Сократ. У порога суда. Разговор о благочестии

Оглавление

Пролог: Тень Обвинения
Глава 1. Обвинитель и Обвиняемый
Глава 2. Изменчивость Божественной Воли
Глава 3. Дилемма (Угодное или Благое)
Эпилог. Исход

Пролог. Тень Обвинения


Холодный, призрачный рассвет скользил по колоннам Портика Басилевса, где верховный архонт вершил религиозные дела. Камень древнего здания, казалось, впитал в себя тысячи страхов перед неписаными законами и гневом богов. Афины только просыпались, но над этим местом уже висела непомерная тяжесть решающего часа.
Сюда, по требованию юного и ретивого Мелета, пришел Сократ — босой старик, чье лицо было изрезано морщинами размышлений, а хитон казался небрежным, истлевшим саваном, символом его равнодушия к мирским благам. Он не боялся смерти, но испытывал глубокую печаль от несправедливости.
Он пришел узнать о своем обвинении, которое звучало нелепо и смертоносно, как гром среди ясного неба: «Сократ виновен в том, что не признаёт богов, которых признаёт город, и вводит новых, а также в развращении молодежи».
Стержнем этой сцены была жгучая ирония: человек, который всю свою жизнь, словно подслеповатый акушер, помогал Афинам рождать истину и искавший корень добродетели, теперь стоял подле суда за безбожие.
Он остановился у самого входа, погруженный в раздумья о природе этого «безбожия», когда его уединенное утро было резко нарушено быстрыми, решительными шагами и громким, чрезмерно самоуверенным голосом.
— Клянусь Зевсом, Сократ! Что привело тебя сюда, откуда ты сбежал? Неужто нерадивый ученик или иная мелочь, которую можно обсудить на Агоре?
Сократ обернулся. Перед ним стоял Евтифрон. Его жреческое облачение было безупречно, взгляд — надменен и решителен. Он был воплощением того «идеального героя» благочестия — человека, который знает правду, не сомневаясь. Риск этого идеала — слепая, фанатичная самоуверенность, которая не позволяет увидеть ничего, кроме собственной правоты. Сократ чуял это за версту, словно запах горечи.
— Это обвинение, Евтифрон, и оно вовсе не мелочь. Некий Мелет, юноша с длинными волосами и жаром в груди, кажется, заприметил мое лицо и мой образ жизни. Но ты, Евтифрон? Какое дело столь важное привело тебя к стенам суда, когда город только просыпается? Твой вид свидетельствует о великой решимости.
Евтифрон расправил плечи, его поза стала еще более монументальной. Он произнес слова, от которых Сократу почудился ледяной сквозняк в жаркий афинский день, и прозвучали они как приговор, не подлежащий обжалованию:
— Я иду обвинять, Сократ. Я иду на судилище, чтобы обвинить в убийстве своего собственного отца.


Глава 1. Обвинитель и Обвиняемый


На мгновение повисла тишина, настолько плотная, что скрип сандалий Евтифрона по каменной плите показался невыносимо громким. Глаза Сократа, обычно насмешливые или пытливые, теперь выражали тихий, глубокий ужас, смешанный с научным интересом.
— Во имя богов Олимпа, Евтифрон! Ты говоришь с такой легкостью о деле, от которого содрогнулась бы вся Агора . Убийство? И отец? Что, ради Зевса, произошло на самом деле?
— Все просто, Сократ, — с напускной гордостью, но без тени скорби или смятения, ответил жрец. Его речь была сухой и отчетливой, как стук молота. — На Крите, в нашем поместье, наемный работник в пьяном гневе убил одного из наших рабов. Мой отец, не желая марать руки, связал его, бросил в глубокую придорожную яму и отправил вестника в Афины — запросить совет у жреца, как поступить с осквернителем. Но пока вестник шел, а отец медлил, наемник умер в яме от голода, жажды и холода. Мой отец не был непосредственным убийцей, но он допустил смерть, и он осквернил дом.
— Мои же домочадцы — мать, братья — кричат, что я оскверняю дом, что нечестиво сыну обвинять отца. Они называют это безумием, преступающим все человеческие законы. Но я, Сократ, я знаю. Я, Евтифрон, знаток священных таинств, знаю, что такое благочестие. Это не семейная привязанность, а долг и обязанность перед богами. Я не боюсь нечестия в глазах людей, я боюсь того, что боги отвергнут меня за малодушие и попустительство осквернению.
Сократ приложил ладонь к бороде, скрывая легкую, почти незаметную улыбку — улыбку, вызванную не радостью, а острым осознанием своей интеллектуальной удачи.
— Как же благосклонна ко мне судьба! Вот где истинный дар, посланный Мелетом, моим обвинителем! Мой собственный обвинитель утверждает, что я преступен именно в нечестии, что я разрушаю основы нашей веры. А ты, Евтифрон, человек, который настолько абсолютно сведущ в божественных законах, что способен судить собственного отца по долгу, а не по крови, — ты стоишь здесь! Я должен немедленно пасть на колени и стать твоим учеником!
Якорь дискуссии был брошен. Сократ нагнетал иронию:
— Расскажи мне, о прославленный знаток, и спаси меня от Мелета! Что же это такое — это безусловное, это железное благочестие? Ибо если я смогу убедить судей, что познал его от самого Евтифрона, они не смогут обвинить меня в незнании. Что есть та идея, Евтифрон, которая делает все благочестивые поступки благочестивыми, и по которой я могу судить, праведно ли ты обвиняешь своего отца, или же на тебя пало осквернение?


