Мнимотека

«Аллах, свят Он и велик, даровал человеку самый совершенный приёмник, дешифровщик и интерпретатор — мозг. В упорстве овладения этим инструментом выражается наша любовь к божественному творению. — в доклад учёному совету.

В Стамбуле я видел "саму" мевлеви — танец дервишей. Во время стремительного вращения танцоры, один за другим, впадали в состояние изменённого сознания. Это может быть признаком кратковременного подключения к хранилищу памяти. Ключ — в музыке или в движениях, или в их сочетании. Полагаю, что и "сама", и мантры буддийских монахов, и камлание шаманов, и гаитянский янвалу при всей своей несхожести могут служить одной функции: подстройке принимающей частоты мозга.

Запросить у стамбульских коллег видео "самы" — в задачи.» — такую запись сделал в блокноте доктор Баддар Думузи, нейробиолог из Тегерана, ожидая трансфер в VIP-зале аэропорта Шереметьево.

***

Мужское стратегическое мышление глобально, но в житейском поле они предпочитают думать вширь, не зарываясь вглубь. Экзистенциально глубокие вопросы о жизни — женское измерение. Таким коротким вопросом всего из трёх слов одна слабая женщина поставила в тупик крепкого молодого мужчину. Вопрос был прямым и обескураживающим, как упавший на голову рельс: "Зачем я живу?"

— Митенька, не подумайте, что я жалуюсь, мы просто разговариваем, — поспешно добавила она, глядя сквозь собеседника. — Скоро мне исполнится сто лет. Я почти не вижу, не слышу и не хожу. Во мне нет ничего, что бы не болело. Все, кто был мне дорог, давно умерли… А я живу. Зачем? От меня нет никакой пользы.

Дмитрий, как любой мужчина, не любил вопросы, выходящие из области тактического в сферу стратегического. Он с тоской и жалостью подумал, что острый ум и твёрдая память в дряхлом теле — наказание, которого мало кто заслуживает.

— Ой, я совсем забыла! — воскликнула Зоя Владимировна — так звали его собеседницу. Она встала и двинулась к холодильнику, хватаясь за углы кромки как падающий парашютист за ветки. Вернулась с запотевшей хрустальной вазочкой.

— Угощайтесь, Митя, они хорошие, шоколадные.

Дмитрий взял конфету, собираясь с мыслями. За окном начался дождь. Первые крупные капли амёбами поползли вниз, в их стеклистых телах ломались и корчились ветви, но, вырвавшись за пределы водяной границы, оставались нетронутыми. На заданный вопрос надо было дать ответ, и он будет таким же бессмысленным, и так же ничего не изменит.

— Жалею, что я не верующий. Просто сказал бы вам: «На всё воля Божья» — и думать не надо, — наконец, сказал Дима. — На самом деле я не знаю. Одно скажу: пока живёте — не торопитесь.

— В мыслях не было, — покачала головой Зоя Владимировна. — Я ведь тоже не верую, а, значит, простых ответов у меня нет. Выходит, никакого смысла.

— Смысл жизни — жить, другого у меня для вас нет. Может, позже придумаю.

— Забудьте, Митенька, и впредь не слушайте старушечье нытьё. Пресекайте немедленно!

Когда Дмитрий уходил, Зоя стояла надломленным кипарисом, высоко держа дрожащий подбородок, пока светлое пятно, сузившись до тонкой щёлочки не исчезло. Лишь тогда она ослабила предательские колени и опустилась на калошницу. Несколько минут дышала по счёту носом, пока не угомонилось бьющееся под горлом сердце.

Потом, разогревая в микроволновке котлеты, Зоя смущённо улыбалась. Еда с недавних пор стала её постыдным удовольствием. Сначала вслед за угасающим зрением из жизни ушли книги, без которых она не представляла себе жизнь, потом отказал слух, и она лишилась музыки.

