо и прибегали к вымыслам. Ответ м. Фотия был переделан на приказ двоить аллилуиа.25 Самое житие Евфросина26 есть, надо полагать, подделка, в которой на Евфросина перенесены данные из истории некоего монаха Афанасия, – с лица всеми забытого на лицо авторитетное и всеми уважаемое.27 Интереснее же всего рассказ сочинителя жития о том, как будто бы являлась ему сама Богородица и запретила троить аллилуйю, объяснив вместе с тем и тайну сугубой: сугубая аллилуия – внемли! – заключает в себе великую тайну воскресения Христова; тайна эта оставалась сокровенною не только для ветхозаветных патриархов и пророков, но и для всего новозаветного сонма святых мужей, так что не мог и не дерзнул открыть её ни один Вселенский собор; сам святой Евфросин, от юности посвятивший себя откровению тайны, умер в её неведении; только по исполнении времен, по молитвам этого святого, сию, от века утаенную, тайну открыла сама Матерь Божия сочинителю жития преп. Евфросина... В 1547 г. священник Василий в житии преп. Евфросина28 поместил новый вымысел, будто бы цареградский патриарх Иосиф даже «писание вдал» Евфросину, чтобы сугубить аллилуиа. Нечто подобное допускали со своей стороны и защитники трегубой аллилуйи.29

В последней четверти того же XV века происходили подобные споры в самой Москве о посолонном хождении. В 1478 г. при освящении московского Успенского собора митрополит Геронтий ходил с крестами вокруг церкви «не по солнечному всходу». «Неции прелестницы» вздумали воспользоваться этим, чтобы поссорить митрополита с великим князем Иоанном III: они «наклеветали» князю, что митрополит поступил не по правилам. Князь напугался. «Нужно ждать за это наслания гнева Божия» – сказал он и весьма рассердился на митрополита. В следующем году началось расследование вопроса. Сначала перерыли все книги, но так как решения вопроса в них не нашли, то собрались и стали спорить. «Овии по митрополите глаголаху: архимандриты и игумены». Князь нашел себе сторонников в лице чудовского архимандрита Геннадия и ростовского владыки Вассиана. В то время, как митрополит и его сторонники указывали в свою пользу на то, что и другие некоторые церковные кругохождения в России и на Афоне совершаются против солнца, защитники посолония вдавались в глубокомысленные до темноты умствования и на них только и основывались. Препирались долго, но истины не обрели. Скоро вопрос проник в общество и вызвал в нем бесконечные толки. Отвлеченный было татарским нашествием, великий князь в 1482 году возобновил свою распрю с митрополитом, которая теперь едва не кончилась полным разрывом. И глава государства, и глава иерархии упорно отстаивали свои мнения. Геронтий удалился в Симонов монастырь, приняв намерение и вовсе отказаться от митрополии, если князь не оставить свои требования – ходить по солнцу; в свою очередь и князь целый год не дозволял освящать новых церквей и, если, наконец, уступил, то потому, что на стороне митрополита были все – духовные и миряне, а князя продолжали поддерживать только владыка ростовский и архимандрит чудовский, да и те, по всей вероятности, по личному неудовольствию на митрополита.30

Обрядовое направление, характерно выразившееся в изложенных спорах, достигло высшей степени к половине XVI века и официально завершилось в определениях Стоглавого собора (1551 г.), который не затруднился оградить анафемою двуперстие, сугубую аллилуйю, не бритье брады и усов.31 Взгляд собора тем крепче мог укореняться в сознании русских, что соборное «Уложение», изложенное в книге «Стоглав», с самого появления своего, сделалось как бы второй Кормчей для русской церковной жизни.

§ 2. Религиозная самомнительность русского народа
В тех же самых определениях Стоглавого собора можно отметить еще одну особенность, очень характерную для религиозного состояния русских того времени. Решив вопросы о двуперстии и об аллилуиа на данных чисто русского происхождения и притом недавнего, отцы собора вовсе не приняли в расчет современной греческой церковной практики; самый собор состоялся без сношения с восточными патриархами. Где причина такого игнорирования? Она крылась в существовавшем в то время на Руси мнении, по которому русской Церкви отводилось первое место в ряду всех церквей православного Востока.

