Казус Варды - антиутопия, соц. фантастика

Кому пойдёт имя "Маврикий"? Чёрному от солнца пахарю или лесному схимнику[1], чей звериный дух за давностью стал запахом увядших роз. О чем думала Хлоя Вардас, когда давала это имя своему младенцу? Её мальчик родился светлокожим, голубоглазым, с курчавыми светлыми волосами. Такими были его древние предки, не смешавшие кровь с южными варварами. Таких почти не осталось среди современных эллинов, не отличимых от осман. Среди чёрных голов афинян его светло-золотистые кудри видно было издалека — белая овца в чёрном стаде. Овца с постыдной тайной, предатель в голодной, но гордой Элладе.

Его друзья в годовщину Фермопил и в День Освобождения рисовали синие кресты на щеках и лили вино под ноги пластмассовой Паллады. Они чертили на фанере плакаты и горланили у посольства Республики Эквиций, виновной во всех эллинских бедах, а Маврикий тайком выводил в тетрадке: Мауриций Варда. Это имя звучало иначе, в нём бился на ветру тугой пурпур с золотым орлом — Маврикий мечтал об Эквиции.

Этим утром желание стало особенно острым — его уволили. Начальник, хозяин мелкой конторки, клепавшей на коленке приложения для торговых точек, вместо последнего жалования выдал ему на всю сумму список выдуманных штрафов. Выбор был невелик — идти домой с пустыми карманами целым или с переломанными рёбрами — карманы в любом случае останутся пусты. Маврикий выбрал первое.

Он шёл по разбитой дороге, мимо облупленных стен, сплошь заклеенных политическими плакатами и объявлениями дешёвых гетер, мимо торговцев — крикливых, с подгнившими фруктами, и тихих, с бутылками самодельного узо[2] за пазухой, мимо пекарен с дурманящим запахом горячих лепёшек, где руки сами тянется к хрустящему горячему боку, и лучше не доставать их из карманов.

Мауриций вывернул из переулка на Патисион и врезался в толпу. Тысячи злых и весёлых эллинов шли к центру столицы. "Свобода или смерть!" — крикнул кто-то, и старый клич покатился по толпе в обе стороны. Эти слова что-то значили, когда Эллада была частью Османской империи, а какой смысл в этих словах теперь? Свободы — хоть топись в ней, в смерти тоже никто не ограничивает, а ничего про хорошую жизнь в этом кличе нет. Криком люди глушат бурчащие животы, которые могли быть полны, не отвернись от Эллады Эквиций.

Когда эллины восстали, Эквиций помог. Сильно напрягаться не пришлось: несколько легионов встали лагерем на османской границе во Фракии, и этого хватило, чтобы Константинопольский султан охладел к своей мятежной окраине. Не вмешайся Эквиций, османы утопили бы Элладу в крови, но Эллада получила свободу. Как женщина, избавившаяся от мужа-тирана, она уничтожила всё, что напоминало о прежней жизни, посрывала мечети с минаретами, и теперь гордилась быть единственной страной в мире, где нет ни мечетей, ни минаретов.

А Эквиций полностью потерял интерес к освобождённому народу. Освободил и не накормил. Как его было не возненавидеть? Да поделись Маврикий своими мечтами с окружающими земляками — его разорвут на части и пойдут спокойно дальше, пятная кровавыми подошвами асфальт. Все эти Яннисы, Йоргосы, Демисы вовсе не кровожадны — кровожадна толпа, а они, влившись в неё, оставили имена снаружи.

— Парень, пошли с нами! Врежем им! — ткнул его в плечо какой-то здоровяк. Маврикий не хотел никому врезать, он хотел уехать.

В Эквиции — широкие проспекты и густые парки, там вежливые вигилы[3] сдержанно улыбаются прохожим, а прохожие исполнены достоинства, потому что сыты и уверены в завтрашнем дне. Там по дорогам ездят роскошные автомобили, а не бродят толпы обезумевших бедняков. Там никто бы не выбросил на улицу человека, не выплатив жалованье, потому что в Эквиции закон и справедливость, а в Элладе только право сильного.

Бессильная ярость голубем билась в горле, Маврикий и сам отрастил бы крылья и улетел на запад. Прямо сейчас взмыл бы из этого смрада в свежий воздух и умчался, но не на чем, не растут, даже между лопаток не чешется.

Дома ждали мама и старший брат в инвалидной коляске. По виноватым глазам Маврикия они сразу всё поняли.

— Почему? — спросила мама.

— Просто не заплатил, насчитал штрафов ни за что.

Мама молча встала и ушла в свою спальню.

— Мам, а что я мог сделать? У него брат полицейский! — крикнул Маврикий в закрывшуюся дверь. Ответа не было.

— Опять без ужина, — вздохнул брат и взялся за ободы колёс.

— Маркос, это несправедливо!

— Хочешь справедливости? — брат зло качнул головой. — Давай по справедливости. В почтовом ящике я сегодня нашёл интересное письмо. Такая марка на конверте красивая — бордовая, с золотым орлом.

— Пурпурная... — поправил Маврикий, скрипнув пересохшим горлом.

— Да хоть фиолетовая. Значит братик сбежать от нас решил, бросить — выживайте, как хотите! Не, я тебя прекрасно понимаю, и сам бы сбежал, если б было чем...

— Ну всё же не так! Я не бросаю вас, я буду помогать! Каждый месяц буду присылать деньги. Больше, чем мог бы тут заработать!

— Ну да, конечно. Начнётся новая, сытая жизнь, ты и думать о нас забудешь. По справедливости, мне б это письмо порвать. Мать тебя родила, выкормила, вырастила, тряпки покупала, учёбу оплатила. И я, братик, тоже на тебя пахал, пока ноги не отнялись. Ты нам до смерти должен!

Маврикий хотел возразить, но брат угрожающее нахмурился, на крепких руках, сжимающих ободы, вздулись вены.

— Молчи! Если я письмо порву, тебе придётся снова писать своему хозяину в Эквиций — потратишься на пересылку, потеряешь время, а, может и работу — зачем ты ему, такой неорганизованный?

— Что ты хочешь?

Маврикий вдруг осознал, что очень хочет ударить брата, не просто ударить, а бить, колотить со всей дури, пока тот не потеряет сознание или даже умрёт. Лицо брата расплылось до узнаваемости, кровь стала водой, а сам Маркос Вардас — бездушным препятствием. Это нелепое существо с руками толщиной со свиной окорок и неуклюже вывернутыми ногами перегородил своей коляской выход в новую жизнь. Кулаки сжались сами, и брат это заметил.

— Выкинь из головы, — сказал он. — я даже без ног намного сильнее тебя. За письмо я хочу тысячу драхм. Я знаю, они у тебя есть.

— Откуда? — задохнулся Маврикий.

— Откуда есть или откуда я знаю? Вот тебе третий урок справедливости. Я нашёл твой тайник и исписанные бумажки. Подпись себе придумываешь, Мауриций Варда? — это имя он произнёс, как на пурпурное знамя плюнул. — Тайник я нашёл, а деньги не взял: я не вор, не краду даже краденое. У нас с мамой краденое!

— Это моё, я откладывал на отъезд!

— Паршивое оправдание, братик. Выживаем мы вместе, и всё, что у нас есть — общее. Неси деньги, мы есть хотим.

— На что же я уеду?

— Укради, ограбь, убей — сделай то, что никогда не делал! Если хочешь уехать — придумаешь.

Маврикий так и сделал, со стыдом и ненавистью к себе. Когда в салоне третьего, но невероятно роскошного для него класса стюардесса терпеливо показывала Маврикию, как застегнуть ремень, его брат Маркос открыл дверь кладовки, где хранились тёплые вещи. Вместо дорогой кожаной куртки к вешалке был прицеплен конверт. В нём лежали четыреста драхм и короткая записка: "По справедливости. У нас всё общее". Маркос хмыкнул и выкатился в кухню. Он положил деньги на обеденный стол, а конверт с запиской покрутил в руках, поднёс к носу, даже на просвет глянул.

"Всё б тебе под горку..." — усмехнулся он и спрятал его под сиденье коляски — на память.

_____

[1] Схимник — монах, принявший схиму, обет

[2] Узо — греческая виноградная водка

[3] Вигилы — тут полицейские

***

В огороженном углу зала прилёта аэропорта Аугусты[1] сгрудились эллины. Они жались друг к другу, маскировали смущение громкими разговорами и натянутым смехом. Несколько увешанных дутым золотом женщин с жадными чёрными глазами, пара десятков смуглых мужчин в куртках из свиной кожи и туфлях с загнутыми носками и Маврикий Вардас — тоже в коже, тоже в ультрамодных для Афин туфлях, но светлокожий и белокурый. Чужой.

Он держался в сторонке, стыдливо пряча голубые глаза. Мимо проходили граждане Эквиция. Тихо шуршали их простые, свободные одежды. Свежие лица, неяркие цвета. Романы держались с привычной уверенностью, как держат себя люди, никогда не знавшие бед, разговаривали негромко, как говорят, когда привык, что тебя слышат. Романский язык, открытый и стройный, музыкой звучал в ушах Маврикия, но его заглушали взрывы фальшивого хохота и бормочуще-шепелявый говор его земляков. Маврикию было стыдно, но не стоило беспокоиться — ни один взгляд не был обращён в их сторону. Глаза граждан Эквиция облетали эллинов по касательной, не желая задерживаться на вульгарных приезжих.

К барьеру подошёл служащий аэропорта в синей робе. Лицо его закрывала маска. На эллинском языке с сильным романским акцентом попросил приезжих выстроиться в очередь и проследовать за ним. Маврикий неслышно шевелил губами, повторяя про себя то, как по-особенному, свистяще и немного гортанно служащий произносит эллинские слова. Первое место за служащим занял пузатый эллин с брезгливо надутой губой и пальцами, унизанными перстнями. Маврикий пристроился в самый конец очереди, он не хотел ни с кем разговаривать.

В свой черёд Маврикий вошёл в комнату досмотра, сдал анализы и образец ДНК, показал багаж. Таможенники в респираторах к его вещам не прикасались. Он сам доставал каждую вещь из чемодана, разворачивал и показывал офицеру, стыдясь её убогости. Ему прокатали пальцы, считали радужку. Под камерами он прошёл вдоль прямой белой линии, нарисованной на полу, потом пробежал вдоль неё же.

В следующей комнате за простым пластиковым столом сидел чиновник, уже без маски. За его спиной, на стене, выкрашенной в квинакридоновый пурпур[2], топорщил золочёные крылья орёл.



Значение государственной геральдики Эквиция Маврикий знал, как символ веры. Знамя особого оттенка, похожего на сок чёрного винограда, смешанный с кровью, символизирует преемственность традиций Римской Республики. На гербе Эквиция орёл держит в клюве весы, они означают равновесие преступления и наказания — главный принцип правовой системы Эквиция. Орёл смотрит не вбок, как орлы на других гербах, и глаза у него не завязаны, как у эллинской Фемиды[3]. Романское правосудие немигающими глазами смотрит тебе в душу — оно не слепо, оно всё видит.

Орёл мог сколько угодно смотреть в душу Маврикия — она была чиста. В новой жизни Маврикий решил, что не станет нарушать закон даже в мелочах, даже пустую в оба конца улицу он будет переходить только на зелёный сигнал светофора, ведь из таких мелочей и складывается справедливый порядок.

— Ознакомьтесь с правилами поведения для приезжих, — Чиновник протянул ему брошюру и тонкую корочку зелёного цвета. — Пермит[4] на временное проживание постоянно носите с собой и будьте готовы предъявить его по первому требованию.

Маврикий открыл книжечку. Под его цветным фото было выведено по-романски: "Мауриций Варда". Он старался вести себя с достоинством, быть серьёзным и спокойным, но губы задрожали и сами разъехались в счастливой улыбке, и ничего он не мог с ними поделать.

— Приятного пребывания в Эквиции, — сказал чиновник и нажал кнопку. Справа открылась дверь и в помещение хлынул яркий солнечный свет.

***

Его первый день в Аугусте прошёл в пьянящем дыму и блеске, если не считать одного неприятного происшествия. Он вышел из таможни на автостоянку, прошёл по указателю к остановке. Огромный двухэтажный автобус с зеркальными стёклами вбирал в себя пассажиров. Не оглохни от счастья Мауриций перед последним чиновником, да будь он повнимательней сейчас, заметил бы, что среди пассажиров нет ни одного приезжего. Он подошёл к турникетам, склонился над сканером, но на экране появился красный крест. Он попробовал ещё раз — всё так же безуспешно.