Ей выдали слуховой аппарат, но он нещадно фонил, а жаловаться Зоя не привыкла. Опытным путём, подкладывая кусочки ваты, она нашла положение, при котором прекращался свист, взрезающий перепонки. Музыку это не спасло — бюджетная машинка заражала её проказой. Любимые мелодии оставались узнаваемыми, но удовольствия приносили не больше, чем пьяное пение соседа за стенкой. Из всех эстетических наслаждений осталось одно: наслаждение вкусом, но приготовить вслепую что-то сложнее куриного бульона у неё не получалось.

После еды Зоя вытерла со стола, помыла тарелку, тщательно прощупав скрипящую под пальцами поверхность. Её повело — колени, казалось, начали сгибаться во все стороны. Торопливо сунув тарелку в сушку, Зоя упала на стул. «Зачем?» — спросила она в голос. За окном неразборчиво шумел дождь.

А Дима раздевался в своей прихожей, и вдруг застыл, держась за воротник пальто.

— Что с тобой? — спросила жена, с беспокойством заглядывая ему в глаза.

— Знаешь, я вдруг подумал... Я ведь мучаю её. Она ждёт меня, расспрашивает о делах, радуется моим успехам. Если б не было меня, она потеряла бы интерес к жизни и спокойно умерла. Я продлеваю её страдания.

— Так, давай ты хоть тут не будешь брать на себя вину?! Я тебя прибью когда-нибудь! — жена с шутливой строгостью сунула кулачок ему под нос и повесила пальто в шкаф, а потом весь день напевала: «Если б не было тебя...» и чертыхалась: «Прицепилось же!»

***

Через две недели Дима, как обычно, собирался к Зое Владимировне — ездить чаще не выходило. Он шнуровал ботинки, а жена укладывала в судок паровые котлеты, когда зазвонил телефон — его вызвали на работу.

— Не, ну как так-то, а? — вопросил Дима мироздание.

— Что ж делать, — невозмутимым голосом жены ответило мироздание. — Заедешь к Зое Владимировне после работы. Зря я, что ли с котлетами возилась? Что там хоть?

— В Центре Мозга барахлит камера сенсорной депривации. Кажется что-то с датчиком температуры.

— Ну, ничего страшного, с этим ты быстро справишься. Держи! — Жена протянула завязанный пакет. — Передавай привет.

***

Из записной книжки доктора Думузи:

«Сама» дала любопытный эффект. Через восемьдесят секунд прослушивания в камере сенсорной депривации на энцефалограмме зафиксировано снижение мозговой активности, но после начинаются всплески в заднезатылочной области, в полях Бродмана восемнадцать и девятнадцать, в семнадцатом — слабее. Это может говорить о получении зрительной информации не через зрение.

На камере я заметил подрагивание пальцев на руках и ногах. Сам я находился в состоянии, похожем на сон — это подтверждает и энцефалограф, и потеря чувства времени. После завершения сеанса в памяти остались обрывочные образы, которые сложить в целостную картину я не смог. Продолжу эксперименты с «самой».

Попробовать добавить в воду солевой раствор, улучшающий проводимость. Выяснить у химиков состав, неопасный для организма — в задачи»

***

Молчаливый администратор подхватил Дмитрия у входа и повёл к лестнице.

— Цокольный этаж, лифт дольше ждать будем, — ответил он на незаданный вопрос.

Свежая бюджетная роскошь кончилась за первым пролётом — пошли стены, неровно вскрытые масляной краской, от слабого свечения ламп в зарешеченных плафонах лестница мерцала и дёргалась, как на старой киноплёнке. За третьим пролётом открылся коридор, так же тускло освещённый, с двумя рядами пронумерованных дверей. В толстых трубах над головой текли ручьи, и размеренно стучали тяжёлые капли по кафелю где-то впереди.

В самом конце коридора администратор остановился и, прежде чем открыть дверь, сказал:

— Там гость нашего центра. Уходить он отказался, переживает за воду — у неё какой-то особенный состав.

Поджатая нижняя губа администратора ясно дала понять, что он думает и о госте, и о составе его воды.

"Пациент, что ли? Вот повезло!" — подумал Дмитрий и спросил:

— Воду не слили?

