Сократ. Лестница любви

(по мотивам диалога «Пир»)

Оглавление

Пролог. Рассказчик
Глава 1. Предложение Эриксимаха
Глава 2. Любовь небесная и любовь земная
Глава 3. Миф об андрогинах
Глава 4. Мудрость Поэта и Вопросы Философа
Глава 5. Речь Сократа: Уроки Диотимы
Глава 6. Вторжение Алкивиада
Глава 7. Хвала Сократу: Речь Алкивиада
Глава 8. Последний бодрствующий
Эпилог. Тени будущего


Пролог. Рассказчик


Смерть Сократа оставила после себя не только пустоту, но и неутолимую жажду. Жажду знать, помнить и рассказывать. Ученики и друзья, рассеявшиеся по Элладе, стали хранителями его наследия, а их главным сокровищем были воспоминания о его речах. И не было среди них хранителя более ревностного, чем Аполлодор.
Люди считали его немного сумасшедшим, за что и прозвали «Неистовым». Он, некогда занимавшийся торговлей, после знакомства с Сократом забросил все дела. Его единственной страстью стало следовать за учителем, вслушиваться в каждое его слово и яростно сокрушать любого, кто говорил о философии что-то, по его мнению, неверное.
Однажды, спустя много лет после смерти учителя и задолго до нее, когда Сократ был еще жив, Аполлодор шел из своей гавани Фалер в Афины. В пути его догнал один знакомый, Главкон, и, поравнявшись с ним, сказал:
— Аполлодор! Я как раз тебя искал. Я хотел расспросить тебя о том знаменитом пире у Агафона, на котором были Сократ, Алкивиад и другие. Говорят, их речи о любви были чем-то невероятным. Мне пытались пересказать эту историю, но так путано и неясно, что я ничего не понял. А мне сказали, что ты знаешь всю правду.
Аполлодор обернулся, и в его глазах блеснул знакомый фанатичный огонь. — Твой рассказчик, должно быть, и впрямь невежда, если он думает, что это событие произошло недавно и я мог на нем присутствовать.
— Я тоже так подумал, — смутился Главкон.
— Как ты мог так подумать? — возмутился Аполлодор. — Тот пир состоялся очень давно! Когда мы с тобой были еще детьми, а поэт Агафон только-только одержал свою первую победу со своей первой трагедией. Прошло много лет с тех пор.
— Тогда откуда ты знаешь эту историю в таких подробностях? — удивился Главкон.
— Я знаю ее от человека, который там был, — с гордостью ответил Аполлодор. — От Аристодема. Он был одним из самых преданных почитателей Сократа в те годы, ходил за ним по пятам, почти всегда босой, как и учитель. Он был на том пиру и запомнил все до мельчайших подробностей. Я недавно встретил его и специально расспросил еще раз, чтобы освежить память. Так что я знаю историю из первых уст.
— Если так, — взмолился Главкон, — то окажи мне услугу! Расскажи мне все по дороге в Афины. Нет лучшего занятия для пути, чем слушать и говорить о философии!
Аполлодор улыбнулся. Просьба Главкона была для него высшей наградой. Снова пережить тот вечер, снова произнести слова, сказанные мудрецами, снова ощутить величие Сократа — что могло быть лучше?
— Что ж, — сказал он, замедляя шаг. — Раз уж нам по пути, я не откажу тебе. Приготовься слушать.
«Это была ночь, когда на небе и в душах людей горели самые яркие звезды, хотя некоторые из них были обречены очень скоро упасть…»


Глава 1. Предложение Эриксимаха


Победа на лениях была сладкой, как фалернское вино, и драматург Агафон, молодой, красивый и теперь увенчанный славой, решил разделить эту сладость с друзьями. Его дом, скромный, но обставленный с изысканным вкусом, гудел от голосов и смеха. В андроне — мужской комнате для пиров — воздух был теплым и пах миртом, разлитым вином и дымом от масляных светильников, чей огонь отражался в отполированных бронзовых сосудах.
Гости уже возлежали на ложах, опираясь на расшитые подушки. Среди них был Федр, юноша с горящими глазами, вечно жаждущий красивых речей; солидный и рассудительный Павсаний со своим возлюбленным, самим хозяином дома Агафоном; врач Эриксимах, человек точный и во всем любящий порядок; и, конечно, великий комедиограф Аристофан, чья икота после сытного ужина сотрясала все его полное тело.
Последним, по обыкновению, явился Сократ. Но на этот раз он был неузнаваем. Вместо своего привычного, запыленного химатиона, он был в чистой одежде и, что совсем уж поразительно, в сандалиях.
— Сократ, в сандалиях! — воскликнул Агафон, смеясь. — Должно быть, ты идешь на свидание с самой мудростью, раз так принарядился!
— Я иду к красивому человеку, Агафон, поэтому и мне пришлось стать красивым, насколько это возможно, — с иронией ответил философ, устраиваясь на своем ложе.
Пир начался. Рабы разносили чаши с вином, разбавленным водой, и легкие закуски. Беседа текла свободно и весело, обсуждали недавнюю победу Агафона, городские сплетни, достоинства и недостатки новой трагедии. Но вскоре врач Эриксимах, привыкший во всем наводить порядок, поднял руку, призывая к вниманию.
— Друзья мои, — начал он, — я должен признаться, что мой желудок еще не оправился от вчерашних возлияний. Думаю, и многим из вас будет тяжело соревноваться сегодня в пьянстве. Поэтому я предлагаю отказаться от неумеренного пития и провести вечер в более утонченном занятии — в беседах.
Предложение было встречено одобрительным гулом. Никто, кроме, возможно, Аристофана, не был готов к очередной попойке.
— Более того, — продолжил Эриксимах, — у меня есть и тема для нашей беседы. Недавно Федр, — он кивнул на юношу, — справедливо сетовал мне: «Как же так, Эриксимах? Великим богам, таким как Геракл или Афина, поэты слагают гимны и пеаны, а такому могущественному и древнему богу, как Эрот, никто из них до сих пор не посвятил достойной хвалебной речи!»
Федр вспыхнул и с жаром подтвердил:
— Это правда! Бог любви, который дарует нам величайшее счастье, остается без похвалы. Это несправедливо!
— Вот! — подхватил врач. — Я полностью с ним согласен. И потому предлагаю нам сегодня исправить эту несправедливость. Пусть каждый из нас, по очереди, справа налево, произнесет самую прекрасную речь в похвалу Эроту, какую только сможет сочинить. Так мы и вечер проведем приятно, и воздадим должное великому богу. А начнет пусть Федр, ведь он и зачинщик этого разговора, и возлежит по правую руку от всех.
Идея всем пришлась по душе. Это было изящное и достойное занятие для просвещенных мужей. Гости поудобнее устроились на своих ложах, их лица выражали серьезное и сосредоточенное ожидание. Рабам было велено наливать вино лишь понемногу, чтобы не затуманить разум.
Федр, вдохновленный тем, что его мысль нашла такой отклик, откашлялся. Его юное лицо было серьезно, а глаза горели энтузиазмом. В наступившей тишине, нарушаемой лишь далекими звуками ночного города и икотой Аристофана, он начал свою речь. Пир речей, посвященных любви, начался.


