Тени Баобаба

I
В те времена, когда земля Калахари ещё делилась своими секретами с ветром, жил в клане сан по имени Нгаи человек, которого звали Мбонга.
Не шаман он был — не в том смысле, как говорили о нём чужаки издалека, те, что привозили железо и бусы, а потом умирали от жажды, не поняв ни слова. Нет, Мбонга был тем, кто слушает. Слушает, как трещит сухая трава под копытом антилопы, как стонет баобаб в полдень, когда солнце пьёт его сок, как зазывает луна в полнолуние — обещая воду или обманывая ею.
Клан его кочевал у подножия красных дюн, где река, которая когда-то текла, теперь лишь продавила песок пальцами пересохших русел. Было это в год, когда белые люди ещё не сожгли всё, что могли, а чёрные тени их лошадей мелькали лишь в кошмарах старух. Двести зим назад, или триста — кто считает, когда время течёт, как песок в кулаке?

Мбонга сидел у корней старого баобаба, того самого, которого звали Великим Шептуном. Корни его — толстые, как хоботы слонов — вползали в землю, хватая воду из глубин, которых никто не видел.
Наступал вечер. Женщины клана — хранительницы огня и слов — собрались полукругом, их лица светились отблесками костра. Старшая сестра Мбонги, Нкоси, седая, как пепел после пожара, сидела на плоском камне, укрытом шкурой антилопы. Она была той, кто помнила. Помнила имена предков, ушедших в песок. Имена ветров, приносящих дождь или крадущих его.
Раньше это делала их мать — прародительница клана, чьи глаза были острее глаз грифов, а руки чуть мягче коры акации. Но мать ушла к звёздам три луны назад, и теперь Нкоси сидела на её месте, и её тихий голос сплетал нити историй.

Мальчишка по имени Кала сидел в пыли, прижавшись к земле. Его глаза — два чёрных озера в пустыне — впитывали каждое слово.
Рядом с ним — девчонка по имени Зара, хрупкая, как стебель молочая, дочь самого Мбонги. Кала не был её братом по крови, но душой — да. Он бродил за ней, как тень за солнцем, потому что через неё видел отца — того, кого клан звал Хранителем Туч.
Мбонга не любил слов «шаман» или «заклинатель». Он говорил: «Я — ухо земли». Но дети лепетали: «Он зовёт дождь».
Кала мечтал стать таким же. Не для славы — в клане сан слава была как песок: скользит сквозь пальцы. А для того, чтобы понять, почему небо иногда плачет, а иногда смеётся сухим хохотом.

Нкоси начала историю. Её пальцы чертили знаки в воздухе, словно рисуя путь к невидимому миру.
«В те времена, когда баобабы ещё разговаривали с предками, а не молчали от жажды, жила в пустыне женщина по имени Т'кви. Она была зла, как скорпион в жару, жаля всех, кто подойдёт близко. Ни ребёнка не родила, ни травы не вырастила. Клан устал от её яда. Ночью схватили её, связали по рукам и ногам корнями акации, выгнали мужа — и бросили её в Красные Пески, где зыбучие барханы съедают даже тени.
Там, в сердце пустыни, где ветер поёт песни мёртвых, Т'кви научилась языку змей и шакалов. Она скиталась, пока не нашла Долину Теней — место, где собираются все отверженные. Там родилась деревня Изгнанников, где женщины вроде неё плетут нити из паутины лунного света и шипов терновника.
Нет у них детей своих — так они заманивают чужих. Тех, кто заблудится в песках, ища корни или следы антилопы».
Кала слушал, затаив дыхание. Его пальцы впивались в песок, словно ища опору. Зара рядом ёрзала. Её маленькая рука сжимала амулет — осколок кости страуса, просверленный и пропитанный кровью антилопы. Отец сделал его для неё, шепча слова, отгоняющие тени.
«Но в Долине Теней, — продолжала Нкоси, и её голос становился подвывающим, как ветер перед бурей, — они крадут не тела, а жизни. Берут глиняный горшок, полный песка из семи дюн, и сажают в него три ростка молочая. Первый — жизнь матери, второй — отца, третий — твоя. Пока ростки зеленеют, вы дышите. Но если ведьма дёргает один...».
Она сделала паузу. Её пальцы потянулись к воображаемому стеблю и потянули.
«Слышите? Он стонет, как раненый шакал. Корень белеет, и с ним уходит кровь из вен».