— Не даёт. Попробуйте так, а, если не выйдет, вызовите меня, буду договариваться. Телефон там не ловит, но на стене у входа кнопка вызова персонала. С ним в переговоры не вступайте. По-русски он говорит, но случается... кхм... недопонимание.

Администратор приложил электронный ключ и, впустив Диму, ушёл.

Под кафельной стенкой на кушетке сидел измождённый старик в белом махровом халате и больничных шлёпанцах. Вежливо поздоровавшись, Дима обесточил камеру и снял задний кожух.

Сверяясь с загруженной в планшет схемой, начал прозванивать цепи на плате и быстро нашёл сгоревшую катушку. Заменив новой, подал питание. Загорелись лампы под водой. Дима потянулся к поверхности, но сухие пальцы стиснули его запястье.

— Не трогайте воду, пожалуйста! — сказал голос с гортанным выговором. Старик склонился над ним, удерживая руку — хватка оказалась неожиданно сильной. — Администратор должен был вас предупредить.

— Администратор сказал только, что нельзя сливать воду, — извиняющимся тоном ответил Дима.

Старик пробормотал что-то неразборчивое и добавил в голос:

— В камеру залит состав с точно выверенным содержанием солей, так нужно для эксперимента.

— А вы учёный? — спросил Дима.

Старик чинно склонил голову:

— Доктор Баддар Думузи, нейробиолог.

— Дмитрий, мастер.

Доктор Думузи протянул руку к воде и остановил, не коснувшись.

— Я чувствую тепло, — сказал он.

— Да, всё в порядке, — подтвердил Дима, собирая в сумку инструменты. — А что вы изучаете? Если не секрет, конечно.

— Не секрет, — ответил Думузи. — Я слушаю воду.

Он с высоты роста посмотрел на Дмитрия, сидящего на корточках перед раскрытой сумкой, и рассмеялся.

— Вы подумали, что я переживший ум старик, — сказал Думузи, — но я развиваю идеи вашего великого учёного Вернадского. Глубокоуважаемый Вернадский считал, что Земля окружена информационным полем. В нём хранятся отпечатки жизней всех живших на ней существ. Моё открытие в том, что это не абстрактное поле. У памяти человечества есть физический носитель — Мировой океан.

— А это прям открытие? — недоверчиво поинтересовался Дмитрий.

— Да. Я смог доказать факт того, что вода под воздействием излучений различного вида меняет свойства на субатомном уровне и может сохранять это изменённое состояние длительный период.

— Вода как диск?

— Вы верно уловили суть, только это неисчислимое количество дисков, связанных друг с другом в единую сеть. Я сейчас учусь взаимодействовать со всем этим невообразимым массивом информации. Только представьте: информации, собранной от начала времён! Вот мы с вами разговариваем тут, рядом с водой, и вода слушает нас: колебания воздуха, радиоволны, молекулы запаха, отражённый от наших тел свет. Всё это останется в ней навеки.

Дмитрий задумался. В рассуждениях доктора был изъян.

— Можно ещё один вопрос? — спросил он. — Ну вот мы наговорили что-то в воду, а что потом? Вода в камере изолирована.

Думузи плавно провёл ладонью над поверхностью и вверх.

— Вода испаряется, через вентиляцию уходит в небо и проливается дождём... — Он заговорщически улыбнулся. — А ещё у камеры есть слив. Любая вода в нашем мире когда-нибудь вольётся в океан. Любая вода и есть океан.

***

Из записной книжки доктора Думузи:

«Мои предки шумеры думали, что любой колодец, озеро или море не имеют дна — они лишь оспины на коже, покрывающей Мировой Океан. Им был знаком пар, они видели снег на вершинах гор, но они не знали, что и сами состоят из воды. Кто мы, люди, как не водяные сгустки Мирового Океана? Мы принимаем воду, она течёт по сосудам, проходит сквозь сердце и омывает мозг — мы отдаём воду через естественные отверстия нашего тела, и она воссоединяется с океаном, унося собранные знания в его базу. Этот процесс не останавливается ни на секунду. Воистину Аллах велик! Как мало мы ещё знаем о Его восхитительном творении!»