— Под землю, — сказал чей-то голос сзади.

Мауриций обернулся — за ним стоял роман. Он ткнул в Мауриция пальцем:

— Ты! Идти! — громко, как глухому, сказал он и показал пальцами, как ходят, потом ткнул под ноги: — Под землю. Автобус — для граждан. Ты — перегрин[5].

— Я хорошо говорю по-романски! — возмутился Мауриций, задетый высокомерным тоном.

Роман моргнул, но вульгарно одетый приезжий, говорящий на романском не исчез. Тогда он закатил глаза и терпеливо повторил:

— Ты! Идти! Под землю! Там суб[6]. Чух-чух для неграждан.

Роман сдвинул его каким-то неуловимым движением, даже не коснувшись, и склонился над сканером. Пикнуло, открылись дверцы, и он зашагал к автобусу.

— В сторону, пожалуйста, — сказал кто-то.

Вереница местных прошла мимо. Солнце палило, ветер хлопал их просторными одеждами, но не мог забраться под куртку Мауриция из свиной кожи, под его плотные штаны, в пыльные туфли с загнутыми носами. Проходящие романы смотрели друг на друга, в небо, под ноги, куда угодно, но не на него. Так культурные люди избегают касаться взглядом голого дикаря. Мауриций стянул куртку, и ветер залепил спину потной туникой. Быстрым шагом, не оборачиваясь, он двинулся к туннелю подземки.

Суб был стерильно чист и пуст, его закруглённые стены, выложенные светло-голубой плиткой лишены и намёка на украшательство — в родных Афинах они мгновенно обросли бы рекламками и объявлениями. Сканер на входе одобрительно пикнул, двери для перегрина Варды открылись.

На платформе станции стояло несколько эллинов. Они увидели спускающегося земляка и замахали руками, но Мауриций сделал вид, что сосредоточенно ищет что-то в телефоне. Подошёл локомотив со скошенной мордой, притянул вереницу низких бочкообразных вагонов с узкими окнами. Мауриций вошёл, и поезд тронулся. Глянцевая полоса под ногами и светящиеся плафоны над головой пунктиром уходили вглубь поезда, пунктир подрагивал и изгибался, но тишина стояла абсолютная — ни стука колёс, ни стрёкота электродвигателя. В двух вагонах от него, по бокам сидели непривычно тихие эллины.

На станции "Виа Юстиниана", указанной в адресе, Мауриций вышел. Поезд увёз его соотечественников дальше на север, в район Германика. Там для беженцев из бедных, но гордых стран, выстроили квартал пятидесятиэтажных капсульных инсул[7].

Мауриций видел в сети, как выглядит Германика. Узкие башни инсул стоят там так близко, что солнечные лучи почти никогда не касаются земли под ними. Как в настоящих тропических джунглях, лианы коммуникационных кабелей и труб оплетают стволы, на разных этажах прокинуты открытые железные переходы, на которые снизу и смотреть страшно, но там ходят люди, играют дети, на верёвках сушится бельё. В коридорах танцуют полудикие даки, бродят вечно пьяные германцы, эллины бьются с османами до крови, а то и до смерти — никто не станет их пересчитывать, ни одна бригада криминалистов сюда не приедет. Эквиция там не было, он оставался за оградой. Зато дешевле жилья в Аугусте не найдёшь



На "виа Юстиниана", где Маурицию предстояло работать, эскалатор вынес его в небольшой закрытый двор-колодец. Когда Мауриций вышел из арки, у него перехватило горло. Широкий проспект ветвился уровнями и терялся вдали. Зеркальные небоскрёбы по его краям расплывались в дымке. Всё было огромным, новым, монументальным… идеальным.

Эквиций был огромным государством с множеством домининонов и протекторатов, и не было на планете стран богаче и могущественнее его, но только здесь, на одной из центральных улиц столицы, в густом запахе разогретого мрамора и травяного сока с тонкой сладковатой примесью отработанного топлива, под стеклянными башнями, сияющими жидким золотом в разрывах густых крон, Мауриций осознал, как слаба и примитивна его родная Эллада.

Он быстро нашёл нужное здание — стеклянную башню с мраморным портиком. Брезгливо, по-романски, избегая своего отражения, вошёл. Внутри его ждали.

Новый начальник принял его в кабинете на сорок шестом этаже. Он сказал звать его просто по имени, без родовых имён и регалий и усадил в кресло у окна. Под левым локтём Мауриция, на умопомрачительной глубине двух стадий[8] мчался поток машин, мимо окна сновали дроны. От непривычной высоты кружилась голова. Вошла секретарша, улыбнулась Маурицию, будто он был консулом, а не бедным кодером-перегрином, поставила на столик чашку с крепким абиссинским кофе.

Патрон был первым романом, кто не избегал смотреть на Мауриция. Он ходил по кабинету, суетливо потирая руки, появлялся то за левым плечом, то за правым, заглядывал в глаза, и левое веко его нервно подёргивалось. Он говорил, говорил: как высоко он оценил тестовую работу Мауриция, каким блестящим он видит будущее Мауриция в его компании, как прекрасна Аугуста, в которой Маурицию предстоит жить.

Мауриций… Мауриций… Мауриций… Романский язык, красивый и мелодичный, лился песней, голос то взлетал, то падал, и в нижней точке всё время звучало "Мауриций".

— Вы недолго будете перегрином, Мауриций, попомните моё слово...



Патрон ходил вокруг, Мауриций мешал ложечкой кофе, чёрная жидкость закручивалась в водоворот, клубился ароматным смерчем пар над чашкой, кружилась голова от романской речи, кружила голову нежная улыбка секретарши, автомобили на закольцевавшейся виа Юстиниана кружили внизу вокруг стеклянной башни.

— Вам надо сменить гардероб, Мауриций...

Пиликнул тревожный сигнал. На телефоне, слишком старом для новой жизни, высветилось сообщение о переводе.

— Это подъёмные, Мауриций, небольшая сумма, чтобы вы смогли дотянуть до первой зарплаты, возвращать их не надо, — пояснил откуда-то из-за левого плеча патрон.

"Небольшая сумма" в пересчёте на драхмы превышала его жалование в Афинах в десяток раз.

— Жить будете в инсуле нашей компании, Мауриций. Жильё в столице дорогое, а за эту студию вам платить не придётся. Останутся только расходы на доступ к сети, электричество и воду, но это сущие ассы, Мауриций, вы их даже не заметите.

Мауриций... Он — Мауриций, его так зовёт настоящий роман.

Патрон вызвал водителя. На мягкой коже, в салоне, пахнущем незнакомо, но очень приятно, Мауриций уехал к своему новому дому. Его нетронутый кофе остался на столике.

Удивительно, но молчаливый водитель повёз его не в Германику. С Виа Юстиниана он свернул на юг, через полчаса затормозил перед симпатичной инсулой. За тенистым бульваром в паре стадий блестел широкий Ринус[9]. За рекой лежал старый город, там был Форум, где заседал сенат и жил консул. Перегринов, тем более беженцев, здесь почти не было. Водитель достал из багажника сумку Мауриция и молча протянул ему электронный ключ с номером.

Студия оказалась маленькой, но всё же это была не капсула в Германике — здесь хватило места для широкой кровати, рабочего места с современным терминалом и кухоньки с барной стойкой. За сдвижной стенкой Мауриций нашёл уборную с душевой кабинкой. Всё было чисто, красиво, функционально, но главным было не это. Дальняя стена студии была полностью застеклена. За ней, далеко на юге, белели вершины Гельветских альп[10].

"Тихея[11] любит меня," — восхищённо прошептал Мауриций в окно и до того, как очистилось запотевшее стекло, поправился: "Фортуна[12]".

Первое, что он сделал — нашёл магазин готовой одежды. Мауриций вышел из него в светлой льняной рубахе и лёгких полотняных брюках. Старую одежду он сложил в пакет. У мусорных контейнеров он заколебался — когда вся жизнь проходит в крайней нужде трудно просто взять и выкинуть добротную ещё одежду, но Мауриций упрямо мотнул головой, и пакет с кожаной курткой, османскими туфлями и прочим эллинским тряпьём полетел в мусор. В новой жизни старью места не было.

_____

[1] Аугуста Раурика — древнеримский город на территории современной Швейцарии, здесь — столица Республики Эквиций

[2] Квинакридоновый пурпур — один из оттенков пурпурного

[3] Фемида — богиня правосудия

[4] Пермит — Разрешение

[5] Перегрин — негражданин, приезжий

[6] Суб — подземка

[7] Инсула — многоэтажный, многоквартирный дом

[8] Стадий — приблизительно 185 метров

[9] Ринус — [лат.] Рейн

[10] Северная часть Альп

[11] Тихея — греческая богиня удачи.

[12] Фортуна — римская богиня удачи

***

Утром его разбудил солнечный свет. Вчера он пребывал в радостном возбуждении и не заметил, что на окне нет штор. Было ещё очень рано, но это было пробуждение ото сна в таком радостном сне, что страшнее всего было бы проснуться снова и оказаться в своей узкой кровати в афинской комнатушке с парализованным братом. Мауриций умылся и отправился на пробежку.

Он весело здоровался с такими же ранними бегунами, и они приветливо махали ему в ответ. Мостовая мягко светилась розовым, прозрачный воздух пах речной свежестью. Радость переполняла его, свободная романская туника хлопала за спиной, как отрастающие крылья, ноги в лёгких сандалиях едва касались ровной дороги без единой трещины или рытвины. Ещё чуть-чуть, и Мауриций взлетит. Он никогда не чувствовал себя таким счастливым и свободным.

Рабочий день прошёл прекрасно. Он сделал всё и заслужил похвалу патрона. Коллеги по работе не сторонились, приняли почти на равных, только когда вечером собирались в термополию[1] опрокинуть по кружке богемского пива, его не позвали, но Мауриций не унывал — всё впереди. Он добьётся и уважения, и дружбы.

Вечером, укладываясь спать, он вспомнил, что его разбудило утром. Идти в магазин было поздно, и тогда он просто прилепил к окну клейкой лентой покрывало. Вечером следующего дня в его дверь постучали.

В коридоре стоял вигил, за его спиной маячило незнакомое лицо. Вигил посмотрел через плечо Мауриция и сдвинул брови:

— Гражданин Игнаций, вижу, что вы были правы. Благодарю за бдительность. Мауриций Варда? — спросил он, сверяясь с экраном планшета.

— Да, — нерешительно ответил Мауриций. Роман в коридоре весело ему подмигнул.

— Эдикт[2] консула Теренция Интеллектора запрещает занавешивать окна в домах.

— П-почему?

— А вы не знали? Недавно приехали? Если собираетесь задержаться в Эквиции, вам следует соблюдать наши законы и традиции. Гражданам и гостям Эквиция, если у них нет преступных замыслов, нечего скрывать. Немедленно снимите это с окна и постарайтесь больше не нарушать. В первый раз я выпишу вам минимальный штраф в семьдесят денариев. При повторном нарушении будет тюремный срок с последующим выдворением из страны. Вам понятно?

Мауриций кивнул, и роман, которого вигил назвал Игнацием, показал ему большой палец. Под холодным взглядом вигила Мауриций отлепил покрывало и аккуратно его сложил. Вигил кивнул и удалился, а Игнаций вбежал в комнату и сжал руку Мауриция.

— Я ваш сосед, Левий Игнаций.

Мауриций в полном недоумении уставился на него.

— Это вы вызвали вигила?

— Да! — радостно кивнул тот.

— Вы что, позвонили и сказали, что я занавесил окна?

— Представляете? Еду домой, вижу: что-то с нашим фасадом не так. Присматриваюсь, а это новый сосед чудит! Вы приезжий, да? У нас уже больше сотни лет не вешают шторы.

— Но солнце же светит...

— Есть повязки для сна, зачем эти тряпки? Ну зачем прятать от глаз такие великолепные пейзажи? Вы ведь знаете, что у нас самый низкий уровень преступности в мире? Это в том числе потому, что мы ничего друг от друга не скрываем. Ради безопасности можно потерпеть некоторые неудобства, правда? Скоро и вы привыкнете.

— Постойте, я не пойму, а чему вы так радуетесь? Вы же донесли на меня вигилам!

— Сообщил, — поправил Игнаций.

— Вы что, гордитесь этим?

— Конечно. Каждый житель Эквиция, гражданин он, или перегрин, обязан не только соблюдать закон, но и следить за его соблюдением другими.

— Вы могли мне просто сказать...

Улыбка Игнация потускнела.