Зара вскрикнула и бросилась прочь — в тень баобаба. Кала, опомнившись, ринулся следом. Его босые ноги вязли в песке.
Женщины тихо засмеялись, но в смехе была нотка страха. Нкоси не остановилась. Её слова текли дальше, как река в снах:
«Девочка та, задремавшая у корней, проснулась в объятиях ведьмы. "Иди со мной, — шептала та, — я отведу тебя к воде". Но амулет — кость страуса — жёг грудь, напоминая: не верь чужим теням. Она спрятала его в складках шкуры, и когда горшок с ростками предстал перед ней, солгала: "Потеряла в песке".
Ведьма хохотнула, как гиена, и дёрнула стебель отца.
И где-то в клане, за дюнами, старик схватился за сердце, а песок впитал его вздох».

II
Кала нашёл Зару у пруда — жалкой лужицы, где тростник гнулся, как хребты умирающих. Она стояла, прикасаясь к стеблю тростника. Её плечи дрожали.
«Не бойся, — прошептал он. Его голос был как ласковый ветерок. — Ведьмы не берут тех, кто помнит имена. Я — Кала, твой страж. А ты — дочь Хранителя Туч. Пойдём, луна уже смотрит».
Он взял её за руку — маленькую, тёплую, как гнёздышко птенчика — и повёл обратно. По пути он мурлыкал старую песенку, ту, которую поют женщинам, скликая стадо: низко, протяжно, с переливами, растягивая звуки, словно нити паутинки, опутывающие страх.

У хижины Мбонги — круглой, из веток и шкур антилопы — мерцал огонь. Хижина стояла у края лагеря, ближе к пескам, чтобы Хранитель мог слышать шёпот песка.
Мбонга сидел у очага. Его тело, сухое и жилистое, как корень, сгибалось над двумя глиняными горшками. В них не варилась похлёбка — нет, это были снадобья для духов. Корни имбиря, смешанные с кровью жука-скарабея, и листья молочая, пропитанные росой новолуния. Воздух пах землёй после дождя, но это было обманчиво.
Кала замер у порога. Его сердце колотилось, как барабан перед танцем. Он приходил сюда часто, выдумывая поводы: то Зара забрела, то он нашёл редкий корень. Каждый раз его тянуло, как магнитом — смесь страха и голода, как у охотника, подкарауливающего антилопу.

Мбонга поднял голову. Его глаза — жёлтые, как у леопарда в сумерках — поймали взгляд мальчишки.
«Кто крадётся среди теней, как шакал за костями?» — спросил он низким голосом.
Кала шагнул внутрь, толкая Зару вперёд. «Я привёл её, отец. Нкоси рассказывала... она испугалась ведьм».
Мбонга хмуро взглянул на дочь, накрыл горшки шкурами, подбросил веток в огонь. Отблески заплясали на его лице, изборождённом морщинами.
«Ведьмы — это тени наших страхов, Кала. Они крадут веру в воду, а без воды нам не выжить. А ты, Зара? Хочешь ещё амулет посильнее кости?»
Зара кивнула. Её глаза заблестели. «Да, отец. Дай то, что отгонит тени».
Мбонга улыбнулся — он редко улыбался. «Есть корень под Красными Дюнами, цветёт осенью, когда луна умирает. Он шепчется с ветром, делает кожу гладкой, как шкура змеи, и разум острым, как шип акации. Но искать его — значит танцевать с тенями».
Кала робко спросил: «Как найти его, отец? Расскажи, как он выглядит».
Мбонга прищурился. Его взгляд скользнул по мальчишке. «Многие жаждут таких тайн. Осень придёт. А теперь — идите. Ночь не для вопросов».

Кала вышел.
Ночь в Калахари была тёмной. Звёзды холодно мигали. Но для Калы мир был книгой без страниц: необъятной, полной знаков. Он не знал ни железа, ни бус чужаков, ни историй о городах за морем. Его мир — дюны, колючки, следы копыт — был цельным, как панцирь черепахи.
Клан дарил ему предания: материнские песни, отцовские наставления, сказания о воде. Он прибежал к хижине юношей, где спали сверстники. Лёг на солому, и мысли вихрились: ведьмы, корни, огонь в горшках Мбонги.
Сон пришёл внезапно, унося в грёзы о реках, текущих вверх, к звёздам.

III
Мбонга не был болтливым. В клане знали, что он видит дальше дыма костра.
Он знал: мальчишка следует за ним, как тень. С год назад это началось — Кала крался по следам, прятался в тростнике, когда Мбонга выкапывал корни или говорил с ветром. Мбонга видел в нём искру: уши, слышащие шёпот песка, глаза, видящие воду в небе, руки, чувствующие пульс земли.
Такие мальчишки рождались раз в поколение.
Одного он отпугнул — тот сломался, как сухая ветка. Другого держал при себе, но тот ушёл к чужакам, женился и перестал слышать.
Теперь Кала — последняя надежда. Его преемник.
Но путь к сердцу Хранителя — через тернии акации. Пусть ждёт, пусть крадётся. Если дрогнет — пусть. Земля не терпит слабых ушей.

