Монолог о счастье

                Моей маме посвящается

Здравствуйте, дорогие гости!

Почему гости? А почему — нет? Все мы гости на этой земле. И знаете, зачем сюда приходим? За счастьем! Да! Именно за счастьем.

Вот я, например. Мне всего девяносто шесть лет. До ста двадцати еще есть время. Почему до ста двадцати? Таки наш пророк Моше (вы слыхали о нем как о Моисее) жил сто двадцать лет, а дольше, чем Моше, жить просто неприлично.

А зовут меня Хина. Хина Рафаиловна. Что? Смешное имя, да? Конечно, хина — это такое ужасно горькое лекарство от малярии. Мое настоящее имя — Хана. Но… была война. Документы терялись или портились, и в какой-то момент нечетко прописанная чернилами буква а превратилась в и.

Итак, мне всего девяносто шесть, но я уже гуляю на улице с тростью. Знаете, мне сын подарил такую трость, которая, если нужно, раскладывается в креслице, и я могу присесть и отдохнуть, когда захочу. Живу я на третьем этаже в доме без лифта. Сорок ступенек. Справляюсь. Возвращаюсь с прогулки, добираюсь до настоящего кресла — вот и счастье.

Когда я была ребенком, лазила по деревьям, как обезьяна. Теперь так не могу.

Мы жили в селе на Украине. У нас был виноградник, и мой дед Пиня после уборки винограда несколько самых крупных гроздьев подвешивал на чердаке, а потом зимой в мой день рождения и на Новый год приносил их оттуда и угощал нас, детей. Свежий виноград зимой — просто волшебство какое-то.

У меня, конечно же, было два деда: один религиозный, другой наоборот — атеист. Из-за этого они часто спорили и так ссорились, что помирить их могла только моя мама. Она кормила их вкуснющим борщом, а во время еды евреям спорить и ссориться строго-настрого запрещено.
Жили деды во всех смыслах врозь, а умерли вместе — фашисты казнили их, когда в сорок первом пришли в село. Надеюсь, что если Бог все-таки есть, то он принял их обоих. Та война принесла столько горя.

Да, я ведь обещала говорить о счастье. Когда на отца с войны пришла похоронка, мы, дети, спрятали ее от мамы. А позже пришло письмо. От папы! Все были так счастливы. И только позже мы поняли, что письмо просто слишком долго до нас добиралось. Мы были тогда в эвакуации в Узбекистане. Но — всё по порядку.

Мне было двенадцать, когда началась та война. К нам в село прискакал на лошади вестовой. Он направлялся к моему отцу — председателю колхоза и кричал: «Война! Война!». Отец собрал всех у сельсовета, и вскоре молодые мужчины отправились в райцентр. Отцу уже было за пятьдесят, и в первый призыв он не попал.

Прошло немного времени. Помню, хлеба уже стояли высокие. Немцы стремительно наступали. Всем еврейским семьям (а жили мы в национальном еврейском районе) было предписано срочно эвакуироваться. На повозку, запряженную парой лошадей, погрузили какие-то вещи нашей и еще двух семей, посадили маленьких детей и отправились в сторону переправы через Днепр.
Папа остался в селе.  Он должен был поджечь в поле хлеб, чтобы не достался врагу. Нужно было торопиться. Немцы наступали на пятки. Мы так боялись, что папа не успеет! Но он успел. Они вдвоем с товарищем подожгли поле с двух сторон, и папин конь Орлик вывез обоих буквально из-под носа у фашистов. Когда папа до нас добрался, мы были так рады.

По дроге мы догнали стадо коров, которых тоже вели к переправе. Коровы мычали. Им нужна была дойка. Мама взяла ведро и подоила корову. Никогда не забуду вкус того парного молока!

И вот она — переправа. Паром. Нас не пускают. Говорят, что сначала надо эвакуировать скот. А люди должны идти к мосту на Запорожье. Мама опять подоила корову и напоила молоком красноармейцев, а папа убедил начальство, что мы сопровождаем скот. Так нам посчастливилось оказаться на пароме и переправиться через Днепр.

У нас все еще оставалась подвода с лошадьми. На ней мы доехали до станции Иловайская. Ехали, конечно, только дети, взрослые шли пешком. На станции подводу и коней сдали военному коменданту. Затем погрузились на железнодорожную платформу с углем и поехали куда-то.