— Слова не учат, мой неблагодарный сосед. Воспитание бывает болезненным, но оно делает человека гражданином. — Уголки его губ скорбно обмякли. — Глупо было ждать понимания от приезжего эллина...

Левий Игнаций развернулся на месте и скрылся за дверью квартиры напротив. Мауриций упёрся лбом в злосчастное окно. Пролетавший мимо дрон завис на месте, и Мауриций вяло помахал ему.

— Это всё ради порядка, — тихо сказал себе Мауриций.

Через полтора месяца, в Афинах, Маркос Вардас распаковал посылку с золотыми орлами на марках. В ней лежала новая кожаная куртка. В кармане Маркос нашёл конверт с тысячей денариев и запиской: "Ты ошибся". Чёрная полоса семьи Вардас кончилась.
_____

[1] Термополия — ресторан

[2] Эдикт — указ

***

Дела шли лучше некуда. Мауриций завершил очень сложный проект раньше срока и получил к своей должности приставку сениор. Теперь под его, эллина-перегрина, началом работали одиннадцать граждан Эквиция и его доминионов. На радостях патрон вызвал Мауриция в кабинет.

— Я не ошибся в вас, Мауриций, — сказал он, нервно пощёлкивая пальцами. — Всё только начинается. Будьте благоразумны, и скоро станете гражданином. Я слежу за вашими успехами, зорко слежу. — И снова он пытливо заглядывал в глаза, и веко его подёргивалось, а пальцы правой руки крутили запястье левой. От попыток не морщиться у Мауриция немели скулы. Ничего в его взгляде не увидев, патрон отошёл к столу. Пиликнул сигнал. На экране телефона появилась неожиданно крупная сумма.

— Мы хорошо заработали на этом проекте, Мауриций, вы заслужили премию.

Премии хватило на давнюю мечту.

Перед входом в автомагазин Мауриций задержался на несколько секунд: в затенённой витрине отразился молодой роман со светлыми курчавыми волосами, одетый неброско, достойно гражданина величайшей страны на планете. От эллина в пыльных чёрных туфлях и кожаной куртке не осталось и следа.

К дому Мауриций подкатил на новенькой Беренике Фалько — таких машин на афинских улицах не встретишь: слишком дорогая для бедных, слишком простая для богатых, а среднего класса, который может её купить, в таких странах, как Эллада, просто нет. Он вёл не слишком уверенно — практики не хватало — но очень осторожно.

***

Через три месяца, к июльским нептуналиям, патрон объявил Маурицию, что подал прошение в префектуру о досрочном предоставлении гражданства.

— Это большая честь, Мауриций, но и большая ответственность, — сказал он. — Вы к ней готовы?

— Да, патрон, — без раздумий ответил Мауриций.

— Готовьтесь к экзамену. История, основы права, значение государственной символики — время есть... Время ещё есть.

Мауриций был аккуратен и осторожен, он не нарушал правила и жил по закону. Теперь ему надо быть ещё более аккуратным — любая случайность может перечеркнуть мечту о гражданстве, любой мельчайший проступок. Люди в Эквиции так беспечны!

Игнаций, его заботливый сосед и зоркий гражданин, с которым Мауриций теперь здоровается с вполне искренней теплотой, не всегда убирает за своей собакой. Двое парней из команды Мауриция в рабочее время писали программу для взлома ключей. Увидев сениора, они свернули окно, но Мауриций читает код быстрее, чем обычные люди книги. Водителя патрона на его машине он видел у ночного клуба, тот был не в форме и высаживал из салона совсем не патрона. Все они, граждане по рождению, могли себе позволить мелкие шалости, но перегрин Варда — нет.

Ну вот опять: взрослый человек, солидный роман, но ленится пройти лишний десяток шагов до перехода. Дорога пуста, и ни на что его мелкий проступок не влияет, но ведь порядок складывается из мелочей! Осуждающе покачав головой, Мауриций двинулся к машине.

Следующим вечером в дверь позвонили. В коридоре стоял уже знакомый вигил.

— Мауриций Варда? — строго спросил он, сверившись с планшетом. — Кажется, вы до сих пор не уяснили, насколько важно соблюдать закон?

— Вы о чём? — Мауриций не мог взять в толк, что он сделал не так. — Это какая-то ошибка, я ничего не сделал...

Дверь за спиной вигила приоткрылась, но выходить сосед не стал.

— Вот именно, что ничего, а должны были. Вчера, в восемнадцать часов двенадцать минут на виа Солона вы были свидетелем правонарушения...

— А-а, — с облегчением выдохнул Мауриций. — Вы меня напугали. Да, действительно, я видел, как какой-то человек перебегал дорогу в неположенном месте.

— То есть вы не отрицаете, что были там.

— Я был там... — сказал Мауриций уже менее уверенно.

— Согласно записям с камер, взгляд ваш был сфокусирован и направлен на нарушителя. Вы подтверждаете?

— Ну да, я же уже сказал: я видел.

От настойчивых уточнений вигила у Мауриция вспотели ладони.

— Плохо, Варда, очень плохо. День прошёл, а вы так и не нашли время сообщить о правонарушении.

— Я... Я разве обязан это делать?

Вигил склонил голову набок и изумлённо воззрился на Мауриция.

— Долг каждого жителя Эквиция, и гражданина, и перегрина, участвовать в поддержании общественного порядка и законности! — отчеканил он. — Если житель Эквиция стал свидетелем правонарушения, но не воспрепятствовал ему или не сообщил о нём властям, он считается виновным наравне с нарушителем!

— Виновным в чём? В переходе улицы в неположенном месте?

Маурицию бы промолчать, но абсурдность этого обвинения лишила его осторожности. За приоткрытой дверью соседней квартиры застонали.

— Перегрин Варда! За злостное нарушение законодательства Эквиция я накладываю на вас штраф в размере тысячи двухсот денариев. В случае, если вы не в состоянии оплатить этот штраф в течение трёх дней, он может быть заменён на месяц общественно-полезных работ в городских термах. — Он пролистал записи в планшете. — Та-ак. Вижу на ваше имя прошение о предоставлении гражданства. Должен сказать, что с таким отношением к закону положительное решение под большим вопросом.

— Вы... Вы не можете...

— Я и не буду. Решение принимают другие люди, намного строже и непреклонней меня.

Вигил резко выбросил руку в приветствии и ушёл. Из щели выскользнул Игнаций и зашептал, опасливо поглядывая на лестницу к лифту.

— Неосторожный мой сосед, ты с ума сошёл — с вигилом спорить?

— За что? Я не понимаю...

— Я говорил тебе: учи законы! Ну ничего, ничего. Это не тяжёлое правонарушение, всё забудется. Ты главное больше так не поступай!

— Как?! — вспыхнул Мауриций. — Мне нужно бегать к вигилам с доносами на всех?

— Да, — с готовностью кивнул Игнаций, — бегать, но не с доносами...

— Тогда, может, мне сейчас догнать вигила и сказать ему, что мой сосед Левий Игнаций не всегда убирает дерьмо за своей собакой?

Игнаций испуганно затряс головой.

— Нет? А где справедливость?

— Где камеры, там и справедливость, а если нет камер, то зачем? — торопливо зашептал Игнаций. — Выбрось это из головы, не отвлекай гражданина вигила от важных дел... Вообще не ожидал от тебя! Совсем не ожидал! Зря ты, мой подлый сосед, нельзя так с добрыми людьми поступать!

Разочарованно покачивая головой, Игнаций скрылся за дверью своей квартиры и щёлкнул замком.

Тысяча двести денариев это были почти все деньги, что оставались у Мауриция после покупки машины. Он хотел, как обычно, отправить тысячу маме, а на остальную мелочь протянуть до следующей выплаты, а теперь у него не будет денег даже на еду. И не платить штраф нельзя: если из-за общественных работ он не сможет ходить на основную работу, патрон его уволит, не смотря на заслуги. Воздух вокруг Мауриция сгустился, как в духовом шкафу. Дёргая ворот туники, Мауриций сбежал в подземный гараж, сел в машину, открыл все окна.

Выехав с парковки, свернул на трассу, уходящую на восток, вдоль течения Ринуса. Ветер ураганом метался по салону, взбивал волосы, трепал тунику. Он был холодным и резким, бил по щекам наотмашь — то, что было нужно Маурицию. Когда впереди показались огни Констанции[1], сгустились сумерки. Въезжать в город не хотелось, и Мауриций решил вернуться по сельской дороге, тянувшейся между трассой и Ринусом.

Здесь фонари не горели. Он ехал по тёмной дороге, по правую руку за лесополосой неслись на восток машины, справа в просветах между стволами лунным светом поблескивала река. Изредка попадались загородные домики небогатых горожан, тёмные и пустые. Мауриций перебирал варианты — напряжение немного отпустило, голова остыла, и положение больше не казалось безнадёжным. Штраф он оплатит, маме с братом объяснит, что возникли проблемы, и в следующем месяце он пришлёт больше. Сам посидит на просроченных продуктах, их выкладывают в конце дня крестьяне у рынка в паре кварталов от работы. Ничего страшного, в Афинах и не такое приходилось терпеть.

Мауриций поднял стёкла и с облегчением вздохнул. Он зажмурился на краткий миг, а когда открыл глаза, увидел лохматую собаку. Пёс стоял на полусогнутых лапах, прижав уши, посреди дороги, слишком близко, чтобы отвернуть или затормозить. Его пустые глаза блеснули отражённым светом, и резкий удар сотряс машину, более сильный, чем можно было ожидать от столкновения тонны стали с полусотней фунтов податливого мяса. Мауриций запоздало ударил по тормозам. Подскочили передние колёса, потом, слабее, задние. Он бросился к сбитому псу, но тот был уже мёртв.

Стоя перед телом собаки на коленях, глотая слёзы, Мауриций искал в своде законов, загруженном пару дней назад, чем грозит ему сбитый пёс. Когда нашёл, обомлел: лишение прав и штраф в десять тысяч денариев или полгода общественно-полезных работ.



"Где камеры, там и справедливость," — возник в ушах вкрадчивый шепоток Левия. Мауриций огляделся. Вдоль дороги не было ни фонарных столбов, ни линий электропередач — только стволы с густыми кронами по обочинам, насыпь к шоссе и пологий спуск к реке.

Мауриций сбросил одежду, закинул в салон. Тело злосчастного пса оттащил к реке и столкнул в воду. Пёс зацепился за корягу, блеснула в лунном свете оскаленная пасть, язык, свесившийся беспомощной чёрной тряпкой. Широкий Ринус нёс тысячи тонн воды, но не хотел принять и унести раздавленное тело в Германское море. Мягкосердный Мауриций, собачник без собаки, ещё в школе подкармливал своими завтраками бродячих псов. Он не вынес, бросился в воду, схватил пса и ощутил холод остывающего мяса. Судорога отвращения живого к мёртвому свела пальцы, мокрая шерсть выскользнула из рук, и безымянная дворняга уплыла по течению.

Мауриций вернулся к машине. Подсвечивая фонариком, он осмотрел бампер и решётку радиатора. Ударом собаку отбросило вперёд, потом он переехал её передними и задними колёсами. Крови натекло немало. Он съехал к реке и погасил огни. Обыскал салон и багажник — в новой машине не оказалось никаких тряпок, кроме его одежды. Тогда Мауриций нарвал травы и каких-то лопухов, и в лунном свете речной водой, подсвечивая телефоном, оттирал собачьи останки, понимая, что просто не может в такой темноте увидеть то, что обязательно вылезет днём или под лампами в подземном гараже.

На дороге послышался рокот мотора, и Мауриций спрятался за корпусом машины. Натужно взрёвывая задыхающимся движком, по дороге проехал грузовик. Мауриций ждал, что сейчас звук его мотора стихнет, хлопнет дверь, и его обнаружат, полуголого, нелепого, сжавшегося у окровавленной машины, но старая развалюха проехала мимо, не сбавив скорость.

_____

[1] Сейчас — Констанц, город в Германии недалеко от швейцарской границы

***

Утром Мауриций спустился в гараж, помялся у машины, но сесть в неё не решился, поехал субом, а в обед в офис пришли вигилы. Под удивлёнными, а то и злорадными, взглядами перегрина Мауриция Варду вывели к фургону и увезли в префектуру.

Когда профессионально-грозный чиновник префектуры развернул экран, у Мауриция онемел затылок. Вид сверху: по дороге вдоль реки едет грузовик с одной фарой, на обочине у реки — машина с погашенными огнями и крошечный полуголый человечек, скорчившийся за ней.

— Здесь почти ничего не видно... — запинаясь, сказал Мауриций и сразу, по глазам вигила, понял, что говорить этого не стоило.

