Алые сумерки моего детства

Пролог к рассказу «Алые сумерки моего детства»

У каждого поэта есть тайная комната — место, куда не ступала нога даже самого преданного читателя. Это комната его детства. Там, в пыльных солнечных лучах, между половицами, проросшими травой воспоминаний, и хранятся те первые, самые важные слова, из которых потом сплетаются строки.

Почему мы решили заглянуть в эту комнату именно Сергея Есенина? И почему осмелились говорить от его имени?

Есенин — не просто поэт. Он — голос самой русской земли. Его стихи не написаны, а прорастают из неё, как берёзы из рязанской почвы. Чтобы понять его творчество, нельзя просто анализировать метафоры и рифмы. Нужно попытаться увидеть тот мир, который он увидел ребёнком. Мир, который стал его единственным и главным университетом.

Мы решились написать этот рассказ  от первого лица не из дерзости и не ради красивого жеста. Это попытка — возможно, наивная, но искренняя — пройти по тем же тропинкам, что и маленький Сережа Есенин. Вдохнуть тот же воздух, напоенный запахом скошенного сена и речной влаги. Прикоснуться ладонью к той же шершавой коре вековой ивы. Услышать тот же шепот, который рождался на заре в бескрайних полях и который позже превратится в «песню, что упала в реку, да так и канула, не долетев до уст».

Это история не столько о самом поэте, сколько о рождении Поэзии. О том, как красота, боль и восторг мира впервые отзываются в человеческой душе, требуя выхода в слове. Мы пишем от его имени, чтобы попытаться понять, каково это — смотреть на мир глазами, в которых отражается не просто небо над Константиновом, а вся будущая, ещё не написанная, лирика.

Пусть этот рассказ будет не документальной хроникой, а своего рода дневником ощущений, сотканным из тех образов, что он нам оставил. Это наше письмо к тому мальчику с рязанских полей, чьи алые зори навсегда остались сгоревшими страницами в истории русской души.

Давайте же приоткроем дверь и тихо войдём.

Вот рассказ от лица маленького Сережи Есенина, основанная на реальных фактах его биографии.

 

"Алые сумерки моего детства"

От лица Сережи Есенина.

 
Память моя — будто старый сундук, окованный железом, что стоял на чердаке дедова дома. Открываешь его, и пахнет полынью, сушёными яблоками и тёплым сеном. И первое, что видишь — это не вещи, а свет. Золотой, пронизанный пылью свет рязанского лета.

 

У деда Федора.

Я рос не в своей избе, а у деда, Федора Андреевича. Маменька с отцом в разладе были, вот и пристроили меня сюда, в этот большой, пахнущий хлебом и ладаном дом на три окошка. Дед мой был старик строгий, набожный, и по вечерам, когда солнце садилось за Оку, он выносил толстый псалтырь и густым, мёдным голосом читал про райские кущи. Я не всё понимал, но слова были такие сладкие и певучие, что казалось, будто сам воздух в горнице густеет от них, становится похожим на кисель.

А по утрам меня будили не петухи, а само солнце, что вставало из-за розовых туманов за околицей. И начинался мой день — долгий-долгий, как дорога до ракитового куста.

 

Мои университеты — поле да река.

Мои настоящие учителя были не в школе, а тут, за порогом. Три моих дядьки, молодые, озорные, были моими царями и богами. Они не носили меня на руках, нет. Они учили меня жизни.

Один учил седлать коня, и я впервые почувствовал, как подо мной оживает и дышит огромное тёплое небо. Другой, с залихватской ухмылкой, бросил меня в воду, чтобы я научился плавать. А третий, самый отчаянный, как-то раз в осеннюю ночь посадил на меня сразу всех собак, и я, семилетний, бежал от них, чувствуя за спиной их горячее дыханье и слыша лай, от которого стыла в жилах кровь. Я не плакал. Я бежал, и казалось, что вместе со мной бежит и месяц, и тени от берёз, и сам чёрный ветер. Потом, много лет спустя, я понял, что это и есть жизнь — стремительный бег, где позади тебя гонится стая тревог, а впереди — одна лишь тёмная, но манящая дорога.