 На станции Батайск случилась первая в моей жизни воздушная тревога. Мы прячемся под вагонами. Обошлось. Все живы. Рядом со мной мама и папа, моя сестра Лика (она уже взрослая и выучилась на учительницу, чем я страшно горжусь) и маленькая сестренка Маша (ей всего четыре). И мы едем дальше. Все вместе. Это ли не счастье?

Когда добрались до пункта назначения в Ростовской области, мы, грязные, из-за угольной пыли, черные, как негры, голодные и измученные были рады, что все позади.

Вот и новый учебный год. Я иду в четвертый класс русской школы (раньше училась в еврейской и украинской, но все три языка были для меня родными, и это не было проблемой).  Жизнь налаживается. И кто бы мог подумать, какой путь нам еще предстоит!

Вам когда-нибудь доводилось видеть полное солнечное затмение? Нет? А мне посчастливилось. Это случилось в конце сентября. Внезапно стало темно и холодно. На траве появился иней. Куры отправились спать, а петухи  перепутали время и горланили, что было сил. В остальном было тихо-тихо. И тут мы услышали орудийные залпы — фронт приближался. Это означало, что надо ехать дальше.

Мама с Машей в это время лежат в больнице. Маша тяжело болеет, и их не отпускают. Но мы уже точно знаем, что оставаться нельзя. И тогда мама и Лика устраивают побег. Мама завернула Машу в плед и передала Лике через окно, а сама вышла «погулять» и прямо в больничном халате отправилась на станцию.

Семья снова в сборе. Вместе с нами еще все те же две семьи из нашего села. На станции Атаман ждем удобного случая, чтобы отправиться в Сталинград.
На наше счастье у перрона остановился состав, груженный заводским оборудованием. Мы забрались в вагон без крыши и устроились между станков. Едем. Путешествие занимает пятнадцать дней. Это вместо полутора суток в мирное время.

В Сталинград прибыли вечером. Эвакопункт направил нас в порт, откуда  мы утром должны уйти по Волге на барже. Старик-извозчик везет нас туда и ворчит, что, мол, уже вечер, а он все еще на работе.
Устраиваемся на ночлег у стены многоэтажного дома – улеглись, укрылись ковром (у нас был с собой большой - 2х3 м - настоящий молдавский домотканый ковер из шерсти), впервые за пятнадцать дней уснули счастливым сном, выпрямившись и лежа, а не сидя на колоде. Но вдруг пошел дождь, и вода из водосточной трубы потекла прямо под ковер. Что делать? Тут мы увидели, что через дорогу стоит трансформаторная будка. Стоит на сваях. Вот под нее-то мы и спрятались, правда, места хватило только для детей.

Утром у причала эвакуируемых ждали две баржи. Погрузка идет спокойно. Папа с Ликой взяли часть вещей и зашли на борт. Мы с мамой и Машей ждем их на берегу при оставшемся скарбе. Но вдруг — воздушная тревога. Налетели немецкие самолеты. Баржи отходят от берега, а на берегу — паника.

Все кричат, зовут своих.

— Папа! Лика! А-аа!

В небе в это время идет воздушный бой. Наконец, один вражеский самолет падает в Волгу, другие драпают.
 Баржи снова причаливают к берегу. Погрузка продолжается, но теперь уже беспорядочно. Отцу удается пробраться к нам сквозь толпу. Люди в панике поднимаются по трапу, не идут — чуть не по головам лезут. Побеждают сильные. Потому папа идет впереди, за ним мама с Машей на руках, И уже за ними я.

 Внезапно что-то подкатилось мне под ноги, и я едва смогла устоять. Это был чайник. Я остановилась, подняла его над головой.

— Чайник! Чей чайник? Кто потерял чайник?

— Не останавливайся! —  Мама дергает меня за руку.
 В самом деле, ведь нельзя же стоять на пути у толпы.

Говорят, на чужом несчастье счастья не построишь. Но, возможно, бывают исключения? Владелец чайника так и не нашелся, а для нас он оказался счастливой находкой. Внутри лежал кусок сала, завернутый в тряпицу, и хлеб.

