Два манифеста

 Два манифеста, А. Гакстгаузен, завещание Ф. Энгельса и идеи П. Пестеля
           Наверное, соединение этих имён, да ещё и в сочетании с какими-то манифестами, может показаться странным, хотя жили они примерно в одно время, точнее в одно столетие. Занимались совершенно разными делами, Август Гакстгаузен был прусским чиновником и писателем (сейчас его скорее бы назвали публицистом), и будучи в России в 1843-44 гг, открыл для мира общинную собственность русских крестьян на землю. Интересно, что ни Герцен с Огарёвым, ни все их предшественники, от Радищева до петрашевцев, на оном вопросе не заостряли внимания. То ли просто считали такой порядок самым обычным, то ли просто не замечали особенностей общинного крестьянского землевладения тех лет. А может быть, и вовсе не задумывались о таких мелочах, мол, главная проблема России – крепостное право, отсутствие хоть каких-то гражданских свобод и полное бесправие подавляющей части населения. Ну а кто и как там землёй владеет, сие дело десятое. Но вот прошли реформы 60-ых годов, и молодые разночинцы, якобы злостно обманутые царизмом, возмечтали о революции. Но на кого было им опереться, ибо своих сил для борьбы явно не хватало? Рабочих в стране кот наплакал, интеллигенция по большей части, удовлетворившись «великими реформами», занялась чисто мирными делами. Про чиновников и помещиков тем паче говорить нечего, некое недовольство было в офицерском корпусе, но слабое, неопределённое, да и число недовольных было невелико. В итоге и там ничего не вышло. Оставалось крестьянство, в те годы огромное большинство российского населения, но насколько оно было способно к бунту или к восстанию, да даже просто к осмысленному протесту? Предшествующие десятилетия давали как будто отрицательный ответ. И тут очень кстати пришлось открытие Гакстгаузена. Раз крестьяне так держатся за общину, организацию более-менее коллективную, значит можно её (общину) как-то где-то поставить на службу социализму. И началось. Тридцать лет народоправцы, землевольцы, чернопередельцы и народники вообще, пытались «поднять» русскую деревню. Чем вся эта возня кончилась общеизвестно, меньшевики в итоге вовсе решили, что русские селяне совершенно не революционны, даже в потенции. Что тоже было большим преувеличением. Ну а народовольцы скатились к террору, сугубо лично-индивидуальному, с крайне малым числом участников, и по существу с ничтожными результатами. Вот дотерпели бы они до 1905 года и «ударили» бы вместе с эсерами, результат мог быть совсем иным. И революция 17-го года стала бы излишней.
     Ну да Бог с ними, с меньшевиками, народниками (действующими и бывшими) и всеми прочими оппортунистами. Обратимся лучше к некоторым аспектам политической борьбы пролетариата. Вот Ф. Энгельс в предисловии к «Классовой борьбе во Франции» и в ряде более мелких работ до того (правда, не с такой ясностью и определённостью), прямо-таки с ужасным восторгом описывал парламентские успехи немецких социал-демократов. А что это, как не приспособление к условиям и требованиям отжившего строя, пусть и в чисто политическом плане? При определённом раскладе тут недалеко и до участия социалистов в буржуазном, пусть и в очень демократическом и левом правительстве. И ведь все эти парламентские успехи по гамбургскому счёту ни к чему не привели – в ноябре 18-го даже элементарные задачи доделки и шлифовки обычного буржуазного строя пришлось решать путём революции, в классическом стиле 19-го века. Можно даже сказать, в классическо – карикатурном, как, впрочем, делались и все немецкие революции 19-го века. Ну или почти все, для полной корректности. Так что «завещание» старого Фридриха при желании можно назвать верхом оппортунизма. Но среди ленинцев так никто выразиться не посмел. А когда примерно то же говорили в начале 20-го века эсеры, меньшевики, ликвидаторы и трудовики, тут уж их «соседи слева» раскричались в полный голос. И привели массу доказательств, что мол, позиция Энгельса отличается от таковой у наших оппортунистов, как небо от земли. Так говорила наша преподавательница истории КПСС в вузе, когда не хватало осмысленных аргументов. И в нашем случае аргументы были не ахти, вплоть до того, что «старики» были «классиками», и им виднее, а Мартовы, Черновы и Потресовы это так, мелюзга. Непонятно, правда, куда при этом отнести Г.