Сократ. Что такое справедливость?

(по мотивам диалога «Государство», книги I-IV)

Оглавление

Пролог. Спор в Пирее
Глава 1. Определение Фрасимаха
Глава 2. Пастух и стадо
Глава 3. Искусство извлекать пользу
Глава 4. Функция души и прибыль от справедливости
Глава 5. Вызов Главкона: Кольцо Гига
Глава 6. Жалоба Адиманта
Глава 7. Город в словах: рождение справедливости
Глава 8. Природа стража: философский пес
Глава 9. Воспитание души: мифы для стражей
Глава 10. Воспитание тела: гимны и гимнастика
Глава 11. Благородная ложь: миф о металлах
Глава 12. Жизнь стражей: ничего лишнего
Глава 13. Богатство и бедность, или Два города в одном
Глава 14. Четыре добродетели города
Глава 15. Государство внутри нас: три начала души
Глава 16. Здоровье души


Пролог. Спор в Пирее


Есть дни, которые начинаются с праздника, а заканчиваются битвой. Не битвой мечей и копий, но битвой идей, которая оставляет раны глубже и шрамы долговечнее. Эта история как раз о таком дне.
Все началось с того, что я, Сократ, спустился в Пирей, афинский порт, вместе с Главконом, сыном Аристона. Мы хотели посмотреть на новый праздник в честь богини Бендиды, который устраивали фракийцы, и помолиться ей. Праздник был прекрасен, шествие местных жителей ничуть не уступало по пышности нашему. Отдав должное богине, мы уже собирались возвращаться в Афины.
Но когда мы двинулись в путь, нас заметил Полемарх, сын Кефала. Он послал своего раба, который схватил меня за край плаща.
— Полемарх просит вас подождать! — крикнул он.
Вскоре подошел и сам Полемарх с целой компанией друзей.
— Сократ, — сказал он, смеясь, — неужели вы и вправду собрались уходить в город?
— Именно так, — ответил я.
— А видишь, сколько нас? — спросил он, указывая на своих спутников. — Мы сильнее тебя. Так что либо оставайся, либо готовься к бою.
— Есть и третий путь, — возразил я. — Мы можем убедить вас, что нас нужно отпустить.
— Убедить? А если мы не захотим слушать? — рассмеялся он.
Так, в шутливой борьбе, нас силой, но по-дружески, заставили изменить наши планы. Мы отправились в дом Кефала, отца Полемарха.
Это был дом богатого и уважаемого человека. Мы застали самого Кефала, убеленного сединами старца, сидящим на клисмосе  с венком на голове, ибо он только что совершал жертвоприношение. В комнате было много гостей, среди них — сыновья Кефала и другие известные афиняне.
Кефал очень обрадовался моему приходу. Мы разговорились с ним о старости, о том, какое это бремя, и о том, как богатство помогает переносить ее легче. Наш разговор незаметно перешел к самому главному вопросу, который волнует человека на пороге смерти: «Прожил ли я жизнь справедливо? Не остался ли я кому-то должен?».
— В этом-то, Сократ, и есть главное преимущество богатства, — сказал мудрый старик. — Оно позволяет не обманывать, не лгать и не уходить в иной мир в страхе, будучи должным богам или людям. — Прекрасные слова, Кефал, — ответил я. — Но что же такое сама справедливость? То ли это, что ты сказал: всегда говорить правду и отдавать взятое в долг? Представь, что ты взял у друга меч, а он тем временем сошел с ума. Должен ли ты вернуть ему оружие? Всякий скажет, что нет. И тот, кто вернет, поступит несправедливо.
Кефал согласился со мной, но, улыбнувшись, передал спор своему сыну и наследнику Полемарху, а сам ушел, чтобы закончить жертвоприношение.
Наш разговор с Полемархом потек мирно и предсказуемо. Мы разбирали мнения поэтов, спорили об определениях, медленно, шаг за шагом, приближаясь к истине.
Но все это время в углу комнаты, словно дикий зверь в клетке, сидел человек. Его звали Фрасимах. Знаменитый софист, известный своим напором и презрением к пустым, как он считал, разговорам. Он несколько раз порывался вмешаться в нашу беседу, но его удерживали соседи, желавшие дослушать нас.
И вот, когда мы с Полемархом в очередной раз пришли к выводу, что не знаем, что такое справедливость, он больше не смог сдерживаться. Он собрался с силами и, издав яростный рев, бросился на нас, словно желая растерзать. — Что за вздор вы тут несете, Сократ?! — закричал он. — Довольно кланяться друг другу и лепетать чепуху! Если ты действительно хочешь знать, что такое справедливость, — не спрашивай, а отвечай! И не смей мне говорить, что это должное, полезное или выгодное! Я требую ответа ясного, точного и краткого!
Его внезапное нападение ошеломило всех. Мирная беседа закончилась. Начинался настоящий бой.


Глава 1. Определение Фрасимаха


Пока мы с Полемархом, как дети, играющие в мяч, перебрасывались доводами, Фрасимах все это время сидел в напряжении. Его молчание было тяжелее любого крика. И вот, когда я в очередной раз показал Полемарху, что его определение справедливости не выдерживает критики, чаша терпения софиста переполнилась.
Он ринулся на нас, как дикий зверь, и от его яростного рева мы с Полемархом в ужасе отпрянули.
— Что за вздор вы тут несете, Сократ?! — закричал он, его лицо исказилось от гнева. — Довольно этой вежливой чепухи и взаимных уступок! Если ты действительно хочешь знать, что такое справедливость, то хватит спрашивать и опровергать других, упиваясь своим умением! Сам дай ответ!
Он говорил быстро и громко, не давая никому вставить и слова. — И не смей мне говорить, что справедливость — это должное, или полезное, или выгодное! Я требую ответа ясного и точного, а не этого словесного мусора!
Я был ошеломлен и, признаюсь, немного напуган его напором. Я посмотрел на него и с притворной дрожью в голосе ответил: — Не сердись на нас, Фрасимах. Если мы с Полемархом и ошибаемся в своих рассуждениях, то делаем это невольно. Неужели ты думаешь, что мы, ища золото, стали бы уступать друг другу и губить поиски? Так неужели, ища справедливость, которая дороже всякого золота, мы стали бы так глупо подыгрывать друг другу? Скорее уж нам следует ждать от тебя, мудреца, сострадания, а не гнева.
Он выслушал меня и издал резкий, сардонический смех. — О Геракл! — воскликнул он. — Вот она, знаменитая ирония Сократа! Я так и знал! Я всем говорил, что ты будешь притворяться незнающим и делать что угодно, лишь бы не отвечать на вопрос!
— Но как же мне отвечать, о мудрейший, — возразил я, — если я, во-первых, действительно не знаю, а во-вторых, ты, такой знающий человек, запретил мне использовать все возможные ответы? Это все равно что спросить, сколько будет двенадцать, и при этом запретить отвечать «дважды шесть», «трижды четыре» или «шесть плюс шесть».
— А что, если я дам тебе ответ о справедливости, — сказал он с хитрым блеском в глазах, — куда лучше и глубже всех этих? Какого наказания ты тогда заслужишь? — Какого же еще, — ответил я, — как не того, какое положено незнающему, — поучиться у знающего. — Ты мил, — усмехнулся он, — но кроме учения положено платить деньги. — Заплачу, как только они у меня появятся, — улыбнулся я. — Деньги есть, Сократ! — вмешался Главкон. — Говори, Фрасимах, мы все за Сократа заплатим!
После долгих уговоров и притворного нежелания, Фрасимах, жаждавший блеснуть своим умом, наконец согласился. Он обвел всех нас важным взглядом, словно жрец перед священнодействием.
— Слушайте же! — провозгласил он. — Я утверждаю, что справедливость — это не что иное, как то, что выгодно сильнейшему.
Его определение, резкое и ясное, как удар меча, повисло в тишине. Никто не проронил ни слова.
— Почему же ты не хвалишь? — спросил он меня. — А, ты, верно, не понял. — Я пытаюсь понять, — ответил я. — Давай разберемся. Ты говоришь, что подчиняться правителям — это справедливо? — Да. — А правители в государствах могут ошибаться и издавать законы, которые на самом деле невыгодны им самим? — Конечно, могут. — Но раз подданные должны исполнять все законы, то получается, что исполнять невыгодное для сильнейшего — это так же справедливо, как и исполнять выгодное. Таким образом, справедливость, по-твоему же определению, есть не только то, что выгодно, но и то, что невыгодно сильнейшему.
Фрасимах был уязвлен. Его первое, такое гордое определение, было опровергнуто так быстро. Но он не был бы софистом, если бы не нашел выход.
— Ошибаешься, Сократ! — вмешался один из его сторонников. — Фрасимах имел в виду, что сильнейший, поскольку он сильнейший, не может ошибаться в том, что ему выгодно!
— Именно! — подхватил Фрасимах. — Я, как и врач, называю правителем лишь того, кто не ошибается в своем ремесле! Правитель, пока он правитель, издает законы, наилучшие для него самого, а подданные должны их исполнять. Так что я повторяю: справедливость — это то, что выгодно сильнейшему, и точка.
Он исправил свою позицию, заделал пробоину. Теперь спор должен был начаться по-настоящему.