— Грузовик ненадолго осветил вашу машину, перегрин Варда. Она была припаркована в водоохранной зоне, это привлекло дрон дорожной службы. Вы идентифицированы по регистрационному номеру автомобиля, биометрии и походке. Дрон провёл вас до вашего дома. Камеры на въезде в Аугусту и на спуске в подземный гараж подтвердили, что это были вы, Варда. Неужели за полгода проживания в Эквиции вы не уяснили, что единственная верная модель поведения в республике — открытость?

— Боги, я испугался!

В тяжёлом взгляде офицера не было ни грана понимания, и Мауриций поспешно добавил:

— Я был неправ, простите. Я конечно же ничего не отрицаю! Это было абсолютно неправильное решение, просто я растерялся... Что со мной теперь будет?

— Кажется, вы знаете это и без меня. В 22:43 вы искали ответ на этот вопрос в уголовном кодексе. Все запросы даже к загруженным базам данных фиксируются. Меру вашей ответственности определит суд. Скорей всего сыграют роль и отягчающие обстоятельства: это уже третье правонарушение, которое вы совершили в Эквиции, вы покинули место столкновения и попытались помешать следствию, сокрыв следы преступления.

Мауриций закрыл лицо руками. Жизнь стремительно катилась в Тартар. Чиновник поморщился.

— Ну перестаньте, Варда, ведите себя достойно будущего гражданина Эквиция! — смягчился он.

— Вы думаете это всё ещё возможно?

Мауриций с удивлением и надеждой посмотрел на чиновника.

— Все будет зависеть от вашего поведения на суде, от того, как вы примете заслуженное наказание. Стойкость и мужество, Варда! Впечатлите миграционную комиссию сената, и станете гражданином. После того, как искупите вину, конечно.

— Я искуплю!

— Я верю, Варда. Скоро к вам придёт общественный защитник, обсудите с ним линию защиты. Уведите! — крикнул он ждущему в коридоре вигилу. Мауриция увели, и чиновник смахнул дело Варды в ящик.

В душевой одежду забрали, после мытья и дезинфекции выдали оранжевую робу, хрустящую от свежести, и резиновые тапки, завели в камеру. Здесь пахло хлором и озоном, блестела светло-голубая плитка, как в переходах суба. В углу, за белой тряпичной ширмой, стоял стальной унитаз и такая же раковина. Мауриций залез на кушетку и зябко поджал босые ноги. Он знал, что температура в камере соответствует санитарным нормам — для Эквиция не было несущественных мелочей, — но его знобило. Радовало, что кушетка была одна. Встречаться с настоящими преступниками ему не хотелось.

Время шло. Квадрат света переполз с пола на дверь. За крашенным железом шаркали ноги, лениво переговаривались охранники. От их будничного трёпа мёрзли рёбра: казалось, что это монотонное глухое бормотание за толстой дверью, от которой нет ключа, будет всегда.

Впервые за всё время жизни в Аугусте Мауриций захотел домой, в комнату с ободранными обоями и треснувшим стеклом в форточке, с деревянной дверью, где из-под одного облупившегося слоя краски вылезает другой облупившийся слой, где горит свечка перед пожелтевшей пластмассовой фигуркой Иесуса, растерзанного львами на романской арене.

Жизнь растрепала всё, что там было, и впиталась в полированный шпон, масляную краску, вытертые ковры, а здесь жизни не было: новая хлопковая роба, идеальная плитка, безупречно стерилизованный металл унитаза, и среди всего этого — несовершенный тёплый человечек. Никогда Мауриций не чувствовал себя таким одиноким. Мама веровала, мама могла бы сейчас поговорить с Богом, а Маурицию говорить было не с кем.

С лязгом открылась дверь, и в камеру вошёл непривычно смуглый для романа человек в чёрном кителе с серебряными щитами в петличках. В руках он держал складной стул.

— Здравствуйте, я ваш защитник, советник Александридус, — сказал он.

Зализанными назад курчавыми волосами советник походил на афинских парней, развлекающих богатых приезжих дам. "Александридис", — подумал Мауриций, и его защитник сразу подтвердил догадку:

— Как узнал, что вигилы задержали земляка, сразу вызвался. Эллины своих в беде не бросают, — сказал он и перешёл на эллинский: — Ты ж, Вардас, из Афин, а я родился на Саламине. Эх, Афины, святая наша столица! Узкие улочки, белые стеночки... Здесь так не хватает этой душевной тесноты. — Советник подался вперёд, и Мауриция обдало перегаром.

— Вы пили? — спросил он.

Александридус виновато вздохнул:

— Есть грех. Брат из Салоник привёз рецину[1], здесь такую не купишь. Он у меня известный винодел. Ох, как же пьют наши дорогие земляки... Я уже и отвык. — Он снова перешёл на романский: — Ну, вернёмся к делу, Вардас.

— Я Варда, — поправил его Мауриций.

— Восторг неофита, — усмехнулся Александридус. — Что ж, Варда так Варда. Дела такие: доказательная база у керберов железная, не подкопаешься. Поэтому смело во всём признаёмся. Судьям в глаза смотрим прямо, подбородок вверх, плечи расправить. Этакий легионер перед стадом разъярённых бегемотов — тупой, но храбрый. Твою вину, Варда, отягощает попытка скрыть следы преступления, но я буду давить на эмоциональное состояние, вызванное твоим страстным желанием стать частью общества. Да, должен спросить: ты всё ещё гражданин Эллады, на этом основании я могу подать прошение на экстрадицию, тогда тебя будут судить в Афинах, а там суд — считай что и нет его. Сбитый романский пёс им нужен, как ослу панегирики[2]. Правда, о гражданстве, Варда, придётся забыть.

Мауриций яростно затряс головой:

— Я приму наказание, отсижу, отслужу, только бы в гражданстве не отказали.

Александридус посмотрел на него, как смотрят на неопасных душевнобольных: с жалостью и лёгким удивлением.

— "Литавр бой в сияньи меди твой разум помутил..." — продекламировал он. — Хочешь — получишь. Значит, тянуть не будем, запрошу заседание прямо на завтра.

Челюсть Александридуса поехала вбок, он зажмурился и с трудом удержал её на месте. Мауриций не хотел, чтобы его защищал пьяный адвокат, засыпающий на ходу, и он решился:

— Я могу попросить другого защитника? — спросил он дрогнувшим голосом.

— Минуту, — поднял палец Александридус. Он распахнул дверь камеры и окинул взором пустой коридор. — Странно, здесь же должна стоять очередь из лучших адвокатов Эквиция, рвущихся защищать перегрина Варду, приехавшего из благословенной Эллады...

— Мой патрон может нанять...

— У тебя нет патрона, Варда, и работы нет. Ты уволен.

— Как?

— По закону. Если перегрин совершает правонарушение, работодатель имеет право уволить его в одностороннем порядке без предупреждения. Так что, Варда, единственный твой друг в Эквиции — это я, и я же единственные твои надежда и защита. Понял, Варда?

Слово "Варда" защитник говорил слишком часто, громко и резко, со злым удовольствием задиры, хлопающего по щекам забитого одноклассника. Мауриций и понимал, что разозлило Александридуса, и отказывался его понимать — если ты уже стал романом, зачем тащить за собой своё эллинское прошлое?

В кармане Александридуса завибрировал телефон.

— Да, — сказал он в трубку и сразу расплылся в улыбке. — Калиспера филе му! Перимене эна лепто... (Добрый вечер, дружище! Подожди минутку...[греч.]) — Брат, — пояснил он Маурицию. — Ну, мы с тобой всё обсудили, прошение я подам. Суд скорей всего завтра, тут всё очень быстро. Будь готов, а меня ждут.

Он вышел из камеры, оживлённо обсуждая по-эллински, сколько мяса брать на сувлаки[3], и сразу вошёл молодой охранник. Он был светлым романом, а не смуглым эллином, но чем-то очень напоминал Маркоса — прорастающей щетиной, колким и весёлым взглядом, походкой. Так упруго и ловко ходил когда-то брат, и всегда он подшучивал над подпрыгивающей походкой Мауриция, даже после того, как навсегда сел в инвалидное кресло. Они никогда не были близки, временами думалось: убил бы брата, но сейчас до жжения в носу Маурицию захотелось услышать его ехидный голос.

"Нужен Квинту зять-голодранец!" — крикнул кто-то из коридора.

"Это мы ещё посмотрим!" — охранник подмигнул Маурицию и с улыбкой сытого волка вышел за дверь. Мауриций уткнулся в стену, в пустой светло-голубой кафельный квадрат без единой трещинки в расшивке, и зябко подтянул колени.
_____

[1] Рецина — греческое белое вино с сильным смолистым привкусом

[2] Панегирики — восхваления

[3] Сувлаки — греческие шашлыки

***

Утром чья-та рука вцепилась Маурицию в плечо. Он проснулся, как в море с высоты упал — в ушах шумело, сердце билось под горлом, остатки сна с каким-то измождённым, смуглым лицом и чёрными одеждами разлетелись осколками. Над ним склонился охранник — тот же жених, что забирал накануне стул. Из коридора в тёмную камеру квадратом падал свет, кто-то покашливал, мерно стукая ложечкой о стекло.

— Заключённый Варда, вставайте, заседание назначено на семь утра.

Дрожа всем телом, Мауриций сполз с кушетки. Зажглись плафоны, и от их больничного сияния стало ещё холоднее. Зажмурившись, Мауриций несколько минут грел под тёплой водой руки, потом вспомнил, что говорила ему мама однажды зимой, когда у них не осталось ни обола, чтобы оплатить отопление, и сунул под струю локти. Дрожь прошла, он открыл глаза. Из зеркала на него испуганно таращился осунувшийся парень с примятыми кудрями, лицо его оплыло, как у покойника, губы обвисли. Разве таким должен быть Мауриций Варда, будущий гражданин Эквиция, в день своего суда?

Он взял полотенце, насухо вытерся и расправил плечи. Губы ещё дрожали, но глаза смотрели прямо. Мауриций заложил руки за спину и выпятил подбородок. От этих простых движений уверенность вернулась. Полгода в тюрьме Эквиция — не так и плохо. Жильё бесплатно, еда — получше, чем то, что он совсем недавно ел в родной Элладе. Отсидит, что положено, может даже выпустят раньше за примерное поведение. Он докажет, что достоин звания гражданина. Он настоящий роман по духу.

Во дворе префектуры его усадили в фургон, повезли по сонным улицам Аугусты, вывернули на почти пустую виа Юстиниана. Солнце висело низко, и лица сидящих напротив охранников то загорались розовым, то серели в тени. Фургон переехал Ринус и подкатил к массивным воротам периметра вокруг Форума.

Его вывели, передали с рук на руки сонному преторианцу в пурпурном мундире. Они прошли пешком по широким, пустым мостовым мимо тёмного здания сената. От резиденции консула тянуло сыростью — в густой тени пустого сада плескалась вода в никому не нужных фонтанах.

На центральном холме доминантой сиял Дворец Правосудия — восьмиэтажный стеклянный куб. Из-за римского портика с трёхслойным строем дорических колонн он показался Маурицию распахнувшим пасть кашалотом с детского рисунка. На каждом этаже его крутого стеклянного лба горел яркий свет, везде были люди: они бегали, стояли, сидели в залах заседаний. Здесь в единственном здании на Форуме не спали.

Они вошли, кругом стекло: стеклянная стойка с пурпурным преторианцем за ней, стеклянные двери в стеклянных перегородках и сплошное остекление внешних стен без жалюзи и тонировки. Открытость, как главный принцип Республики, воплощённый в архитектуре. Его снова передали с рук на руки, и новый преторианец повёл его по длинному коридору, между рядов небольших комнат.

В каждой на стеклянной стене топорщил крылья зоркий орёл Эквиция, под ним сидели трое судей в чёрных тогах, перед их прозрачной трибуной — адвокат и прокурор в одинаковых чёрных мундирах, у одного в петлицах серебряные щиты, у другого — мечи, а между ними, ярким оранжевым жуком в стеклянном стакане, — подсудимый, и больше никого, только дроны под потолком. Комната за комнатой, и ни одна не пустовала.

В одной из комнат стакан был пуст, в него Мауриция и поместили. Через несколько минут — главный судья успел трижды посмотреть на наручные часы — в комнату вбежал Александридус. Он задержал дыхание, пробегая между прокурором и судейской загородкой, стукнулся бедром об свою стойку, выронил портфель, и не с первого раза ухватил его за ручку. Александридус улыбнулся подзащитному: улыбка косила, глаза смотрели мимо — адвокат был пьян.