Глава 2. Любовь небесная и любовь земная


Федр, чья душа всегда трепетала от возвышенных идей, начал свою речь. Он говорил страстно, как и подобало его юности, его голос звенел в тишине андрона.
— Эрот, друзья мои, — великий бог, и почитаем он и среди богов, и среди людей по многим причинам, но прежде всего — по своему происхождению. Он — древнейший из богов! Ведь ни Гесиод, ни Парменид не называют его родителей. Он рождается из Хаоса, вместе с Землей, и это доказывает его первозданную силу. А что древнее, то и источник величайших благ.
Он сделал паузу, обводя друзей горящим взглядом.
— И я утверждаю, что величайшее благо для человека — это иметь достойного возлюбленного. Ни знатное происхождение, ни почести, ни богатство — ничто не способно так вселить в душу стремление к добродетели, как любовь. Скажите, разве кто-нибудь из вас, совершая постыдный поступок, хотел бы, чтобы его увидел возлюбленный? Сама мысль об этом жжет сильнее любого наказания! Любовь — это божественный стыд перед низким и божественный порыв к высокому.
Федр говорил, и в его словах оживали образы героев. Он вспоминал Ахилла, пожертвовавшего собой ради Патрокла, и Алкесту, единственную, кто согласился умереть за своего мужа.
— И даже боги, — заключил он, — выше всего ценят доблесть, рожденную любовью. Они почтили Ахилла, отмстившего за возлюбленного, больше, чем Алкесту, спасшую любимого. Ибо влюбленный, в котором горит божественный огонь Эрота, ближе к богам, чем сам предмет его любви. Поэтому я утверждаю, что Эрот — самый древний, самый почитаемый и самый могущественный из богов, способный даровать людям доблесть и счастье как при жизни, так и после нее.
Он закончил. Его речь, простая и пылкая, была встречена одобрительными кивками. Она задала тон всему вечеру. После него должны были говорить другие, но тут Аристофан, собиравшийся взять слово, вдруг издал громкий, судорожный звук. Он икал.
— Эриксимах! — простонал он, хватаясь за живот. — Или останови мою икоту, или говори вместо меня, пока она не пройдет!
Врач с серьезным видом осмотрел комедиографа. — Сделай так, Аристофан: задержи дыхание на как можно большее время. Если не поможет, прополощи горло водой. Ну а если и это окажется бессильно, возьми перышко и пощекочи себе в носу, чтобы чихнуть. Один-два раза — и самая сильная икота пройдет. А пока ты лечишься, я, пожалуй, займу твое место.
И пока Аристофан, красный от натуги, пытался не дышать, Эриксимах обратился к Павсанию, который возлежал после Федра. — Павсаний, твоя очередь. Мы ждем твоей речи.
Павсаний, человек более зрелый и искушенный, чем Федр, начал неторопливо. Его речь была не гимном, а скорее, тонким философским различением.
— Мне кажется, Федр, мы упростили задачу. Сказать просто: «Восхвалим Эрота» — этого недостаточно. Ведь Эрот не один. А если он не один, то мы должны сперва определить, какого именно Эрота следует хвалить.
По комнате пронесся шепоток удивления.
— Разве не всякая любовь прекрасна? — спросил кто-то.
— Ничуть, — возразил Павсаний. — Как и Афродита, богиня любви, не одна, а две. Есть Афродита старшая, небесная, дочь Урана, что родилась без матери. А есть Афродита младшая, пошлая, дочь Зевса и Дионы. И так же существует два Эрота. Один — Эрот пошлый (Пандемос), и это любовь людей низменных. Они любят одинаково и женщин, и юношей, и любят в них скорее тело, чем душу. Их цель — лишь удовлетворение похоти, и им не важно, прекрасен ли их поступок.
Он говорил спокойно, но его слова заставляли многих задуматься и оглянуться на собственный опыт.
— Но есть и другой Эрот, сын Афродиты небесной — Эрот небесный (Ураниос). Эта любовь обращена только к мужскому полу, как к более сильному и наделенному разумом. Это любовь не к телу юноши, а к его душе, к его уму и характеру. Такая любовь ищет постоянства, она стремится прожить с возлюбленным всю жизнь. Ее цель — не обман и не соблазнение, а совместное совершенствование в добродетели. Влюбленный стремится обогатить душу возлюбленного мудростью, а тот, в свою очередь, платит ему привязанностью и восхищением.
Павсаний обвел взглядом слушателей. Сократ смотрел на него с пристальным вниманием.
— Поэтому, друзья мои, хвалить следует не всякую любовь, — подытожил он. — Пошлый Эрот приносит лишь минутное удовольствие и часто ведет ко злу. Но Эрот небесный — это дар богов. Он побуждает и влюбленного, и возлюбленного заботиться о своей нравственной красоте. Всякая иная любовь — ничтожна. Вот какого Эрота, Эрота небесного, я готов восхвалять.
Он замолчал. Его речь была сложнее и тоньше, чем у Федра. Она перевела разговор с восторженного восхваления на почву этики и психологии. В наступившей тишине все снова посмотрели на Аристофана. Тот как раз оглушительно чихнул.
— Прошла! — радостно объявил он, вытирая слезы. — Удивительно, как щекотание в носу смогло восстановить порядок в моем теле. Эриксимах, твоя мудрость не знает границ!
— Теперь твоя очередь говорить, — улыбнулся врач. — И постарайся, чтобы твоя речь была не менее упорядоченной, чем твой организм.