Глава 2. Пастух и стадо


Фрасимах уточнил свою позицию: правитель, как и всякий мастер, не может ошибаться, пока он остается мастером. Его определение казалось теперь неуязвимым.
— Хорошо, Фрасимах, — сказал я, принимая его поправку. — Давай рассмотрим твоего идеального, безошибочного правителя. Скажи мне, всякое ли искусство, всякое ремесло имеет в виду выгоду самого себя, или же оно заботится о благе того, над чем оно поставлено? Например, врачебное искусство — оно ищет выгоду для себя или для тела больного? — Для тела больного, — процедил Фрасимах. — А искусство коневода — оно заботится о себе или о лошадях? — О лошадях. — Значит, — заключил я, — ни одно искусство не ищет выгоды для себя, ибо оно ни в чем не нуждается. Оно ищет выгоды для своего предмета. Врач предписывает лечение не ради своей пользы, а ради пользы пациента.
— И если это так, — продолжал я, — то и искусство править, если это истинное искусство, должно заботиться не о выгоде правителя, а о выгоде подданных, над которыми оно властвует. Таким образом, твое определение снова оказывается перевернутым. Справедливость, если следовать логике, — это то, что выгодно слабейшему, а не сильнейшему.
Мой довод вызвал в комнате оживление. Я снова, казалось, поймал софиста в ловушку, используя его же собственное сравнение правителя с мастером.
Но Фрасимах был не из тех, кто легко сдается. Вместо того чтобы отвечать прямо, он посмотрел на меня с нескрываемым презрением.
— Скажи мне, Сократ, — язвительно спросил он, — у тебя есть кормилица? — Что за странный вопрос? — удивился я. — К чему он? — К тому, что она, похоже, не утирает тебе нос, раз ты путаешь овец с пастухом. Ты, видимо, думаешь, что пастухи и волопасы заботятся о благе своих стад и откармливают их, имея в виду не свою собственную выгоду и выгоду хозяина!
Он говорил громко, с издевкой, как учитель говорит с неразумным ребенком.
— Ты настолько наивен, что не понимаешь очевидного! Справедливость и справедливое — это на самом деле чужое благо. Это выгода для правителя и вред для подданного. А несправедливость — наоборот! Несправедливый человек всегда имеет больше, чем справедливый.
— Посмотри на жизнь, Сократ, а не на свои выдумки! — продолжал он, входя в раж. — В любом деле несправедливый всегда в выигрыше. В договорах он обманет и получит больше. В уплате налогов справедливый заплатит больше, а несправедливый — меньше. Когда раздают деньги, справедливый не получит ничего, а несправедливый нагребет полные руки.
— Но лучше всего это видно на примере высшей несправедливости — тирании. Тиран, который захватывает чужое имущество, порабощает граждан, не считается злодеем. Наоборот, его называют счастливым и блаженным! И не только в его государстве, но и везде! Ведь люди порицают несправедливость не потому, что боятся ее совершать, а потому, что боятся ее претерпеть!
Он произнес свою речь на одном дыхании, и теперь стоял, обводя нас победным взглядом.
— Так вот, Сократ, запомни раз и навсегда! — заключил он. — Несправедливость в крупных размерах сильнее, свободнее и могущественнее справедливости. Справедливость — это выгода сильнейшего, а несправедливость — это то, что выгодно и полезно самому себе!
Сказав это, Фрасимах, подобно банщику, окатившему нас ушатом грязной воды, собрался встать и уйти, считая спор оконченным. Но все присутствующие, включая меня, вцепились в него, умоляя остаться и объяснить свои дерзкие утверждения. Он вылил на нас учение, которое переворачивало все с ног на голову, и теперь должен был за него ответить.
Поединок переходил на новый уровень. Теперь мы спорили уже не об определениях. Мы спорили о том, какой образ жизни — справедливый или несправедливый — ведет к счастью.


Глава 3. Искусство извлекать пользу


Фрасимах бросил свой главный козырь.
Фрасимах остался, хоть и с явным неудовольствием. Он считал, что сказал все, и теперь ему придется снизойти до объяснения очевидного.
— Так ты утверждаешь, Фрасимах, — начал я, возвращаясь к его речи, — что жизнь несправедливого человека лучше и выгоднее, чем жизнь справедливого? — Я это не просто утверждаю, я это доказал! — самодовольно ответил он.
— Хорошо. Давай вернемся к тому, с чего мы начали. Ты говорил о правителе и пастухе. Ты сказал, что пастух пасет овец ради своей выгоды, а не ради выгоды стада. Но скажи мне, искусство пастуха как таковое — в чем оно заключается? Разве не в том, чтобы заботиться об овцах, находить им лучшие пастбища, оберегать от волков и лечить их болезни? — В этом, — согласился он.
— А то, что пастух потом получает плату за свою работу или продает овец на мясо, — это относится к искусству пастуха или к искусству извлекать пользу, искусству наживы? Фрасимах нахмурился, видя, куда я клоню. — К искусству наживы, разумеется.
— Вот именно! — сказал я. — Врач лечит больного, и это — врачебное искусство. А плату за лечение он получает благодаря искусству наживы, которое сопутствует его основному ремеслу. Точно так же и кормчий на корабле. Его искусство — безопасно вести судно, а не зарабатывать деньги. То, что ему платят за это, не делает его искусство искусством наживы.
— Каждое искусство, — продолжал я, — приносит свою, особую пользу. Врачевание — здоровье, кормление — безопасность в море, строительство — дом. И ни одно из них не ставит своей целью собственную выгоду. Если бы мастер не получал платы, он все равно приносил бы пользу своему предмету. Таким образом, мы снова возвращаемся к тому, что истинный правитель, как и истинный мастер, заботится о благе своих подданных, а не о своем собственном.
— А то, что ты говоришь о выгоде, — это относится не к искусству править, а к искусству наживы. Настоящий, хороший правитель не стремится к власти ради денег или почестей. Наоборот, он считает это постыдным. Поэтому хороших людей приходится заставлять идти во власть, применяя к ним наказание. — Наказание? — усмехнулся Фрасимах. — Какое еще наказание?
— Самое большое наказание, — ответил я, — это быть под властью человека худшего, чем ты сам. Именно боязнь этого наказания и заставляет достойных людей идти в политику. Они идут туда не как на что-то приятное, а как на неприятную необходимость, потому что не могут доверить это дело кому-то худшему.
Я сделал паузу, но не дал ему времени на ответ. Я перешел к его главному, самому дерзкому утверждению.
— А теперь давай разберем твою хвалу несправедливости. Ты утверждаешь, что несправедливость — это мудрость и добродетель, а справедливость — благородная простота и глупость. — Именно так!
— Хорошо. Скажи мне, справедливый человек стремится превзойти, иметь больше, чем другой справедливый человек? — Нет, конечно, — ответил Фрасимах. — Иначе он не был бы таким простодушным глупцом. Он стремится поступать так же, как и другие справедливые. — А он стремится превзойти несправедливого? — Да, и будет считать это справедливым.
— А несправедливый? Он стремится превзойти и справедливого, и другого несправедливого, чтобы получить больше всех? — Именно так! Он хочет быть выше всех!
— Давай посмотрим на другие искусства, — предложил я. — Музыкант, настраивая лиру, стремится ли он «превзойти» другого музыканта, перетянув струны? Или он стремится найти ту же самую, правильную ноту? — Найти ту же самую ноту. — А врач, прописывая лечение, стремится ли «переплюнуть» другого врача, дав больному лошадиную дозу лекарства? Или он ищет ту же самую меру, полезную для здоровья? — Ищет меру.
— Значит, — заключил я, — знающий и мудрый человек (музыкант, врач) не стремится превзойти такого же знающего, как он. Он стремится к тому же самому — к правильности, к мере. А вот невежда, не знающий ни в чем меры, будет стремиться превзойти всех — и знающих, и таких же невежд, как он.
— Но если это так, — продолжал я, глядя прямо в глаза Фрасимаху, — то наш справедливый человек, который не хочет превзойти другого справедливого, похож на знающего и мудрого. А твой несправедливый, который хочет превзойти всех, похож на невежественного и дурного. А мы ведь согласились, что знающий — хорош и мудр, а невежда — плох.
— Таким образом, — я нанес последний удар, — получается, что справедливость — это мудрость и добродетель, а несправедливость — это невежество и порок. Прямо противоположное тому, что ты утверждал.
Фрасимах не отвечал. Он, обычно такой самоуверенный, сидел весь красный от гнева и, кажется, от стыда. Я видел, как по его лицу струится пот. Моя логика снова загнала его в угол. И хотя он был побежден в этом пункте, наш спор был еще далек от завершения.

