Сократ. Можно ли научить добродетели?

(по мотивам диалога «Протагор»)

Пролог. Торговцы мудростью
Глава 1. Утренняя спешка
Глава 2. Ярмарка мудрости
Глава 3. Великое обещание
Глава 4. Миф Протагора
Глава 5. Все добродетели — одно?
Глава 6. Правила поединка и загадка поэта
Глава 7. Что хотел сказать поэт: Толкование Сократа
Глава 8. Парадокс Сократа
Эпилог. Урок, который нельзя преподать


Пролог. Торговцы мудростью


В те годы в Афинах, как и по всей Элладе, появилось новое племя людей. Они были странствующими звездами, интеллектуальными атлетами, чье прибытие в любой город становилось событием. Их называли софистами — «мудрецами» или «мастерами». Они были первыми профессиональными учителями в истории, и их товар был самым желанным и самым опасным из всех — знание.
Они были блестящи, красноречивы и баснословно дороги. Они учили искусству побеждать в споре, произносить речи, которые могли убедить народное собрание, и управлять своим домом и государством. Их главным обещанием было то, что они могут научить аретэ — добродетели, или, как бы мы сказали сегодня, искусству быть успешным и хорошим гражданином. Они утверждали, что этому можно научиться, как учатся ремеслу сапожника или ваятеля, — были бы талант и деньги, чтобы заплатить учителю.
Для афинской молодежи, амбициозной и жаждущей славы, софисты были кумирами. Они были ключом к успеху. Для людей старой закалки они были угрозой — торговцами, которые за плату продавали то, что должно было воспитываться в семье и в служении городу. Они казались фокусниками, способными с помощью слов сделать черное белым, а слабое — сильным.
И самым великим, самым известным и самым уважаемым из всех софистов был Протагор из Абдер. Он был стар, учен и обладал таким авторитетом, что мог в одиночку заворожить целую толпу. Говорили, что он был первым, кто стал брать плату за обучение добродетели, и плата эта была огромной. Он был живой легендой, человеком, который утверждал, что может сделать любого, кто будет его слушать, лучше с каждым днем.
И вот, по Афинам пронесся слух, взбудораживший всех честолюбивых юношей и их обеспокоенных отцов: Протагор снова в городе. Он остановился в доме Каллия, богатейшего человека в Афинах, чей дом немедленно превратился в Мекку для всех, кто хотел прикоснуться к живой мудрости.
В городе, где жил Сократ, — человек, утверждавший, что знает лишь то, что ничего не знает, — появился человек, утверждавший, что может научить самому главному за деньги. Их столкновение было неизбежно. Оно должно было стать битвой за саму душу философии: является ли добродетель знанием, которое можно купить и продать, или чем-то совершенно иным, что нельзя передать ни за какие сокровища мира?


Глава 1. Утренняя спешка


Я еще спал, когда первые, самые робкие лучи зари только начали окрашивать небо над Афинами. Мой сон был прерван яростным, настойчивым стуком в дверь. Кто бы это ни был, дело у него было срочное. Я встал и, накинув хитон, пошел открывать.
На пороге, тяжело дыша от быстрого бега, стоял Гиппократ, сын Аполлодора. Юноша из хорошей и богатой семьи, он был известен своим пылким нравом и большими амбициями. Сейчас его лицо было раскрасневшимся, а глаза горели лихорадочным огнем.
— Сократ! Ты спишь? — выпалил он, не дав мне и слова сказать. — Ты не слышал? Протагор приехал!
— Я слышал об этом вчера, — спокойно ответил я. — А что за спешка? Он тебя чем-то обидел? — Обидел? Клянусь Зевсом, нет! — рассмеялся он. — Наоборот! Я должен стать его учеником! Но я слишком молод, чтобы идти к нему одному, и меня никто не знает. Я пришел к тебе, чтобы ты замолвил за меня слово. Пойдем к нему немедленно!
— Сейчас? Мой милый друг, еще слишком рано, — возразил я, указывая на темное небо. — Давай войдем и подождем, пока рассветет. А за это время мы кое-что обсудим.
Мы прошли во внутренний двор моего скромного дома. Гиппократ не мог усидеть на месте, он расхаживал взад и вперед, полный нетерпения.
— Итак, — начал я, когда он немного успокоился. — Ты собираешься пойти к Протагору и заплатить ему деньги за свое обучение. Скажи мне, кем, по-твоему, ты станешь, обучаясь у него? Если бы ты пошел к своему тезке Гиппократу с Коса, врачу, и заплатил ему, кем бы ты стал? — Врачом, разумеется, — ответил он. — А если бы пошел к Поликлету или Фидию, ваятелям? — Стал бы ваятелем. — Прекрасно. Так кем же ты станешь, пойдя к Протагору?
Гиппократ покраснел. — Ну… если следовать тому же рассуждению… то софистом. — И тебе не будет стыдно предстать перед эллинами в качестве софиста? — спросил я. — Клянусь богами, Сократ, если уж говорить начистоту, то да, мне было бы стыдно, — признался он. — Но я ведь иду к нему не за этим. Я хочу получить образование, приличное для свободнорожденного человека, для гражданина.
Я посмотрел на него внимательно. Его юношеский пыл был искренен, но так же очевидна была и его неопытность.
— Ты понимаешь, Гиппократ, на какой риск ты идешь? — спросил я. — Ты собираешься вверить свою душу попечению этого человека. Когда ты доверяешь свое тело врачу, ты много раз думаешь, стоит ли это делать. А ведь душа гораздо ценнее тела, и от ее состояния — хорошего или дурного — зависит все в твоей жизни. Ты же готов отдать ее человеку, которого называешь софистом, даже не зная толком, кто он такой и чему он учит, лишь потому, что он знаменит.
Гиппократ остановился. Мои слова, кажется, впервые заставили его задуматься.
— Мне кажется, — сказал он неуверенно, — что он учит искусству красиво говорить. — Возможно, — ответил я. — Но разве только этому? Софист, мой друг, — это торговец. Он торгует товарами, которые питают душу. — А чем питается душа, Сократ? — Знаниями, конечно. И мы должны быть очень осторожны, покупая эти знания. Ведь еду и питье можно унести от торговца в сосуде и, прежде чем есть, посоветоваться со знающим человеком, что полезно, а что — яд. А знание нельзя унести в сосуде. Ты платишь деньги, получаешь знание прямо в душу и уходишь, уже либо получив вред, либо пользу.
В его глазах вместо восторга появилось беспокойство.
— Так что же нам делать? — спросил он.
— Вот что, — предложил я. — Давай пойдем к нему, когда рассветет. Мы послушаем его сами. И посоветуемся с другими, с теми, кто старше нас. Ведь речь идет не о пустяке, а о том, как прожить жизнь. Ты еще молод, чтобы принять такое решение в одиночку.
На востоке небо уже начало светлеть, окрашиваясь в нежно-розовый цвет. Мы вышли из моего дома и отправились по пустынным утренним улицам к дому Каллия. Мы шли, чтобы купить мудрость для этого юноши. Но сперва, как любой покупатель на рынке, я хотел как следует рассмотреть товар и допросить торговца.