Глава 3. Миф об андрогинах


Все взгляды обратились на Аристофана. От него ждали чего-то необычного — шутки, сатиры, остроумной пародии на предыдущие речи. Но комедиограф, утерев слезы после спасительного чиха, откашлялся и начал говорить на удивление серьезно, хотя в его глазах плясали знакомые ироничные искорки.
— Эриксимах, — начал он, — я собираюсь говорить совсем не в том духе, что вы с Павсанием. Мне кажется, что люди до сих пор совершенно не постигли истинной мощи Эрота. Если бы они постигли ее, они бы воздвигли ему величайшие храмы и алтари и приносили бы величайшие жертвы. А ведь он — самый человеколюбивый из богов. Он наш помощник и врач от тех недугов, исцеление от которых было бы для рода человеческого величайшим счастьем.
Он сделал театральную паузу, обводя друзей-собутыльников взглядом, словно публику в театре Диониса.
— Чтобы понять это, нужно узнать, какова была наша природа в древности. Она была совсем не такой, как сейчас. Когда-то на земле существовало три пола, а не два. Кроме мужского и женского, был и третий, который сочетал в себе признаки обоих — андрогинный. Да и сами люди выглядели иначе.
Аристофан увлекся, его голос наполнился силой рассказчика, способного заворожить многотысячную толпу.
— Каждый человек был шарообразен, спина и бока его образовывали круг. У него было четыре руки, четыре ноги, и на круглой шее — два совершенно одинаковых лица, глядевшие в противоположные стороны. И одна голова на два этих лица. Передвигались эти существа либо прямо, либо, если торопились, катились колесом, перебирая всеми восемью конечностями.
В комнате раздался сдержанный смешок. Сократ смотрел на Аристофана с огромным интересом.
— И были они ужасно сильны и могучи, — продолжал комедиограф, не обращая внимания на смех, — а помыслы их были велики. Они даже пытались совершить восхождение на небо, чтобы напасть на богов! И тогда Зевс-громовержец собрал совет. Он не хотел истреблять людей, как некогда гигантов, — ведь тогда боги лишились бы почестей и жертвоприношений. Но и мириться с их буйством было нельзя. Наконец, после долгих раздумий, Зевс придумал.
Аристофан наклонился вперед, понизив голос до заговорщицкого шепота.
— «Кажется, я нашел способ, — сказал он, — как и людей сохранить, и положить конец их бесчинствам, сделав их слабее. Я разрежу каждого из них пополам!» И с этими словами он принялся резать людей, как режут яблоки для сушки. И каждому, кого он разрезал, Аполлон, по приказу Зевса, поворачивал лицо и половину шеи в сторону разреза, чтобы человек, глядя на свое увечье, становился скромнее. А кожу он стянул к одному месту, которое мы зовем животом, и завязал узел, который мы называем пупком.
— И вот с тех самых пор, — голос Аристофана снова зазвучал громко и трагично, — каждая из этих половинок с неистовым вожделением устремилась к другой, своей. Они обнимались, сплетались и, страстно желая срастись вновь, умирали от голода и бездействия, потому что ничего не хотели делать порознь. Так мы и погибали.
Он помолчал, давая слушателям проникнуться ужасом этой картины.
— И тогда Зевс, сжалившись, придумал другое устройство. Он перенес их срамные части вперед. Ведь раньше они были снаружи, и производили потомство эти существа не друг в друга, а в землю, как цикады. Переместив их, Зевс сделал так, чтобы при объятиях мужчины и женщины семя извергалось, и происходило зачатие. А если мужчина сходился с мужчиной, то они, по крайней мере, получали удовлетворение от соития и могли вернуться к своим делам. Вот с каких давних пор в людях живет врожденное любовное влечение друг к другу. Оно соединяет прежние половины, пытается сделать из двух одно и тем самым исцелить человеческую природу.
Аристофан обвел пирующих торжествующим взглядом. Его миф объяснял все.
— Так вот, каждый из нас — это лишь половинка человека, рассеченного на две части, как камбала. И поэтому каждый всегда ищет свою половину. Мужчины, которые являются частью того, прежнего, андрогинного существа, любят женщин. Женщины, отделившиеся от того же целого, любят мужчин. Женщины, которые являются половинкой прежней женщины, тянутся к женщинам. А мужчины, которые являются половинкой древнего мужчины, стремятся ко всему мужскому. И когда им случается встретить ту самую, свою половину, их охватывает удивительное чувство — привязанность, близость, любовь! Они не хотят разлучаться даже на краткий миг.
Он посмотрел прямо на Агафона и Павсания, возлежавших рядом.
— И если бы перед ними, лежащими вместе, предстал Гефест со своими орудиями и спросил: «Не хотите ли вы, чтобы я сплавил вас в одно целое?», — никто из них не отказался бы. Каждый понял бы, что это и есть его сокровенное, давнее желание — из двух стать одним. Именем для этого страстного желания слиться воедино и восполнить свою целостность и служит слово «любовь».
— Так вот, — заключил Аристофан, возвращаясь к началу своей речи, — Эрот — это наша надежда на исцеление. Он наш проводник и вождь. Он обещает нам, если мы будем почитать богов, вернуть нас в нашу первоначальную природу, сделать нас снова цельными, блаженными и счастливыми. Вот моя речь об Эроте. Не смейся над ней, Агафон, а лучше выслушаем, что скажут остальные, и в первую очередь — ты и Сократ.