— Мы начнём, если у защиты нет возражений? — ядовито осведомился главный судья.

— Да-да-да, прошу прощения у высокого суда, не ожидал, что наше прошение одобрят так быстро и так рано...

Встал правый судья и скороговоркой зачитал с планшета детали дела:

— Высокий суд республики Эквиций рассмотрит дело о причинении смерти... — Варда вопросительно посмотрел на Александридуса, но защитник был спокоен. — ...перегрин Мауриций Варда, желаете ли вы подать прошение об экстрадиции в Элладу?

— Нет, гражданин судья, — ответил Мауриций. Александридус перевёл на него взгляд и вяло кивнул.

"От него ничего не зависит," — напомнил себе Мауриций. — "Пьяный, и ладно. Дело ясное! Дело ясное!" — повторял он, но успокоиться не получалось.

Его цилиндрическая кабинка была очень тесной. Фигуры судей расплылись, и Мауриций рукавом робы протёр стекло. Механический голос произносил фразы, вникнуть в суть которых никак не получалось. "Восемнадцатое августа... причинение смерти... самовольно оставил... создавая препятствия следствию... интеллект-карты... опубликовано в "Вестнике Сената". Мауриций старался дышать неглубоко, чтобы не потела прозрачная стенка, от этого кружилась голова, и слова судьи, пробиваясь сквозь шум в ушах, лишались связности и смысла.

— Контра[1]! — вдруг вскричал Александридус, и Мауриций понял: что-то пошло не по плану.

— Изложите суть возражения, — сказал главный судья.

Мауриций протёр стекло. Вся судейская коллегия с недоумением смотрела на Александридуса, а тот дрожащими пальцами листал страницы в планшете. На лысый череп судьи села муха, но он не обратил на неё внимания.

— Этого не было в рассылке! — выкрикнул Александридус.

— Это было в рассылке от восемнадцатого августа, в девять утра, — возразил судья. В полдень того же дня вышел номер "Вестника сената". Значит, к моменту совершения преступления поправка уже вступила в силу.

— Я не знал... Уведомления не было... Если бы мой подзащитный знал...

— То что? Он не стал бы давить собаку? И вообще, защитник Александридус, просветите нас, невежественных судей, по какой статье процессуального кодекса незнание вами законов освобождает вашего подзащитного от ответственности?

— Мы могли подать прошение об экстрадиции.

— Я не согласен с экстрадицией! — возмутился Мауриций.

Судья посмотрел на него с интересом.

— Поведение, достойное настоящего гражданина. — сказал он, и что-то странное слышалось в голосе судьи: то ли восхищение, то ли издёвка, то ли и то и другое вместе. — В любом случае отказ от экстрадиции уже зафиксирован в протоколе заседания.

Судья достал из портфеля газету и протянул Александридусу.

—Ознакомьтесь, защитник. Вы, видимо, были очень заняты последние дни и не имели возможности... Берите, берите!

— Спасибо, гражданин судья, я уже нашёл в сети.

Мауриций повернулся к адвокату и одними губами спросил: "Что происходит", но Александридус отвёл глаза.

— Перегрин Мауриций Варда, вы признаёте, что в неустановленное время, но не позднее 22:43 восемнадцатого августа, на дублирующем шоссе трассы Аугуста-Констанция на личном автомобиле сбили разумное существо?

— Разумное существо? Я сбил собаку. Она выскочила совершенно неожиданно...

— Ответьте на вопрос!

— Да, признаю. Собаку…

Краем глаза Мауриций уловил движение. Он скосил глаза на Александридуса. Его защитник стоял, закрыв лицо руками и медленно, еле заметно мотал головой.

— Перегрин Мауриций Варда! — повысил голос судья. Муха доползла до его брови. — На основании предоставленных улик и вашего признания, высокий суд Республики Эквиций признаёт вас виновным... — Мауриций подался вперёд, и стекло сразу запотело, — в убийстве разумного существа и приговаривает к смертной казни. Приговор будет приведён в исполнение двадцать второго августа в восемь часов утра. Уведите приговорённого.

— Разумного? Это же был пёс... — пролепетал Мауриций.

Александридус спешно, роняя бумаги, набил портфель. Не глядя на подзащитного, он боком проскользнул наружу.

— Защитник! — крикнул главный судья ему в спину. — Вам придётся многое объяснить вашему подзащитному.

Муха слетела с его лба и села на стеклянный стол. Второй судья замахнулся "Вестником сената", но главный судья перехватил его руку и покачал головой. Муха доползла до края и улетела. Все вышли, последним уходил прокурор.

— Глупо, но храбро, — сказал он, задержавшись в дверях. — Если Александридус подаст прошение о досрочном предоставлении вам гражданства до казни, я его поддержу.
_____

[1] Протест

***

Почти бесшумный воздушный хлопок от двери, закрывшейся за прокурором, был последним звуком, который Мауриций воспринял и обработал. Всё, что было после, походило на пьяный полусон. Мауриция отвели в лифт, команд "налево", "направо", "вперёд" и "стоять" он не понимал. Два преторианца, сопровождавшие его, вначале профессионально-сочувствующие, в конце, потеряв терпение, направляли его тычками, щёлкали пальцами, махали пурпурными рукавами, один сказал:

"Орбита, ответьте Центру",

второй:

"Браток, тебя ждут на Олимпе, или что у вас там?..",

на что первый парировал:

"У него рыбка[1] на шее, какой Олимп, придурок?".

Их издевательские реплики влетали в уши и падали зёрнами, брошенными на асфальт. Преторианцам было бы проще гнать осуждённого электрическими хлыстами, как гонят скотину на бойне, но гуманистическая правовая система Эквиция оставила им лишь голые руки и ничего не стоящие слова.

Мауриция доставили в камеру на одном из подземных этажей Дворца Правосудия. Когда дверь за конвойными закрылась, до его ушей долетело:

"Так и не скажешь, что эллин", и ответ: "Мамка, небось, с романом покувыркалась", — ещё пара зёрен в кучу на окаменевшей коре его мозга.

Утром пришёл Александридус — осунувшийся, мрачный, постаревший. Ему пришлось силой поднять Мауриция с кушетки. Он склонился так близко, что стали видны тончайшие капилляры, лопнувшие в белках его глаз, и Мауриций услышал его несвежее дыхание, в котором уже не было ни грана виноградного перегара.

— Варда, к Бахусу[2], ты не мог сбить этого пса днём раньше? — он перешёл на эллинский: — Ну вот правда, зачем это всё? Боги, я только начал строить карьеру!

Он суетливо забегал по камере, то влево, то вправо, исчезая за краем зрения и снова появляясь. Его зализанные волосы блестели гелем, изнеженные пальцы с неровным маникюром тянулись к зубам и снова прятались в карманы.

— Восемнадцатого августа римский институт мозга опубликовал статью об интеллектуальном тестировании собак, — сказал он. — по их исследованиям получается, что у них интеллект, как у трёхлетнего ребёнка. Боги! "Римские учёные"! Звучит как глупая шутка! Они опубликовали материал в семь утра. В восемь принцепс[3] созвал экстренное сетевое совещание.

Он снова возник в поле зрения Мауриция, заслонив противоположную стену лицом с дёргающейся в нервном тике щекой.

— Варда, почему ты такой невезучий? Это же недоступно человеческому уму! Эй! Ты меня вообще слышишь?

Александридус защёлкал костяшками перед носом Мауриция, и тот, поморщившись, отшатнулся.

— Слышишь, уже хорошо. Ты знаешь, что принцепсом в этом месяце выбран председатель сенатской комиссии по защите животных? Это феноменально! Как? Как?! Знаешь, варда, боги ненавидят тебя! К восьми тридцати утра сенаторы большинством голосов приняли поправку к уголовному кодексу, в девять сделали рассылку, в полдень её напечатали в "Вестнике сената", и закон вступил в силу. Через десять часов ты сбил собаку! Через! Десять! Часов! Эквиций огромен! За эти десять часов десятки псов сдохли по вине других людей, но ты — чемпион! Ты смог попасться первым!

— Я же не хотел.

— Это могло бы сработать, если б не было превышения скорости. Эксперты замерили тормозной след, ты ехал слишком быстро.

— Что со мной будет?

— Казнь. Я подал апелляцию, но это бесполезно. В кулуарах уже обсуждают твой случай. Вряд ли это тебя утешит, но первое правоприменение нового закона получило твоё имя: "Казус[4] Варды", а моя фамилия теперь навеки рядом!

Он застонал:

— К Аиду[5] такую славу! Удовлетворить апелляцию сейчас — создать прецедент, который даст возможность другим нарушителям избежать ответственности. На это сенат не пойдёт.

— А консул?

— Тем более!

Мауриций подобрал босые ноги, по-улиточьи медленно свернулся в клубок и отвернулся к стене.

— Варда! Я с тобой разговариваю! — окрикнул его Александридус.

— Зачем? Вы меня уже убили, — тихо сказал Мауриций светло-голубому кафельному квадрату.

Несколько секунд он слышал напряжённое сопение адвоката за спиной, потом лязгнул замок, и камера опустела.



***

Утром открылась дверь. В проёме показалась мать, за её спиной мелькнуло и пропало перекошенное лицо Александридуса.

— Мама? — удивился Мауриций.

Хлоя Вардас вошла в камеру. Охранник поставил складной стул и удалился. Мауриций соскочил с кушетки и пошатнулся — ослабевшие колени не желали держаться прямо. Мама шагнула вперёд и порывисто обняла, слабые пальцы до судороги сжали его плечи. Через несколько секунд Хлоя Вардас высвободилась и опустилась на стул.

— Присядь, — она запнулась и твёрдо сказала: — Мауриций.

Он повиновался. Мама сидела перед ним неестественно прямо, с губами, сжатыми в тонкую линию, с сухими красными глазами.

— Господин Александридус...

— Мам, здесь говорят "гражданин"...

— Гражданин Александридус сказал, что сегодня вечером ты станешь гражданином Эквиция.

— Зачем это ему?

— Он беспокоится о тебе.

— Завтра меня казнят, мама, меня убьют по его вине.

Хлоя моргнула. Пальцы её сухих рук разжались и вновь обхватили колени.

— Мой сын, ты совершил преступление и за него понесёшь наказание, — сказала она почти твёрдо, только трудно разомкнулись сжатые зубы и еле заметно дрогнул голос перед последним словом.

— Мам, я нечаянно сбил пса на тёмной дороге.

— Закон суров, но это закон. — Хлоя повысила голос: — Ни я, ни мой старший сын, не стали бы носиться на машине с такой скоростью!

Мауриций опустился перед ней на колени, уткнулся лицом в её ноги.

— Мам, это же не ты, это сон. — но душный запах розмарина и апельсиновой цедры, из которой Хлоя делала ароматные подушечки для одежды — аромат, которым всегда пахла редкая её нежность, разбил надежду.

Мамина рука, бледная до пепельной серости, повисла на мгновение над его головой, и всё же опустилась.

— Сынок, господин... гражданин Александридус сказал, что мы с Маркусом можем получить гражданство Эквиция, он поможет. Сказал, что теперь у нас есть основание. Маркус будет получать пенсию по инвалидности, она здесь такая большая, что даже не верится. А ещё господин Александридус сказал, что Маркуса могут положить на лечение в больницу. Может быть он даже начнёт ходить. Здесь лучшие врачи в мире.

— Мама...

Пальцы Хлои сдавили его затылок.

— Нас поселили в гостинице на виа Юстиниана. Там есть пандусы для инвалидной коляски. Представляешь? Они даже об этом подумали. Еду нам приносят в номер, еда очень вкусная. В Афинах так и экзарха[6] не кормят. Ещё в номере есть большой телевизор. Мы с Маркусом романского не знаем, так, представляешь, сотрудник гостиницы что-то сделал, и теперь внизу идёт перевод на эллинский. Но мы учим романский, и Маркус учит, он очень старательный, совсем как ты.

— Уже Маркус?

— Ну ты же Мауриций. Маркус просил тебе передать, что он ошибался. Я не знаю, что это значит, у вас с ним свои секреты.

— Я тоже, мам. Он очень во многом ошибался, про что он сейчас говорит, я не знаю. Мама! — Он преодолел слабое сопротивление пальцев Хлои и поднял на неё глаза. — Завтра я умру.

Хлоя вскочила, в два стремительных шага она подошла к двери, замахнулась кулаком, запнулась и постучала аккуратно, костяшками. За дверью снова мелькнуло лицо Александридуса. Не оборачиваясь, с болезненно-прямой спиной она вышла из камеры, дверь хлопнула, а Мауриций остался сидеть перед стулом, всё ещё не веря, что это не сон, хоть и запах розмарина с цедрой пока не выветрился, и боль в коленях была настоящей.

