Шрам

Первым пришёл холод. Он пробирался в щели между рамами, ложился на стёкла призрачным инеем и медленно заполнял комнату. Алексей Петрович проснулся от того, что у него заныли старые шрамы на руке — верный признак скорого снегопада. Он не смотрел в окно, не проверял барометр. Он просто знал. Тело стало его календарём и барометром.

В доме пахло пылью и яблоками. Последние антоновки, принесённые с дачи ещё в октябре, дозревали в коробке на кухне. Этот запах был одним из тех якорей, что удерживали его в настоящем.

Он встал, не спеша, позволив суставам привыкнуть к вертикали. Жизнь шла своим чередом — это была не метафора, а констатация факта. Как смена времён года. Как этот надоедливый скрип в левом колене. Он подошёл к окну, провёл ладонью по стёклам, растопив узор. За окном серый, тяжёлый ноябрьский день клонился к закату. «Снег будет к ночи», — подумал он и отправился растапливать печь.

Разжигая огонь, он смотрел, как сухие щепки сначала стыдливо дымятся, а потом уверенно вспыхивают, отдавая тепло кирпичным стенам. Он жил один, но не чувствовал одиночества. Одиночество — это когда ждёшь кого-то. Он никого не ждал. Он жил. И это было его главным и окончательным занятием.

Вдруг скрипнула калитка. Незнакомый звук в этом времени суток. Через мгновение в дверь постучали — робко, но настойчиво. Алексей Петрович нахмурился, отложил кочергу и пошёл открывать.

На пороге стоял молодой человек в промокшей куртке, с испуганными глазами.
—Извините… У меня машина, там, за поворотом… колесо спустило. А телефон сел. Можно позвонить?

Алексей Петрович молча отступил, пропуская его внутрь. Парень замер посреди комнаты, озираясь, словно попал в музей. Старые фотографии на стене, керосиновая лампа на полке, запах печки и яблок.

— Телефон там, — Алексей Петрович кивнул на старый дисковый аппарат в углу.

Пока парень суетливо звонил в сервис, хозяин поставил на стол чайник.
—Греть будешь? — коротко спросил он, когда звонок закончился.
—Что? А… да. Спасибо.

Они сидели за кухонным столом, пили горячий чай. Парень, представившийся Артёмом, заметно успокоился. Его взгляд снова блуждал по комнате, задерживаясь на фотографии, где молодой Алексей Петрович стоял у станка.
—Вы тут… одни? — осторожно спросил он.

— Один, — откликнулся Алексей Петрович. — Жена давно ушла. Дети в городах. Живут.

В его голосе не было ни обиды, ни упрёка. Была та же констатация, что и в прогнозе погоды по ноющей руке.

— А не страшно? Не скучно?

Алексей Петрович внимательно посмотрел на него. Он видел в этих глазах знакомую тревогу, вечное ожидание чего-то, что должно случиться где-то впереди.
—Страшно, когда бежишь и спотыкаешься. А когда идешь — просто идешь. А скука… Скука — это когда не видишь, что вокруг тебя. Вот, смотри.

Он взял с блюдца яблоко, провёл по нему пальцем.
—Морщины. Говорят, старый фрукт. А по-моему, это его жизнь на нём написана. Каждая вмятинка — от ветра, от солнца, от дождя. Ты думаешь, твоё лицо от чего стареет? От возраста? Нет. От улыбок, от гримас, от того, что ты щуришься, глядя на солнце. Это не износ. Это история.

Он разрезал яблоко пополам, протянул одну половину Артёму.
—Вот она, жизнь. С морщинами. И сладкая внутри.

Артём взял половинку, молча рассматривал её.
—Мне кажется, я всё время куда-то спешу и… пропускаю её, — тихо сказал он.

— А она никуда не денется. Она будет идти своим чередом. Как снег, что сейчас пойдёт. Как река подо льдом. Не надо за ней гнаться. Надо просто сесть и выпить с ней чаю.

Вскоре приехал эвакуатор. Артём, уходя, ещё раз оглянулся на тёплый свет из окна его дома.

Алексей Петрович закрыл дверь, вернулся к печи. Подбросил полено. Огонь весело затрещал, отбрасывая на стены пляшущие тени. Он сел в своё кресло, взял с полки потрёпанный том. Но не читал. Он сидел и слушал, как за окном начинает падать снег. Тихо, неспешно, ворожа по крыше и земле.

Он поймал себя на мысли, что на лице у него — спокойная, едва заметная улыбка. Он не гнался за жизнью. Он дал ей подойти к его порогу самой. И в этом не было печали. Была лишь простая, ясная уверенность: будет день, и будет пища. Будет зима, и будет тепло печки. И это — всё, что по-настоящему важно.