Глава 2. Ярмарка мудрости


Дом Каллия был одним из самых роскошных в Афинах. Когда мы подошли к его воротам, солнце уже поднялось, и город просыпался. Мы постучали. После долгой паузы дверь приоткрыл привратник, евнух. Увидев нас, он скривился, словно съел незрелую оливку.
— Ага, еще софисты! — проворчал он. — Хозяина нет дома! С этими словами он с силой захлопнул дверь прямо перед нашим носом.
— Вот тебе и гостеприимство, — усмехнулся я. — Похоже, привратник устал от наплыва мудрецов. Давай попробуем еще раз.
Мы снова забарабанили в дверь, что было сил. Наконец, евнух снова приоткрыл ее, крича на нас через щель. — Я же сказал, его нет дома! — Успокойся, добрый человек, — сказал я. — Мы не софисты, и не бойся, мы не пришли к Каллию. Мы пришли повидать Протагора. Доложи о нас.
Привратник, ворча и проклиная всех гостей на свете, нехотя впустил нас. И мы оказались в самом центре удивительного зрелища.
Дом Каллия превратился в настоящую ярмарку мудрости. В портике, где мы очутились, величественно расхаживал сам Протагор. За ним, словно зачарованный хор, следовала толпа поклонников, среди которых были и сыновья самого Перикла. Когда Протагор поворачивал, эта толпа послушно и благоговейно расступалась, чтобы затем снова сомкнуться и следовать за ним. Он говорил что-то низким, уверенным голосом, а его слушатели ловили каждое слово, как голодающие — крошки хлеба.
В противоположном портике, на высоком кресле, будто на троне, восседал другой знаменитый софист — Гиппий из Элиды. Вокруг него на скамьях сидели его ученики. Гиппий, известный своей способностью говорить на любую тему, как раз отвечал на какие-то сложные вопросы об устройстве небес и природе звезд.
Но самое забавное зрелище ждало нас в одной из боковых комнат — бывшей кладовой, которую, видимо, спешно освободили для гостей. Там, на ложе, укутанный в бесчисленное множество овечьих шкур и одеял, лежал третий софист, Продик с Кеоса. Даже лежа, он продолжал поучать. Вокруг его ложа толпились юноши, старавшиеся уловить его гулкий бас, доносившийся из-под груды покрывал.
Мой юный друг Гиппократ был ошеломлен. Он смотрел то на одного, то на другого, его глаза разбегались. Он попал в святилище своих кумиров. Я же видел не мудрость, а представление. Каждый из этих учителей был актером на своей сцене, а их ученики — восторженной публикой.
Мы подождали, пока Протагор закончит свой круг по портику и направится в нашу сторону.
— Сократ! — воскликнул он, увидев меня. Его лицо, испещренное морщинами долгой жизни и долгих размышлений, выражало благосклонное величие. — И юный Гиппократ! Какими судьбами так рано?
— Протагор, — начал я. — Мы пришли по важному делу. Этот юноша, Гиппократ, из знатной семьи и не уступит никому из своих сверстников. Он хочет добиться известности в нашем городе, и он считает, что лучший способ для этого — стать твоим учеником.
Протагор внимательно посмотрел на Гиппократа, затем на меня. — Твое желание похвально, юноша, и твой выбор — правильный. Ты не ошибся, придя ко мне.
Он повернулся ко мне и заговорил с видом человека, привыкшего к признанию и славе. — Знаешь, Сократ, я не скрываю, что я софист и воспитываю людей. Ремесло это древнее и почетное, но многие мои предшественники скрывали его под личиной поэзии или мистерий, боясь зависти. Я же иду другим путем. Я открыто признаю себя воспитателем и считаю, что открытость — лучшая предосторожность. И вот, за много лет, что я занимаюсь своим ремеслом, я, слава богам, не потерпел никакого вреда.
Его уверенность в себе была почти осязаема. Он был царем в своем мире.
— Поэтому я с удовольствием побеседую с вами, — заключил он. — Но где? Здесь, наедине, или при всех?
— При всех, конечно! — воскликнул я, догадываясь, что ему не терпится блеснуть своим искусством перед широкой аудиторией.
И тогда Протагор, желая произвести впечатление и показать меня, Сократа, как своего просителя, отдал распоряжение. — Давайте же, — сказал он, — устроим сиденья вон там, чтобы мы могли вести беседу сидя.
Тотчас началась суета. Слуги Каллия стали сносить скамьи, кресла и ложа в один портик. Разбудили Продика и его учеников, которые, зевая, вышли из своей берлоги. Призвали Гиппия и его последователей. Вскоре все софисты, все их ученики и все домочадцы Каллия собрались в одном месте.
Протагор сел в центре. Я и Гиппократ — напротив. Остальные расселись вокруг, образовав импровизированный театр. Представление было готово начаться.