Глава 4. Функция души и прибыль от справедливости


Поединок с Фрасимахом подходит к своему завершению.
Фрасимах был побежден в споре о том, является ли справедливость добродетелью, но его главный, самый ядовитый тезис все еще оставался без ответа. Он, как и многие в той комнате, все еще был убежден, что несправедливая жизнь, пусть она и порочна, гораздо выгоднее и приятнее справедливой.
— Хорошо, Фрасимах, — сказал я, решив зайти с другой стороны. — Оставим это. Скажи мне вот что: существует ли у каждой вещи некое свое назначение, своя функция? Например, у лошади, у ножа, у глаз, у ушей? — Конечно, существует, — ответил он, не видя подвоха.
— А существует ли у каждой вещи своя добродетель, свое совершенство, благодаря которому она хорошо выполняет свое назначение? Глаза хорошо видят благодаря своему совершенству — зоркости. Уши хорошо слышат благодаря своему совершенству — хорошему слуху. — Да, это так.
— Прекрасно. А теперь скажи мне, есть ли назначение, функция, у души? — Есть, разумеется. — А в чем оно состоит? Разве не в том, чтобы управлять, властвовать, принимать решения и, одним словом, жить? — Именно в этом, — согласился Фрасимах.
— И раз у души есть свое назначение, значит, у нее есть и своя добродетель, благодаря которой она хорошо живет? — Должна быть.
— Так вот, мой друг, — сказал я, сводя воедино нити нашего спора, — разве мы только что не согласились, что справедливость есть добродетель души, а несправедливость — ее порок?
Фрасимах молчал. Он уже проиграл этот пункт и не мог от него отказаться.
— Но если это так, — заключил я, — то справедливая душа и справедливый человек будут жить хорошо, а несправедливый — дурно. А тот, кто живет хорошо, — блажен и счастлив, а кто дурно — несчастен. Следовательно, справедливый человек счастлив, а несправедливый — несчастен. Вот тебе и ответ на вопрос, что выгоднее.
Я решил подкрепить этот вывод еще одним доводом. — Давай подумаем вот о чем. Как ты считаешь, государство или даже шайка разбойников, если они будут поступать друг с другом совершенно несправедливо, смогут ли они добиться успеха в своих делах? — Нет, конечно, — фыркнул Фрасимах. — Они передерутся и погубят общее дело.
— А почему? Разве не потому, что несправедливость рождает раздоры, ненависть и внутреннюю борьбу, а справедливость — единодушие и дружбу? — Пожалуй, что так. — Но если несправедливость имеет такую силу, что делает бессильной любую группу людей, то, попав в душу одного человека, разве она не сохранит ту же самую силу? Она сделает его неспособным действовать, потому что он окажется в раздоре и вражде с самим собой. Он станет своим собственным врагом. Такой человек может быть счастлив?
Фрасимах больше не сопротивлялся. Он устал от спора и отвечал лишь короткими, нехотя брошенными фразами. — Пусть будет по-твоему, Сократ. — Ты не отвечаешь, ты лишь киваешь, — упрекнул я его. — Чтобы доставить тебе удовольствие, — буркнул он. — Я не хочу ссориться с присутствующими.
Он был сломлен, но не убежден. Его ум не мог найти возражений, но его душа не принимала моих выводов.
— Итак, — подвел я итог всему нашему разговору, — мы выяснили, что справедливость — это мудрость и добродетель, а несправедливость — порок и невежество. Мы также выяснили, что справедливый человек живет лучше и счастливее несправедливого. Учение твое, Фрасимах, оказалось неверным.
Я замолчал, но радости от победы не чувствовал. — Знаете, друзья, — сказал я, обращаясь ко всем, — какой я нелепый гость. Я наелся на вашем пиру, но так и не попробовал главного блюда. Прежде чем выяснить, выгодна ли справедливость, нам следовало бы сперва выяснить, что же такое справедливость сама по себе. А я, не зная этого, пустился в рассуждения о ее свойствах. И в итоге, после всего нашего долгого спора, я ухожу, не зная ровным счетом ничего. Ведь если я не знаю, что такое справедливость, откуда мне знать, добродетель ли это, и счастлив ли тот, кто ею обладает?
Спор был окончен. Жестокая и ясная уверенность Фрасимаха была разбита, но на ее месте не возникло новой ясности. Лишь огромное, зияющее неведение. И в этом неведении и заключался истинный, хоть и горький, итог нашего разговора в Пирее.


Глава 5. Вызов Главкона: Кольцо Гига


Начинается новый, еще более глубокий виток спора.
Я думал, что наш разговор окончен. Фрасимах был усмирен, и хотя я признал свое собственное неведение, казалось, что буря миновала. Но я ошибался. Самое серьезное испытание было впереди.
Когда я произнес свои последние слова, Главкон, который до этого больше слушал, чем говорил, повернулся ко мне. В отличие от Фрасимаха, в его глазах не было гнева. В них горел огонь неутолимого любопытства и жажды настоящей, неопровержимой истины. Он был не софистом, желавшим победить, а философом, желавшим понять.
— Сократ, — сказал он, и его голос звучал серьезно и страстно, — неужели ты хочешь только казаться победившим Фрасимаха, или ты хочешь по-настоящему убедить нас, что справедливость лучше несправедливости? — Я бы хотел по-настоящему убедить вас, если бы мог, — ответил я.
— Тогда ты не сделал того, что хотел, — возразил он. — Послушай меня. Я не верю Фрасимаху, но я в растерянности. Я слышу, как тысячи людей говорят то же, что и он. Они превозносят несправедливость и смеются над справедливостью. Ты заставил Фрасимаха замолчать, как заклинатель змей, но ты не убедил меня. Я хочу услышать хвалу самой справедливости, какая она есть сама по себе, в душе человека. Я хочу, чтобы ты доказал мне, что она — благо, а несправедливость — зло, даже если скрыть их от всех богов и людей.
Он подался вперед, и все в комнате замерли, чувствуя, что сейчас начнется самое важное.
— Я сделаю вот что, — объявил Главкон. — Я снова возьмусь за доводы Фрасимаха, но сделаю их сильнее. Во-первых, я расскажу, что такое, по мнению большинства, справедливость и каково ее происхождение. Во-вторых, я докажу, что все, кто поступает справедливо, делают это не по доброй воле, а по необходимости. И в-третьих, я покажу, что жизнь несправедливого человека несравненно лучше жизни справедливого.
— Большинство людей, Сократ, говорят, что творить несправедливость — это благо, а терпеть ее — зло. Но зла в том, чтобы ее терпеть, больше, чем блага в том, чтобы ее творить. И когда люди испытали и то, и другое, они решили, что лучше уж договориться и установить законы. Так и родилась справедливость. Она — не высшее благо, а нечто среднее между величайшим благом (творить несправедливость и не нести наказания) и величайшим злом (терпеть ее и не мочь отомстить). Мы ценим ее не как благо, а по своей немощи, из-за страха.
— А чтобы доказать тебе, что справедливые люди справедливы лишь поневоле, — продолжал он, и его глаза заблестели, — давай проведем мысленный эксперимент. Дадим и тому, и другому — и справедливому, и несправедливому — полную свободу делать все, что им угодно. И посмотрим, куда поведет каждого из них его желание.
— Представь себе, что существует кольцо Гига. Гиг был простым пастухом. Однажды после бури и землетрясения в земле образовалась расселина. Он спустился в нее и нашел медного коня, в боку которого была дверца. Внутри лежал мертвец, а на его пальце — золотое кольцо. Гиг взял это кольцо и вышел.
— Позже, на собрании пастухов, он случайно повернул это кольцо камнем к себе, к ладони. И в тот же миг он стал невидимым для всех остальных. Они говорили о нем так, будто его нет рядом. Он в изумлении повертел кольцо обратно — и снова стал видимым. Поняв, в чем дело, он добился того, чтобы его отправили послом к царю. Проникнув невидимым в царский дворец, он соблазнил жену царя, с ее помощью напал на него, убил и захватил власть.
— А теперь, Сократ, — заключил Главкон, — представь, что таких колец два. Одно мы дадим нашему справедливому человеку, а другое — несправедливому. Как ты думаешь, найдется ли хоть один человек с такой адамантовой душой, который останется верным справедливости, имея возможность безнаказанно брать с рыночной площади все, что хочет, входить в любой дом и спать с кем угодно, убивать и освобождать из тюрьмы кого заблагорассудится? Он будет поступать в точности как несправедливый. Нет никакой разницы между ними. И это величайшее доказательство того, что никто не справедлив по доброй воле, а лишь под принуждением.
Вызов Главкона был брошен. Он был во сто крат сильнее и страшнее, чем вызов Фрасимаха. Он не просто хвалил несправедливость. Он утверждал, что сама справедливость — это лишь маска, которую мы носим из страха, и что под этой маской скрывается один и тот же зверь, жаждущий власти и выгоды. Теперь мне предстояло защищать справедливость не как выгодное поведение, а как внутреннее состояние души, ценное само по себе, даже под пытками и на пороге смерти. Задача казалась невыполнимой.


