Лолита, Набоков и его Нобелевская премия

Свет, проникающий сквозь пыльные окна мансарды в Монтрё, ложился на стол, заваленный бумагами, словно золотая пыль на забытый алтарь. Владимир Владимирович Набоков, с его пронзительным взглядом и вечной иронией, склонился над очередным листом. Мир признавал его гением, шептал о его прозе, как о драгоценном камне, ограненном с немыслимой точностью. Но одна, самая желанная корона, оставалась недосягаемой. Нобелевская премия по литературе.
Десять раз его имя мелькало в списках номинантов, словно призрак, скользящий по коридорам шведской академии. 1963, 1964, 1965, 1966, 1968, 1969, 1970, 1971, 1973, 1974 - годы, когда надежда, возможно, вспыхивала, а затем угасала, оставляя лишь пепел разочарования. И семь раз он был финалистом Национальной книжной премии, словно вечный претендент, чья заслуга была очевидна, но не достаточно весома для окончательного триумфа.
Парадокс, достойный пера самого Набокова, заключался в его отношении к слову устному. Косноязычие, как он сам его называл, было его невидимой цепью. В то время как другие ораторы легко и непринужденно плели словесные кружева, его мысли, словно испуганные птицы, замирали в горле, не находя выхода. Возможно, именно эта внутренняя борьба с устной речью и породила ту филигранную точность, ту безупречную отточенность его письменного слова. На письме, в отличие от мгновенного потока речи, он мог позволить себе роскошь паузы, возможность перебрать, отбросить, отшлифовать каждое слово, каждую фразу, пока она не засияет в полной мере.
И вот, мысль о «Лолите». Этот роман, ставший одновременно и его триумфом, и его проклятием, вызывал бурные споры, восхищение и осуждение. Сколько же возможных предложений, сколько вариантов фраз, сколько оттенков смысла пришлось перебрать Владимиру Владимировичу, чтобы создать эту историю, столь неоднозначную, столь завораживающую?
Представьте себе этот процесс. Гумберт Гумберт, его страсть, его муки, его изощренная ложь. Каждое слово, описывающее его одержимость, должно было быть одновременно и точным, и обманчивым, отражая двойственность его натуры. Набоков не просто писал историю, он строил лабиринт из слов, где читатель, подобно самому Гумберту, мог заблудиться, но при этом восхищаться мастерством архитектора.
Сколько раз он мог написать: "Я любил ее"? Но это было бы слишком просто, слишком прямолинейно. Набоков искал иные пути. "Моя любовь к ней была подобна яду, медленно проникающему в мои вены", - возможно, такая фраза мелькнула, но была отвергнута как слишком банальная. Или: "Ее образ преследовал меня, как навязчивая мелодия, которую невозможно забыть". Снова не то.
Он мог бы описывать ее глаза, но как? "Ее глаза были как два озера, в которых отражалось небо"? Слишком поэтично, слишком наивно для мира Гумберта. Набоков искал слова, которые бы одновременно передавали ее детскую невинность и ту притягательность, которая сводила его с ума.
Возможно, он экспериментировал с метафорами, сравнивая ее с бабочкой, с цветком, с миражом. Каждое сравнение, каждая аллегория требовала тщательного отбора, чтобы не скатиться в пошлость или, наоборот, в излишнюю абстракцию. Он мог перебирать десятки синонимов для описания ее смеха, ее движений, ее запаха.
Представьте себе, как он мог бы описывать ее имя. "Лолита". Это имя само по себе было музыкальным, но как его вплести в ткань повествования, чтобы оно звучало как заклинание, как приговор? Сколько вариантов звучания, сколько ритмических рисунков он мог проиграть в своем воображении, прежде чем найти то самое, идеальное сочетание?
И, конечно, моральная сторона. Набоков не оправдывал Гумберта, но он заставлял читателя понять его, почувствовать его внутренний мир, каким бы извращенным он ни был. Это требовало филигранной работы с языком, чтобы не скатиться в морализаторство, но и не допустить полного отождествления с героем. Сколько раз он мог написать фразу, которая бы намекала на его греховность, но при этом сохраняла бы тонкую грань между осуждением и пониманием?
Возможно, он мог бы написать: "Моя страсть к ней была грехом, который я нес на своих плечах". Но это слишком прямолинейно. Набоков предпочитал намеки, недосказанность, игру с читателем. Он мог бы использовать более изощренные образы, например, сравнивая свою одержимость с болезнью, с ядом, с темной тенью, которая преследовала его.