***

Вечером ужин принёс не охранник, а сам Александридус. Он поставил поднос на столик и снял крышку.

— У тебя сегодня барбунья[7], запечённая с розмарином. Ел барбунью? Наверное нет: она и в Эквиции дорогая, а в Элладе и вовсе мало кому по карману.

Мауриций лежал спиной к нему, и не хотел ни есть, ни спать, ни разговаривать. Он был ячменным зёрнышком, медленно сползающим в жерло мельницы — карабкаться вверх было нечем, останавливать механизм никто не собирался, оставалось смотреть в лязгающую темноту, которая была всё ближе. После матери приходил сенатский чиновник с новым паспортом. То, о чём он так сильно мечтал, теперь валялось на тумбочке. За ним преторианец принёс вечерний чай со свежевыпеченными булочками, следом — врач, снять электрокардиограмму. Варда заглядывал им в глаза, искал в них хоть каплю ужаса от осознания того факта, что завтра утром его — молодого, здорового, жизни не видавшего, не полюбившего, не оставившего потомства — убьют, но все они были спокойны и деловиты: мельница мелет, перемелет — мука будет, из муки лепёшек напекут.

Александридус потряс Мауриция за плечо.

— Варда, поговори со мной. В конце концов я многое сделал. Я оплатил перелёт твоих родных, поселил в отеле за свой счёт, добился гражданства для тебя, помогу получить им, поддержу первое время.

— Вам это зачем? — спросил Мауриций, не поворачиваясь.

— Представь, и у меня есть совесть, и она тоже любит взятки. Варда, послушай меня. Всегда есть надежда, даже сейчас. Перед казнью подключится консул, если он поднимет большой палец вверх[8], ты будешь помилован. Я не хочу тебя зря обнадёживать, но такие случаи были.

Мауриций спустил ноги и недоверчиво посмотрел на Александридуса.

— Да, это редко, но бывает. — Защитник поставил ему на колени поднос. — Ешь, вид у тебя, будто всю кровь высосали. Погляди на эту рыбку, Варда. Пока она плавает в море — рыба, как рыба, но когда её вылавливают, когда она на палубе бьётся в агонии, чешуя покрывается пурпурными пятнами. Стать пурпурным без боли не выйдет. Если ты не родился в Эквиции, за гражданство придётся через многое пройти и многое отдать. Я тоже мучился, как эта рыба, ради пластиковой карточки с золотым орлом.

— И что ты отдал?

— Неважно. Раны зажили, а шрамы не болят.

Мауриций вилкой подцепил кусок рыбы и отправил в рот.

— Как твой брат? — спросил он, дожевав.

— Уехал. Сказал, что я стал надменным и скучным, как настоящий роман. Да и пусть катится! Два дня наслаждаюсь тишиной! Варда, я буду молиться, чтобы консул тебя помиловал. Не сердись, но твоя матушка — не самый лёгкий человек, а Маркос всё время смотрит так, будто прикидывает, куда мне нож воткнуть. Ты совсем не такой. Да ты и не похож на них. Может, ты подкидыш? Ты улыбаешься, Варда, жуёшь и улыбаешься, и я теперь рад. Я с удовольствием верну тебе заботы о твоей семье. Никогда и ничего в жизни я не хотел сильнее.
_____

[1] Рыба — древний символ христианства

[2] Бахус, Вакх — римский бог виноградарства

[3] Выборный глава сената

[4] Казус — в юриспруденции необычное, чем-то примечательное дело

[5] Аид — бог подземного мира

[6] Экзарх — [греч.] руководитель провинции, губернатор, мэр

[7] Барбунья — барабулька, султанка, в Древнем Риме ценилась на вес серебра

[8] Да-да, наши лайки и дизлайки — это жесты, которыми римские императоры миловали или обрекали на смерть гладиаторов

***

Сквозь лёгкую ткань светит солнце, оно яркое, а нити чёрные-чёрные, но видно, как они переплетены, а в дырочки между ними льётся свет. Свету тесно в узких промежутках. Каждый лучик — как мохнатая звёздочка в ночном небе, много-много звёзд на чёрной ткани маминого платка. У мамы лицо совсем молодое в тени и старое в резком солнечном свете, там видны все мелкие морщинки. Шевелятся её губы, шепчут что-то непонятное: какой-то Иесус[1], чей-то отец, какие-то муки за какие-то грехи.

Маврикий тоже часто мучается. В среду он разбил коленку, а в пятницу его заставляли есть кокореци[2]. Мама говорит, что это вкусно и полезно, но он совсем не вкусный. Мама заставила его съёсть два кусочка, и потом его тошнило. А в субботу Маврикий стащил две больших лепёшки, спрятался в кладовке и съел их, и потом у него очень сильно болел живот. Мама отвезла его в больницу, там ему сделали клизму. Маврикий знает про муки всё, может даже больше Иесуса. Иесус мучился за грехи, а у Маврикия грехов нет, он мучается просто так.

"Всё, я устала," — говорит мама и опускает Маврикия на землю. — "Беги, — говорит, — вон дедушка идёт".



Маврикий не знал, что у него есть дедушка. Дедушка это как старый и добрый папа, дедушки есть у всех мальчиков на детской площадке, а у него нет дедушки, и папы тоже нет... А теперь, оказывается, есть? Маврикий стоит в траве, сухие колоски щекочут голые коленки. Он прикрывается от солнца рукой: впереди много травы, а потом растут деревья, под ними темно. Оттуда выходит кто-то чёрный и идёт к нему.

"Беги, что стоишь?" — говорит мама и шлёпает его по спине, но Маврикию страшно, он хватается за мамин платок. На маме большой чёрный платок и чёрное платье, и на дедушке чёрное платье и чёрный платок. Дедушка похож на чёрную цаплю, идёт — вперёд качается, как клюнуть хочет. Ног под чёрным платьем не видно, но Маврикий знает: там серые морщинистые лапы с острыми когтями. — "Ну не бойся, Маврос, ты уже большой! Дедушка добрый, дедушка тебя любит. Беги!" — говорит мама.

Маврикий храбрый, он ничего не боится — ни кошек, ни уколов. Он отпускает мамин платок и делает шаг. Дедушка улыбается, его коричневое лицо сжимается, глаза прячутся в морщинках, и он больше не похож на цаплю, он похож на папу, только доброго и старого. Теперь у Маврикия тоже есть дедушка, он пойдёт с Маврикием на детскую площадку и всем там покажет. Маврикий бежит, что есть силы. Сухие стебли больно бьют по ногам, а дедушка раскрывает чёрные крылья и машет ими. У других дедушек нет таких крыльев.

— Не спеши так, Мавраки, а то успеешь, — смеётся дедушка.

Маврикий с разбегу утыкается головой в дедушкин живот, он твёрдый, как старый хлеб, и пахнет похоже — кисло, с плесенью, землёй он пахнет, и сеном с сухими цветами. Сзади шуршит подол по траве — подходит мама.

"Здравствуй, Маврикий," — говорит мама, только смотрит не на Маврикия, а на дедушку, а дедушка говорит: "Здравствуй, Хлоя".

Потом они говорят что-то непонятное: про усачей, про поезд, про мост, про подарки. Подарки Маврикий любит, дедушка Маврикий, конечно же, тоже. Потом мама говорит, что подарки принесёт Маркос, а дедушка говорит, что ему это не нравится, а мама говорит, что больше некому. Маврикий говорит, что хочет тоже приносить подарки, и дедушка веселится, а мама грустит.

Мама говорит: "Пойди, погуляй, Маврос! Нам с дедушкой поговорить надо". У её ног стоит большая корзина, оттуда пахнет лепёшкой и колбасой, это вкусно, а ещё Маврикий слышит запах кокореци, и ему жалко дедушку, потому что ему придётся есть эту гадость. Он не хочет отходить и заворачивается в дедушкино платье, а дедушка смеётся и гладит его по голове и говорит, что он маленький и ничего не поймёт, а он всё понял: Маркос ночью принесёт подарок усачам к мосту, где ходит поезд. Вот усачи обрадуются! Лучше бы Маврикию подарил, брат называется! Потом мама говорит, что надо уходить, а дедушка поднимает Маврикия в воздух и прижимает к себе, на нём не платок, а капюшон, а под ним чёрная шапочка, и на капюшоне нарисована большая белая рыба и много каких-то непонятных значков[3].

— Прощай, Мавраки, — говорит дедушка, и Маврикий понимает, что на детскую площадку он с ним не пойдёт, и никто не узнает, что у него есть такой дедушка. Горячие слёзы текут по щекам Маврикия, а дедушка гладит его по голове. "Ну-ну, — говорит он, — со слезами утекает сила", и Маврикий жмурится, чтобы ни капли силы из него вытекло. Мама берёт его за плечи. "Маврикий, — говорит она, — Нам пора. — Её голос густеет: — Маурикий... Мауриций... заключённый Мауриций Варда, проснитесь!"

Мауриций проснулся. Никакая это была не мама — Хлоя Вардас сейчас спала в своём отеле. Над ним стоял преторианец. Его лицо над тёмно-пурпурной накрахмаленной стойкой в полутьме сливалось с плиткой.

— Приводите себя в порядок, жду вас снаружи, — сказал он и вышел.

Пока Мауриций чистил зубы, он вспоминал свой странный сон, и чем больше думал, тем меньше он походил на сон. Мауриций ничего не знал про дедушку по имени Маврикий, не помнил почти ничего из детства. В первом детском воспоминании он вышел из афинской подземки, держа маму и брата за руки, а вокруг прыгали и кричали люди. Они стреляли из ружей в воздух и махали флагами с синими крестами на белом поле. Это поле, лес, этого старика-схимника он не помнил, и ни разу не видел маму в чёрном платье, замотанную в чёрный платок до земли.

Получается, назвали его в честь деда, монаха, партизанившего в лесах под Афинами, но чьим он был отцом? Так вот откуда имя, которое он ненавидел, имя, за которое его, светлокожего блондина, в школе дразнили арапом!
_____

[1] Иесус — греческое произношение имени Иисус

[2] Кокореци — очень специфическое греческое блюдо из требухи

[3] Дед Маврикия, судя по описанию, монах-схимник

***

— Заключённый Варда, вы скоро? — окликнули его из коридора.

Преторианец в коридоре нервничал, ему надо было куда-то вести арестанта, кому-то передавать, а Маурицию это нужно не было. Он мог спокойно хоть по минуте чистить каждый зуб, потом проработать зубной нитью каждую щель между ними, не спеша полоскать горло и греть локти в тёплой воде. Когда-нибудь терпение преторианца иссякнет, и он применит силу, но до этого пройдёт ещё несколько бесконечно долгих минут свободы.

Мауриций плеснул в глаза и поднял голову. Он крепко сжал зубы и сильно напряг щёки. Он давил, и нехотя, постепенно, губы растянулись в улыбке — деревянной, натянутой, но Мауриций удержал её достаточно долго, чтобы она превратилась в настоящую и оставалась на губах уже без всяких усилий. Он улыбался.

Он представил, как выйдет сейчас к нетерпеливому охраннику, гордый и сияющий, и как вытянется у того лицо под форменной фуражкой, и он проникнется уважением к гражданину Варде, или даже восхищением... Или подумает, что Варда свихнулся... А если Варда сумасшедший, то его надо отправить на освидетельствование, и сумасшедших, наверное, не казнят... Какой смысл казнить сумасшедшего? Его обследуют и отправят в психиатрическую клинику. Там будет мягкая койка и питание по расписанию, и кусок неба в окне, и мама с Маркосом смогут навещать его...

Гордо расправленные плечи поникли, щёки обмякли, губы затряслись. Сила вытекла из тела Мауриция, хоть он и не проронил ни слезинки. Шаркая ногами, словно древний старик, он вышел из камеры. В проёме его качнуло, и преторианец заботливо подхватил Мауриция под локоть.

— Вам плохо? — спросил он. — Вы очень бледны.

Мауриций хотел ответить, но не смог. Вытаращив глаза, он хватал ртом пропавший воздух: газовый пузырь распёр его горло — ни вдохнуть, не выдохнуть.

Преторианец отвёл его к врачу, уложил на кушетку. Доктор посчитал пульс, заглянул под веко.

— Ну и ничего страшного не случилось, обыкновенная паническая атака. Для приговорённого обычное дело. Вы что тут новенький? — спросил он у охранника.

Преторианец кивнул, не сводя глаз с бледного Мауриция. Доктор набрал лекарство в шприц и закатил рукав его робы.