Глава 6. Жалоба Адиманта



После речи Главкона все замолчали. Его миф о кольце, делающем человека невидимым, казалось, обнажил самые потаенные уголки человеческой души. Я восхитился силой его ума, но не знал, что ответить.
И тут заговорил Адимант, его брат. Он был старше, более спокоен и рассудителен, но в его голосе звучала та же страсть к истине.
— Сократ, — начал он, — мне кажется, мой брат не досказал самого главного. Чтобы ты понял, чего мы от тебя ждем, я должен дополнить его речь.
— Мы спорим не о том, что говорят Фрасимах и ему подобные. Мы спорим о том, что говорят все. Что говорят наши отцы своим сыновьям, что пишут поэты, что шепчут люди друг другу на ухо. И вот что странно: никто из них не хвалит справедливость саму по себе. Все хвалят лишь то, что из нее проистекает.
Он подался вперед, и его слова стали чеканными. — Отцы поучают сыновей: «Нужно быть справедливым!». Но почему? Не потому, что справедливость — это благо для души. А потому, что она приносит добрую славу, а добрая слава ведет к высоким должностям, выгодным бракам и всяческим успехам. Они хвалят не добродетель, а ее тень — репутацию.
— А поэты, наши великие Гомер и Гесиод? — продолжал Адимант. — Они еще хуже! Они рассказывают, какие великие дары посылают боги справедливым. У тех, мол, и земля родит, и овцы плодятся, и дубы усыпаны желудями. А несправедливых ждут кары, если не в этой жизни, то в Аиде — там они будут вечно таскать воду в дырявом решете. И снова, заметь, они хвалят не справедливость, а награды за нее от богов!
— Но самое пагубное, Сократ, начинается тогда, когда и поэты, и простые люди говорят другое. Они в один голос твердят, что справедливость трудна и мучительна, а несправедливость — сладостна и легка. Что быть нечестивым выгодно. И что богов, если что, можно умилостивить! Можно совершать самые страшные преступления, а потом построить храм, принести богатые жертвы — и боги все простят.
Адимант развел руками, и в его жесте была вся горечь мыслящего человека, видящего лицемерие мира.
— Теперь представь себе, — сказал он, — что все это слышит юноша, одаренный от природы умом и силой. Что он подумает? Он скажет себе: «Зачем мне мучиться со справедливостью, если она трудна, а награды за нее сомнительны? Не лучше ли мне стать несправедливым, но при этом казаться справедливым? Я буду творить любые дела ради своей выгоды, а для общества надену на себя личину добродетели. Если же меня начнут мучить угрызения совести или страх перед богами, я принесу жертвы, совершу обряды и договорюсь с ними. Ведь поэты уверяют, что богов можно склонить на свою сторону».
Он замолчал, и его молчание было тяжелее любых слов. Он только что вскрыл самый корень проблемы: все общество, восхваляя справедливость, на самом деле учит искусству лицемерия.
— Так вот, Сократ, — заключил Адимант, и его голос был почти мольбой. — В этом и состоит наша с Главконом жалоба. Ты всю жизнь посвятил исследованию этих вопросов. Так покажи же нам, что делает справедливость с душой человека сама по себе, когда она в ней присутствует. И что делает с душой несправедливость.
— Забудь о наградах, забудь о репутации. Представь, что у человека есть кольцо Гига, и он невидим для всех богов и людей. Докажи нам, что даже в этом случае справедливость — это величайшее благо, а несправедливость — величайшее зло. Не говори нам, что справедливость лучше несправедливости, — это ты уже показал Фрасимаху. Объясни, почему одно — добро, а другое — зло.
Вызов двух братьев теперь был сформулирован окончательно. Он был тотален. Они требовали от меня не просто защитить справедливость, а заглянуть в самую суть человеческой души и найти там ответ, который не смог дать никто до меня.
Я всегда восхищался умом и благородством сыновей Аристона. Но в тот миг я был в полной растерянности. С чего начать? Как ответить на такой вопрос? Задача казалась непосильной. Но отступить было нельзя.



Глава 7. Город в словах: рождение справедливости



Когда Адимант закончил свою речь, я был ошеломлен. Их совместный натиск был так силен, что я, признаться, растерялся и не знал, что делать. Я всегда восхищался сыновьями Аристона, но в тот миг я восхищался ими как никогда. Они так страстно желали найти подлинное основание для справедливой жизни, что отказались от всех легких ответов.
— Что ж, — сказал я после долгой паузы, — кажется, отступать мне некуда. Вы не приняли мою защиту в споре с Фрасимахом, и я должен попытаться снова. Но задача, которую вы передо мной поставили, — не из легких. Мои глаза, боюсь, слишком слабы, чтобы разглядеть нечто столь великое, как справедливость и несправедливость, в таком малом и сложном предмете, как душа одного человека.
Я помолчал, давая им обдумать мои слова. — У меня есть предложение, — продолжил я. — Представьте себе, что человеку с плохим зрением велели издалека прочесть мелкие буквы. И тут он узнает, что те же самые буквы написаны в другом месте, но гораздо крупнее и на большей доске. Разве не было бы для него даром богов сперва прочесть большие буквы, а потом уже проверить, совпадают ли с ними малые? — Конечно, было бы, — согласился Главкон.
— Так вот, — сказал я, — разве мы не говорим о справедливости как свойстве не только одного человека, но и целого государства? — Говорим. — А государство больше, чем один человек. Значит, и справедливость в нем, вероятно, будет в большем масштабе и ее будет легче разглядеть.
— Поэтому, если вы не против, давайте проведем такой опыт. Мы создадим государство в наших речах, с самого его основания. Мы проследим, как оно рождается. И, возможно, в процессе его роста мы увидим, как в нем зарождаются и справедливость, и несправедливость. А рассмотрев ее там, в «больших буквах», мы вернемся к отдельному человеку и посмотрим, похоже ли то, что мы нашли.
Идея всем понравилась. Это был новый, неожиданный путь.
— Итак, — начал я, — с чего рождается государство? Оно рождается из нужды. Ни один человек не может удовлетворить все свои потребности в одиночку. Мне нужен ты, а тебе — я. Один нуждается в пище, другой — в жилище, третий — в одежде. Так люди собираются вместе, чтобы помогать друг другу, и такое совместное поселение мы называем государством.
— Каковы же самые первые и главные потребности? Еда, жилье, одежда. Значит, в нашем первом, самом простом государстве, должно быть как минимум четыре человека: земледелец, строитель, ткач и сапожник.
— Но подождите, — добавил я. — Будет ли лучше, если каждый из них будет заниматься всем понемногу, или если каждый будет делать что-то одно? Если земледелец будет только возделывать землю, а строитель — только строить? — Конечно, если каждый будет делать свое дело, — сказал Адимант.
— Вот и первый закон нашего города: принцип специализации. Каждый занимается тем, к чему у него есть природные способности. Но тогда нам понадобится больше людей. Земледельцу нужен плуг — значит, нам нужны плотники и кузнецы. Им нужны инструменты. Чтобы привезти то, чего у нас нет, нам понадобятся купцы. А чтобы они могли торговать, нужен рынок и монета. Наш город растет.
Я описал им жизнь в этом простом и здоровом городе. Его жители будут производить ровно столько, сколько им нужно. Они будут печь ячменные лепешки, пить вино, есть сыр, оливки и овощи. После ужина, увенчав себя венками, они будут петь гимны богам. Они будут жить в мире, рожать детей и умирать в глубокой старости, завещая потомкам такую же простую и здоровую жизнь.
Я закончил описание, и тут Главкон, который все это время слушал с усмешкой, не выдержал. — Сократ! — воскликнул он. — Ты описываешь нам не город, а пиршество для свиней! Если бы ты основывал город для свиней, ты бы кормил их точно так же! — А как же надо, Главкон? — спросил я. — Нужно, чтобы было все, как у людей! — с жаром ответил он. — Чтобы они возлежали на ложах, ели с красивых столов! Нужны изысканные яства, благовония, гетеры, пирожные — все то, что есть у нас!
— Понимаю, — сказал я. — Значит, мы должны рассматривать не рождение здорового города, а рождение города роскошного, одержимого лихорадкой. Что ж, пусть будет так. Возможно, ты и прав. В таком больном городе мы, скорее всего, и найдем истоки как справедливости, так и несправедливости.
— Итак, — продолжил я, принимая его вызов, — раз нам нужны ложа, столы и изысканная еда, то нам понадобятся и новые профессии: повара, кондитеры, охотники, парикмахеры, актеры, поэты, танцоры, устроители празднеств. Нам понадобится больше врачей, ведь такая жизнь не очень здорова. Нашей земли нам скоро перестанет хватать. И чтобы прокормить наш разросшийся, роскошный город, нам придется отрезать кусок земли у наших соседей. А они, в свою очередь, захотят отрезать кусок у нас.
— И что же из этого следует, Главкон? — спросил я. — Война, — мрачно ответил он.
— Война, — подтвердил я. — А значит, в нашем городе должна появиться новая, самая важная профессия. Нам понадобится целое войско. Нам понадобятся стражи.