В. Плеханова, знаменитого и старейшего русского марксиста, при том в 1904-18 гг типичного меньшевика. Говорилось ещё, что изменились, мол, условия, одно дело свободная конкуренция, а совсем другое империализм, с его поворотом к реакции. Но коль так, то тем ценнее всякое легальное действие, хотя бы как средство разоблачения «реакции» в глазах публики. Вот, мол, нашим законным представителем во всенародном парламенте не дают работать, сплошь и рядом арестом грозят, а то и виселицей. А уж сколько запросов и требований можно сделать «царским сатрапам», сколько вынести радикальных резолюций, коль у левых партий будет хотя бы четверть, а лучше треть голосов в Думе, даже подумать страшно. В общем, последние работы Ф. Энгельса доказывают лишь то, что понятие оппортунизм очень растяжимо, и к тому же меняется со временем, и довольно быстро. И к тому же почти все практические работники всегда грешили оппортунизмом, вызывая праведный гнев Маркса и Энгельса, Плеханова и Ленина, Троцкого и Бухарина, Хрущёва и Суслова. Но очевидно по-другому нельзя, раз практика, единственный критерий истины, всегда даёт один и тот же результат. Короче говоря, реальная работа важнее идейной чистоты, что бы не говорили о том классики. Тем паче, что и они сплошь и рядом меняли своё мнение, по любому поводу, а то и без оного. Не говоря уж об Энгельсе, достаточно сравнить «Государство и революцию» Ленина с тем, что он писал «про это впоследствии». Впрочем, Ильич сам, пусть и неявно, признавался уже в 18-19 гг, что сия книга изрядно устарела. Кстати, когда в начале 20-го века социалисты входили в буржуазные правительства, сие считалось махровым оппортунизмом. А когда в 44-48 гг коммунисты активно работали в кампании вполне буржуазных политиков, в Италии, во Франции и в Бельгии, это считалось нормальным. В Чехословакии они тогда в конце концов пришли к власти, но в Западной-то Европе «революционной ситуацией» и не пахло, хотя отдельные граждане (и там, и у нас) утверждали обратное. Но увы…
          Теперь обсудим «Манифест коммунистической партии», вторым по очереди будет манифест 1-го Интернационала. Во-первых, заявление о неком коммун-призраке, что бродит «по полям и автострадам» всей Европы, есть явное бахвальство и полная чушь. Перед революцией 1848-49 гг 80-85 % населения континентальной Европы составляли крестьяне, лавочники и ремесленники, абсолютное большинство коих к идеям «общности имуществ» и им подобным были равнодушны, как рыбы к зонтику. Да и среди рабочих, интеллигенции, военных и лиц свободных профессий идеи социализма и коммунизма (тогда к тому же их очень трудно было различить) не пользовались особой популярностью. И мысль о том, что Папа и Царь, Меттерних и Гизо, французские радикалы и немецкие полицейские объединились якобы для священной травли оного призрака, была простой пропагандой. В лучшем случае, они инстинктивно нашли наиболее удобное пугало, дабы сдержать уже явно нараставшую в те годы революционную волну. И даже не столько сдержать, сколько направить в приемлемое для них русло, причём с совершенно различными целями и задачами. И как токмо долгожданная революция разразилась, Папа, борясь за свободу Италии (пусть и не очень искренне), слал проклятия Меттерниху, Гизо и его единомышленники по всей Европе проклинали русского царя, как «жандарма Европы», а немецкие полицейские дружно стреляли во французских радикалов, кои стремились помочь своим собратьям в Германии. И в реальности даже в ходе июньского восстания в Париже, высшей точки «общеевропейской революции», какие-то почти коммунистические лозунги выдвигались крайне редко и отдельными лицами, не имевшими осо-бого влияния. Главными требованиями восставших были: сохранение национальных мастерских и борьба с безработицей, за демократическую и социальную республику без привилегий богатеев и финансистов, за право на труд и реальное равноправие. При всём внешнем радикализме сие вполне буржуазно-демократическая программа, и никаким «коммунизмом» здесь и не пахнет.