— Вам, может, тоже, для спокойствия? — он покрутил шприцом в воздухе, но преторианец замотал головой.

— Что вы собираетесь мне колоть? — Мауриций вжался в стену, подальше от сверкающей иглы.

— Ну вот и голос прорезался — значит, всё прошло. Ну что, Варда, в обморок падать будем? Нет? Ну и хорошо. Давайте руку.

— Что у вас в шприце? — Варда прижал руку к телу и непослушными пальцами раскатал рукав обратно.

— Успокоительное и витамины. Это поможет вам справиться со стрессовой ситуацией.

— Стрессовой ситуацией? — взвизгнул Мауриций. — Вы называете это стрессовой ситуацией?!

— Так, — нахмурился доктор, — только истерик мне тут не хватало! Возьмите себя в руки, Варда! Вы гражданин, не теряйте достоинство! Постойте, вы думаете, что я вас отравить решил? Вы думаете, что это я приведу приговор в исполнение? Дорогой мой Варда, если бы я был палачом, приговорённые умирали бы мгновенно и безболезненно, но это лишило бы институт казни ограничительной функции. Представьте, сколько б невинного народу полегло! Это ж мечта суицидника, за такое и убить кого-нибудь не жалко! Нет, казнят вас иначе.

— Как?

— Не знаю. В каждом случае решение принимают индивидуально. Давайте руку, Варда. Всё, что я хочу — это помочь вам. Давайте, давайте. Успокоим гормональный шторм. Поверьте, Варда, перед консулом спину лучше держать прямо.

Он умело нащупал иглой вену и впрыснул лекарство, залепил прокол пластырем.

— Всё, идите на ЭКГ.

Мауриций побрёл к выходу, но задержался в дверях.

— Доктор, как вы тут работаете?

— От Луны до Венеры[1] — с девяти до семнадцати с двумя получасовыми перерывами на трапезу, — невозмутимо ответил доктор.

— Я не об этом...

— А я об этом. Идите.

В следующем кабинете ему сняли кардиограмму. Временами Маурицию казалось, что ничего ещё не было, и он просто проходит медкомиссию перед вылетом в Эквиций, он может просто уйти отсюда и вернуться домой, живым и здоровым, но следом глаз замечал несоответствия: дорогой ремонт, новое оборудование, современные компьютеры, и возвращался шум в ушах, и сразу тяжелели ноги.

***

В очередном кабинете — полумрак, на стенах картины в напыщенных золотых рамах, в драгоценных курильницах дымятся шарики ладана, и деревянный Иесус по центру, расписанный свежей краской, тянет к нему окровавленные руки.

Мауриций сложил ладони лодочкой и коснулся их губами, принимая искупительную кровь. Из-за алтаря, похожего на золотой слиток размером с саркофаг, вышел священник в золотой ризе, в тиаре с оскаленной львиной пастью[2]. Он протянул Маурицию руку, унизанную перстнями.

— Я схизматик, — сказал Мауриций. Он давно не думал о Боге, но рыбку на шее по привычке носил.

— Бог един, дитя моё, — мягко ответил священник. В его голосе и отпускающем жесте — спокойствие и уверенность благополучных веков.

В Риме у их Папы огромный дворец, битком набитый золотом, а эллинский Патриарх сидит в Константинопольской тюрьме. Эллинские священники служат в землянках, на лесных полянах, улицах — там, куда позовут. Они носят одинаковые чёрные одежды, от попа до епископа, они не строят храмов, не касаются денег. Даже когда Эллада стала свободной, привычка не обрастать земным, материальным, осталась — в ней немытые эллины в дырявых рясах находят близость к Богу.

— Господь да будет в сердце твоём. Когда в последний раз ты был на исповеди, дитя моё? — бархатным голосом спросил священник.

Мауриций должен был встать на колени, и не смог — они не согнулись. Пальцы романского священника нетерпеливо постучали перстнями.

— Дитя моё?..

Ладанный душный полумрак заполнил лёгкие Мауриция, он затряс головой, но стало только хуже — его замутило.

— Я не могу, простите... — просипел он и выбежал в коридор. Преторианцы удивлённо переглянулись и повели его дальше.

Бесконечный коридор закончился стальной дверью с запорным штурвалом. Перед ней — деревянное кресло с колодками. Мауриция усадили, закрепили, и преторианец сковал ему ноги цепью. К цепи крепился стальной трос с толстым кольцом.

— Зачем это? — спросил Мауриций.

— Таков порядок, — сухо ответил преторианец. — Вставайте, заключённый Варда.

Он сунул ему в руки кольцо, и Мауриций чуть его не уронил.

— Тяжёлое, — попытался улыбнуться он.

— Пятьдесят фунтов, — сказал преторианец. — Донесёте, тут недалеко. Не мне ж его вместо вас таскать.

Босой Мауриций подошёл к двери, тапки остались лежать у кресла. Преторианцы двинулись в обратную сторону. Медленно, с масляным лязгом, провернулся штурвал. Мауриций сжался. Он по-прежнему не знал, что его ждёт: поток воды, а, может, дикие звери, вроде тех, что растерзали Иесуса на арене в Антиохии. Он обернулся, но преторианцы спокойным шагом уходили вдаль по коридору. Дверь откатилась внутрь и сдвинулась вбок, и Мауриций переступил порог зала, залитого ослепительным светом. Вперёд уходила толстая белая линия.

— Идите вперёд по линии и встаньте в круг, — приказал чей-то голос.
_____

[1] Римские дни недели, тут — с понедельника по пятницу

[2] В мире Варды Иесус был растерзан львами на римской арене

***

Перехватив поудобнее кольцо, Мауриций двинулся вперёд. Только надежда на помилование заставляла его передвигать обескровленные ноги. В ярком свете прожекторов бетон казался белым, полоса под ногами болезненно сияла. В уши лезло назойливое жужжание, будто огромное облако шершней висело у него над головой, но сколько Мауриций ни вглядывался, разглядеть что-то в плотном до вязкости свете не получалось.

— Стойте, Варда! Шаг назад! — с привычно-усталым раздражением приказал голос и добавил негромко в сторону: — Каждый раз одно и то же! Света им, может, не хватает?

Кто-то хохотнул, послышалась несколько сухих хлопков.

Мауриций растерянно оглянулся. В шаге за ним остался белый круг с щелью посередине.



— Заключённый Варда, вернитесь в круг и вставьте кольцо в прорезь!

— Зачем? — спросил Мауриций.

— Затем, что таков порядок! — отрезал голос.

Мауриций осторожно опустил кольцо в щель. Лязгнул металл. Он дёрнул, но кольцо оказалось заблокировано намертво.

«Если б помилование зависело от него, меня б точно казнили!» — подумал Мауриций, и сразу в голову пришла пугающая мысль: «А вдруг это и есть консул?».

— Гражданин Мауриций Варда! Вы стали причиной гибели разумного существа. Осознаёте свою вину?

Мауриций оставил кольцо в покое и выпрямился. Свет бил сверху, где-то за этой белой пеленой жужжали невидимые осы, негромко переговаривались, покашливали, шуршали бумажками невидимые люди.

— Да, гражданин... — он запнулся.

— Судья, — подсказал ему голос.

— Да, гражданин судья, виновен и готов понести заслуженное наказание.

— Неплохо держится, — сказал мужской голос.

— Такой хорошенький! — умилился женский голос.

— Хочешь к нему? Гриппа, лучше меня не зли!

— Граждане, тут не место для семейных сцен! — возмутился кто-то.

— Что ж, пусть решится ваша судьба, Мауриций Варда, — сказал судья. — Консул Республики Эквиций Гней Домиций Венатор!

Резко погас свет. Прямо над головой послышался сдавленный шёпот судьи: "О боги! Гриппа! Ну не здесь же!". Прошла минута, другая. Постепенно глаза привыкли к темноте, из сплошной черноты проступила кольцевая галерея, заполненная стоящими людьми, и кольцо дронов, висящее перед ними, а за плечами Мауриция, на высоте футов пятнадцати, балкон. Даже по лицам, подсвеченным золотисто-пурпурным сиянием, был виден их статус. Узнал Мауриций и судью. Впереди загорелся большой экран с золотым орлом на пурпурном фоне. Лица резко побелели, и судья сказал: "Доброе утро, гражданин консул".

Мужчина в мятом спортивном костюме угрюмо посмотрел в камеру. Мауриций не сразу узнал консула Эквиция, так сильно он отличался от обычной картинки на экране.

— Гражданин Республики Эквиций Мауриций Варда восемнадцатого августа на шоссе-дублёре между...

Договорить судья не успел. Закатив глаза, консул ударил по какой-то кнопке, экран погас, на нём появилось изображение руки с опущенным вниз большим пальцем.

— Э-эм... Спасибо, гражданин консул! — сказал судья. — Что ж, пусть свершится правосудие.

— Подождите! — закричал Мауриций. — Как?! Почему? Он же даже не выслушал! Он даже не глянул в мою сторону!

— Приговорённый Варда, не устраивайте сцен! Вы сами видели — в помиловании отказано.

— Стойте, так нельзя! Какое же это правосудие?! За что вы меня хотите убить? Эта собака сама выскочила мне под колёса!

Мауриций вглядывался в лица стоящих на балконе, но на таком расстоянии они казались мёртвыми масками. Несколько дронов, висевших вдоль галереи, нырнули вниз. Один завис прямо перед ним. Руку на экране сменило растерянное лицо Мауриция.

— Варда, вы же взрослый человек, должны понимать, что ваши выкрики ничего не изменят, — сказал судья.

— Квинт, ты не взял воды? — промурлыкала красивая романка, прижавшаяся к его боку.

— Ты не просила, Гриппа, — раздражённо ответил он.

— А сам догадаться не мог? — Гриппа надула губы.

— Это ненадолго, не засохнешь!

— Ну Квинт...

— Гражданин судья, я тут! Вы про меня не забыли?

Мауриций помахал рукой. На него снова волной накатило чувство свободы, как в те минуты этим утром, когда охранник ждал его за дверью камеры. Он был свободнее всех этих разодетых романов наверху — у них впереди неизвестность, а ему известно всё. Что бы он ни сказал и что бы ни сделал, ничего не изменится, а им надо думать о своих словах и поступках. Жаль, свобода его была заключена в круге футов четырёх в диаметре — на сколько хватало цепи.

Дроны включили фары, лицо Мауриция заполнило экран, засияли золотистым свечением густые кудри, солнечный отблеск лёг на бетон, подсветил трибуны. Под экраном, в контрастной тени, угадывались массивные ворота, похожие на гермозатвор суба. Белая полоса ныряла под них.

— Гражданин судья, вам нравится убивать невиновных?

Судья повернулся к кому-то сзади:

— Советник, у вас дело Варды в руках? Посмотрите, пожалуйста, не было ли у убитого травматической ампутации языка?

На балконе загорелся огонёк, осветил лицо Александридуса, зашуршали бумаги, рядом возникли и исчезли несколько любопытных лиц.

— Н-нет, гражданин судья, — услышал Мауриций испуганный голос Александридуса.

— Значит не будем изобретать колесницу. Офицер, заклейте приговорённому рот.

Застучали тяжёлые шаги по ступеням, чьи-то крепкие руки сжали голову Мауриция, треснула, разрываясь, липкая лента.

— Хотите что-то сказать перед тем, как замолчите навсегда? — спросил судья.

— Да! — выкрикнул Мауриций.

— Говорите, Варда, только коротко.

— Я Маврикий Вардас!

***

В Германике, в инсуле восемнадцать-дзета, на тридцать втором её этаже не продохнуть. В круглом зале, где стены утыканы люками капсул в три ряда, столпились эллины. Они сгрудились перед старой панелью с круглым пятном от резиновой пули. На весь экран, крупным планом — лицо молодого парня. Золотистые кудрявые волосы слиплись, на кончике носа висит капля пота, губы дрожат. Он смотрит в камеру, пурпурный отблеск красит его кожу в бронзу, темнит голубые глаза.

— Я Маврикий Вардас! — говорит он, и комната взрывается.

Что их так обрадовало — Аид не разберёт, но элины больше не могут стоять на месте. Пара рук стучит по столу, отбивая ритм быстрей, чем надо, но медленней сейчас не выйдет. Смуглые пальцы хватают смуглые плечи, смуглые ноги бьют носками в пол, кружится цепочка эллинов по круглой площадке в древнем боевом танце кассапико[1].