Три дня плывем вниз по Волге. До чего красиво! Кажется, что не буксир тащит баржу, а сама вода ее несет.

На причале у деревни Владимировка нас, беженцев, уже ждали местные жители, разобрали по домам. Впервые за долгую-предолгую дорогу мы смогли помыться и выспаться по-людски. А пока мы спали, хозяйка замесила тесто и напекла для нас, все тех же трех семей,  хлеба целый мешок.

О! Этот ни с чем не сравнимый запах свежего хлеба! Помню, всегда по четвергам мама ставила опару, а потом кулаками месила тесто в деревянной кадке до тех пор, пока «потолок» (то есть, лоб) не взмокнет. Пока тесто подходило, мама растапливала русскую печь, а потом сажала в нее, горячую, семь хлебов — по одному на день. После выпечки они лежали на полке, накрытые полотенцем и не черствели целую неделю. Каким же счастьем было тайком отломить хрустящую корочку и сунуть ее в рот!

Но сейчас мы не дома. И пора отправляться дальше. Хозяева провожают нас до станции и помогают погрузиться в теплушки. Низкий поклон добрым людям!

 Мы едем в далекий Узбекистан. Что-то нас  там ждет? Едем по железной дороге. Правда, больше стоим, пропускаем воинские эшелоны. На станциях я бегаю за кипятком. Продукты кончились, и мама меняет вещи на еду. Но главное — мы вместе. Вся семья. Разве не это — счастье?!

В последних числах ноября мы добрались до Узбекистана. Соседи остались у родных в Чимкенте.  А нашу семью по предписанию высадили на разъезде №69 в Самаркандской области. Мы получили направление в колхоз имени Ленина.

Приехала арба — повозка на двух высоких колесах. В нее был запряжен один конь, на котором верхом сидел возница. Почему арба не переворачивается, хотя держится всего на двух колесах? Я всю дорогу дрожу от страха, особенно, когда переезжаем через канавы с водой. Позже я узнаю, что это арыки. Наконец, уже ночью приезжаем в селение — кишлак. Сгрузились возле какого-то сарая. Отец с возницей откуда-то принесли солому, которую расстелили на полу сарая и накрыли ковром. Вот и постель. Теперь спать.

Утро. Никак не пойму, где я. С трудом вспоминаю вчерашний день. А! Это тот самый сарай, в котором мы устроились на ночлег. При свете дня он выглядит, как жилая комната, хотя и немного странная. Комната имеет две двери, над ними — деревянные резные решетки. Стены и потолок — черные, закопченные.  В середине потолка – дырка. Точно под ней в полу обнаружилась ямка, выложенная кирпичом.

Слышите звук? Так скрипит колодезный ворот или «журавль». Мама дала мне в руки чайник и отправила по воду. Иду на звук, а колодца нет. Вместо него стоит маленький серый конь с длинными ушами и хвостом, как у коровы – с кисточкой. Он открывает рот, и оттуда вылетает тот самый звук «Иа-иа-иа!». Так я впервые увидела ослика.

Воду я все-таки принесла – как узбечки, набрала прямо из арыка.

 Начали обживаться. Мама дает мне кружку и деньги, чтобы я купила молока у соседки. Она – ни слова по-русски. Я не говорю и не понимаю по-узбекски. Протягиваю ей деньги и кружку, рукой показываю на корову. Добрая женщина меня поняла и налила кружку молока. «Сют», - сказала, денег не взяла, а пошла вместе со мной к маме. Мама как раз возилась с Машенькой. Узбечка спрашивает: «Оглы?», - и показывает палец, -«кызы?», - показывает фигу. Так мы узнали три узбекских слова: «молоко», «мальчик» и «девочка».

Потом Фатима (так звали соседку) принесла дрова и треногу, поставила ее над ямкой, разожгла в ямке огонь и подвесила на треногу чайник. Тогда-то мы поняли значение ямки, дырки в потолке, решеток над дверями и, почему стены и потолок такие черные.

Папа с Ликой рано утром ушли в контору оформляться на работу. Папе дали работу на ферме, Лике – в конторе. С этого дня нам как беженцам стали выдавать паек – рис и муку.