Глава 8. Природа стража: философский пес


Мы остановились на том, что нашему роскошному, больному городу потребовалась армия. Потребовались стражи.
— Итак, — продолжил я, — мы пришли к необходимости иметь в нашем государстве целое войско. И согласно нашему первому закону — принципу специализации — эти люди, стражи, должны заниматься только одним делом, искусством войны, и ничем другим.
— Но какими они должны быть по своей природе? Какими должны быть их души?
— Прежде всего, — сказал Главкон, — они должны быть яростными и неукротимыми в бою. Дух (;;;;;) должен быть их главной чертой.
— Несомненно, — согласился я. — С такой душой они будут непобедимы. Но тут возникает одна сложность. Если они будут так яростны, не станут ли они опасны друг для друга и для остальных граждан? Не превратятся ли наши сторожевые псы в волков, которые растерзают собственное стадо?
— Это серьезная опасность, — признал он.
— Выходит, — заключил я, — что наши идеальные стражи должны сочетать в себе, казалось бы, несочетаемое. Они должны быть кроткими и мягкими по отношению к своим согражданам, но яростными и грозными по отношению к врагам. Где же нам найти такую натуру, в которой одновременно уживаются кротость и ярость?
Я сделал вид, что наш разговор зашел в тупик, что создание такого государства невозможно.
— Право же, я не знаю, где найти такое сочетание, — сказал я задумчиво. — Но погоди! Кажется, я нашел ответ.
— Где же?
— В природе! Посмотри на породистых сторожевых псов. Разве их нрав не таков? Они — самые ласковые существа со своими хозяевами и теми, кого знают, но на чужих бросаются с невероятной свирепостью. Значит, такая натура возможна. Природа сама показывает нам это.
— Действительно, — согласился Главкон.
— Но замечал ли ты в этих собаках еще одно удивительное, поистине философское свойство? — спросил я. — Какое же? — Собака, когда видит незнакомца, злится на него, хотя тот не причинил ей никакого зла. А когда видит знакомого, то ластится к нему, даже если тот никогда не делал ей ничего хорошего. Это поразительно.
— Чем же она руководствуется, когда решает, кто ей друг, а кто — враг? — спросил я. — Я не думал об этом. — Она определяет это по единственному признаку: знает она этого человека или не знает. Того, кого она знает, она считает другом. Того, кого не знает, — врагом.
Я посмотрел на своих слушателей, которые с удивлением следили за ходом моей мысли.
— Но если существо определяет друга и врага по знанию и незнанию, разве не должны мы назвать его любознательным? — Должны. — А разве любовь к знанию, любознательность, — это не то же самое, что философия, любовь к мудрости?
В комнате на мгновение повисла тишина. Мой вывод был слишком неожиданным.
— Так вот, — заключил я, — наш будущий страж, защитник нашего идеального государства, должен быть по своей природе не только яростным, сильным и быстрым. Он должен обладать еще одним, самым главным качеством. Он должен быть философом. Его душа должна быть способна любить знание, чтобы он мог отличать своих от чужих, друга от врага.
— Мы нашли натуру, которая нам требуется. Она должна быть одновременно и яростной, и философской. Но теперь перед нами встает новая, еще более сложная задача: если природа дает нам такой материал, то как мы должны его воспитать? Как нам образовать наших стражей, чтобы они выросли именно такими, какими мы хотим их видеть?
Спор о политике и войне незаметно превратился в спор о воспитании. И это был путь, который должен был привести нас к самой сути справедливости.


Глава 9. Воспитание души: мифы для стражей


Мы определили, что стражи нашего идеального государства должны обладать природой философа. Теперь мы должны решить, как их воспитывать.
— Итак, — продолжил я, — мы нашли подходящий материал. Теперь, как ваятели, мы должны его обработать. С чего же начинается воспитание? — Очевидно, с самого детства, — сказал Адимант.
— Верно. А чем мы воспитываем детей в самом раннем возрасте, еще до того, как начнем заниматься с ними гимнастикой? — Сказаниями, мифами, — ответил он.
— Вот именно, — подтвердил я. — Наше воспитание состоит из двух частей: мусического — для души, и гимнастического — для тела. И начинать нужно с души, то есть с мусического воспитания. А оно, в свою очередь, состоит из речей правдивых и лживых. — Как это, лживых? — удивился он. — А мифы, которые мы рассказываем детям, — разве это не вымысел, не ложь, в которой, однако, содержится и доля правды? И именно с мифов мы и начинаем воспитание.
— Но если это так, — сказал я, и мой голос стал жестче, — то мы не можем позволить, чтобы наши будущие стражи слушали какие попало мифы, сложенные кем попало. Мы должны установить надзор за творцами мифов. Годные мы отберем, а негодные — отбросим.
— Какие же ты имеешь в виду? — спросил Адимант.
— Самые главные, — ответил я. — Те, что рассказывают нам великие Гомер и Гесиод. В них содержится самая опасная ложь — ложь о богах и героях.
В комнате повисло удивленное молчание. Покушение на Гомера было неслыханной дерзостью.
— Послушайте, — продолжал я. — Разве можно придумать ложь хуже, чем рассказ Гесиода о том, как Уран враждовал со своими детьми, а Кронос отомстил ему, оскопив его? Или рассказы Гомера о том, как боги воюют друг с другом, плетут интриги, обманывают и нарушают клятвы? Эти рассказы нельзя позволять слушать в нашем государстве!
— Почему, Сократ? — Потому что юноша не способен отличить иносказание от прямого смысла. И те мнения, что он впитает в детстве, становятся неизгладимыми. Если мы хотим, чтобы наши стражи чтили богов и уважали своих родителей, мы не можем рассказывать им истории, где боги и герои ведут себя как последние негодяи!
— Поэтому, — сказал я, — мы должны установить первый закон для наших поэтов. Первый образец того, как следует говорить о богах. Бог по своей природе есть благо, и изображать его нужно именно таким. Бог — причина не всего на свете, а только хорошего. Он не может быть причиной зла.
— Следовательно, — заключил я, — мы запретим Гомера, Эсхила и других поэтов, которые говорят, что боги посылают людям несчастья. Мы заставим их говорить, что зло происходит от человеческой порочности, а боги посылают лишь то, что идет во благо, даже если это наказание.
— Я согласен с этим законом, — кивнул Адимант.
— А вот и второй, — продолжил я. — Как вы думаете, бог — это колдун, способный принимать разные обличья и обманывать нас? Гомер полон таких историй. — Пожалуй, что да. — Но может ли бог хотеть измениться? Всякое изменение ведет либо к лучшему, либо к худшему. Бог, будучи совершенным, не может измениться к лучшему. А захочет ли он добровольно становиться хуже? Никогда. Значит, бог прост и неизменен. И кроме того, бог — это само воплощение истины. Он ненавидит ложь. Захочет ли он лгать нам на словах или на деле, посылая призрачные видения?
— Нет, не захочет, — согласился Адимант.
— Тогда вот наш второй закон: Боги не колдуны, они не изменяются и никого не вводят в заблуждение ни словом, ни делом. Мы запретим мифы о том, как Гера обманывает Зевса, и другие подобные рассказы. Мы не позволим матерям пугать детей баснями о богах-оборотнях, которые бродят по ночам. Мы хотим, чтобы наши стражи выросли богобоязненными и подобными богам, насколько это возможно для человека.
Я замолчал. Я понимал, насколько радикальны мои предложения. Мы не просто создавали город в словах. Мы создавали для него новую религию, новую поэзию, новую культуру. И это было только начало. Ведь воспитав в стражах правильное отношение к богам, нам предстояло воспитать в них и правильное отношение к смерти.