Глава 4. Мудрость Поэта и Вопросы Философа


Речь Аристофана была встречена смехом и аплодисментами. Его миф, причудливый и трогательный одновременно, очаровал всех. Он предложил совершенно новый взгляд на любовь — не как на стремление к добродетели, а как на тоску по утраченной целостности.
— Твоя очередь, Агафон, — сказал Эриксимах, когда смех утих. — Тебе и Сократу еще предстоит высказаться.
Агафон, хозяин дома, чья недавняя победа и была поводом для пира, грациозно кивнул. Его красота была почти такой же совершенной, как и его трагедии — гармоничной, продуманной и немного холодной. Он говорил не как оратор, а как поэт, его слова были подобны музыке.
— Мне кажется, друзья, — начал он мелодичным голосом, — что все вы до сих пор не столько хвалили самого бога, сколько рассуждали о тех благах, которые он дарует людям. Вы говорили о его деяниях. Я же хочу рассказать о нем самом — каков он, бог Эрот, по своей природе. И я утверждаю, прежде всего, что он — самый счастливый из богов, потому что он самый прекрасный и самый лучший.
Агафон говорил, и каждое его слово было отточено, как мраморная статуя.
— Он прекрасен, потому что он — самый юный из богов. Он вечно молод, он ненавидит старость и даже не приближается к ней. Он всегда обитает среди юных и сам подобен им. И он нежен, ибо ступает не по земле и не по черепам, а по самому мягкому, что есть на свете — по сердцам и душам богов и людей.
Он сделал паузу, любуясь эффектом, который произвели его слова.
— А еще, он добродетелен. Во-первых, Эрот справедлив: он никому не причиняет насилия и сам его не терпит, ведь все служат ему по доброй воле. Во-вторых, он рассудителен: ведь рассудительность — это власть над удовольствиями и желаниями, а какая страсть сильнее любви? Никакая. Значит, Эрот властвует над ними, а не они над ним. В-третьих, он храбр, ибо самим Аресом, богом войны, владеет любовь к Афродите, а значит, Эроту подвластен даже самый храбрый из богов.
Наконец, Агафон перешел к главному — к тому, что было ему ближе всего.
— И самое главное — Эрот мудр! Он — величайший поэт, способный и любого другого сделать поэтом. Стоит ему коснуться человека, и тот, кто раньше был чужд музам, начинает слагать стихи. Он — творец всего живого, мастер любого искусства. Разве не Эрот научил Аполлона искусству стрельбы и врачевания, а Афину — ткачеству? Все боги стали искусны в своих ремеслах лишь тогда, когда среди них воцарился бог любви.
Закончив, Агафон откинулся на подушки. Его речь была совершенна по форме. Она была красивой, изящной, как и он сам. Пирующие разразились бурными аплодисментами. Казалось, после такого панегирика уже невозможно сказать что-то лучше.
Когда овации стихли, все посмотрели на Сократа. Философ сидел с непроницаемым лицом.
— Что ж, Агафон, — сказал он, и в его голосе слышалась знакомая ирония, — твоя речь была великолепна. Она так напомнила мне речи великого софиста Горгия, что я, слушая тебя, чуть было не испытал то, чего боялся Одиссей в Аиде — как бы Персефона не послала на него голову Горгоны, от которой каменеют. Я понял, как я был смешон, когда согласился участвовать в этом состязании. Я-то, по своей простоте, думал, что нужно говорить об Эроте правду, а оказывается, нужно было лишь приписать ему все самые прекрасные качества, неважно, присущи они ему на самом деле или нет. Твоя речь была прекрасна, но была ли она правдива?
Агафон слегка напрягся. Он понял, что сейчас начнется знаменитый сократовский «допрос».
— Позволь мне задать тебе лишь несколько коротких вопросов, — продолжил Сократ. — Ты сказал, что любовь — это любовь к чему-то, не так ли? Как отец — это отец кого-то.
— Да, к чему-то, — согласился Агафон.
— А стремится ли любовь и желает ли она того, что уже имеет? Или только того, чего у нее нет?
— Только того, чего у нее нет.
— Прекрасно. А теперь вспомни, что ты сказал. Ты утверждал, что Эрот — это любовь к красоте и ко всему прекрасному.
— Да, я это говорил.
— Но если он любит прекрасное, значит ли это, по нашему уговору, что у него у самого нет красоты?
Агафон замер. Простая логическая цепочка Сократа только что разрушила самый фундамент его блестящей речи. Если Эрот — это любовь к красоте, то он не может сам быть прекрасным, ибо любят и желают лишь то, чего не имеют.
— Кажется, Сократ, — растерянно пробормотал поэт, — я и сам не понял, что тогда сказал.
— Не беда, — улыбнулся Сократ. — Но теперь, когда мы выяснили, что Эрот не может быть прекрасным и благим, я расскажу вам то, что я сам однажды услышал о нем от одной мудрой женщины из Мантинеи, по имени Диотима. Ибо я, друзья, как и Агафон, не знаю правды об Эроте. Но она знала. И я попробую пересказать вам ее речь.