             Теперь рассмотрим подробнее сам текст оного опуса. Строго говоря, это ведь манифест социалистической партии, с весьма рыхлой и расплывчатой программой. Но видите ли, как оправдывался Ф. Энгельс позднее, уже в 1890 году, тогда социалистами считали себя самые разные личности, в том числе и заведомые реакционеры. Но ведь и коммунистами, как явствует из первых же абзацев «Манифеста», обзывали друг друга все, кому не лень. Скорее всего, просто слово показалось авторам более звучным. Впрочем, сие мелочи, а вот по словам того же Энгельса, после поражения революций 48 года Коммунистический манифест отходит на задний план, и само рабочее движение исчезло с политической арены лет на двадцать. Заметим кстати, что именно за оное 20-летие Маркс и Энгельс создали свои основные работы, включая и 1-ый том «Капитала», но даже самые интеллигентные пролетарии ежели их и прочли, то не шибко запомнили. А вот Ф. Лассаль уже в начале 60-ых гг создал в Германии заметную, по крайней мере массовую, рабочую партию, хотя его идеи были не совсем (или совсем не) марксистскими. А ведь он знал назубок вышеупомянутый манифест, и считал себя безусловным сторонником К. Маркса и Ф. Энгельса. Но видно в повседневной жизни практическая работа, пусть и под урезанными и примитивными лозунгами, важнее чистоты принципов. Вот и русские марксисты начинали свою работу с борьбы «за кипяток», за чистые раздевалки для рабочих и за элементарное упорядочение штрафов. А когда был основан 1-ый Интернационал, его программа по необходимости (по словам Энгельса), дабы объединить все разношёрстные рабочие организации, была более расплывчатой и обширной, чем Манифест КП. Но и сия программа несвободна от коренных ошибок, и главная из них – мысль о неизбежности дальнейшего абсолютного обнищания пролетариата с каждым годом и десятилетием существования капитализма. Но позвольте, в те годы в Англии, на пример которой в основном и ссылалась программа 1-го Интернационала, уже существовали рабочие организации, успешно боровшиеся за законодательное урегулирование «проблемы труда и капитала», в том числе и за ограничение рабочего дня. И положение организованной части аглицких рабочих было вполне сносным. Они, правда, тогда были в явном меньшинстве среди пролетариев, но тенденция к росту  тред-юнионов была налицо. И в Европе шёл тот же процесс, пусть и с опозданием лет на двадцать. К тому же массовое вымирание пролетариев неизбежно повысило бы ценность рабочей силы, и в какой-то момент фабрикантам стало бы выгоднее кормить и содержать своих подопечных достойным образом, чем искать им замену. К тому же в Англии, например, сию замену и искать было негде, крестьян и ремесленников почти не осталось, а лавочники жили в общем сносно (их впоследствии подкосила эпоха универмагов, но далеко не всех, и не навсегда). И сам Ф. Энгельс в конце жизни признавал, что его книга о положении рабочего класса в Англии сильно устарела, да и на Континенте более-менее квалифицированные рабочие живут лучше, чем большинство мелких собственников. А вот в смысле надежд на близкую и неизбежную пролетарскую революцию, чем сильно грешили более ранние работы «классиков», программа Международного Товарищества рабочих куда более реалистична, хотя и там есть необоснованные надежды и совершенно ложные предсказания. Старик Фридрих в 90-ые годы сам даже с некой стыдливостью признавал тогдашние ошибки. Впрочем, документы 1-го Интернационала менялись, уточнялись и опровергались чуть ли не ежегодно, к тому же многие его секции имели своё, особое мнение по всем основным вопросам, и их так и не удалось привести «к общему знаменателю». Так что нет смысла копаться в оных деталях, а пора вернуться к «небольшой книжечке» (как выразился В.И. Ленин в конце 19-го столетия), написанной в 1847 году и изданной чуть позднее.