Маша была очень плоха. Во время пути она продолжала болеть. Колит никак не проходил. Нужно было хорошее питание. Но пайка не хватало. Мама из-за болезни Маши не работала, и на нее паек не давали. Мы жили впроголодь. Сестренке становилось все хуже. Она отекала, очень ослабла. Не могла не только встать на ножки, но даже и ложку нормально держать, даже разучилась говорить. Скорей бы закончилась эта зима, чтобы ее хотя бы на солнышко можно было выносить!

И вот она — весна. Фатима показала мне какую-то траву и научила делать из нее отвары. Мы стали давать их Маше, и, о, чудо, о, радость! Отеки спали. Сестренка пошла на поправку. Оказалось, что за время болезни она так похудела, что все косточки просматривались как на скелете. Но ручки и ножки не выпрямлялись. Машенька не ходила. И все же болезнь отступала. Теперь мама могла бы выйти на работу, а сестренку оставлять со мной. Но тут случилась неприятность, если не беда.

Я уже говорила, что папа работал на ферме, а Лика – в бухгалтерии. Сначала все было хорошо. Иногда папе удавалось даже выпить на работе стакан молока. Но председатель колхоза Хамраев – бывший басмач, один из строителей Беломорканала – стал приставать к Лике и, получив отпор, перенес свой гнев на папу и выгнал его с работы за то, что он «пил молоко». Маму бы он на работу уже не взял.

Но не зря говорят «не было бы счастья, да несчастье помогло».

Лика ушла из конторы и устроилась учительницей русского языка в школу соседнего кишлака (колхоз имени Кагановича). И мы все перебрались в этот кишлак. Там нам достался уже настоящий дом. Из него только что выехала семья поляков. Они в 1939 году удирали от фашистов и два года ждали разрешения перебраться через Иран в Англию. И вот они уехали.

В доме есть большая самодельная кровать, на которой мы теперь спим вчетвером, тапчан и плита. Осталось кое-что из кухонной утвари: чугунки, мисочки, тазик, ведро, что-то еще. На наше счастье есть еще куча разного барахла: старые фетровые шляпы, платья, прочие тряпки. А мне уже тринадцать, хотя все  думают, что не больше десяти (я ужасно худая и маленькая ростом). Итак мне уже тринадцать и я кое-что умею делать руками. Из фетра мы шьем тапочки, из тряпок — кукол.

Вот! Возьмите куклу. Нет-нет, денег не надо. Дайте, пожалуйста немного соли, или какой-нибудь еды! Местная ребятня охотно идет на такой обмен.

В этом кишлаке живут две семьи немцев, которых выслали из Ташкента. Они хорошо говорят по-русски и по-узбекски. Мы с ними подружились. Теперь есть, с кем поговорить.

По-соседству с нами жил Бобо — старик-знахарь. Однажды он увидел Машу и научил меня, как ей помочь — посоветовал выгревать ножки и ручки в горячей пыли.

Толстый-претолстый слой пыли, лежавший на дорогах, днем нагревался так, что босиком ступить было нельзя. Я набирала эту пыль в тазик и закапывала в нее ручки и ножки сестрички, а после прогревания делала ванночки с травой, которую давал мне Бобо. Иногда он приходил сам и делал Машеньке массаж. И вот настал день… впрочем по порядку.

В этом доме мы жили хорошо. Только вот не давали покоя мыши. Чтобы они не уничтожали нашу еду, мы подвешивали ее под потолок (он был довольно низкий). Однажды я вышла, чтобы набрать горячей пыли, а когда вернулась..

- А-аа!

На крик прибежала соседка узнать, что случилось.

Маша стояла на ножках и тянула ручки к еде.

Какое это было счастье! Самое настоящее, огромное, заполнившее все вокруг.

Машеньке нужно было усиленное питание. Но это была счастливая весна. Вместе с девочками-узбечками я собираю съедобные травы: одуванчики, крапиву, мяту, пастушью сумку, дикий горошек, козелец и другие, которые раньше даже не знала. Отец вырезал мне из жести крючки, и я научилась ловить в арыках рыбу, маленькую, размером с кильку. Но из нее вполне получалась уха для сестренки.

А однажды у нас даже был настоящий мясной суп. Вот, как это вышло.