Глава 5. Речь Сократа: Уроки Диотимы


В комнате воцарилась тишина. Все взгляды были прикованы к Сократу. После того как он с такой легкостью разрушил изящное построение Агафона, все ждали, какую же истину он явит взамен. Сократ, однако, не спешил. Он говорил так, словно сам был учеником, лишь пересказывающим чужую мудрость.
— Когда-то, друзья, я думал об Эроте так же, как сейчас Агафон, — начал он. — Но мне посчастливилось встретить женщину из Мантинеи, жрицу по имени Диотима. Она была сведуща и в этом, и во многом другом. Именно она научила меня всему, что я знаю о любви. И я попробую передать вам ее учение так, как смогу, воспроизводя наш с ней разговор.
Сократ закрыл глаза, словно переносясь в прошлое, и его голос изменился, он стал голосом рассказчика.
— Я, как и Агафон, утверждал, что Эрот — великий бог и что он есть любовь к прекрасному. Но Диотима тут же поймала меня в ловушку, как я только что поймал Агафона. «Если он любит прекрасное, Сократ, — спросила она, — значит ли это, что у него самого нет красоты?» Мне пришлось согласиться. «Но разве ты можешь назвать богом того, кто лишен красоты и блага?» — спросила она. И я не смог.
— «Так кто же он тогда?» — в отчаянии спросил я ее. «Неужели он безобразен и зол?» — «Вовсе нет, — рассмеялась она. — Разве то, что не является прекрасным, непременно должно быть безобразным? Или то, что не мудро, — невежественно? Есть нечто среднее между мудростью и невежеством — правильное мнение, которое не можешь обосновать. Так и Эрот. Он не бог и не смертный». — «Кто же он, Диотима?» — «Он — великий даймон, дух-посредник. Он стоит между богами и людьми, перенося молитвы и жертвы от людей к богам, а от богов — их повеления и награды. Он заполняет пустоту между небом и землей».
Сократ говорил, и его слушатели, затаив дыхание, словно видели эту мудрую жрицу.
— Диотима рассказала мне миф о его рождении, — продолжил философ. — Когда родилась Афродита, боги устроили великий пир. Среди них был и Порос, бог Богатства и Изобилия. Когда пир закончился, к дверям пришла просить подаяния Пения, богиня Бедности и Нужды. Порос, охмелевший от нектара, забрел в сад Зевса и уснул. И тогда Пения, по своей бедности, решила зачать от него ребенка. Она легла рядом с ним и зачала Эрота.
— Вот почему Эрот, зачатый в день рождения Афродиты, стал ее вечным спутником. И вот почему его природа так двойственна, — объяснял Сократ слова Диотимы. — От своей матери, Бедности, он груб, грязен, не обут и бездомен. Он вечно нуждается. Но от своего отца, Богатства, он тянется к прекрасному и доброму, он храбр, настойчив, он искусный охотник, вечно плетущий интриги. Он не мудрец, но и не невежда — он философ, ибо он тот, кто стоит между знанием и незнанием и всю жизнь стремится к мудрости. Он вечно влюблен во все прекрасное.
Агафон слушал, и на его лице было написано смирение. Этот миф объяснял природу любви лучше, чем все его риторические украшения.
— «Но если такова его природа, — спросил я Диотиму, — то какая от него польза людям?» — «Он, — ответила она, — есть стремление не просто к красоте, а к рождению в красоте». — «Что это значит?» — «Это значит, Сократ, что все люди беременны — не только телом, но и душой. И когда мы достигаем определенного возраста, наша природа требует разрешиться от бремени. А рожать мы можем только в прекрасном, ибо с безобразным божественное начало не вступает в союз. Любовь — это жажда бессмертия. Люди смертные ищут его в детях. Те, кто беременен душой, — в славе, в добродетели, в законах, в поэзии и в философии. Они рождают не детей, а мудрость и знание».
Сократ сделал паузу, давая друзьям осмыслить сказанное. Он перешел к самому главному, к таинству, которое открыла ему Диотима.
— И тот, кто хочет пойти по этому пути правильно, должен начать с любви к одному прекрасному телу. Затем он должен понять, что красота одного тела родственна красоте любого другого, и стать ценителем красоты телесной во всех ее проявлениях. Это первая ступень.
— Поднявшись выше, он начнет ценить красоту души больше, чем красоту тела. Он будет любить человека с прекрасной душой, даже если тело его нескладно. Он будет вести с ним беседы, которые делают юношей лучше. Это вторая ступень.
— Отсюда он поднимется к созерцанию красоты нравов и обычаев, а затем — к красоте наук. Переходя от одной науки к другой, он увидит красоту в мире знания. Это третья и четвертая ступени.
— И наконец, на самой вершине этого пути, ему вдруг откроется нечто удивительное по своей природе, то, ради чего и были предприняты все труды. Ему откроется море божественной красоты. Он увидит Красоту саму по себе — вечную, не возникающую и не исчезающую, не меняющуюся. Красоту, которая не предстанет перед ним в виде лица, или рук, или какой-либо другой части тела. Она предстанет как идея, как вечная форма, которой причастно все прекрасное в нашем мире.
Сократ замолчал. Его обычно некрасивое лицо сейчас казалось преображенным. Он смотрел куда-то вдаль, словно снова видел то, о чем говорил.
— Вот, Федр и остальные друзья, что поведала мне Диотима. И я убедился, что для обретения этого вечного блага у человека нет лучшего помощника, чем Эрот. И потому я чту его и сам упражняюсь в искусстве любви, и других призываю к тому же.
В андроне стояла благоговейная тишина. Речь Сократа не просто восхваляла Эрота — она была путеводной картой для души, стремящейся от земного к божественному. Никто не решался заговорить или захлопать. Казалось, любое слово могло разрушить чары.
И в этот момент глубокой, напряженной тишины в наружную дверь дома кто-то громко и яростно забарабанил. Раздались пьяные крики и смех флейтистки. Гармония пира была нарушена.