Греки, просветив русских светом христианства, не умели возбудить к себе симпатии в русских. В основу отношений русских к грекам даже на первых порах легло какое-то чувство недоверчивости. Где корень такого нерасположения – сказать трудно, но впоследствии оно могло находить для себя основание в отношениях греческих иерархов к русской Церкви. Цареградские патриархи, нередко нудимые греческими императорами, допускали в отношении русской Церкви такие действия – например, поставляя одновременно двух митрополитов – которые производили в ней смуты и беспорядки и потому глубоко огорчали русских. Легко зародилась мысль, конечно несправедливо обобщенная, что греческие иерархи руководятся лишь корыстными целями, что для них и самая вера есть дело житейского расчета.32 Сомнение и недоверчивость в XV веке перешли в полную религиозную подозрительность. Флорентийский собор, «трагедия достохвальная с концом злым и жалостным», покрыл тенью свет греческого православия в глазах русского общества. Едва было получено известие об унии, русские открыто стали высказываться, что греки «к своей погибели от истины свернулись и печать антихристову на челе и деснице прияли», что теперь «на месте святем, сиречь на соборней и апостольстей церкви Константина-града стоит ужо мерзость и запустение, реченное Даниилом пророком».33 Вывод из этого сделали один, – тот, что «развращенным грекам» вверяться не следует. Падение Константинополя под напором османов еще более сгустило эту тень. Это политическое несчастье русские поставили в прямую связь с изменой греков православию. «И о том, дети, подумайте, – писал в 1471 году митрополит Филипп зашатавшимся новгородцам: царствующий град Константинополь непоколебимо стоял, доколе, как солнце, сияло в нем благочестие; а как покинул истину, да соединился с латиной, так и впал в руки поганых».34 И тем более удобна была такая точка зрения, что иго своих двухсотлетних поганых владык русские тогда уже свергли. Опираясь на эти два факта, русские книжники-грамотеи построили особую теорию об исключительном призвании Москвы и о благочестии русских, как высшем и совершеннейшем в целом мире. В этом отношении заслуживают особенного внимания два послания (начала XVI в.) старца псковского Елеазарова монастыря Филофея к великому князю Василию Ивановичу и дьяку Мунехину.35 На мировые события Филофей смотрит с религиозной точки зрения. Современными внешними обстоятельствами русского государства он оценивает прошедшее русского народа, от них же он делает заключение и к будущему. Все, что имеет теперь Россия, дано ей, по учению Филофея, за сохранение чистоты православия. Но и впредь пред нею тот же путь: она должна по нему следовать и будет следовать; в этом заключается её задача и конечное назначение. Два Рима: ветхий Рим и Рим-Константинополь пали, первый – неверием аполлинариевой ереси, второй – от утеснения внуков агарянских; старые звезды благочестия померкли, поэтому все христианские православные царства теперь сошлись в одно царство – русское; во всей поднебесной один христианский царь – русский, одно православное царство – русское; оно ярче солнца светится православной верою; здесь-то ныне и обретается святая, соборная, апостольская Церковь. И как стоит благодатью Христовою русское царство, так и будет стоять вечно: другим оно не достанется. Москва есть третий Рим и последний, ибо четвертому не быть; ей назначено быть хранительницею православия до тех пор, пока не наступит царство, которому не будет конца. «Подобает все это держать со страхом Божиим» – заключает Филофей. Явилась и легенда, чтобы закрепить гордое в значение России верование в народном воображении. Ходили в обществе рассказы о чудотворной тихвинской иконе Божией Матери и о новгородском «Белом клобуке». В них передавалось, что еще задолго до падения Константинополя оставили сей греховный град эти две святыни его и чудесными путями пошли искать нового приюта в третьем Риме, засиявшем среди лесов «российского острова». Сознание собственного превосходства, выразившееся в этих рассказах, возвышалось до слезного сожаления о своем падшем церковном учителе. Никто в действительности не знал, откуда явилась икона, именуемая тихвинскою,36 и однако все верили, что «крепкая Помощница» прежде была именно в Царьграде, который и оставила за нечестие его. О другой «святыне» знали еще подробнее. Димитрию Толмачу удалось привести будто бы из Рима дивную повесть.37 Рассказывает она о странствиях Белого клобука. Данный некогда царем Константином Великим папе Сильвестру, Белый клобук не хотел оставаться в ветхом Риме, как скоро папы отпали в латинство; не остался он и в Константинополе, куда велено было папе переслать его; цареградскому патриарху Ювеналию явился «юноша светел» с повелением отослать клобук в русскую землю новгородскому архиепископу Василию; «юноша» указал и причину этого – ту, что «там, в русской земле, воистину славима Христова вера, от царствующего же града благодать св. Духа отымется в пленение агарянское»; в свою очередь и Василию в видении велено было принять клобук и носить с честью; новгородский владыка торжественно встретил прибывшую из Царьграда святыню и, когда взял клобук в руки, был глас: «святая святым».38 Очевидно, повесть была составлена с тенденциозною целью. В тех же тенденциозных целях рассказывали, например, о том, что когда, по падении Константинополя, некоторые благочестивые греки, отъезжая на Запад, захватили с собой много книг, чтобы с ними и там соблюсти греческую веру, то латиняне с понятною целью все эти книги будто бы пожгли,39 и что с тех пор греческие богослужебные книги печатаются в западных типографиях неправо.40