Глава 10. Воспитание тела: гимны и гимнастика


Мы установили законы о том, как говорить о богах. Теперь переходим к воспитанию мужества.
— Итак, — сказал я, когда мы разобрались с богами, — если мы хотим, чтобы наши стражи были мужественными, мы должны прежде всего избавить их от страха смерти. Разве может быть храбрым тот, кто верит, что загробный мир — это нечто ужасное и страшное? — Вряд ли, — ответил Адимант.
— Тогда мы должны попросить Гомера и других поэтов не изображать Аид таким мрачным. Все эти его рассказы о «безжизненных тенях», о стенаниях и ужасах подземного царства — все это мы вычеркнем. Эти истории, может, и поэтичны, но они годятся для того, чтобы воспитывать рабов, а не свободных людей, которые должны бояться рабства больше, чем смерти.
— Мы уберем из стихов все жалобные плачи и причитания знаменитых героев, — продолжал я. — Наш страж не должен считать смерть несчастьем. Мы не позволим Ахиллу говорить, что он предпочел бы быть батраком у бедняка на земле, чем царем среди мертвых. Мы хотим, чтобы наши юноши смеялись, а не плакали. Смех — признак сильной души, которая не поддается горю.
— А умеренность и рассудительность? — спросил я. — Разве для стражей они не важны? Они должны подчиняться начальникам и сами властвовать над своими низменными желаниями — над страстью к вину, еде и плотской любви. — Безусловно. — Тогда мы вычеркнем и те места, где Гомер изображает героев жадными до еды и вина. Мы не позволим ему рассказывать, как Зевс, воспылав страстью к Гере, забывает обо всех своих делах. Мы хотим, чтобы наши стражи были сдержанны и владели собой.
Мы долго еще разбирали стихи поэтов, отбирая то, что полезно для воспитания души стража, и отбрасывая то, что вредно. Мы установили, что музыка, которую они будут слушать, должна быть простой, мужественной и гармоничной, а не изнеженной и жалобной. Мы решили, что ритмы их песен должны быть строгими и упорядоченными.
— С мусическим воспитанием, кажется, разобрались, — сказал я. — Теперь перейдем к гимнастике. Чем мы будем тренировать их тела? — Очевидно, гимнастическими упражнениями, — сказал Главкон.
— Да, но какой должна быть эта гимнастика? Не той ли, что у наших атлетов? Они ведь всю жизнь проводят в тренировках, спят и едят по строгому расписанию, а от малейшего отклонения от режима тяжело болеют. Такая гимнастика делает человека сонливым и непригодным для войны. — Верно. — Наша гимнастика для стражей должна быть проще и строже. Она должна быть похожа на военную. Наши стражи должны быть, как псы, — всегда бодры, способны переносить любую погоду, пить любую воду и есть любую пищу, не болея.
— И самое главное, — добавил я, — как в мусическом искусстве излишество рождает распущенность, так в гимнастике излишество рождает болезни. А когда в городе из-за дурного воспитания и образа жизни появляется множество врачей и судей — это позор для города. Разве не стыдно прибегать к чужому искусству, чтобы узнать, что справедливо или как стать здоровым, из-за собственной распущенности и невежества?
— Мы установим в нашем городе такой порядок, — заключил я, — что и мусическое, и гимнастическое воспитание будут служить одной цели. Они будут настраивать душу, как струны на лире. Яростное начало души, воспитанное гимнастикой, будет придавать ей твердость и мужество. А философское начало, воспитанное мусическими искусствами, — кротость и гармонию.
— Тот, кто лучше всего смешает гимнастику с мусическим искусством и в наиболее соразмерной мере применит их к душе, того мы по праву назовем истинным знатоком гармонии. И именно такой человек нам и нужен в качестве блюстителя нашего государства.
Мы, казалось, завершили круг. Мы начали с поиска природы стражей, затем определили их воспитание. И теперь нам предстояло самое трудное — решить, кто из этих воспитанных стражей будет править, а кто — подчиняться.


Глава 11. Благородная ложь: миф о металлах


Мы определили природу и воспитание стражей. Теперь перед нами стоит самый важный вопрос: кто из них будет править?
— Итак, — сказал я, когда мы закончили с воспитанием, — мы создали целый класс стражей, воспитанных в духе гармонии и мужества. Но кто из них должен править, а кто — подчиняться? — Очевидно, править должны лучшие, — ответил Главкон. — А лучшие — это старшие по возрасту и самые мудрые, не так ли? — Да.
— Но самое главное, — добавил я, — правитель должен любить свое государство. Он должен считать благо государства своим собственным благом. Он должен радоваться, когда город процветает, и скорбеть, когда тот в беде. Его судьба должна быть неразрывно связана с судьбой города.
— Значит, — заключил я, — мы должны с самого детства наблюдать за нашими стражами. Мы должны устраивать им испытания, чтобы проверить, твердо ли в их душах убеждение, что они должны делать лишь то, что лучше для государства. Мы будем подвергать их тяготам, страданиям и состязаниям. Мы будем пугать их и соблазнять удовольствиями.
— Тех, кто пройдет все испытания, кто не поддастся ни страху, ни соблазну, кто сохранит в себе гармонию и верность долгу, — тех, самых лучших, мы и поставим правителями нашего государства. Их мы будем называть совершенными стражами. Они будут блюсти внешнюю безопасность и внутренний порядок.
— А тех юношей, что помогали нам в этом рассуждении, — сказал я, — мы будем называть стражами-помощниками, или воинами. Их задача — поддерживать решения правителей и быть их союзниками.
— Это кажется правильным, — сказал Главкон. — Но как нам сделать так, чтобы все жители нашего города — и сами правители, и воины, и земледельцы с ремесленниками — приняли этот порядок? Как убедить их, что каждый должен занимать свое место?
Я на мгновение замялся. — Для этого, — сказал я, — нам придется прибегнуть к одному искусному обману. К одной благородной лжи.
— К какой же? — с удивлением спросил он.
— Мы расскажем всем жителям нашего города один миф, — начал я. — Мы скажем им так: «Все вы, граждане, — братья. Но бог, создавая вас, поступил по-разному. В тех из вас, кто способен править, он примешал при рождении золото. В тех, кто должен быть их помощником, — серебро. А в земледельцев и ремесленников — железо и медь».
— «По большей части, — продолжим мы, — вы будете рождать детей, подобных себе. Но иногда от золотого родителя может родиться серебряный потомок, а от серебряного — золотой. И бог повелел правителям прежде всего обращать внимание на то, какой металл примешан к душам их детей. Если у них родится ребенок с примесью железа или меди, они без всякой жалости должны отправить его в сословие ремесленников. И наоборот, если у ремесленников родится дитя с примесью золота или серебра, они должны с почетом перевести его в стражи или в помощники».
— Ибо, — закончил я миф, — есть предсказание, что государство погибнет, когда его будет охранять железный или медный страж.
Я замолчал. Мое предложение было неслыханным. — Сократ, — сказал Главкон после долгой паузы, — я понимаю твой замысел, но мне кажется, что убедить в этом первое поколение граждан будет невозможно. — Я и сам так думаю, — согласился я. — Но их сыновья, и внуки, и все последующие поколения уже могут в это поверить. Если эта вера укоренится, она принесет великое благо нашему государству. Она заставит каждого ценить свое место и служить общему благу.
— Что ж, — сказал он. — Пусть будет так. Миф мы придумали. А теперь, когда у нас есть правители, как они должны жить? Каково будет их устройство? — Да, — сказал я, — это очень важный вопрос. Ведь от их образа жизни зависит, станут ли они сторожевыми псами или волками.


Глава 12. Жизнь стражей: ничего лишнего


Мы создали правителей и воинов для нашего государства. Теперь решим, как они должны жить.
— Итак, — сказал Главкон, — мы определили, кто будет править. Но какой образ жизни мы им предпишем, чтобы наши сторожевые псы не превратились в волков?
— Ты задаешь самый важный вопрос, — ответил я. — Решить его будет непросто, но мы должны набраться смелости и сделать это. Вот каковы будут основы их жизни.
Я сделал паузу, собираясь с мыслями, ибо то, что я собирался предложить, было совершенно чуждо афинским нравам.
— Во-первых, — начал я, — ни у кого из них не будет никакой частной собственности, кроме самого необходимого. — Во-вторых, ни у кого не будет такого жилища или кладовой, куда не мог бы войти всякий желающий. Они будут жить вместе, как воины в лагере. — В-третьих, пропитание они будут получать от других граждан. Это будет своего рода плата за то, что они их охраняют. И получать они должны ровно столько, сколько им необходимо на год, — ни больше ни меньше. — В-четвертых, они будут питаться все вместе, за общими столами.
Я видел, как расширились глаза моих собеседников. Но я еще не дошел до самого главного.
— И самое важное, — продолжил я, — мы должны сказать им вот что. Мы продолжим наш миф и объявим им: «Боги, создавая вас, вложили в ваши души божественное золото и серебро. И потому вы не нуждаетесь в золоте и серебре смертном, человеческом. Более того, для вас будет нечестиво осквернять божественное достояние примесью тленного металла. Поэтому вам одним в нашем государстве запрещено прикасаться к золоту и серебру, хранить их у себя под крышей, украшать ими одежду или пить из золотых и серебряных сосудов».
— В этом, — заключил я, — их спасение и спасение всего государства. Ибо как только наши стражи заведут себе собственную землю, дома и деньги, они из защитников превратятся в хозяев и деспотов. Они станут ненавистными тиранами для остальных граждан, а не их союзниками. И всю свою жизнь они будут проводить не в борьбе с внешними врагами, а в страхе перед внутренними. Они будут плести заговоры и сами станут жертвами заговоров. И так они приведут к гибели и себя, и все государство.
Я замолчал. Мои предложения были радикальны. Я лишал правящий класс всего, ради чего люди обычно стремятся к власти.
Главкон долго молчал, обдумывая мои слова. — Но, Сократ, — сказал он наконец, — как ты ответишь на такое возражение? Ты, кажется, не делаешь этих людей счастливыми. Они — настоящие хозяева города, но при этом не пользуются никакими благами. Они не могут, как другие, купить землю, построить красивый дом, принимать гостей, делать подношения богам. Они живут, как наемные воины, которым выдают лишь продовольственный паек.
— Да, — сказал я, — и, возможно, мы добавим, что они служат, не получая за это никакой платы, кроме прокорма. Но разве мы ставили себе целью сделать один какой-то слой нашего населения особенно счастливым? — Нет. — Нашей целью было сделать счастливым все государство в целом. Мы, создавая стражей, стремились сделать их не богатыми фермерами, а именно стражами. Мы лепим не статую, в которой глаза должны быть самыми красивыми, а такую, где каждая часть, получив подобающий ей цвет, делает прекрасным целое.
— Поэтому сейчас, — заключил я, — не заставляй нас наделять стражей таким счастьем, которое сделает их кем угодно, только не стражами. Наша задача — создать счастливое государство, а не выделить в нем счастливых людей. Мы еще вернемся к вопросу о счастье стражей позже. А пока мы должны следить, чтобы они в точности выполняли свое дело. И то же самое касается и других сословий — земледельцев и ремесленников.