Глава 6. Вторжение Алкивиада


Громкий стук перерос в грохот. Дверь распахнулась, и на пороге андрона появилась целая ватага пьяных гуляк. Впереди, едва держась на ногах и опираясь на плечо хорошенькой флейтистки, стоял он — Алкивиад. Первый красавец Афин, самый блестящий и самый порочный политик, гениальный полководец и избалованный аристократ.
На его голове был пышный венок из плюща и фиалок, с которого свисали алые ленты. Он был очень пьян, но даже в опьянении его движения сохраняли опасную грацию хищника.
— Приветствую вас, мужи! — заорал он, его речь слегка заплеталась. — Примете ли вы в компанию человека, уже изрядно нагрузившегося, или нам уйти? Я пришел увенчать самого мудрого и красивого... Я пришел к Агафону!
С этими словами он, шатаясь, вошел в комнату и, не замечая никого вокруг, направился к ложу хозяина дома. Он снял с головы несколько лент и, неловко повязав их на голову Агафона, объявил: — Вот, венчаю тебя, победитель!
Затем он повалился на свободное место на ложе Агафона, оказавшись прямо между ним и другим гостем.
— Но что это? — вдруг воскликнул он, резко отпрянув. Только сейчас он разглядел, кто сидел по другую руку от Агафона. — О Геракл! Сократ!
Он вскочил, его лицо выражало смесь ужаса и восхищения. — Опять ты, Сократ! Ты снова устроил мне засаду! У тебя дар появляться именно там, где я меньше всего жду тебя. И конечно же, ты устроился не рядом с каким-нибудь простаком, а рядом с самым красивым из всех присутствующих!
Сократ с невозмутимой иронией посмотрел на него. — Агафон, — сказал он, — прошу тебя, защити меня от этого человека. Его любовь — настоящее бедствие. С тех пор, как я имел несчастье ему полюбиться, он преследует меня. Если я просто поговорю с кем-нибудь красивым, он устраивает сцены ревности, достойные трагедии. Удержи его, иначе он в исступлении набросится на меня!
— Никакого перемирия между нами не будет! — крикнул Алкивиад. — Но за оскорбление ты заплатишь позже. А сейчас, Агафон, дай мне свои ленты. Я должен увенчать и эту удивительную голову тоже.
Он снял с Агафона еще несколько лент и нежно, почти благоговейно, повязал их вокруг головы Сократа.
— Ну вот, — удовлетворенно сказал он. — А теперь — пьем! Я назначаю себя распорядителем пира!
С этими словами он потребовал принести самую большую чашу, какая была в доме. Ему принесли сосуд, вмещавший не меньше двух литров. Наполнив его до краев неразбавленным вином, Алкивиад сперва отпил сам, а затем заставил пить Сократа. Тот, ко всеобщему удивлению, спокойно и без малейших усилий осушил огромную чашу.
Порядок речей был нарушен. Тихая философская беседа превратилась в шумную попойку.
— Постойте! — вмешался Эриксимах. — Алкивиад, разве ты не присоединишься к нам? Мы договорились по очереди произносить хвалебную речь Эроту. — Прекрасная мысль, почтенный врач! — рассмеялся Алкивиад. — Но вы не заставите меня, пьяного, состязаться в речах с вами, трезвыми. Это нечестно. И кроме того... — он искоса взглянул на Сократа, — ...я не смею хвалить никого другого, будь то бог или человек, в его присутствии. Он из ревности натворит ужасных вещей!
— Перестань говорить вздор, — спокойно сказал Сократ.
— Клянусь Посейдоном, это правда! — не унимался Алкивиад. — И потому я не буду хвалить Эрота. Но если вы позволите, я произнесу хвалу Сократу!
По комнате пронесся удивленный гул. Предложение было дерзким и неожиданным. — Хвалу Сократу? — переспросил Эриксимах. — Что ж, если ты так хочешь... мы с удовольствием послушаем.
— Тогда слушайте! — объявил Алкивиад. — Но сразу предупреждаю: я буду говорить правду. А ты, Сократ, если я скажу хоть слово лжи, немедленно останови меня. Я буду хвалить его, сравнивая с различными образами. И пусть это не покажется вам смешным. Я буду говорить не для смеха, а ради истины.
Он снова наполнил свою огромную чашу и осушил ее одним духом. В андроне воцарилась напряженная, полная ожидания тишина. Все понимали, что сейчас они услышат не отточенную философскую теорию, а живое, страстное и, возможно, скандальное свидетельство о человеке, которого они считали своим другом и учителем.