Глава 3. Великое обещание


Когда все расселись и в комнате воцарилась ожидающая тишина, я решил, что пора переходить к сути дела.
— Протагор, — начал я, — мы с Гиппократом пришли, чтобы повторить мой вопрос уже при всех. Гиппократ желает стать твоим учеником. Он хочет знать, что именно он получит, если будет с тобой общаться? Какая польза ему будет от твоего учения?
Протагор окинул собрание царственным взглядом. Он явно наслаждался моментом. Ответ его был рассчитан не столько на меня, сколько на всех этих юношей, жаждущих успеха.
— Вопрос твой, Сократ, хорош и прям, — сказал он своим глубоким, размеренным голосом. — И ответ мой будет таким же. Если этот юноша придет ко мне, то уже в первый день он уйдет домой, став лучше, чем был. На второй день — он станет еще лучше. И так с каждым днем он будет становиться все совершеннее и совершеннее.
Ответ был впечатляющим, но совершенно пустым. Это было обещание торговца, расхваливающего свой товар, но не говорящего, что это за товар.
— Протагор, ты говоришь прекрасные вещи, и я не сомневаюсь в них, — ответил я. — Но я спрашиваю о другом. Вот, например, если бы Гиппократ пошел к живописцу Зевксиппу, тот бы тоже сделал его лучше. Но в чем? В живописи. Если бы он пошел к Орфею, он стал бы лучше в игре на кифаре. А в чем именно он станет лучше у тебя? В чем он будет совершенствоваться?
Протагор, казалось, ожидал этого вопроса. Он улыбнулся снисходительно, как учитель улыбается способному, но наивному ученику.
— Мне нравится, как ты ставишь вопросы, Сократ. И я ценю, что ты отличаешь меня от других софистов. Они мучают юношей, которые только-только сбежали от школьных наук — арифметики, астрономии, музыки. Они снова заставляют их зубрить то, что им постыло. Я же, — он сделал паузу, чтобы его слова прозвучали весомее, — учу не этому. Моя наука — о другом.
Он посмотрел прямо на Гиппократа, который, затаив дыхание, ловил каждое его слово.
— Моя наука — это благоразумие. Я учу, как наилучшим образом управлять своим домом, и как быть самым сильным в делах и речах, касающихся нашего города.
Я медленно кивнул, обдумывая его слова. Он наконец-то дал имя своему товару.
— Правильно ли я тебя понял? — уточнил я. — Мне кажется, ты говоришь об искусстве быть гражданином. Ты обещаешь делать людей хорошими гражданами.
— Именно это, Сократ, — с гордостью подтвердил Протагор. — Именно это я и обещаю.
— Клянусь Герой, прекрасное же у тебя ремесло! — воскликнул я. — Если ты и впрямь им владеешь. Потому что я, честно говоря, всегда думал, что этому научить нельзя.
По рядам учеников Протагора прошел возмущенный ропот. Мое сомнение было прямой атакой на самое сердце учения их кумира. Протагор же оставался спокоен. Он ждал моих доводов.
— Я приведу тебе доказательства, — сказал я. — Мы, афиняне, считаемся мудрым народом. Когда мы собираемся в Народном собрании, чтобы построить корабль, мы зовем в советники кораблестроителей. Когда строим храм — зовем зодчих. И если кто-то, не будучи мастером, попытается дать совет, мы его освистываем и прогоняем. Так мы поступаем во всем, что касается ремесел.
— Но, — продолжал я, — когда речь заходит об управлении городом, о том, как нам жить, то встать и дать совет может кто угодно: и кузнец, и сапожник, и купец, и богач, и бедняк. И никто не упрекает их в том, что они нигде этому не учились. Почему? Очевидно, потому, что мы считаем, что этому научиться нельзя.
— Более того, посмотри на наших лучших граждан. Перикл, отец вот этих юношей, — я указал на сыновей Перикла, сидевших в толпе, — дал им прекрасное образование. Он научил их всему, чему можно было научить. Но своей мудрости, своей добродетели, которая и сделала его великим, он их не научил. Они бродят повсюду, как священные быки, в надежде случайно набрести на добродетель.
Я приводил пример за примером, показывая, что самые мудрые и добродетельные отцы не в состоянии передать свою добродетель сыновьям.
— Исходя из всего этого, Протагор, я и пришел к выводу, что добродетели научить нельзя. Но теперь, слыша твои слова, я колеблюсь. И я очень хотел бы, чтобы ты доказал мне и всем нам, что я неправ. Докажи, что добродетели можно научить. Не поскупись на ответ!
Я закончил. Вызов был брошен. Я не просто сомневался в учении Протагора — я сомневался в самой возможности его ремесла. Весь зал, затаив дыхание, смотрел на великого софиста. Сможет ли он защитить свое обещание? Сможет ли он доказать, что его товар — не фальшивка?