 

Но были у меня и другие, тихие учителя.

Ива у пруда, что склоняла свои зелёные косы до самой воды и шептала что-то листьями. Я прижимался к её шершавой коре щекой и слышал, как бьётся её мокрое, холодное сердце.

Алые зори, что зажигались над бескрайним полем, будто кто-то невидимый разлил по небу малиновый сок.

Берёза в дедовом саду, что стояла, принарядившись, в своём подвенечном сарафане, и казалось, вот-вот она сорвётся с места и пойдёт в пляс по росе.

Роса! Каждая её капля была отдельным миром. В ней отражалось и небо, и солнце, и моё собственное, курносое лицо. Я мог часами лежать в траве и смотреть, как вселенная умещается в одной маленькой слезинке на стебельке клевера.

 

Первая песня

Стихи во мне родились не от книг. Они родились от этого всего. От шепота реки, от свиста суетливых стрижей, от грустного взгляда старой кобылы, от вкуса парного молока.

Как-то раз, возвращаясь с покоса, я увидел, как закат опрокинул в Оку всё свое золото. Вода стала не водной, а жидким огнём, и лодка на том берегу казалась угольком, тлеющим в этой огромной купели. В горле у меня встал комок. Не от грусти и не от радости, а от чего-то большего. Я побежал домой, в избу, и первое, что вырвалось наружу, сложилось само в слова:

«С алым соком ягоды на коже,

Нежная, красивая, была

На закат ты розовый похожа

И, как снег, лучиста и светла…»

Это была неловкая, детская строка. Но дядьки, услышав её, перестали шуметь и посмотрели на меня с удивлением. А дед покачал головой и промолвил: «Чур, не наша это стезя, Сережа. Божья».

Я не понял тогда его слов. Я просто знал, что во мне зазвучало. Зазвучало эхом на шум листвы, на крик журавлей, на тихий плач гармони за околицей. Вся моя Русь, вся моя рязанская ширь с её синими далями, с её горьковатым запахом полыни и сладким духом цветущей ржи — всё это просилось наружу, требовало голоса.

И этот голос, робкий и чистый, как первый ручеек по весне, я дал ей. Я стал её поэтом. Ещё не зная, что это навсегда. Ещё не зная, что эта любовь будет и радостью моей, и вечной болью.

 

Эпилог

И вот сундук воспоминаний закрыт. Солнечные зайцы, игравшие на его резных стенках, угасли. Последний запах полыни и дедова хлеба медленно растворяется в воздухе. Мы осторожно поднимаемся с колен, отряхиваем ладони, и с удивлением замечаем, что на них остались крошечные занозы — не от старого дерева, а от тех самых, есенинских, берёз и рязанских половиц.

Эта комната детства, в которую мы осмелились заглянуть, теперь навсегда останется с нами. Мы уносим её в себе — не как музейный экспонат, а как живой, трепетный мир. Как ту самую «песню, что упала в реку» — и мы стали её берегами, тем тихим причалом, где её отзвук будет жить вечно.

Мы говорили его голосом не для того, чтобы присвоить его душу. А для того, чтобы понять: Поэт не умирает. Он просто возвращается туда, откуда пришёл — в шелест овса, в плач метели, в алый закат над Окой. Он становится тем самым ветром, что вечно красильный, той самой раной и бальзамом, который он воспел.

И теперь, закрывая эту страницу, мы знаем — стоит только прислушаться к шуму дождя, вглядеться в золото осенней рощи, почувствовать горьковатую свежесть первой зимней крупы… и он снова будет здесь. Мальчик с глазами, как два озёрных блюдца, с душой, широкой, как рязанские просторы. Последний поэт деревни, первый голос земли.

Его детство не кончилось. Оно просто стало вечностью.