Кала не отступал.
Он следовал за Мбонгой в пустыню: когда тот ставил ловушки для прыгучих мышей, нюхал следы, где вода пряталась под коркой соли. Иногда Мбонга делал вид, что не видит. Иногда гнал: «Уйди, щенок! Тени не для твоих глаз».
А порой звал: «Иди, Кала. Посмотри, как корень молочая цепляется за жизнь».
И показывал: как отличить яд от лекарства по вкусу на языке, как по полёту стервятника угадать ветер с моря. «Держи в тайне, — шептал он. — Слова — как вода: разлей — и нет».
Кала учился не умом, а кожей: нюхал, ощупывал, слушал. Мир раскрывался как паутина: луна тянула нити к земле, звёзды знали о мёртвых, ждущих рождения.

Однажды, в час, когда ночь сливается с рассветом, Мбонга разбудил его.
«Вставай. Луна умирает — пора увидеть её последний вздох».
Они вышли в пустыню, босиком по холодному песку. Сели на гребень дюны, где красный песок сливался с чёрным небом. Мбонга был недвижен, как камень. Кала дрожал — от холода и страха.
Долго ждали, пока в щели между тучами не выскользнул серп Луны.
«Скоро она родится заново, — прошептал Мбонга. — Тогда собирать молочай и корни. Считай дни по пальцам».
Тишина. Птица крикнула вдали — предвестник теней.
Мбонга положил ладонь на голову Калы. «Когда я уйду, мой дух взлетит к Луне. Ты станешь мужчиной, Зара — твоей женой. Когда родит сына, дух вернётся в него. Назови его Мбонга, как меня».

Кала замер.
Слова отца повисли в голове, как дым. Луна плыла, тучи съедали её края.
Вдруг мир раскрылся — не как дюна, а как паутина: всё связано. Духи мёртвых на Луне ждут тел. Земля пьёт кровь антилопы, чтобы родить траву. Он — часть этого: нить в ткани, где смерть плетёт жизнь.
Знать — значит умирать чуть-чуть, каждый раз, когда понимаешь цикл. Луна умирает, чтобы родиться. Шаман уходит, чтобы вернуться в сыне.
Кала не мог сказать это словами — они были слишком грубыми, как песок в горле. Но чувствовал: это посвящение. Быть ухом земли — значит слышать её стоны и радости, не отворачиваясь.

С тех пор обучение стало постоянным.
Мбонга учил чувствам, не словам. «Смотри: по следу муравья найди воду. Нюхай: в воздухе — соль бури или сладость дождя».
Они выслеживали не только газелей — но и духов, связи между ними. Луна была сердцем: её фазы тянули приливы в жилах земли, в крови людей. «Духи предков живут там, — говорил Мбонга, — ждут тел, как семена ждут влаги».
Кала учился: по облаку угадывать ветер, по полёту жука — рост трав. У него был инстинкт охотника, чувствующего прыжок льва. Они не воевали с пустыней — они были ею. Чтобы властвовать над водой, надо слиться с жаждой.

Жизнь Мбонги текла, как песок.
Он кочевал с кланом, когда Луна велела. Пил воду из луж после редких ливней. Собирал корни — лечебные и ядовитые. Он был лучшим охотником, понимал язык змей, видел в наростах на коре лица духов. В небе: фазы Луны, приметы звёзд.
Он варил зелья: от лихорадки, от теней, от бесплодия. Женщины клана шли к нему, как к баобабу — за тенью и водой.

Кала впитывал, как песок каплю воды. То, что в нём зрело, расцветало под взглядом Мбонги.
«Ты — охотник за связями, — говорил отец. — Не зверь — смысл».
Они искали: в жале скорпиона — смерть, в корне — жизнь. Цель — как у ветра: нести влагу, не ломая. Так шаман — знал тайны и нёс их бремя, как баобаб свои ветви. Знание — это долг: слышать крик земли, когда она молчит.

Годы катились, как колючки под ветром.
Кала вырос. Мбонга перед смертью взял его в хижину, сделал преемником. Клан сказал: «Он — второй Хранитель».
Зара расцвела. Они женились под Луной, полной, как плод. Сын родился — маленький и крикливый. Назвали его Мбонга, как велел отец.
Кала чувствовал: дух отца вернётся.

(возможно, продолжение последует)