Глава 4. Миф Протагора


Когда я закончил, по залу пронесся одобрительный гул. Все взгляды были устремлены на Протагора. Вызов был принят, и теперь великий софист должен был защищать свое ремесло. Он откашлялся, и в наступившей тишине его голос прозвучал спокойно и уверенно.
— Я ценю твою прямоту, Сократ, и отвечу на твой вопрос. Но как вы предпочитаете, чтобы я вам это доказал? Рассказав миф, как старший рассказывает младшим, или же разобрав вопрос с помощью рассуждений?
Несколько человек, включая хозяина дома Каллия, крикнули, что миф будет приятнее.
— Что ж, — сказал Протагор, — пусть будет миф.
Он устроился поудобнее, и все присутствующие приготовились слушать. Это была его стихия. Он был не просто учителем, он был сказителем, способным облечь самую сложную идею в одежды завораживающего мифа.
— Было время, — начал он, — когда боги уже существовали, а смертных родов еще не было. Когда и для них настало время родиться, боги создали их внутри земли, смешав землю с огнем. И вот, перед тем как вывести их на свет, они поручили титанам Прометею («мыслящему прежде») и Эпиметею («мыслящему после») распределить между ними все способности.
— Эпиметей, будучи не слишком умен, выпросил эту работу себе. «Я распределю, — сказал он, — а ты проверишь». И он начал свою работу. Одним он дал силу без скорости, других, более слабых, наделил быстротой. Одних вооружил когтями и клыками, другим, беззащитным, дал крылья или способность прятаться под землей. Он одел их в густые меха и прочные шкуры, чтобы защитить от холода и жары. Он позаботился, чтобы у каждого был свой способ выжить.
— Распределив все это, Эпиметей, по своей небрежности, не заметил, что истратил все способности на неразумных животных. Остался один лишь род человеческий — нагой, необутый, беззащитный и безоружный. И тут на проверку пришел Прометей. Он увидел человека в беде и ужаснулся. Думая, как спасти людей, он решился на кражу.
Голос Протагора стал тише, словно он поверял слушателям великую тайну.
— Он тайно проник в общую мастерскую Афины и Гефеста и похитил оттуда их премудрость в ремеслах и вдобавок огонь, ибо без огня этой премудростью нельзя было ни владеть, ни пользоваться. И он подарил все это человеку. Так человек получил знание для поддержания жизни. Он научился строить жилища, шить одежды, добывать пищу. Он даже обрел дар речи и научился чтить богов.
— Но, — и тут Протагор поднял палец, — искусства жить в обществе, искусства быть гражданином, у людей еще не было. Оно хранилось у Зевса в Акрополе, куда Прометей уже не смел войти. И потому люди, даже научившись выживать, жили рассеянно. А когда они пытались собраться вместе, чтобы основать город и защититься от диких зверей, они тут же начинали обижать друг друга, потому что не владели искусством политики. Они снова разбегались и гибли.
— Тогда Зевс, испугавшись, как бы род человеческий не погиб вовсе, посылает Гермеса. «Иди, — говорит он, — и вложи в людей стыд (айдос) и правду (дике). Они станут украшением городов и союзной связью дружбы». — «Как же мне распределить их? — спросил Гермес. — Как распределены искусства? То есть, одному дать искусство врачевания на многих, другому — искусство строительства? Или же распределить их между всеми?» — «Между всеми, — ответил Зевс. — Пусть все будут к ним причастны. Ибо городам не бывать, если лишь немногие будут владеть ими. И закон положи от меня такой: всякого, кто не может быть причастным к стыду и правде, убивать как язву на теле города».
Протагор обвел зал торжествующим взглядом. Миф был рассказан. Теперь он перешел к его толкованию.
— Вот почему, Сократ, афиняне, когда речь идет о строительстве или другом ремесле, слушают лишь немногих знатоков. Но когда заходит совет о гражданской добродетели, они, по справедливости, выслушивают всякого, ибо считают, что каждый причастен к ней. Это доказывает мой миф.
— А теперь о том, почему я считаю, что добродетели можно и нужно учить, — он посмотрел прямо на меня. — Скажи, Сократ, мы наказываем людей за их природные недостатки? Ругаем ли мы человека за то, что он некрасив, мал ростом или слаб? Нет, мы его жалеем. Но если человек несправедлив, нечестив, мы гневаемся на него и наказываем. Почему? Потому что мы наказываем не за прошлое зло, которое уже не исправить, а ради будущего, чтобы ни он сам, ни другие, глядя на его наказание, не поступали дурно. А кто так наказывает, тот верит, что добродетель можно воспитать. Само существование наказания доказывает, что добродетели можно научить!
— И наконец, твой вопрос о сыновьях великих людей, — сказал Протагор, нанося последний удар. — Учат, Сократ, еще как учат! С самого детства мать, нянька, отец, учитель — все твердят ребенку: вот это справедливо, а это нет; это прекрасно, а это постыдно. Потом город заставляет его выучить законы и жить по ним. Добродетели учит все общество! Но почему же у хороших отцов бывают плохие дети? А почему у хороших кифаристов бывают плохие ученики? Дело в природных способностях. Но даже самый плохой кифарист в нашем городе будет гением по сравнению с дикарем, который никогда не видел кифары! Так и сыновья Перикла. Может, они и не так хороши, как их отец, но по сравнению с человеком, не получившим никакого воспитания, они — образец добродетели!
Он закончил. По залу пронеслись аплодисменты. Речь Протагора была великолепна. Она была стройной, убедительной и красивой. Он не только ответил на мои вопросы, но и представил целую теорию происхождения и воспитания человеческого общества. Он с триумфом доказал свое право называться учителем добродетели. Теперь все смотрели на меня. Как я смогу возразить на это?


