Чекист

Глава из повести "Пленник"


Первого мая, когда закатное солнце, кроваво-красное, как знамя Мировой революции, застыло над бутырской башней, в нашу камеру впустили нового человека. Был тот час, когда по тюремному обычаю шел «концерт» — гул голосов, смех, горький и отрывистый, да новая песня, рождавшаяся в углу, сливались в один сплошной, тягостный гомон.

Дверь отворилась, и вошел невысокий, плотный, в щегольском, явно с иголочки, костюме и мягкой шляпе, которую он снял с небрежной грацией. Лет ему было под пятьдесят. Волосы, черные и тугие, как у цыгана, вились упрямыми кольцами. Но взгляд его поражал: один глаз — острый, быстрый, живой, а в другом, левом, застыло мутное пятнышко, бельмо, придававшее лицу выражение одновременно насмешливое и зловещее.

Вошел он не как входят сюда обычно— согбенно, глядя исподлобья, — а твердо и бодро, точно входил в свой кабинет.

— Здравствуйте, товарищи! — голос его прозвучал густо и властно.

Окинул камеру тем своим здоровым глазом, и резкие, отточенные движения его выдавали человека, видавшего на своем веку и смерть в упор, и роскошь нежданную, и всю прихотливую игру судьбы человеческой. Подошел к старосте Криворучко и представился, отчеканивая каждый слог:

— Зявкин, Федор Михайлович.

Староста, человек бывалый, смерил его взглядом.

— Ну что ж, рассказывайте о себе. Как ветер занес в наши палестины?

Зявкин усмехнулся, и бельмо его как будто дернулось.

— Что  ж рассказывать? — начал он, и слова его падали, как молотки, высекая искры нашего изумления. — Член ЦИК партии, боевые заслуги, два ордена Красного Знамени, чекистское именное оружие… Возьмите Историю Гражданской войны, увидите фото тех, кто Крым и Кавказ от белогвардейцев очистил. Я там по правую руку от Сталина. А Ежов, нынешний нарком, Николай Иванович, — в моем подчинении состоял. Вот как колесо фортуны вертится.

Он помолчал, глядя в зарешеченное окно, за которым медлительно угасал майский вечер.

— Сегодня утром я стоял на трибуне Мавзолея с членами правительства. Видел, как катится по брусчатке Красной площади живая, пенная волна народа, видел улыбки, сияющие лица, слышал могучее «ура!», от которого содрогается воздух. Чувствовал я тогда — жива Революция! И будут помнить наши имена, имена павших за наше дело… А гляжу теперь на вас — и вижу те же честные, испытанные лица. И чувствую — такие же свои.

— Так что же с вами приключилось, товарищ Зявкин? — посыпались со всех сторон голоса.

Лицо его внезапно потемнело.

— Кончился парад, поехал домой. Жена, радостная, хлопочет около стола — закуска, коньяк. Дочка моя, Танечка, резвится рядом… Говорю супруге: «Закусим малость, да и на праздничный банкет, к товарищам». И вдруг слышу голосок дочки: «Папа, а тебя не арестуют, как Зиновьева?» — Он снова усмехнулся, горько и коротко. — Отвечаю: «Что ты, милая… Зиновьев — против линии партии пошел, против нас всех, — стало быть, он враг.

 Только вымолвил эти слова — звонок. Жена дверь открывает, а на пороге — двое, в синих фуражках. «Зявкин Федор Михайлович здесь?» Выхожу. «Вы арестованы». И показывают ордер. А внизу — подпись: Нарком внутренних дел Ежов. Вспомнил я тогда его, молодого, робкого… «Вот, думаю, помощничек выискался…»

Жена зарыдала, а за ней и Танечка. Я их утешаю, говорю — недоразумение, мол, разберутся. А там везут меня на Лубянку — нет мест. Тогда сюда, в Бутырки. Так вот и встречаю я праздник Первомая в вашей тесной, но достопочтенной компании.

Так и вошел в нашу камерную жизнь Федор Михайлович Зявкин. Человек он был для нас полезный как кладезь историй — рассказывал, бывало, байки ночи напролет; как брали штаб атамана Краснова, к примеру, и казалось, слышишь конский топот и видишь отсветы пожаров в его больном глазу.

Ему, разумеется, сделали привилегию — положили рядом со мной, а я к тому времени уже продвинулся на середину нар и лежал восьмым от окна, в которое был виден клочок неба. Зявкин оказался не чванлив, часто по ночам, когда камера спала тяжким, тревожным сном, мы с ним шептались, вспоминая былое — и его, и мое, такое разное и такое одинаково канувшее в небытие.

А вскорости судьба приготовила нам новую встречу — к нам подселили бывшего есаула Донской армии… И было начало иной, не менее причудливой повести.