             Конечно, в констатирующей части «Манифест» бесподобен, хотя бы для того времени. Не всегда последовательные и порой смутные идеи левых историков тех лет о роле борьбы классов он свёл в стройную и единую систему, утвердил материалистический подход к истории, и предвидел, хотя и смутно, роль прибавочной стоимости во всём развитии капиталистического производства. А вот предлагаемая программа послереволюционного развития вполне осуществима и в лево-радикальном (демократическом) буржуазном обществе. Полная и последовательная демократия, национализация транспорта, борьба с безработицей, производственные ассоциации – в той или иной степени сие осуществлено во Франции, в Италии, Дании и Бельгии, не говоря уж о Швеции. В то же время на страницах «Манифеста» ничего не говорится о рабочем законодательстве и о профсоюзном движении, хотя весьма скоро сии вопросы стали основными для рабочего движения всех развитых стран, и оставались таковыми на протяжении 70-80 лет, а во многих странах они актуальны и сейчас. И совсем неясно (из цитируемого текста) что делать дальше, после полной и окончательной победы пролетариата, когда придётся организовывать плановое производство в национальном, а через пару десятилетий (так, по крайней мере, считали тогда наши герои) и в европейском масштабе. «Ассоциации» хорошо, но фабрикант тех лет справлялся бы с управлением своим предприятием куда лучше. Ведь он дневал и ночевал на фабрике, сам вёл конторские книги и знал в лицо своих рабочих, не говоря уж об инженерах и мастерах. И сие не мои домыслы, а цитата из учебника обществоведения, коий мы изучали в школе в 10-ом классе (конкретно в 76-77 гг). Правда, рабочее самоуправление успешно (хотя и не всегда) опробованное в Югославии, да иногда и в других странах, как будто даёт правильный подход к проблеме. Как и широкое кооперирование по всем параметрам крестьян и ремесленников, при сохранении, однако, их реальной и юридической самостоятельности, чего не было и не могло быть в колхозах и им подобных хозяйствах. Однако чем крупнее предприятие, тем труднее им управлять без помощи наёмных профессионалов, а во времена «Манифеста» и ещё лет сто после него максимальная концентрация производства считалась символом прогресса. И не токмо в промышленности, где для оного были некие основания, но и в других отраслях экономики, что всегда и везде было по меньшей мере спорным. Но «коммунисты», завороженные логикой «классиков», тупо отстаивали мнимые выгоды «укрупнения» и концентрации даже и в 70-ые годы 20-го века, когда по всей Европе начался бурный рост малых и средних предприятий почти во всех отраслях индустрии, не говоря уж о сельском хозяйстве и сфере обслуживания. Впрочем, концентрации производства К. Маркс и Ф. Энгельс в «Манифесте» касались лишь вскользь, походя, а безудержная апология оного процесса развернулась позднее, в 1870-1930 годы.