Глава 5. Все добродетели — одно?


Речь Протагора произвела на всех огромное впечатление, и я сам был почти очарован ею. Но, придя в себя, я понял, что остался один маленький, но важный вопрос.
— Протагор, — сказал я, когда аплодисменты стихли, — ты произнес удивительную речь. И я был бы полностью удовлетворен, если бы не одна мелочь. В своем мифе и в своих рассуждениях ты говорил о благочестии, справедливости, рассудительности и мужестве так, как будто все это вместе составляет нечто единое — добродетель. А теперь я хочу спросить тебя прямо: добродетель — это нечто единое, а справедливость, рассудительность и мужество — это ее части? Или же все это просто разные названия одного и того же?
Протагор, не колеблясь, ответил: — Это просто, Сократ. Добродетель едина, а то, о чем ты спрашиваешь, — ее части.
— Хорошо, — сказал я. — Но какие это части? Такие, как части золота, которые ничем не отличаются друг от друга, кроме размера? Или такие, как части лица — где глаз не похож на ухо, а нос не похож на рот, и у каждого своя, особая способность?
— Думаю, что скорее как части лица, Сократ, — уверенно ответил он. — У каждой своя, особая функция.
Этот ответ был именно тем, что мне было нужно. С этого момента наша беседа превратилась из обмена длинными речами в быстрый диалог, в настоящий философский поединок.
— Итак, — начал я, — если у каждой из этих частей своя функция, значит, мужество — это не то же самое, что мудрость, а справедливость — не то же самое, что благочестие? — Да. — И значит, человек может обладать одной из этих частей, не обладая другими? Например, может ли человек быть мужественным, но при этом несправедливым? — Вполне, — согласился Протагор. — В истории было много храбрых воинов и пиратов, которые были крайне несправедливы.
— Прекрасно. А теперь давай рассмотрим мужество. Ты согласен, что мужественные люди — это люди отважные, смелые? — Да, очень смелые. — А есть ли люди, которые смело бросаются в колодцы? — Есть, — усмехнулся Протагор. — Водолазы. — А которые смело идут в бой на конях? — Наездники. — А с легкими щитами? — Пельтасты. — И все они смелы, но смелы ли они потому, что обладают знанием своего дела, или по какой-то другой причине? — Потому что обладают знанием, — вынужден был признать Протагор.
— Так вот, — продолжил я, — выходит, что те, кто знает свое дело, смелее тех, кто его не знает. И ты сам согласился, что мужество и есть эта смелость. Но тогда получается, что мужество — это знание, или, как бы мы сказали, мудрость.
Протагор был явно раздосадован. Я только что, с его же помощью, доказал, что мужество (одна часть добродетели) по сути своей является мудростью (другой частью добродетели). Это противоречило его утверждению, что все части добродетели различны, как части лица.
— Ты неверно понял мой ответ, Сократ! — попытался возразить он. — Я сказал, что мужественные отважны, но я не говорил, что отважные — мужественны. Не всякая отвага есть мужество. Отвага может происходить и от знания, и от ярости, и от безумия. А мужество — от природы и хорошего воспитания души.
— Погоди, — сказал я. — Ты утверждаешь, что некоторые люди живут хорошо, а другие — дурно? — Да. — И человек живет хорошо, если он живет в удовольствии, и дурно, если в страдании? — Именно. — Значит, жить приятно — это благо, а неприятно — зло? — Да, если только речь идет о приятном, которое не постыдно.
— Неужели, Протагор? — удивился я. — Давай разберемся. Разве «благо» и «удовольствие» — это не одно и то же? Разве все наши поступки в конечном счете не направлены на то, чтобы избежать страдания и обрести удовольствие? Когда мы идем к врачу и терпим боль от лечения, мы делаем это ради будущего здоровья, которое есть благо и удовольствие. Когда мы идем на войну, мы терпим лишения ради будущей победы и славы, которые есть благо.
Я доказывал ему, что и знание, и мужество, и справедливость — все они сводятся к одному: к умению правильно измерять удовольствия и страдания. Человек поступает дурно не по злой воле, а по незнанию, по ошибке в измерении. Он выбирает меньшее, но близкое удовольствие, не видя, что оно приведет к большим страданиям в будущем.
— Таким образом, — заключил я, — спасение нашей жизни — это искусство измерения. И это искусство есть не что иное, как знание. И если ты помнишь, в начале мы с тобой согласились, что мужество — это не знание. А теперь выясняется, что трусость — это незнание того, что страшно, а что нет, а мужество — это, наоборот, знание. Выходит, что мужество и мудрость — одно и то же. И то же самое можно сказать и о справедливости, и о рассудительности. Все это — разные проявления одного и того же: знания блага.
Я замолчал. В комнате стояла тишина. Мой короткий, быстрый допрос привел нас к выводу, прямо противоположному тому, с чего начал Протагор. Великий софист, учитель добродетели, сидел молча, не зная, что возразить. Наш спор, казалось, зашел в тупик, и каждый из нас оказался на той позиции, которую вначале яростно отрицал.