Глава 7. Хвала Сократу: Речь Алкивиада


Алкивиад, шатаясь, снова наполнил свою чашу. Вино плескалось через край, стекая по его руке. Он обвел пирующих мутным, но горящим взглядом, который наконец остановился на Сократе. Все остальные в комнате, казалось, перестали для него существовать.
— Итак, я начинаю хвалить Сократа, — провозгласил он, и его пьяный голос наполнился неожиданной силой. — И буду делать это с помощью сравнений. Он, наверное, подумает, что я хочу его высмеять, но я говорю ради истины, а не для смеха. Я утверждаю, друзья мои, что он больше всего похож на силенов, какие сидят в лавках ваятелей!
По комнате пронесся смешок. Силены — спутники Диониса — изображались уродливыми, пузатыми, с приплюснутыми носами и толстыми губами. Сходство с внешностью Сократа было очевидным и жестоким.
— Да, да, не смейтесь! — продолжал Алкивиад. — Эти фигурки силенов делают с открывающимися створками. И если раскрыть такую фигурку, то внутри, в ее пустоте, можно найти крошечные изваяния богов. Вот таков и Сократ! Снаружи он безобразен, как силен. Но кто заглянет внутрь, тот увидит, что он полон божественных изваяний невиданной красоты!
Он также похож на сатира Марсия. Что ты играешь на флейте, Марсий, то Сократ делает одними лишь своими речами. Стоит ему заговорить — и мы все, мужчины, женщины, юноши, — бываем потрясены и охвачены восторгом. Когда я слушаю его, — голос Алкивиада дрогнул, — сердце у меня бьется сильнее, чем у беснующихся корибантов, а из глаз ручьем льются слезы. И я вижу, что то же самое происходит со многими другими.
Он повернулся к Сократу, и в его взгляде была смесь обожания и ненависти. — Этот сатир, этот силен заставляет меня признать, что я, заботясь о делах афинян, совершенно не забочусь о самом себе. Я затыкаю уши и бегу от него, как от сирены, чтобы не состариться, сидя рядом с ним. Только перед ним одним я испытываю то, чего, казалось бы, не должно быть в моей душе, — стыд. Я стыжусь своей жизни. Я знаю, что должен делать то, что он говорит, но, уходя от него, я уступаю любви толпы. И потом, встречая его, я презираю себя и желаю, чтобы его не было на свете. Но если бы это случилось, я знаю, что страдал бы еще больше. Я просто не знаю, как мне быть с этим человеком.
Алкивиад осушил чашу и продолжил, переходя к воспоминаниям. — А его выдержка! Вы не знаете и десятой доли. Когда мы были в походе под Потидеей, он переносил лишения лучше любого из нас. Когда мы голодали, он ел за троих. А когда пировали — пил за всех, и никогда не пьянел. Зимой, а зимы там лютые, он ходил босиком по льду в своем старом химатионе и переносил стужу лучше, чем мы, укутанные в меха.
— Однажды, — продолжал он, — он встал на рассвете и о чем-то задумался. Так он простоял на одном месте весь день и всю ночь, до следующего утра. Мы вынесли свои подстилки на улицу, чтобы наблюдать за ним. А он стоял и думал.
— А в бою! Когда была битва, в которой стратеги наградили меня за храбрость, моим спасителем был не кто иной, как Сократ. Он, видя, что я ранен, не покинул меня, спас и меня, и мое оружие. Я тогда требовал, чтобы награду присудили ему, но он настоял, чтобы ее отдали мне. А при отступлении из Делия! Я был на коне, а он — гоплитом. Когда наши войска бежали, он отступал с таким спокойствием, что враги издалека видели: этот человек даст отпор, и лучше его не трогать.
Алкивиад замолчал, тяжело дыша. Он подошел к самому сокровенному. — Но все это — пустяки. Сейчас я расскажу вам то, чего никто из вас не знает. Однажды, друзья, я вообразил, что Сократ влюблен в мою красоту. Я решил, что это мой счастливый случай. Я думал, что если уступлю ему, то он в обмен научит меня всей своей мудрости. Я был очень высокого мнения о своей внешности.
Он горько усмехнулся. — Я стал приглашать его к себе, оставался с ним наедине. Я рассказывал ему все, как влюбленный рассказывает возлюбленному в надежде на взаимность. Но он лишь продолжал свои обычные беседы и уходил. Тогда я пошел на крайность. Я пригласил его на ужин и уговорил остаться на ночь. Когда рабы ушли и лампы были потушены, я сказал ему: «Сократ, ты спишь?». Я сказал ему, что он единственный достойный моего внимания, и что я готов оказать ему любую услугу.
— Он выслушал меня со своей обычной иронией и ответил: «Милый Алкивиад, если ты говоришь правду, и во мне действительно есть сила, которая может сделать тебя лучше, то ты хочешь совершить очень выгодный обмен: приобрести истинную красоту в обмен на кажущуюся».
— Я думал, что победил. Я лег рядом с ним под один плащ и обнимал этого поистине божественного, удивительного человека всю ночь. И, клянусь вам всеми богами, я встал утром таким, как если бы спал с отцом или старшим братом.
Лицо Алкивиада исказила гримаса стыда и восхищения. — Можете себе представить мое состояние? Я был унижен, но в то же время я восхищался его нравом, его рассудительностью и мужеством. Я нашел человека, равного которому никогда не встречал. Я не мог гневаться на него, но и не мог больше надеяться привлечь его. Я был рабом этого человека.
Он повернулся к пирующим, и его голос зазвучал как предостережение. — И знайте, я не один такой. Он обманывает всех. Он притворяется влюбленным, а на самом деле оказывается возлюбленным. Он делает вид, что ничего не знает, а его речи, если вслушаться в них, полны божественного смысла. Он презирает красоту, богатство, почести — все, что мы так ценим. Так что берегитесь, Агафон, не дай ему обмануть и тебя. Учись на моем горьком опыте.
С этими словами Алкивиад рухнул на свое ложе. Его пьяная, страстная исповедь была окончена. В комнате стояла пораженная тишина. Он сорвал с Сократа маску уродливого чудака и показал всем его истинное, нечеловеческое, божественное лицо. И никто не знал, что сказать.