            Ну и последним у нас по очереди, но не по значению, значится Павел Иванович Пестель, негласный глава южных декабристов и автор «Русской правды», самой радикальной программы «людей 14 декабря», как обозвал их однажды сам Николай 1-ый. К сожалению, сия программа осталась недоделанной, в частности не совсем ясно, как планировалось поступить с помещиками. Все крупные латифундии, площадью более 5 000 десятин, однозначно национализировались без всякой компенсации, а вот имения поменьше владельцы вроде бы могли сохранить, выкупив их за определённую сумму. Благо вся земля, пригодная для обработки, делилась в стране в целом и в каждой волости на две примерно равные части. Первая (так сказать, страховой фонд) служила для обеспечения землёй всех желающих – каждый российский гражданин мог бесплатно и пожизненно получить соответствующий надел в своё пользование. Сии земли нельзя было продавать, покупать, закладывать и т.д., ими можно было лишь пользоваться. Но зато пользоваться мог всякий, не токмо крестьяне, но и всякий желающий того россиянин. А вот вторая половина, фонд изобилия, как называл её Пестель, могла продаваться и сдаваться в аренду в любых размерах, были бы у покупателя средства. При сём проданная земля становилась полной и вечной собственностью покупателя, и делать он мог с ней всё, что вздумается. И конечно, нанимать для ея обработки любое число потребных граждан, кого угодно и где угодно. Очевидно, оставшиеся у помещиков земли должны были отойти именно ко второй половине «всероссийского поля».
           Возникает, однако, вопрос, кто согласится работать на чужой земле, ежели каждому жителю страны гарантирован свой надел, пусть и не очень обширный? Но кроме землицы нужны и орудия для её обработки, пусть и самые примитивные, и рабочий скот, он же и источник удобрения. Для скота нужен сарай, и амбар для зерна, и какая-то телега, дабы оные вещи возить. Самым бедным селянам порой не хватало средств содержать свой исконный надел, а уж расширенный тем паче. Соответственно, свою землю резонно было оставить на попечение родни, а главе семейства подзаработать на стороне. Ещё хуже было положение батраков, помещичьих (теперь уже бывших помещичьих) дворовых и прочих граждан низших сословий, вовсе не имевших до того ни земли, ни каких-то сил и средств её обработки. А так как в общем и целом по стране таких личностей было не очень много, то и платили бы им владельцы крупных полей изрядно. К тому же вся пригодная к обработке земля, и особенно та её половина, что составляла обще-бесплатный фонд, при всём желании властей и общества не могла быть распределена равномерно по всей стране, даже по её европейской части. В густонаселённых губерниях наделы были бы меньше, и вряд ли жители Центральной России соблазнились бы сотней десятин под Архангельском или в киргиз-кайсацкой степи. Проще уж работать на крупного фермера.
          Надо учитывать и ещё одно важное обстоятельство. Население России росло тогда весьма быстро, и душевой надел с каждым годом уменьшался бы в размерах. И лет через 20-30 в самых населённых губерниях стал бы заметен земельный голод. С одной стороны, сие ускорило бы рост капитализма в сельском хозяйстве страны, а с другой усилило переселение на восток и юго-восток, в нижнее Поволжье, в Сибирь и на южный Урал. Благо после отмены крепостного права любой переезд стал простым и лёгким, было бы на что ехать. И то и другое соответствовало политике новых властей и общему прогрессу державы, то бишь план Пестеля был разумен и полезен со всех сторон. А вот его идеи по «национальному вопросу» признать удачными никак нельзя. Он не признавал федеративного устройства страны и российская республика должна быть единой и неразделяемой. Все должны говорить по-русски, жить по единым законам и изображать однород-ную русскую нацию. Только Польше предоставлялась некая самостоятельность, как политическая так и экономическая. Классические исследователи связывали сие с широким участием поляков в заговоре 14 декабря, но на наш взгляд были и более веские причины. Новая власть неминуемо вела бы агрессивную политику в Османской империи куда активнее царизма, что привело бы к неизбежному обострению отношений с Австрией и Британией. И тут «Польский балкон» давал огромные стратегические выгоды. В общем, в национальном плане наш герой был предтечей А. И. Деникина, и результат, скорее всего, был бы аналогичным. Наверное, украинцы, белорусы и жители Закавказья (вернее, левое крыло тамошних элит) не очень плакались бы об утрате остатков былой автономии, прельщённые радикальным решением социальных вопросов и более-менее справедливым распределением земли. А чем могла прельстить конституция Пестеля прибалтов и финнов? Латыши и эстонцы, тогда почти сплошь крестьяне, конечно приветствовали бы получение солидных наделов, благо в 1817-18 гг их освободили от крепостной зависимости почти без земли (через сто лет сие аукнется российскому дворянству «кошмаром латышских стрелков»). Но уже тогда, в начале 19-го века, национальное движение в Прибалтике быстро росло, и ясно, что лет через 20-30 богатое и крепкое местное крестьянство, подстрекаемое «своей» интеллигенцией, поставило бы вопрос о национальной школе, а потом о газетах и книгах на родном языке, затем о судопроизводстве и местной администрации, применительно к специфике своих губерний. И тут теория «единой и неделимой» России показала бы свою несостоятельность.