Глава 6. Правила поединка и загадка поэта


Мои последние слова повисли в тишине. Я показал, что все добродетели, которые Протагор считал разными, по сути своей являются одним — знанием. Это полностью разрушало его позицию. Великий софист был раздосадован и унижен. Он сидел насупившись и не хотел продолжать.
— Сократ, — сказал он наконец с плохо скрываемым раздражением, — мне приходилось спорить со многими людьми. И если бы я поступал так, как ты предлагаешь, — то есть, спорил бы так, как хочет мой противник, — я не казался бы лучше других, и имя Протагора не было бы известно по всей Элладе.
Я понял, что он больше не желает отвечать на мои короткие вопросы, в которых я имел преимущество. Наш диалог зашел в тупик.
И тут в разговор вмешались слушатели. Первым был Каллий, наш гостеприимный хозяин. — Мне кажется, вы оба неправы, — сказал он. — Сократ не должен настаивать на коротких ответах, если Протагор предпочитает длинные речи. Но и Протагор не должен уходить от сути вопроса.
Затем слово взял Алкивиад, который всегда был на моей стороне. — Каллий заблуждается! — воскликнул он. — Сократ честно признает, что не силен в длинных речах, и уступает в этом Протагору. Но если Протагор утверждает, что он мастер и в коротких ответах, то пусть состязается на этом поле! Если же он хочет произносить только речи, то пусть так и скажет. Это будет не диалог, а лекция.
Спор разгорался. Каждый предлагал свой способ продолжить нашу беседу. Было очевидно, что публика жаждет продолжения поединка. Наконец, после долгих уговоров, мы пришли к компромиссу. Было решено, что сначала Протагор задаст мне вопросы, а я буду отвечать. А после этого я, в свою очередь, смогу задать вопросы ему.
— Хорошо, — сказал Протагор, и в его глазах появился хитрый блеск. Он решил перенести нашу битву на свою территорию. — Я считаю, Сократ, что для образованного человека величайшее достоинство — это умение разбираться в поэзии. Он должен понимать, что у поэтов сказано правильно, а что нет, и уметь это объяснить. Мой вопрос к тебе будет касаться добродетели, но мы обсудим ее на примере поэзии.
Он сделал паузу, готовясь нанести удар.
— Есть прекрасное стихотворение у Симонида из Кеоса. Оно начинается так: «Истинно стать человеком благим — это трудно…». Ты знаешь его? — Знаю, и это прекрасное произведение, — ответил я.
— Так вот, — продолжил Протагор, — в этом же стихотворении, чуть дальше, Симонид говорит: «Не по душе мне реченье Питтака, хоть он и мудрец: «Трудно, — сказал он, — быть добрым».
Протагор обвел зал торжествующим взглядом. — Скажи мне, Сократ, может ли стихотворение быть хорошим, если оно само себе противоречит? Поэт сначала сам утверждает, что стать хорошим человеком трудно, а потом тут же критикует Питтака за то, что тот говорит то же самое!
По залу пронесся одобрительный гул. Ловушка была расставлена умело. Протагор поймал великого поэта Симонида на очевидном противоречии и теперь предлагал мне, Сократу, либо признать, что знаменитое стихотворение никуда не годится, либо как-то выпутаться из этой логической западни. Теперь уже я был в роли того, кого допрашивают.
Я почувствовал себя так, будто меня ударил искусный кулачный боец. В глазах потемнело. Я не знал, что ответить. Чтобы выиграть время, я решил прибегнуть к маленькой хитрости.
— Продик! — обратился я к софисту, который лежал, укутанный в одеяла. — Ты ведь земляк Симонида. Ты должен прийти на помощь своему соотечественнику! Я призываю тебя на помощь, как Скамандр призывал Симоента на помощь против Ахилла.
Продик, который был большим знатоком точных значений слов, тут же откликнулся. — Мне кажется, Протагор, ты неправ, — пробасил он из-под своих одеял. — Слово «быть» и слово «стать» — это не одно и то же. Симонид говорит, что стать хорошим трудно, а Питтак говорит, что быть хорошим трудно. Это разные вещи!
Все засмеялись тонкости его различения. Это дало мне несколько драгоценных мгновений. Я собрался с мыслями. Вызов был принят. Теперь мне предстояло не просто ответить на вопрос, а дать свое толкование великого стихотворения и доказать, что мудрость поэта глубже, чем кажется на первый взгляд.