Глава 8. Последний бодрствующий


Когда Алкивиад закончил свою страстную и противоречивую речь, повисшую в воздухе тишину нарушил взрыв смеха. Все смеялись над откровенностью Алкивиада, над его ревностью, над той удивительной властью, которую, по его же словам, имел над ним Сократ.
Сократ с улыбкой выслушал смех, а затем спокойно обратился к Агафону. — Кажется, Алкивиад не зря сел между нами, Агафон. Он задумал разыграть сатировскую драму. Он пытается поссорить нас. Он хвалит меня лишь для того, чтобы я не позволил тебе сблизиться с кем-то другим, а себя представляет как единственного достойного твоей любви. Но мы не поддадимся на его уловку. Я позабочусь о том, чтобы ты хвалил меня, а не я тебя.
— Именно! — воскликнул Агафон. — Я лягу рядом с Сократом, чтобы он мог произнести мне хвалу. — Прекрасно, — сказал Сократ. — Но смотри, как бы моя хвала тебе не обернулась очередной речью о том, как я сам прекрасен.
Пока они так шутливо препирались, гармония вечера была нарушена окончательно. В дверь снова забарабанили — на этот раз в дом ввалилась еще одна большая и очень шумная компания гуляк, возвращавшихся с какой-то попойки.
С этого момента все пошло вразброд. Философский пир превратился в обычную пьянку. Вошедшие принесли с собой хаос. Распорядитель был забыт, правила отменены. Громкая музыка, крики, хохот заполнили комнату. Рабы, сбитые с толку, разносили огромные чаши с неразбавленным вином, и каждого принуждали пить без меры.
Эриксимах, врач, ценивший порядок и умеренность, был первым, кто не выдержал этого бедлама. Он встал и, попрощавшись с хозяином, незаметно удалился. За ним последовал и Федр, чья душа жаждала возвышенных речей, а не пьяного гама. Один за другим гости, чьи речи мы слышали, стали расходиться или, не выдержав темпа, засыпали прямо на своих ложах.
Ночь перевалила за полночь. Светильники начали коптить, воздух стал тяжелым. Комната была полна спящих тел. Но трое еще бодрствовали.
За одним столом, передавая друг другу огромную серебряную чашу, сидели Агафон, Аристофан и Сократ. Поэт-трагик, поэт-комедиограф и философ. Они продолжали беседовать, и их разговор, несмотря на количество выпитого, был все так же глубок.
Аристодем, ученик Сократа, который и пересказал всю эту историю, задремал в углу. Он проснулся уже под утро, когда первые петухи начали перекличку. В комнате царил беспорядок: опрокинутые чаши, остатки еды, спящие в неудобных позах гости. И посреди всего этого, при слабом свете догорающей лампады, все еще сидели те трое.
Сократ доказывал своим друзьям-поэтам, что хороший драматург должен уметь создавать как трагедию, так и комедию, ибо в основе и той, и другой лежит глубокое знание человеческой природы, ее смешных и трагических сторон.
Агафон и Аристофан, уже совершенно выбившиеся из сил, слушали его, с трудом кивая. Первым не выдержал Аристофан. Его голова склонилась на грудь, и он заснул. Вскоре за ним последовал и Агафон. Трагедия и Комедия уснули. Бодрствовала лишь Философия.
Сократ, увидев, что его собеседники спят, допил остатки вина из чаши. Он был совершенно трезв, словно пил воду всю ночь. Он заботливо укрыл своих друзей плащами. Затем спокойно встал, отряхнул свой хитон и вышел из дома Агафона.
Над Афинами занимался холодный, ясный рассвет. Город только начинал просыпаться. Сократ не пошел домой спать. Он направился прямиком в Ликей, где, умывшись, провел весь следующий день в своих обычных занятиях и беседах, как будто и не было этого долгого, безумного и великого пира.


Эпилог. Тени будущего


Пир в доме Агафона закончился с рассветом, но эхо той ночи звучало еще много лет, отражаясь в судьбах тех, кто в ней участвовал. Та ночь была одним из последних ярких всполохов золотого века Афин, мгновением почти невозможной гармонии, когда в одной комнате собрались трагедия, комедия, политика, медицина и философия, чтобы поговорить о любви. Это был пик, за которым последовал обрыв.
Алкивиад, чья страстная и мучительная исповедь стала кульминацией вечера, так и не нашел покоя. Его любовь к Сократу была подлинной, как и его понимание собственной порочности. Но знание не спасло его. Влечение к славе и власти, которое он презирал в себе под взглядом учителя, оказалось сильнее. Он станет главным вдохновителем гибельной Сицилийской экспедиции, которая обескровит Афины. Он предаст родной город и перейдет на сторону Спарты. Потом предаст Спарту и будет служить персам. Его гений, не направляемый мудростью, о которой он умолял Сократа, превратится в разрушительную силу, которая погубит и его самого, и его отечество. Он умрет бесславно, в изгнании, убитый по приказу врагов, так и не сумев примирить в себе божественное и низменное.
Агафон, прекрасный и утонченный хозяин пира, чья речь была гимном красоте, вскоре покинет Афины. Возможно, он почувствовал, что город, вступающий в эпоху жестокости и хаоса, больше не был местом для его изящного искусства. Его слава окажется недолговечной, как и молодость, которую он так восхвалял в боге Эроте.
Аристофан, великий насмешник, переживет их всех. Он продолжит писать свои гениальные комедии. И в одной из них, в «Облаках», он создаст карикатуру на своего собутыльника Сократа, изобразив его нелепым софистом, витающим в облаках. Он не хотел ему зла, это была лишь шутка, комедия. Но эта карикатура прилипнет к образу философа в сознании простых афинян. И много лет спустя, на суде, именно этот искаженный образ всплывет в памяти судей, подкрепляя лживые обвинения Мелета. Друг, произнесший на пиру один из самых глубоких мифов о любви, невольно поможет толкнуть другого друга на смерть.
И, наконец, Сократ. Человек, который той ночью в пьяной компании доказал, что душа может подняться к созерцанию вечной красоты. Человек, который в одиночку противостоял страсти Алкивиада и вынес все тяготы войны. Человек, который мог пить всю ночь и на рассвете уйти трезвым, чтобы продолжить свои философские беседы. Его несокрушимая целостность, его божественное спокойствие, которые так восхищали его друзей, оказались невыносимы для города. Афины, как и Алкивиад, одновременно любили и ненавидели его. Они восхищались им, но и боялись его, как боятся зеркала, показывающего все твои недостатки.
Семнадцать лет спустя после того пира Афины, потерпевшие поражение в войне и пережившие тиранию, выместят свою боль и унижение на нем. Человек, которого Алкивиад сравнил с божеством внутри уродливой оболочки, будет обвинен в безбожии. Учитель, пытавшийся исцелить души, будет приговорен к смерти как развратитель.
Но в этом и заключается последняя ирония той ночи. Все они — победители, красавцы, гении — канут в лету. Их жизни, какими бы яркими они ни были, закончатся поражением, изгнанием или смертью. А Сократ, проигравший суд и выпивший чашу с ядом, одержит окончательную победу.
Ибо на том пиру был еще один гость, хоть он и не произносил речей, а лишь слушал и запоминал. Юный Платон. Именно он, потрясенный судьбой учителя, соберет все эти речи, все эти тени и отблески, и превратит их в бессмертный диалог.
И окажется, что самая долговечная форма любви, та, что действительно дарует бессмертие, — это любовь ученика к учителю, воплощенная в философии. Пир давно закончился. Вино выпито. Гости мертвы. Но слова, сказанные в ту далекую ночь, благодаря Платону, звучат и поныне, вечно приглашая каждого заглянуть внутрь себя и начать восхождение к истинной красоте.