Глава 2. Изменчивость Божественной Воли


Евтифрон принял льстивое благоговение Сократа как должное, как естественное признание своего духовного превосходства. Он даже слегка улыбнулся, предвкушая, как легко сейчас рассеет нехитрые сомнения философа.
— Благочестие — это то, что я делаю сейчас: обвиняю виновного, даже если он мой отец. Ибо это угодно богам! Я следую великому примеру Зевса, который сам сковал цепями собственного отца, Кроноса! Если это было благочестиво для богов, то тем более для меня!
— Прекрасно! — воскликнул Сократ, и в его голосе прозвучала опасная нота, словно натянутая тетива, готовая лопнуть. — Ты привел мне пример, Евтифрон, и пример великий, но ты опять дал мне частный случай, а мне нужно определение. Что есть та сущность, то общее, что делает все благочестивые поступки благочестивыми? Я боюсь, что Мелет не поверит, что я знаю, что такое благочестие, только потому, что Евтифрон обвиняет своего отца. Поведай мне истину, ту формулу, которую я смогу применить ко всем делам и сказать: «Это благочестиво, а это — нет».
Евтифрон, почувствовав, что его заставляют перейти от мифа к логике, начал нервничать, но быстро нашел, как ему казалось, непоколебимый ответ:
— Сократ, ты усложняешь простое! Благочестие — это то, что угодно богам, и что не угодно им — то нечестиво! Это и есть закон!
Сократ медленно покачал головой, и это движение было более убедительным, чем тысяча слов. Философ сделал шаг вперед, вторгаясь в личное пространство жреца.
— Но, милый Евтифрон, разве мы, жители Афин, не знаем из поэм Гомера, которые ты так почитаешь, что боги постоянно, бесконечно ссорятся и спорят? Разве не враждует Зевс с Герой, а Афина с Аресом? Разве не бывает, что то, что угодно Зевсу (например, помощь троянцам), противно Посейдону (который любит греков)?
Сократ припечатал свои слова: — Если боги не согласны, то один и тот же поступок — например, твоё обвинение — может быть угоден Зевсу, но противен Аиду, хранителю семейных уз. Значит, нечто может быть одновременно благочестивым и нечестивым? Как же мне, смертному, тогда узнать, чего желают боги в своей противоречивой воле? И как ты можешь быть уверен, что все они едины в одобрении твоего поступка?
Ритм беседы резко сменился. Напряжение перешло от внешнего осуждения Евтифрона (его шокирующий поступок) к его внутреннему смятению (несостоятельность его веры). Якорь — противоречие в воле богов, которое он сам боготворил, — заставил жреца задохнуться и запнуться. Его идеальный герой благочестия, непоколебимый знаток, оказался беззащитным перед собственной догмой. Евтифрон вдруг осознал, что его убежденность держится на песке мифа, а не на камне разума. Он почувствовал, как по его лбу ползет холодный пот.


Глава 3. Дилемма (Угодное или Благое)