Такое мнение о греках и об особом призвании Москвы было общим убеждением всего русского общества. Что же касается правительства, то были особые причины, вследствие которых оно шло даже впереди. Со времени флорентийского собора, Москва стала ставить себе митрополита без участия цареградского патриарха и, чтобы оправдаться в такой новости, правительство выдало особое «слово».41 В этой своего рода политической брошюре официозного происхождения право русских иметь митрополита, фактически независимого от патриарха, доказывалось главным образом тем, что в России – «большее православие», чем в Греции. Так началось, но тем же и продолжалось. Бывали случаи, когда власть деликатно заставляла приезжавших в Москву представителей греческой Церкви собственноручно подписаться, что Москва «благочестием всех превзыде».42

Таким образом, в общем религиозная самомнительность поддерживалась на Руси всеми и дружно. Русское христианство, со всеми местными особенностями, есть единственное в мире истинное христианство: таково было общее положение. Русская Церковь стала синонимом Церкви вселенской; идеал Церкви вселенской был заключен в географические пределы Церкви русской. Отсюда сама собой следовала мысль, что не о том следует заботиться, чтобы поднять уровень русской Церкви до уровня Церкви вселенской, а о том, чтобы сохранить во всей неприкосновенности все то, что имела тогда Церковь русская.

§ 3. Эсхатологические чаяния, существовавшие на Руси
Мысль об исключительном значении Москвы в «последние» времена лежала в основе русских эсхатологических чаяний XVI–XVII века. Вопрос о кончине мира, не открытый людям, занимал умы христиан всех веков. В древнейший период пришествие антихриста, имеющего явиться пред кончиною мира, тесно связывали с падением римской империи: вместе с тем и сам антихрист был выводим из Рима. Когда, в V веке, Рим политически пал, идею вечного Рима перенесли на Константинополь, а после его падения (1453 г.) на Москву. Именно стали думать, что Москва с её русским православием есть, так сказать, «удерживающее» явление антихриста,43 и что, наоборот, с отступлением Москвы от православия должна последовать кончина мира. Весьма интересные подробности заключались в ответах на вопросы: откуда нужно ждать «тяжкого поветрия» для московского православия и когда? В ответ на первый вопрос упорно указывали на латинский Запад. О латинстве у нас издавна судили очень невыгодно, – не лучше, чем о язычестве. Латинскую веру русские всегда называли не иначе, как «злою, поганою», латинские таинства и обряды «богомерзкими»; латинянам приписывали всевозможные заблуждения, нередко и такие, в каких латиняне были неповинны; пастырскими посланиями запрещалось православным вступать с «латиною» в общение, не только церковное, но и житейское;44 даже самое имя латинянина сделалось русским ненавистно и употреблялось как ругательное. Чем хуже думали русские о латинстве, тем скорее могла возникнуть мысль о связи латинства с грядущим царством антихриста.45 Вместе с тем очень рано среди русских получили обращение такие древне-отеческого происхождения творения, имеющие своим предметом изображение пришествия антихриста, в которых нарождение антихриста полагалось в римской империи, в латинском мире.46 Таким образом, легко было прийти к убеждению, что антихриста нужно ждать с Запада, из веры латинской, – по крайней мере в том смысле, что явление антихриста имеет тесную связь с тем отступлением от веры, которое началось на Западе со времени разделения Церквей. Судьбы русской Церкви и отечества в конце XVI и начале XVII века дали новую обильную пищу мистическому настроению русских умов в отношении Запада. Тогда православная Россия должна была выдержать открытую кровавую борьбу с враждебным ей латинством. Уния 1596 года отторгла от Церкви большую часть южной России и положила начало жестоким страданиям православных. В этой борьбе уже прямо был высказан взгляд на папу, представителя латинства, как на лицо, способствующее скорее осуществиться тому «отступлению», за которым последует явление антихриста, – папа, по крайней мере, «наивышний предтеча» антихриста. Выразителем таких идей был защитник православия Стефан Зизаний, – в своем толковании на XV слово св. Кирилла иерусалимского «об антихристе»; Зизаний определил и время кончины мира, повторив общерусское мнение, что она последует в восьмой тысяче лет от сотворения мира. Это толкование было напечатано в 1596 году.47 Другой ревнитель православия Захарий Копыстенский, архимандрит киево-печерский, в своем сочинении «Палинодия» гадательно указал самый год явления антихриста, – именно 1666.48 Палинодия была написана в 1620–22 гг.49 В смутные времена самозванцев от папистов много пострадала и северо-восточная Россия. Куда ни являлись поляки, везде оставляли за собой горы могил, развалины храмов, монастырей, селений. Видя такие страшные бедствия своего отечества, православный русский народ думал, что приблизились последние времена, тем более, что все это совершалось в восьмой тысяче лет; виновников бедствий современные сказания называют слугами антихриста, папу, как их «духовную главу» – самим антихристом. Что же удивительного, если мысли Зизания о папе и Копыстенского о 1666 годе скоро перешли в Москву, были усвоены даже в буквальном их изложении и, как увидим, когда приспело время, наделали громадных тревог!50