Возле нашего дома была большая яма с водой. Возле нее росла старая береза. На березе – гнездо аистов. Кто-то подбил аисту крыло, и он не мог взлететь в свое гнездо, а ходил в этой яме и грустил. Я подошла к нему – он не удрал. Тогда я взяла его за клюв, чтобы не покусал, и позвала маму. Мама как раз в это время была дома, и аист стал наш. Хотя мясо аиста и отдавало болотом, но это было мясо, и суп был мясной и невероятно вкусный.

В 1942 году в колхозе впервые стали сеять свеклу. Мама работала на прополке и прорывала свеклу, как делали дома. Но там прорванную свеклу выбрасывали, а здесь мама приносила ее домой и мы варили из нее свекольник. Однажды бригадир увидел, что мама прорывает свеклу и кладет ее в передник. Он чуть не побил ее – решил, что ворует. Страшно подумать, к чему мог привести этот инцидент по законам военного времени. Мама рассказала об этом отцу. Отец пошел в контору, где на наше счастье бухгалтер знал русский язык и мог быть переводчиком, и рассказал, как нужно выращивать свеклу и зачем ее нужно прорывать. Тогда всем полольщицам была дана команда прорывать свеклу, и мы были обеспечены свекольником на пару недель.

У нас не было хлеба, соли денег. Но мы старались выжить. Ели все, что не было отравой. Не брезговали ежиками и черепахами. Ежиное мясо было похоже на свинину. А черепахи — это вообще был деликатес.

Летом легче – есть разные травы, тутовник, что растет вдоль арыков, дикая маслина. Но самое вкусное — фрукты из чужих садов. А добывали мы их так. Мы с Машей сидели у арыка, а Лика забиралась в чей-нибудь сад. Она, хоть и была уже взрослая, но носила штаны и выглядела, как подросток. Так вот. Сидя у арыка мы наблюдали за улицей и, когда кто-нибудь появлялся, начинали петь: «Расцветали яблони и груши...» Пели мы хорошо, звонко. Прохожий останавливался и слушал, Лика успевала убежать., и все заканчивалось счастливо.

 Еще бывало. Узбечки, чтобы готовить курицу, не ощипывали ее, а снимали перья вместе с кожей. Вот было радости, когда возле арыка найдешь такую шкуру!

Когда созрел хлопчатник, мама, Лика и я ходили на уборку хлопка. Брали с собой и Машеньку. Узбечки собирали «белое золото» быстро, обеими руками. А мы и втроем еле-еле выполняли одну норму. Было не просто, но я очень гордилась, что тоже приношу пользу.

В колхозе иногда выдавали чай. Это было здорово, потому что мы вместо чая обходились мятой, а чай мама меняла на соль.

Осенью, когда в людских огородах уборка уже закончилась, а в поле начали убирать свеклу, я пошла по убранным грядкам в поисках оставленных овощей. Где найду луковицу, где картофелину, а где и капустную кочерыжку. Иногда маме удавалось принести с поля немного свеклы. И тогда мы варили борщ, почти как дома. И были почти счастливы.

Седьмого ноября отца призвали в трудармию, и он на подводе со свеклой отправился на станцию. Как сейчас вижу его, улыбающегося, одетого в штаны, сшитые из мешковины, пиджак из польского наследия и фетровую шляпу. Свою одежду он оставил для продажи. «Не беспокойтесь! Трудовая армия – это не фронт. Я вернусь», - были его прощальные слова.

Главой семьи стала Лика.

Ой-ой! Что-то меня знобит. Зуб на зуб не попадает. Нет-нет, не волнуйтесь. Это малярия. Сейчас очень холодно, потом станет жарко, а потом пройдет.

Мы, приезжие, все болели малярией. Говорили, что, если съесть что-нибудь, чего очень хочется, то полегчает. Но где возьмешь, чего хочется?

Однажды Лике захотелось лапши. Я пошла в поле, где косили ячмень, насобирала немного колосков, «намолотила» горсть зерна и понесла на мельницу. В кишлаке на бурных арыках стояли маленькие мельницы, где можно было смолоть даже горсточку. Мельник взял у меня зерно и через время вынес мне муки в два раза больше. Как у него это получилось, я поняла гораздо позже. Просто он был добрый человек. Взяла муку, замесила тесто, сварила галушки. Лика похлебала немного и встала с постели. Значит, правду говорили люди.