           Ещё сложнее было провести в жизнь оную теорию в великом герцогстве Финляндском. Там никогда не было крепостного права, а личная зависимость части крестьянства от дворян и строго фиксированная барщина, к тому же не повсеместная, были не очень обременительны. И даже полная отмена куцых «пережитков феодализма» вряд ли компенсировала бы утрату широкой внутренней автономии. Лучше всего было бы сделать Финляндию независимой республикой, в таможенной и финансовой унии с Россией, благо экономически финские леса и скалы не представляли для российской экономики особой ценности. Ну и оставить по берегам пять-шесть больших укреплённых морских баз с арсеналами и верфями, плюс два десятка укреплений противодесантного характера, дабы обезопасить побережье от возможного вторжения. Но вряд ли великорусский шовинист согласился бы на такой реприманд. Более удачной была его мысль о разрешении еврейского вопроса. Дабы не вводить в соблазн православных и иных христиан (а в Одессе в 1821-ом уже был погром, сотворённый греками, правда, небольшой и весьма «мирный»), наш герой предполагал создать из российских евреев некое войско, обучить и вооружить его, и отправить в Палестину, отвоёвывать у неверных исконную родину избранного народа. Тогда там арабов, мусульман во всяком случае, жило немного, а Иерусалим был чисто космополитическим городом, ориентированным на обслуживание паломников и многочисленных «святынь» самых различных конфессий. Конечно, Англия, Франция и Австрия были бы не в восторге от появления в Палестине русского сателлита, но тогда на первом месте стоял греческий вопрос. Греция, фактически блокировавшая выход из Чёрного моря, была куда важнее «Святой земли», и ежели бы Россия самоустранилась от борьбы за греческую независимость в пользу «Израиля», никто бы не возражал. Ну а лет через 20-30 греки всё равно добились бы самостийности, и экономически ориентируясь на Британию, в культурном плане неизбежно смотрели бы на Россию.
        А что касается политических идей главного декабриста, то его лево-радикальные взгляды вряд ли были осуществимы в реальности. Учитывая глубокий монархизм, а отчасти и тоталитаризм, тогдашнего (и не только тогдашнего) расейского общества, никакая Державная дума из пяти равноправных участников с обязательными перевыборами ея членов в строго очерченный срок, и с исполнением обязанности президента всего лишь в течении года, не помешали бы умному и предприимчивому деспоту узурпировать власть, пусть и сугубо не формально. А желающие на оное дело нашлись бы всегда, и скорее рано, чем поздно. А вот отмена сословий и всеобщее избирательное право, без всяких цензов и ограничений, было, несомненно, прогрессивной мерой, хотя ведущая роль дворянства, пусть и бывшего, в обществе сохранялась бы довольно долго. Но теперь «благородным» пришлось бы делом доказывать свою исключительность, что уже хорошо. Разумным был и перенос столицы в Нижний Новгород, торговый центр страны и важный транспортный центр на путях между Востоком и Западом. В общем и целом, несмотря на ряд принципиальных недочётов (а у кого их нет?), программа нашего героя была вполне разумной, и осуществись она, не потребовались бы не великие реформы 60-ых годов, ни Столыпинское законодательство, не говоря уж о революции 17-го года. Вот пожалуй и всё, что хотелось бы сказать о П. Пестеле, да и вообще по затронутым нам вопросам.