Евтифрон, загнанный в угол логикой, почувствовал, что теряет не только спор, но и свое право стоять у порога суда с такой непоколебимой уверенностью. Он должен был любой ценой спасти свою формулу, даже если для этого придется прибегнуть к крайним, нелогичным мерам. В его голосе прозвучала отчаянная, почти молящая, уверенность:
— Нет, Сократ, ты неправ! Ты сводишь великое к мелочам. По крайней мере, в этом случае, в деле наказания за убийство, — все боги согласятся, что виновный, даже если он мой отец, должен быть наказан! Это всеобщее требование справедливости!
— Будем надеяться, — вежливо кивнул Сократ, но его взгляд оставался острым и немилосердным. — Но ты снова и снова уходишь от определения, Евтифрон. Ты даешь мне мнения богов о частном случае, а мне нужна форма, которая не зависит от их минутного гнева или согласия. Скажи мне, жрец, что же в этом поступке, в обвинении тобой отца, делает его истинно благим и богоугодным?
Сократ склонился к нему, понизив голос, и в этом шепоте прозвучала вся тяжесть тысячелетий философии. Это был кульминационный якорь всего диалога:
— И вот мой главный вопрос, Евтифрон, внимай, ибо он разрушит либо твое определение, либо твою гордыню. Я прошу тебя ответить прямо:
Благочестиво ли благочестие потому, что его любят боги? Или его любят боги потому, что оно благочестиво?
Этот вопрос был словно высечен из камня и завис в воздухе Портика. Он не оставлял Евтифрону пути к отступлению. Жрец, который считал себя идеальным воплощением веры, оказался в логическом лабиринте.
Евтифрон метался внутренне: (1) если он скажет: «Благочестие благочестиво, потому что его любят боги», — то благочестие становится лишь капризом божественной воли, а не вечным законом. Боги могут любить что угодно, и оно тут же станет добродетелью. В таком случае, его собственная убежденность в праведности своего поступка бессмысленна — он просто следует чьей-то сиюминутной прихоти; (2) если он скажет: «Боги любят его, потому что оно благочестиво», — то благочестие существует само по себе, как отдельная, высшая сущность, не зависящая от богов. И тогда Евтифрон, «идеальный герой» веры, не знает этой сущности, не может ее определить, и его знание о богах бесполезно для суда.
Ритм повествования теперь определялся не словами, а молчанием Евтифрона. Его лицо пошло пятнами, лоб покрылся испариной. Сократ, не говоря ни слова, продолжал свою «деятельность» — деятельность по обнажению невежества. Жрец, который пришел на суд, чтобы поучать Афины в благочестии и гордо обвинять отца, не мог дать определения тому, что считал смыслом своей жизни. Он был пойман и обезглавлен собственным убеждением. Его непоколебимость — главный риск его идеала — разбилась о простую, но смертельную логику.


Эпилог. Исход


Солнце окончательно поднялось над Афинами. Теперь оно не скользило холодной тенью, а заливало Портик Басилевса золотым, обжигающим светом. На площади становилось людно, и ропот толпы, направляющейся по своим делам, служил жестоким контрастом внутренней тишине, возникшей после философской бури.
Евтифрон, загнанный в угол, почувствовал себя не просто опровергнутым, а униженным. Сократ не позволил ему быть «идеальным героем». Он не проиграл спор о фактах; он проиграл свою самость, свое непоколебимое право судить других. Он не мог ответить на простой, но фундаментальный вопрос.
Ритм повествования, который только что был напряженным, методичным диалогом, теперь резко оборвался. Евтифрон поспешил заполнить паузу суетными оправданиями:
— Я вижу, Сократ, что ты слишком придирчив к словам. Ты пытаешься поймать меня на софистических уловках. Суд не место для таких игр! А время мое уходит. Мне пора заняться моим делом, ибо праведность не ждет. Я и так уже потерял много времени на твою бесполезную болтовню!
Евтифрон, демонстративно отвернувшись, даже не попрощался. Он быстро зашагал прочь, его жреческое облачение развевалось, словно знамя его ускользающей уверенности. Идеальный герой, не выдержав натиска сомнения и столкновения со своим невежеством, сбежал, оставив своего учителя у дверей суда. Он предпочел бегство сохранению лица.
Сократ остался один. Философский разговор закончился, но его собственное, куда более страшное испытание, только начиналось. В руках он держал лишь один, но бесценный, трофей с этой утренней встречи: он знал, что даже величайший, самый ревностный знаток благочестия, который осмеливается обвинять родного отца, не знает, что такое благочестие.
Сократ провел рукой по своей небритой щеке, тихо, почти интимно прошептав, будто обращаясь к невидимому даймонию, стоявшему рядом:
— И вот я снова один. Кажется, мне придется самому найти ответ, прежде чем я смогу доказать Мелету, что не виновен в том, чего мы оба не можем определить. Как же я буду защищаться, если никто из нас не знает, что такое благочестие?
Но это знание о всеобщем невежестве стало его единственным оружием. Он сделал шаг вперед, войдя в тень Портика. Якорь его судьбы был брошен в воды грядущего приговора. Он вошел в Портик Басилевса, чтобы принять свою участь, вооруженный только знанием собственного невежества и уверенностью, что он, по крайней мере, не лицемер.