Грузный эллин, обречённо и радостно вздыхая, тащит из своей капсулы картонную коробку, достаёт тарелки. Завтра их заказчику везти, но пусть в Тартар[2] катится, сейчас нужнее. "Эллада!" — ревут в голос все, когда он водружает стопку на колено. Цепь замкнулась в неровное кольцо — где-то двойное, где-то тройное — очень тесно. Льётся со смуглых тел пот, пятнает пол, тарабанит барабанщик по столу, толстяк тарелки колотит на колене, стопкой, одну за одной[3], под хриплые крики. Ударная тарелка у эллина зажата в пальцах, на них широкие незагорелые полоски от перстней, и губа, презрительно надутая, поджалась, и в глазах больше нет того высокомерия, с каким он шёл за служащим аэропорта в день прилёта в Аугусту — только серые белки и лопнувшие капилляры.

"Свобода или смерть!" — орут десятки глоток, как только разлетается об пол последняя тарелка, этот клич несётся, стихая, по этажам через вентиляционные трубы и шахты лифтов, и османы гуськом, роняя тапки, бегут по решётчатым переходам в другую инсулу, где нет беспокойных эллинов, на всякий случай.

***

— Это очень ценная для всех нас информация, — сказал судья. — Заклеивайте!

— Насколько я помню детали дела, у убитого не был заклеен рот... пасть.

— Прокурор, оставьте это крючкотворство! Мы руководствуемся в первую очередь духом, а не буквой закона. Советник Александридус, вы хорошо себя чувствуете? Бледный, аж светитесь.

— Я в полном порядке, гражданин судья, просто тут очень душно.

— У кого есть вода? Дайте попить советнику.

— Я ж говорила, Квинт!

— Гриппа, угомонись, добром прошу!

***

— Потрясающе! — восклицает бывший патрон Мауриция.

Он протягивает бокал с вином молодому светловолосому юноше. Юноша бледен и смущён, он сидит на самом краешке огромного кожаного дивана.

— Берите, Даго, — подбадривает патрон подчинённого. — Это прекрасное вино с вашей родины — с юга Галлии[4].

Даго берёт вино, и держит бокал осторожно, за ножку, не решаясь коснуться губами. Он не сводит глаз с лица, заполнившего весь экран перед ним. Лицо смутно знакомо. Кажется, Даго несколько раз ездил с этим парнем в лифте. Картинка очень чёткая: видны мельчайшие бисеринки пота слипшиеся брови, даже крошечная оспинка на скуле под правым глазом, даже отпечаток грязного пальца на сантехническом скотче, которым заклеен его рот.

— Как вам это нравится, Даго? "Я Маврикий Вардас"! Какая чёрная неблагодарность!

— Это бумаги, которые вы просили... — Даго робко протягивает патрону папку.

— Да положите их на столик, потом, всё потом! Посмотрите на это лицо, Даго! Какой печальный конец! А я ведь всё для него сделал! Я дал ему жильё, выплачивал премии, даже подал прошение на досрочное получение гражданства! Он так мечтал стать гражданином! И что в итоге? "Маврикий Вардас"! Маврикий! Вардас! — повторил патрон, рукой отчёркивая каждое слово. Он упал на диван, вино выплеснулось на кожаную обивку. — Эллин может уехать из Эллады, но Эллада эллина никогда не покинет, — сказал он с горечью. — Хорошо, что вы галл, Даго. Я верю в галлов. Галлы умнее, культурнее, ближе к нам, романам. Будьте умнее Вардаса, Даго, и недолго пробудете перегрином.

Последние слова отдаются эхом в ушах, Даго пытается справиться с волнением, но его грудь слишком сильно раздувается под тонкой тканью. Лицо на экране расплывается, Даго слышит тихий шелест золотых перьев, под ноги падает пурпурная тень — это орёл Эквиция расправляет крылья над его головой.

***

В темноте под экраном лязгнул металл, шумно выдохнула пневматика. Дрон слепил глаза, и что там происходит за его угловатым корпусом —не разглядеть. Маврикий отвернулся, посмотрел наверх, на нависающий над ним балкон, там стояли романы, тесно, плечом к плечу. Подавшись вперёд, они крепко сжимали поручень. Они, жадно раскрыв глаза, нависли над краем, всматривались, стараясь не упустить ни одного фотона, запомнить навсегда эту сцену: на круглой арене, залитой золотистым отражённым светом, маленький человечек в оранжевой робе, прикованный к кольцу. Те, кто не смог пробиться к ограждению, тянули шеи во втором ряду. Александридуса среди них не было.

В памяти всплыло ещё одно почти стёртое воспоминание: маленький Маврикий — в афинском зоопарке, перед толстым стеклом, а за ним — стая степных волков. Звери стоят, нетерпеливо переминаясь, роняют слюну с вываленных языков на рыжий песок. "Мама! Собачки мне улыбаются!" — кричит Маврикий и кладёт ладошку на стекло, и сразу несколько носов утыкаются с той стороны, жадно стучат клыками по преграде. "Они не улыбаются, мой малыш, они хотят тебя съесть," — говорит Хлоя Вардас.

Глаза богатых и благополучных романов, собравшихся здесь, таращатся от голода, их голод острее, чем у давно не кормленных степных волков в афинском вольере. От него пальцы до судороги вцепляются в поручень — чтобы была опора, когда ослабнут колени, как только голод будет утолён. Помилования не могло быть не потому, что оно противоречит системе правосудия Эквиция, а потому что не кормить хищников опасно.

Снова лязгнул металл под экраном, но разглядеть, что там, за провалом между створками гермозатвора, Маврикий по-прежнему не мог. В темноте коротко рыкнуло, и Маврикий подумал, что его растерзают львы, значит, смерть будет мучительной и долгой, и даже облегчить боль криком из-за проклятого скотча он не сможет.

***

На экранах пассажиров в субах Аугусты, Рима, Лютеции[5], Лондры[6], Помпеи, Александрии, Антиохии, Вавилона, Иршалаима[7], на гигантских панелях городских площадей, на телевизорах в комнатах роскошных вилл и общих залах капсульных инсул для бедноты — везде Мауриций Варда.

В пятом классе школы при сенате Лукреция Севера всматривается в лица детей, они ничего не замечают, они смотрят только на экран. В глазах её учеников есть жадность, высокомерие, ожидание, презрение, нет только страха, и Лукреция одобрительно улыбается — она хороший учитель.

***

В уютной студии с видом на башни Базилеи, в кресле перед телевизором сидит Левий Игнаций. Он небрит и всклокочен, под ногами валяется бутылка из-под креплёного фалернского[8] — адское пойло, быка свалит, но Левий вскрывает вторую, хлещет спиртуозную масляную жидкость прямо из горлышка, давится, вытирает ладонью лицо.

"Дурак! Дурак! Дурак!" — стонет он и молотит кулаком по колену. Перед ним — телевизор, там — крупно, на весь экран, лицо его соседа с заклеенным ртом. За окном зависает дрон.

"Что?" — кричит Левий дрону. — "Я дома! Я ничего не нарушаю! Дома можно!"

Слёзы градом катятся по небритым щекам, Левий запрокидывает голову, моргает, сбрасывая крупные капли.

"Слёзы — потому что насморк у меня!" — всхлипывает он, — "Насморк! Аллергический!", и дрон вызывает терапевта на дом к гражданину Эквиция Левию Игнацию.

***



Окончательная ясность наступила, теперь жизнь стала прямой и идеально белой линией от босых ног Маврикия до обрубленной морды грузовика, и осталось её всего полстадия[9], чуть больше сотни шагов. Взревел мотор, зажужжали лопастями дроны, разлетаясь подальше. Свет двух мощных фар ударил в глаза Маврикию. Прикрыв глаза ладонью, он накрутил трос на руку, насколько хватило длины. Потянул медленно, дёрнул с оттяжкой, дёрнул сильнее, до крови — никакого толку, кольцо намертво зажато в щели.

Грузовик сдал назад, будто присел на задние ноги носорог перед тем, как ринуться в атаку. Маврикий кинулся в одну сторону, в другую — цепь не пускала его дальше пары футов. Шанса увернуться от грузовика не было.

Картинка на экране сменилась, теперь Маврикий увидел себя на расстоянии, в конце прямой белой линии, с перекошенным от ужаса лицом, дёргающего цепь, мечущегося на привязи. Гул разложился, Маврикий услышал всё: рёв разогревающегося двигателя, дробный рокот электромоторов дронов, тяжёлое дыхание сотен людей в этом зале и миллионов за его пределами. Он отпустил трос.

Взвизгнули шины, и грузовик сорвался с места. Маврикий опустился на колени, упёрся руками в бетон. В этой позе не было покорности: так израненный бык, загнанный в угол, выставив рога встречает смерть. Маврикий исподлобья, не жмурясь, смотрел на увеличивающиеся ослепительно-белые круги, мышцы напряглись до каменной твёрдости.

Оранжевый человечек на экране, залитый светом фар, стремительно приближался.

***

В номере дорогого отеля на виа Юстиниана перед большим телевизором сидит Хлоя Вардас. Маркос накрыл её руку своей.

— Смотри чуть выше экрана, — едва шевеля губами говорит он.

Хлоя смотрит. За окном проносятся расплывшиеся тени, ниже — оранжевое пятно, текущее и разбухающее, на которое Хлоя посмотреть не смогла бы даже если б её сжигали заживо. Дроны снуют над улицами Аугусты, зависют перед окнами, поддерживая порядок в Республике Эквиций. До перегринов в номере одной из городских гостиниц им дела нет.

***

Сильный жар опалил лицо Маврикия, взбил и высушил его волосы — в нём был раскалённый металл и горячая смазка. Маврикий не выдержал, выставив лоб он кинулся вперёд, забыв про сковывающую лодыжки цепь. Сухая трава впилась в стопы, твёрдая земля гулко стукнула по пяткам, Маврикий помчался навстречу жару. Бетон волнился, топорщился пустым овсом, низким и очень близким, Маврикий на бегу касался кончиками пальцев колких колосков, солнце окатывало жаром, кругом — жёлтые иссушенные холмы, древние камни, далёкий лес впереди, и что-то большое, чёрное, спешит к нему, увеличивается, но солнце слепит, и Маврикий просто бежит вперед, нахмурив лоб. Он хочет протаранить это чёрное пятно, сбить его с ног и бежать дальше, на свободу, без сковывающих цепей, подальше от всех жадных и голодных глаз, которых оказалось так много вокруг. Он вбегает в тень и врезается головой в мягкое чёрное сукно, в твёрдые кости. Крепкие руки подхватывают его подмышки, поднимают к хитрым, смеющимся глазам на сморщенном лице.

— Ну куда ж ты спешишь, Мавраки? — с притворной строгостью говорит дед. — Всё б тебе бегать!

Маврикий обхватывает руками шею, прижимается к жёсткому капюшону, исписанному загадочными письменами, гладит пухлой ладошкой белую рыбку с какими-то крестиками, палочками, кружочками.

— Голову ударил, больно, — жалуется он.

— Сейчас дуну и пройдёт, — смеётся дед.

Маврикий отрывается от его шеи, чтобы получить целебное дуновение. Позади, вдали, на гребне холма, — Хлоя и Маркос. Его брат, Маркос, стоит на своих ногах, ещё худой, с широкими, но угловатыми плечами. Маврикий тянет к ним руку, но дед молча прижимает его к себе и идёт своим широким цапельным шагом к лесу.

***

Экран погас, загорелся свет. Дроны ровными рядами потянулись в открытые ворота. На арену выбежали служащие в белых защитных костюмах, раскатали шланги.

"Я не дотерплю до дома, — подкатив глаза, пробормотала в ухо судье Гриппа. — Пойдём скорей в машину..."

Судья приобнял её и повёл сквозь толпу людей с блестящими и мутными глазами. У выхода с галереи он наткнулся на Александридуса. Советник сидел на полу, раскрытая папка с делом Варды валялась рядом.

— Исторический документ, а вы так небрежно... — покачал головой судья, собрал выпавшие листки и сунул дело Александридусу в руки. — "Казус Варды"! И всё благодаря вам! Гордитесь, советник.

— Эллин, что с него взять, — шепнул он Гриппе, спускаясь по лестнице в гараж.
_____

[1] Самый греческий танец сиртаки на самом деле был придуман для фильма «Грек Зорба», но в его основу легли настоящие греческие народные танцы, как хасапико (современное название кассапико)

[2] Тартар — царство Аида, подземный мир

[3] Одна из странных греческих праздничных традиций — бить тарелки, видимо, показывает широту души

[4] Галлия — современная Франция

[5] Париж

[6] Лондон

[7] Иерусалим

[8] Фалернское — сорт вина

[9] Меньше ста метров