Лика в школе работала недолго – месяца три-четыре, а затем работала на разных работах и научилась ездить верхом. Однажды она в брюках, ватнике и шапке-ушанке объезжала поля, где работали трактора. Вдруг из-за деревьев появились всадники и погнались за ней. Догнали, схватили и повели в контору. И снова выручил бухгалтер колхоза, который хорошо знал русский. Оказалось, всадники искали дезертира, а тут юноша от них удирает. Они потребовали у юноши документы. К нам домой прибежали дети и кричат, что Лику-ханум арестовали. Я схватила сумку с документами и бегом в контору. А там уже все сидят и смеются. Документы не понадобились.

Мне уже четырнадцать. Никто не верит, а я и не настаиваю. Недалеко от нашего кишлака стоит палаточный лагерь. Там отдыхают солдаты после госпиталя. Я иногда бегаю туда, приношу солдатам яблоки, а они  угощают меня то кусочком хлеба, то кусочком сахара, а то и солью. Соль была большим дефицитом.

 Яблоки я добываю в фруктовых садах, разбросанных по полям, которые когда-то принадлежали отдельным дехканам, а сейчас как-будто бы ничейные.
Однажды залезла на дерево, выбираю яблоки покрупнее и кладу за пазуху. а тут появляется мужчина с короткой плеткой в руке.

- Слезай немедленно!

- Ага, чтобы вы меня плеткой отхлестали? Отойдите, тогда слезу!

 Он отойдет на пару шагов – я спускаюсь вниз. Он подходит – я снова наверх.

- Сейчас же слезай! Не то я тебя, как яблоко, стрясу.

Он трясет дерево, но яблоки падают, а я — нет

. - Тьфу! - плюнул, крепко выругался и уходит!

Далеко ушел. Слезаю с дерева, подбираю яблоки (не пропадать же добру!) и - домой, что было силы. Какое счастье, что он не стал догонять! Но больше я по чужим садам не лажу и в лагерь к отдыхающим не хожу.

Вот еще интересный случай. Однажды мы с Ликой ехали куда-то верхом на ослике. Лика – в седле, а я сзади. Выехали из кишлака около двенадцати часов дня. Вдруг где-то закричал ишак «Иа-иа-иа!». Наш ослик остановился, задрал голову и тоже стал кричать «Иа-иа-иа!». А потом бряк на передние колени, и мы через его голову полетели на дорогу в горячую пыль. Ослик покатался, покатался в этой пыли, встал, отряхнулся, и мы поехали дальше. Оказывается, ослики, как и петухи, перекликаются в полдень.

Машенька любила играть стеклышками и пуговицами, которые мы отрезали от польского барахла. И вдруг эти пуговицы и стеклышки стали пропадать. А потом пропала единственная наша чайная ложечка. Неужели ворует кто-то из детей, которые приходят к нам играть! Не хочется в это верить.

 Цсс! Тише! Мы оставили пуговицы на столе, а сами спрятались и стали наблюдать.
Да это же сорока! У нее гнездо на дереве прямо над нашей крышей. Я влезла на дерево, когда сороки там не было и — о, счастье! - нашла всё: и ложечку, и пуговицы, и стеклышки.

Лика читала рабочим в поле газеты на узбекском языке. Однажды вечером она объявила: «Кажется, я знаю, где сейчас дядя Миша — папин двоюродный брат. Вот здесь в газете не его ли подпись?  «М. Штипельман», секретарь парткома завода «Красный двигатель».

- Давайте напишем ему письмо!

 Да, да! Это действительно оказался наш дядя.  Здесь за тридевять земель от родного дома!

В один прекрасный день он приезжает к нам  в кишлак. Он хромает — последствия тяжелого ранения, на лице - страшный шрам. Но все равно это наш дядя Миша!

- Вот вам деньги. Здесь немного, но хватит, чтобы заготовить на зиму дрова. А чуть позже я заберу вас к себе в Самарканд.

Счастливая мама взяла немного денег и — подумать только! - пошла на базар в соседний кишлак за продуктами. Дровосеков же нужно кормить!