Или, когда речь шла о ее детскости, о ее невинности, которую он так цинично использовал. Сколько вариантов описания ее юности, ее наивности, ее беззащитности он мог перебрать? "Она была как нераскрывшийся бутон, который я хотел сорвать раньше времени". Слишком банально. "Ее юность была подобна хрупкому стеклу, которое я боялся разбить, но все же стремился к этому". Уже лучше, но все еще не то.
Набоков, вероятно, искал слова, которые бы передавали эту двойственность: ее невинность и его греховность, его восхищение и его желание обладать. Он мог бы использовать контрасты, противопоставляя ее детские игры и его взрослые, извращенные мысли.
Представьте себе, как он мог бы описывать момент, когда он впервые осознал свою одержимость. Сколько вариантов описания этого внутреннего переворота, этого внезапного озарения, которое стало началом его падения, он мог перебрать? "В тот момент я понял, что она - моя погибель". Слишком просто. "Ее образ ворвался в мою душу, как вихрь, сметая все на своем пути". Уже ближе, но все еще не хватает набоковской утонченности.
Возможно, он мог бы использовать более метафоричные сравнения, например, сравнивая свою одержимость с темной магией, с гипнозом, с невидимой силой, которая подчинила его волю. Он мог бы играть с ритмом, с аллитерацией, с ассонансами, чтобы создать нужную атмосферу, нужный эмоциональный отклик у читателя.
И, конечно, сам процесс написания. Набоков был известен своей дотошностью. Он мог переписывать целые главы, менять слова местами, искать идеальное звучание фразы. Он мог часами сидеть над одним предложением, пока оно не зазвучит в полной мере.
Сколько вариантов описания ее волос, ее кожи, ее голоса он мог перебрать? "Ее волосы были как шелк, а ее кожа - как лепесток розы". Слишком клишировано. Набоков бы искал что-то более оригинальное, более точное, более чувственное. Возможно, он бы сравнивал ее волосы с "золотым водопадом", а ее кожу - с "персиком, который только начал наливаться соком".
Или, когда речь шла о ее смехе. "Ее смех был как звон колокольчиков". Снова банально. Набоков бы искал слова, которые бы передавали его заразительность, его легкость, его невинность. Возможно, он бы сравнивал его с "переливами ручья", или с "шелестом листьев на ветру".
В конечном итоге, невозможно точно подсчитать, сколько предложений пришлось перебрать Владимиру Набокову при написании "Лолиты". Это был бы процесс, сравнимый с работой ювелира, который шлифует бриллиант, или с работой композитора, который подбирает идеальные ноты для своей симфонии. Это был бы процесс, где каждое слово, каждая фраза, каждая метафора были бы тщательно отобраны, отточены и вплетены в ткань повествования, чтобы создать произведение, которое и по сей день вызывает восхищение и споры. Это была "Невысказанная Симфония" его гения, где каждая нота, даже самая диссонирующая, была необходима для создания целого.
И, возможно, именно эта неутолимая жажда совершенства, эта готовность перебирать бесконечное количество вариантов, и стала причиной того, что Нобелевская премия так и не коснулась его. Шведская академия, возможно, искала в литературе не только безупречное мастерство, но и определенную моральную позицию, определенную социальную значимость. "Лолита" же, с ее провокационным сюжетом и неоднозначными героями, оставалась для них слишком сложной, слишком рискованной.
Но Набоков, вероятно, не слишком переживал об этом. Он был художником, а не моралистом. Его целью было не учить, а показывать. Он хотел заглянуть в самые темные уголки человеческой души, исследовать ее противоречия, ее страсти, ее безумие. И в этом он преуспел.
Его проза, словно драгоценный ларец, полна сокровищ, которые открываются лишь тем, кто готов потратить время и усилия на их изучение. Его язык, словно музыка, завораживает своей красотой и точностью. Его герои, словно живые, вызывают у нас сложные и противоречивые чувства.
И даже если Нобелевская премия так и не стала его, его имя навсегда вписано в историю мировой литературы. Он оставил после себя наследие, которое будет вдохновлять и восхищать будущие поколения читателей и писателей. Он создал мир, полный загадок и тайн, мир, в котором каждое слово имеет значение, мир, в котором красота и уродство, любовь и ненависть, жизнь и смерть переплетаются в сложный и завораживающий узор.
И, возможно, именно это и есть настоящая награда – бессмертие в сердцах читателей, признание его гения, которое не зависит от мнения шведской академии. Владимир Набоков, косноязычный гений, создавший "Лолиту" и множество других шедевров, оставил нам свою "Невысказанную Симфонию", которая будет звучать в наших душах вечно. И в этой симфонии, в каждом слове, в каждой фразе, в каждой метафоре, мы можем услышать отголоски его гения, его страсти, его неутолимой жажды совершенства. И это, пожалуй, самая ценная награда, которую только может получить писатель.