Глава 7. Что хотел сказать поэт: Толкование Сократа



Все взгляды были устремлены на меня. Протагор расставил свою ловушку умело, и теперь все ждали, как я буду из нее выбираться. Я решил начать с шутки, чтобы немного разрядить обстановку и показать, что я не принимаю их игру слишком всерьез.
— Друзья, — начал я с притворной серьезностью, — я убедился, что Продик совершенно прав. Чтобы понять это стихотворение, нужно сперва изучить его науку о правильности имен. Я, к сожалению, не могу позволить себе его полный курс за пятьдесят драхм, но я прослушал его лекцию за одну драхму, и потому знаю лишь основы.
Я повернулся к Продику. — Мне кажется, Продик, что Симонид, твой земляк, использовал слово «трудно» (;;;;;;;) в том значении, в каком его употребляют у вас на Кеосе. Когда вы хотите сказать «плохо» или «зло», вы говорите «трудно». Например, «трудно» умереть.
Продик важно кивнул из-под своих одеял, подтверждая мою догадку.
— Так вот, — продолжил я, едва сдерживая улыбку, — если это так, то давайте подставим это значение в слова Питтака. Он сказал: «Трудно быть добрым». Значит, по-кеосски, он сказал: «Плохо быть добрым». Можете себе представить большую нелепость? Конечно же, Симонид, будучи мудрым поэтом, не мог согласиться с таким утверждением и справедливо раскритиковал Питтака!
По залу прокатился смех. Мое толкование было абсурдным, но оно в точности пародировало те словесные ухищрения, которыми так гордились софисты. Я показал, что тоже могу играть в их игры.
— Что ж, — сказал я, становясь серьезнее, — это была шутка. А теперь я изложу вам то, что я действительно думаю о замысле Симонида.
Я помолчал, собираясь с мыслями. — Я убежден, что Симонид написал все свое стихотворение как выпад против изречения Питтака. Весь его замысел — показать, насколько оно неверно. Питтак сказал: «Трудно быть добрым». А Симонид отвечает: «Нет, Питтак, ты ошибаешься. Стать добрым — вот что действительно трудно. А быть добрым — не трудно, а невозможно».
В комнате воцарилась тишина. Мой ход был неожиданным.
— Только бог, — продолжал я, — может обладать этим даром — вечно быть благим. Для человека же это невозможно. Человек может лишь на время, с огромным трудом, стать благим. Но он всегда остается хрупким созданием. Его может сокрушить неотвратимая беда: болезнь, война, нищета. И когда на хорошего человека обрушивается несчастье, он неизбежно становится дурным. Таким образом, быть благим постоянно — удел богов. А человек — то хорош, то плох.
— И Симонид, будучи мудрецом, это понимал. Он хвалит не того, кто никогда не делает зла — таких людей нет. Он хвалит того, кто, по крайней мере, не делает зла по доброй воле. Он говорит: «Мне хватит и того мужа, кто не зол и не слишком немощен, кто знает правду, полезную для города». Он готов любить и хвалить всякого, кто не творит постыдных дел добровольно.
Я посмотрел на Протагора. — Симонид, как и я, считает, что ни один мудрый человек не станет утверждать, будто кто-то грешит по своей воле. Все мы знаем, что дурные поступки совершаются по неведению, по незнанию лучшего. И поэт хвалит тех, кто стремится к знанию и добру, даже если они порой терпят неудачу.
— Таким образом, — заключил я, — в стихотворении нет никакого противоречия. Симонид утверждает, что стать хорошим — трудно, но возможно. Затем он критикует Питтака не за то, что тот сказал «трудно», а за то, что он говорил о состоянии «быть», которое для смертного недостижимо. Он как бы говорит: «Питтак, ты ошибаешься, утверждая, что быть хорошим трудно. На самом деле это невозможно, а потому и говорить об этом бессмысленно. Хвалить же следует тех, кто хотя бы пытается стать хорошим и не делает зла сознательно».
Я закончил свое толкование. Протагор молчал. Я не просто разрешил загадку — я использовал стихотворение, чтобы еще раз изложить свой главный тезис: добродетель связана со знанием, а зло — с невежеством. Я победил софиста на его же поле, превратив литературный спор в философский диалог.
Гиппий, другой софист, попытался было начать собственное толкование, но Алкивиад и Каллий остановили его, настаивая, чтобы мы с Протагором вернулись к нашему первоначальному спору. Я одержал победу в этом раунде. И теперь мне предстояло довести наш главный поединок до конца.