Лика решила сама стать дровосеком. Достала у соседей двуручную пилу, и мы с ней пошли искать подходящую березу. Нашли дерево на берегу арыка и спилили его. А береза взяла и улеглась вдоль берега. Как теперь распилить ее на колоды? Арык довольно глубокий. Но Лика не испугалась — полезла в воду. Теперь стоит там с поднятыми вверх руками, а я сижу на корточках на берегу. Так мы и пилим. Мы справились. Ура! Притащили колоды к дому и сами съели чудесный обед, приготовленный мамой.

Был еще такой эпизод в кишлаке. Как-то вечером, когда Лики не было дома (она часто помогала бухгалтеру в конторе), пришел к нам бригадир и стал просить маму отдать ему Лику в жены. Он, мол, даст хороший калым, баранов, риса мешок, и мы не будем голодать, и Лике будет хорошо.

К тому времени я в отличие от мамы уже неплохо говорила по-узбекски и на счастье умела убедительно врать..

 - Но у Лики муж на фронте!

- А вернется ли он живым?

 - Но у Лики есть ребенок! – и показываю на Машу.

 - Ребенок? Но почему она называет мамой тебя? – обращается к маме.

 Я говорю:
 - Лика училась в городе, а девочка жила у нас. Я говорила «мама» и она тоже.

 В общем, он от нас отстал. Но и Маша поверила и потом долго не знала, кто ее настоящая мама.

Мы собирались перебираться в Самарканд.  Лика пошла туда пешком за транспортом, чтобы перевезти пожитки и дрова. Идти от кишлака нужно было 25 км. Лика должна была вернуться на третий день. Но прошел уже и день четвертый, а Лики все нет.

Мама пошла к Бобо.

-  Скажите, уважаемый Бобо, что с моей дочерью! Что говорят звезды?

- Луна и звезды говорят, что этой ночью она придет.

И действительно, ночью мы услышали, как подъехала подвода, и голос Лики. Оказалось, что машина в пути поломалась, и Лизе пришлось вернуться в Самарканд. И тогда за нами послали большую подводу.

В Самарканде дядя Миша устроил Лизу на завод, мы стали получать хлеб по карточкам и два детских обеда из столовой завода и, наконец-то,еще и  перестали голодать. Мама пошла работать в артель, где шили полушубки, а мы с Машей хозяйничали дома.

Ах, если бы папа был жив!
 
1944 год. Война катится на запад. Совсем скоро можно будет ехать домой. Домой!
Мы вернулись в родной дом, когда мне уже было семнадцать. Самый счастливый возраст!

Да.. А сейчас мне девяносто шесть. Кто знает, это всего или уже? Но я по-прежнему умею быть счастливой. А, собственно, почему бы и нет?

Мы с мужем прожили вместе шестьдесят лет. Он так мечтал отметить со мной эту дату, что прожил семнадцать лет, вместо обещанных ему врачами трех. Мечта сбылась, и только потом он покинул этот мир. Но не ушел совсем.
Ведь у нас остались двое прекрасных детей. Правда, и они давно уже бабушка и дедушка. А я, стало быть, прабабушка. Согласитесь, не всем так везет!

И я по-прежнему люблю петь.

Когда-то в молодости мне довелось играть в любительском оперном театре. До сих пор помню арию Наталки-Полтавки из одноименной оперы.

«Ой, я дивчина-полтавка, и зовуть мэнэ Наталка...»

Сейчас голос звучит уже не так. Да и сердце иногда пошаливает. Бывает, даже приходится вызывать неотложку. И тогда я пою на идише «Майн айцих йорн». Спросите, почему пою! А вдруг мне тоже пора уходить? Говорят же люди - помирать, так с музыкой!

Впрочем, я не тороплюсь. До ста двадцати время еще есть.

А знаете, что я делаю, когда не гуляю, не готовлю и не мою посуду?
Вяжу пинетки. И, да, я все еще люблю помечтать. О том, например, как мои пинетки пригодятся для моего праправнука или праправнучки. И я сяду возле его кроватки, и совершенно счастливая, как когда-то сыну, спою ему колыбельную на идише:
«Шлоф, майн кинд, фармахт ди ойгн….»