Глава 13. Богатство и бедность, или Два города в одном


Мы установили правила жизни для стражей. Теперь посмотрим, какие опасности подстерегают остальную часть нашего идеального государства.

— С образом жизни стражей мы разобрались, — сказал я. — Но и об остальных гражданах, о наших ремесленниках, мы должны позаботиться. Какие две вещи, по-твоему, больше всего портят любого мастера? — Какие? — спросил Главкон. — Богатство и бедность, — ответил я.
— Посуди сам. Если горшечник разбогатеет, захочет ли он и дальше утруждать себя ремеслом? Он станет ленивым и небрежным, и его изделия станут хуже. — Это правда. — А если он будет так беден, что не сможет купить себе хорошие инструменты и глину? Его изделия тоже станут хуже, и он не сможет как следует обучить своих сыновей. — Несомненно. — Значит, и богатство, и бедность одинаково вредны для ремесла и для самих ремесленников. И наши стражи-правители должны будут зорко следить, чтобы ни то, ни другое не прокралось в наш город.
Главкон выглядел озадаченным. — Но, Сократ, — возразил он, — если наш город не будет копить богатств, как же он сможет вести войну? Особенно против большого и богатого государства?
— Во-первых, — сказал я, — если придется сражаться, то разве наши стражи, закаленные в боях атлеты, не сразятся с войском из богатых и растолстевших лавочников? Один наш страж будет стоить двух или трех таких противников. — Это так, — согласился он.
— А во-вторых, — и тут я улыбнулся, — ты думаешь, что мы будем воевать против одного государства? Любое другое государство — это не одно, а как минимум два, воюющих между собой: государство богачей и государство бедняков.
— И представь, — продолжал я, — что мы, зная это, обратимся к беднякам вражеского города и скажем: «Мы не имеем ни золота, ни серебра, и нам они запрещены. Но у ваших правителей они есть. Помогите нам в битве, и мы отдадим вам все их богатства». Как ты думаешь, услышав это, они предпочтут сражаться против наших закаленных псов или вместе с ними против своих жирных баранов? — Конечно, они захотят быть с вами, — рассмеялся Главкон.
— Таким образом, — заключил я, — наш город будет самым могущественным, даже если он будет самым бедным. Ему нужно лишь сохранять одно — свое единство. Он должен расти лишь до тех пор, пока может оставаться единым, а не раздробленным на богатых и бедных. В этом главная задача наших правителей.
— Все эти законы, о которых мы говорим, — сказал я, — на самом деле не так уж и важны. Если мы правильно наладим главное — воспитание и образование, — то наши граждане сами поймут, что для них хорошо. Они поймут и про общность имущества, и про то, что каждый должен заниматься своим делом. Если же воспитание будет испорчено, то никакой пользы от новых законов не будет. Пытаться исправить больное государство все новыми и новыми законами — это все равно что лечить больного, который не хочет отказываться от вредного образа жизни.
Я сделал паузу. Мы прошли долгий путь. — Что ж, Главкон, — сказал я, — будем считать, что наше государство основано. Мы построили его в наших речах. И теперь, когда оно стоит перед нами, нам пора сделать то, ради чего мы все это затеяли.
— Нам нужно зажечь самый яркий свет, какой только сможем найти, и внимательно осмотреть наш город. Нам нужно найти в нем, где скрывается справедливость, а где — несправедливость. Мы должны понять, что из них ведет к счастью, и какой путь должен избрать человек, желающий прожить свою жизнь правильно, — оставаясь видимым для всех богов и людей или же скрывшись под тенью кольца Гига.
Долгие часы строительства подошли к концу. Настало время для главного открытия.


Глава 14. Четыре добродетели города


Великий труд по созданию идеального государства в речах завершен. Настало время для самого главного — найти в нем то, ради чего мы начали этот путь.
— Итак, Главкон, — торжественно произнес я, — наш город основан. Теперь мы должны действовать, как охотники, окружившие логово зверя. Нужно быть предельно внимательными, чтобы справедливость не ускользнула от нас.
— Если наш город устроен правильно, то он, очевидно, совершенно благ, — продолжил я. — Несомненно. — А раз он благ, то он мудр, мужествен, рассудителен и справедлив. — Конечно. — Так вот, смотри, какой у нас план. Мы найдем в нем три из этих добродетелей. И та, что останется последней, и будет тем, что мы ищем.
— Прекрасный план, — согласился он.
— Начнем с мудрости. Как ты думаешь, где в нашем городе обитает мудрость? Разве в искусстве плотников или кузнецов? Нет, это лишь частные знания. Мудрость города — это знание не о какой-то его части, а о целом. Это знание о том, как наилучшим образом вести внутренние и внешние дела. — Верно. — А кто в нашем городе обладает этим знанием? — Наши правители, совершенные стражи, — ответил Главкон. — И это самый малочисленный класс в нашем государстве. — Да, самый малочисленный. — Значит, — заключил я, — благодаря самой малой своей части, своим правителям, наш город по праву может называться мудрым. Мудрость мы нашли.
— Теперь поищем мужество. Его найти еще легче. Разве оно не очевидно в том классе, который воюет и защищает наш город? — Да, в стражах-помощниках. — Но что такое мужество? Это не просто звериная отвага. Я бы назвал его способностью сохранять. Сохранять во что бы то ни стало — и в горе, и в удовольствиях, и в страхе — то мнение, которое привил ему закон через воспитание. Мнение о том, чего следует, а чего не следует бояться.
— Это похоже на то, как красильщики, — пояснил я, — прежде чем окрасить шерсть в пурпурный цвет, долго ее готовят и обрабатывают, чтобы она впитала краску как можно глубже. Так и мы: наше воспитание — это подготовка. Мы «окрашиваем» души стражей правильными убеждениями, чтобы их цвет не смогли смыть никакие растворители — ни удовольствие, ни страдание, ни страх. Эта сила сохранения и есть мужество. Мужество мы нашли.
— Остались две, — сказал я. — Рассудительность и справедливость. Но рассудительность, в отличие от мудрости и мужества, которые живут в отдельных частях города, кажется, разлита по всему целому. — Как это? — Рассудительность — это своего рода гармония, согласие. Это власть лучшего над худшим. В душе отдельного человека мы называем рассудительным того, у кого разумная часть правит вожделеющей. А в нашем городе? — В нашем городе, — подхватил Главкон, — лучшая часть, разумная, — это правители. А худшая, полная разных желаний, — это толпа ремесленников и земледельцев. — Именно! И рассудительность нашего города — это единодушие всех его граждан. Это согласие и худших, и лучших относительно того, кто должен править. Эта гармония, пронизывающая весь город сверху донизу, и есть рассудительность. Рассудительность мы нашли.
— Ну вот, мой друг, — сказал я с волнением. — Мы отыскали три качества. Что же осталось? Что за качество, присутствие которого делает наш город совершенным?
Мы долго молчали, вглядываясь в созданную нами картину. — Знаешь, — сказал я наконец, — кажется, мы вели себя как глупцы. То, что мы ищем, с самого начала валялось у нас под ногами, а мы и не замечали.
— О чем ты говоришь, Сократ?
— Я говорю о том самом принципе, который мы положили в основу нашего государства! О том, что каждый человек должен заниматься одним, своим делом — тем, к чему у него есть природная склонность. Плотник должен строить, сапожник — тачать сапоги, воин — воевать, а правитель — править.
— Справедливость — это и есть занятие своим делом и невмешательство в чужие. Когда каждый класс в нашем государстве — и правители, и воины, и ремесленники — занимается своим делом, не пытаясь подменить других, тогда город наш справедлив. А величайшая несправедливость, гибель для государства — это когда сапожник пытается стать воином, а воин — правителем, к чему у них нет способностей.
Мы нашли ее. После долгого пути, построив целый город, мы наконец дали определение справедливости. Она оказалась не каким-то сложным законом, а простым принципом гармонии и порядка, который мы сами же и заложили в его фундамент.
— Итак, — заключил я, — в «больших буквах» государства мы, кажется, прочли слово «справедливость». Теперь нам осталось самое главное. Мы должны вернуться к отдельному человеку, к «малым буквам» его души. И если мы найдем там то же самое устройство, тот же принцип, значит, мы нашли истину. А если нет — нам придется начать все сначала.