Глава 8. Парадокс Сократа


После того как спор о поэзии закончился, и все согласились вернуться к нашему главному вопросу, я решил подвести итог тому, на чем мы остановились.
— Итак, Протагор, — сказал я, — давай не будем оставлять наш разговор незаконченным. Напомни мне, пожалуйста, твою первоначальную позицию. Ты утверждал, что существует пять частей добродетели: мудрость, рассудительность, мужество, справедливость и благочестие. И ты говорил, что это не разные названия одного и того же, а что у каждой части своя, особая суть, как у частей лица. Так? — Так, — неохотно согласился Протагор, понимая, что я возвращаю его на неудобную для него почву.
— Хорошо. Мы уже выяснили, кажется, что четыре из пяти этих частей довольно схожи между собой. Но мужество, как ты утверждал, стоит особняком. Ты говорил, что можно быть очень мужественным, но при этом совершенно невежественным, несправедливым и нерассудительным. — Я и сейчас так считаю, — упрямо сказал софист.
— Погоди, — ответил я. — Разве мы не пришли к выводу, что мужественные — это те, кто смело идет на риск? А самые смелые — это те, кто обладает знанием? Например, всадники, которые знают, как обращаться с лошадьми, смелее тех, кто не знает. И воины, владеющие оружием, смелее новичков. — Допустим, — процедил он.
— Но если смелость происходит от знания, а мужество есть смелость, то получается, что мужество — это и есть знание. В частности, знание того, чего следует и чего не следует бояться. А трусость, соответственно, — это невежество в этом вопросе. Ты согласен?
Протагор молчал. Он был пойман. Вся его теория о том, что мужество — это нечто отдельное от мудрости, рассыпалась. Он, великий учитель, не мог возразить, что знание делает человека лучше и смелее.
— Ты не хочешь отвечать, Протагор, — сказал я мягко. — Но я спрашиваю не из желания победить в споре, а лишь чтобы разобраться в вопросе. Прошу тебя, ответь: разве ты не согласен, что никто из людей по своей воле не стремится ко злу или к тому, что он считает злом? И что все наши поступки, даже самые неприятные, совершаются ради блага, то есть ради будущего удовольствия и избавления от страдания? — Пожалуй, с этим я согласен, — буркнул он.
— Но если это так, — продолжил я, — то и мужество, и рассудительность, и справедливость — все они сводятся к одному: к знанию того, что есть истинное благо, и к умению правильно измерять будущие удовольствия и страдания. А значит, все части добродетели, которые казались тебе такими разными, на самом деле являются одним. И имя этому одному — мудрость.
Я закончил. Мой круг рассуждений замкнулся. Я доказал, что добродетель едина и по своей сути является знанием.
Протагор некоторое время сидел в молчании. Он был побежден, и все это понимали. — Я должен признать, Сократ, — сказал он наконец с тяжелым вздохом, — что ты умеешь вести спор. И в том, что ты говоришь, есть своя правда.
Он не хотел признавать полного поражения, но и возразить ему было нечего.
И тут я, оглядев весь наш долгий разговор, рассмеялся. — Знаешь, Протагор, — сказал я, — в конце нашего диалога меня поражает его нелепость. Посмотри, какая забавная вещь получилась!
Все с удивлением посмотрели на меня.
— Я, Сократ, который начал с утверждения, что добродетели научить нельзя, потратил все это время, доказывая, что добродетель есть знание. Но если добродетель — это знание, то, очевидно, ей можно научить!
Я повернулся к Протагору. — А ты, Протагор, который начал с уверенного обещания, что добродетели можно научить, потратил все это время, пытаясь доказать, что добродетель — это не знание, а нечто иное. Но если она — не знание, то как же ей можно научить?
В комнате повисла тишина, а затем по рядам слушателей пронесся смешок. Парадокс был очевиден. Мы оба, в пылу спора, пришли к выводам, прямо противоположным нашим исходным позициям.
— Мне кажется, — сказал я, поднимаясь, — что наш разговор был похож на человека, который обвиняет нас обоих в непоследовательности. Я думаю, нам стоит встретиться еще раз и сперва выяснить, что же такое добродетель сама по себе, и лишь потом спорить о том, можно ли ей научиться. А сейчас мне уже пора.
Я поблагодарил Каллия за гостеприимство и Протагора за беседу. Мы с Гиппократом вышли из великолепного дома на залитую солнцем улицу.
Юноша, который еще утром горел слепым желанием отдать деньги за мудрость, теперь молчал. Его лицо было задумчивым. Он не получил простого ответа, которого искал. Протагор не дал ему рецепта успеха, а я не дал ему определения добродетели. Но, мне кажется, в то утро он получил нечто гораздо более ценное. Он увидел, что путь к знанию — это не покупка готового товара, а долгий и трудный путь сомнений и вопросов. И это был первый настоящий урок, который он получил в тот день.


Эпилог. Урок, который нельзя преподать


Встреча в доме Каллия закончилась не триумфом и не поражением. Она растворилась в утреннем афинском солнце, оставив после себя лишь глубокие вопросы и знаменитый парадокс. Спор о том, можно ли научить добродетели, завершился тем, что оба спорщика оказались на позициях, противоположных своим собственным.
Гиппократ, юноша, чья утренняя спешка и положила начало этому дню, не стал учеником Протагора. Он ушел из дома Каллия другим человеком. Его лихорадочный восторг сменился задумчивой тишиной. Он пришел, чтобы купить готовый рецепт успеха и славы, а ушел с пониманием, что такого рецепта не существует. Сократ не научил его, что такое добродетель, но он преподал ему нечто более важное: урок осторожности. Он научил его не спешить впускать в свою душу чужие знания, не проверив их на прочность. Возможно, Гиппократ не стал великим философом, но он наверняка стал более мудрым и осмотрительным гражданином, а это, быть может, и есть та самая добродетель, о которой шел спор.
Протагор в тот же день собрал своих учеников и продолжил свой путь по городам Эллады, собирая огромные гонорары. Его логическое поражение в споре с Сократом ничуть не повредило его репутации. Ведь он предлагал людям то, чего они хотели больше всего — не трудный путь сомнений, а ясное и уверенное обещание успеха. Его «товар» был слишком привлекателен. Он и другие софисты продолжали учить, и у них всегда были ученики. Потому что мир всегда будет нуждаться в тех, кто учит побеждать, даже если они не могут научить тому, как быть достойным победы.
И, наконец, Сократ. Он покинул тот спор, казалось бы, с пустыми руками. Он не дал определения добродетели и в итоге сам же пришел к выводу, что она, будучи знанием, должна быть обучаема, хотя начал с обратного. Но в этом парадоксе и заключалась его главная победа.
Он показал, что Протагор, «учитель добродетели», на самом деле не знает, что именно он преподает. Он не мог объяснить, едина ли добродетель, и противоречил сам себе. Сократ же, «не знающий ничего», продемонстрировал истинный путь к знанию — через безжалостный анализ, через выявление противоречий, через интеллектуальную честность.
И в этом и заключается ответ на главный вопрос. Добродетели нельзя научить так, как Протагор учит риторике — передать как набор готовых правил за плату. Ее нельзя вложить в душу, как товар в корзину. Но добродетели можно научиться. Ей учатся всю жизнь, в диалоге с самим собой и с другими, постоянно задавая вопросы, проверяя свои убеждения и отбрасывая ложные мнения.
Сократ не преподал Гиппократу урок. Он воспитал в нем начало добродетели, заставив его задуматься. Поединок в доме Каллия был не просто спором двух людей. Это было столкновение двух подходов к самой сути знания. Один предлагал мудрость как товар. Другой — как вечный поиск. И хотя мир часто выбирает первое, история запомнила и возвеличила второго.