Глава 15. Государство внутри нас: три начала души


Мы нашли справедливость в государстве, определив ее как принцип, по которому каждая часть делает свое дело. Теперь нам предстоит самый важный шаг: заглянуть внутрь человека и посмотреть, найдем ли мы там то же самое.
— Итак, — сказал я, — мы, словно мореплаватели, после долгого плавания увидели землю. Мы определили справедливость в государстве. Но мы не можем быть уверены в нашем открытии, пока не проверим его на отдельном человеке.
— Мы должны задать себе вопрос: есть ли в душе каждого из нас те же три начала, что и в нашем городе? Или душа — это нечто единое и простое?
— Это непростой вопрос, — заметил Главкон.
— Давай воспользуемся одним простым правилом, — предложил я. — Очевидно, что одна и та же вещь не может одновременно делать или претерпевать противоположные вещи в одной и той же своей части и по отношению к одному и тому же предмету. Человек не может одновременно стоять на месте и двигаться. Хотя, конечно, он может стоять на ногах, но размахивать руками. Но это — разные части. Согласен? — Согласен.
— Прекрасно. А теперь посмотрим на душу. Возьмем жаждущего человека. Разве его душа не стремится к тому, чтобы пить? — Конечно, стремится. — Но бывает ли так, что жаждущий человек по какой-то причине отказывается пить? — Да, такое случается сплошь и рядом, — ответил он.
— Так что же мы видим? В его душе есть нечто, что велит ему пить, и есть нечто, что ему это запрещает. А согласно нашему правилу, раз они совершают противоположные действия по отношению к одному и тому же, это должны быть две разные части души.
— Одну часть, которая отвечает за влечения, голод, жажду и прочие вожделения, мы назовем началом вожделеющим (или неразумным). Это самая большая часть нашей души. — А другую, которая способна рассуждать и принимать решения, мы назовем началом разумным.
— Хорошо, — сказал Главкон. — С двумя частями я согласен. Но есть ли третья?
— Чтобы найти ее, — ответил я, — рассмотрим гнев, ярость, дух. К какому из двух начал мы отнесем его? Иногда ярость кажется слепой, как вожделение.
— Я расскажу тебе одну историю, которую слышал, — сказал я. — Некий Леонтий, сын Аглаиона, шел однажды из Пирея. И у стены он увидел трупы казненных преступников, а рядом — палача. С одной стороны, ему было мерзко, и он отворачивался. С другой — его разбирало нездоровое любопытство, и ему хотелось посмотреть.
— Долго он боролся сам с собой и закрывал себе лицо. Но в конце концов вожделение одолело его. Он подбежал к трупам, широко раскрыл глаза и, обращаясь к ним, в гневе закричал на самого себя: «Вот вам, злосчастные! Наслаждайтесь этим прекрасным зрелищем!».
— Что же показывает нам эта история? — спросил я. — Его вожделение хотело смотреть, а разум говорил, что это дурно. Но гнев, который он испытал, — на чьей он был стороне? Разве он не обрушился на его собственное вожделение? Гнев вступил в союз с разумом против желания.
— Значит, — заключил я, — начало яростное (или дух) — это не то же самое, что вожделение. Это третья, отдельная часть души. В минуты внутреннего раздора она, как верный воин, всегда сражается на стороне разума.
Итак, мы нашли то, что искали. Наша душа, как и наше государство, состоит из трех частей, трех сословий.
Начало разумное — это наши внутренние правители.
Начало яростное — это наши внутренние стражи-помощники.
Начало вожделеющее — это наш внутренний народ, ремесленники и земледельцы, толпа наших желаний.
Мы нашли в «малых буквах» души то же самое, что прежде обнаружили в «больших буквах» государства. Аналогия была полной.
— А теперь, Главкон, — сказал я, и в моем голосе звучало торжество, — мы стоим на вершине нашего пути. Раз душа и государство устроены одинаково, то и справедливость для них должна быть одним и тем же.
— Если государство справедливо тогда, когда каждое из трех его сословий делает свое дело, то и человек справедлив тогда, когда каждое из трех начал его души делает свое собственное дело.
Мы были у цели. Оставалось лишь сделать последний шаг — описать, как выглядит эта внутренняя гармония и чем она отличается от внутреннего разлада.


Глава 16. Здоровье души


Мы стоим на пороге главного открытия. Душа, как и город, состоит из трех начал. Теперь мы наконец готовы ответить на вопрос: что же такое справедливость?
— Итак, — торжественно произнес я, — мы вернулись от созерцания государства к созерцанию души и обнаружили, что они устроены одинаково.
— Если государство справедливо тогда, когда каждое из трех его сословий делает свое дело, то и человек справедлив тогда, когда каждое из трех начал его души исполняет свое собственное предназначение.
— А это значит, — продолжал я, — что началу разумному, как существу мудрому и пекущемуся обо всей душе, подобает править. Началу яростному подобает подчиняться разуму и быть его союзником, мужественно исполняя его приказы. А эти два начала, воспитанные мусическим и гимнастическим искусствами, должны управлять началом вожделеющим, которое составляет большую часть души каждого человека и по природе своей жаждет богатств и удовольствий. Они должны держать его в узде, чтобы оно, разросшись и набравшись сил, не попыталось поработить и подчинить себе то, что ему не свойственно, и не перевернуло бы всю жизнь человека.
Я посмотрел на своих друзей. В их глазах я видел понимание. — Справедливый человек, — сказал я, — не позволит началам своей души вмешиваться в чужие дела. Он сперва наведет порядок в своем собственном доме. Он станет сам себе другом и приведет все три начала в гармонию, словно три струны лиры — высокую, низкую и среднюю. Он свяжет все части своей души воедино и из множества станет единым — рассудительным и гармоничным. И лишь после этого он будет действовать — будь то в делах государственных или частных.
— А несправедливость, — заключил я, — это не что иное, как раздор этих трех начал, их бунт и вмешательство в чужие дела. Это восстание одной части души против целого, когда вожделеющее начало пытается править, хотя ему это не свойственно. Это смута и блуждание души, ее распущенность, трусость и невежество.
— Прекрасно сказано, Сократ, — кивнул Главкон.
— А теперь, — сказал я, — давай воспользуемся простым сравнением. Что порождает здоровье в теле? — Вероятно, правильное соотношение его частей — горячего и холодного, влажного и сухого, — ответил он, будучи знаком с медициной. — А что порождает болезнь? — Нарушение этого порядка, когда одна часть властвует над другой вопреки природе. — Именно! — воскликнул я. — А теперь давай применим это к душе. Разве водворение в душе порядка, установленного природой, — то есть, власти разума, — не будет тем, что порождает добродетель? А раздор и бунт — порок?
— Так вот, мой друг, мы и подошли к ответу, — сказал я, и мой голос зазвучал со всей силой убеждения. — Справедливость — это здоровье, красота и благоденствие души. А несправедливость — это болезнь, безобразие и немощь души.
Я посмотрел прямо на Главкона, в чьих глазах больше не было сомнения. — И теперь, когда мы это поняли, тот давний вопрос, который ты задал, кажется мне почти смешным. Ты спрашивал, что выгоднее: поступать справедливо или творить несправедливость, даже если обладаешь кольцом Гига и можешь скрыть свои злодеяния от всех богов и людей.
— Но ведь это все равно что спросить: что выгоднее — жить со здоровым и сильным телом или с телом больным и разваливающимся, даже если никто не будет знать о твоей болезни?
— Если здоровье тела разрушается от дурной пищи, то неужели жизнь будет иметь смысл, когда расстроена и приходит в негодность природа того, чем мы, собственно, живем, — природа нашей души? Может ли быть выгодной жизнь с больной, порочной и несправедливой душой, даже если ты можешь делать все, что тебе угодно, и обладаешь всеми сокровищами мира?
— Нет, Сократ, — тихо ответил Главкон. — Теперь этот вопрос и впрямь кажется смешным.
Вызов был принят. Ответ был дан. Мы прошли долгий путь, построив в речах целое государство, лишь для того, чтобы заглянуть в душу человека и понять, что справедливость ценна не своими наградами. Она ценна сама по себе, потому что она и есть та внутренняя гармония, тот порядок и то здоровье, без которого человеческая жизнь теряет всякий смысл.
Мы достигли вершины. Долгий и трудный путь, начавшийся с яростного вызова Фрасимаха и продолженный глубокими сомнениями Главкона и Адиманта, привел нас к ответу. Мы построили в речах целое государство лишь для того, чтобы найти в нем отражение человеческой души. Мы определили справедливость не как внешний закон, а как внутреннее здоровье, как гармонию трех начал души под предводительством разума.
История о поиске справедливости, составляющая первые четыре книги платоновского «Государства», на этом достигает своего первого и главного завершения. Вызов был принят, и ответ на него был дан.
Платон, однако, на этом не останавливается. Дальнейший диалог «Государство» — это исследование того, как такое идеальное государство могло бы существовать в реальности. Это приводит Сократа к еще более смелым и парадоксальным идеям.