***

Когда Дима вышел на улицу, начало темнеть. Он набрал Зою Владимировну.

— Здравствуйте, это Дмитрий. Я могу заехать?

— Митенька, это совершенно необязательно!

— Зоя Владимировна! У меня полный лоток паровых котлет. Жена меня с ними домой не пустит, придётся есть под дверью самому. Не дайте мне лопнуть!

— Хорошо, Митя, приезжайте.

В квартире стоял полумрак — горела всего одна лампочка на кухне.

— Свет экономите? — удивился Дима.

— Если бы, — вздохнула Зоя Владимировна. — Почти все лампы перегорели, а попросить некого — неделю уже живу впотьмах.

— А мне сказать не могли?

— Митенька, мне и так неудобно, что вы тратите свою жизнь на чужую старуху.

Качая головой, Дима принес с балкона стремянку и повворачивал лампы.

— А это что? — спросил он.

На вентиле горячей воды висела пустая ванночка от йогурта.

— Это я повесила, чтобы по привычке не открыть. Там винт выкрутился, а закрутить не могу.

Починив кран, Митя сел на стул перед Зоей Владимировной и спросил:

— Ну что вы за человек, а? Тут же дело на несколько минут, а вы мучаетесь несколько дней и молчите!

— Нормальный человек, Митенька, нормальный. Человек, который не хочет быть обузой. Митя... — Зоя Владимировна поджала губы, решаясь на что-то. — Я должна вам сказать одну вещь. Вы только не обижайтесь, пожалуйста...

— Так, — сказал Дима. — Начало мне уже не нравится.

— Эта квартира... Она уже завещана моему двоюродному племяннику. Может быть, вы на что-то рассчитываете...

— Москвичей испортил квартирный вопрос... — Дима закатил глаза. — Зоя Владимировна, давайте договоримся: вы не ищете в моих поступках корысть и не считаете себя за них чем-то обязанной. Хорошо?

— Тогда скажите мне, Митя, только честно: зачем вы тратите на меня время?

Это был второй на Диминой памяти вопрос, который поставил его в тупик. Он задумался, побарабанил пальцами и даже успел со стыдом порадоваться, что вопрошающая плохо видит. Каждый визит к Зое Владимировне проходил под бесконечным ожиданием этого вопроса, и вот, наконец, она его задала, и, хоть готов был Дима давно и хоть много раз уже переживал в себе и его, и ответ на него, а всё же стало не по себе. Будто выходишь из супермаркета, честно оплатив все покупки, а рамочка пищит, и все смотрят на тебя, как на вора.

— Скажу честно: вначале из жалости, — сказал наконец он. — Потом понял, что мне вас не жалко.

Зоя Владимировна сидела неподвижно, устремив мутные глаза куда-то за правое Димино ухо, только чуть подрагивали пальцы на изрезанной клеёнке.

— Вы — воплощение самого страшного моего кошмара. Когда я думал о потере лишь чего-то одного из всего того, что уже потеряли вы, представлял, как куплю себе «золотую дозу», потому что не знаю, как без этого жить... А вы живёте, сохраняете ясность ума и даже улыбаетесь, чему-то радуетесь, чем-то интересуетесь. Я восхищаюсь вами и не доверяю: может, вы притворяетесь... Нет, я даже представить не могу, какая должна быть сила, чтобы так притворяться. Вот вам правда, а верить или нет — как хотите. На ваш вопрос я ответил, больше добавить нечего.

Зоя Владимировна долго сидела молча, тускло блестели её мутные глаза, потом сказала:

— Митенька, простите, я очень устала сегодня. Спасибо вам, что заехали...

В прихожей, наматывая, шарф, он вспомнил о странном разговоре в подвале Центра Мозга.

— Вы недавно спрашивали, зачем живёте, я тогда сказал, что у меня нет ответа. Сегодня на работе я познакомился с одним учёным, иностранцем, он мне рассказал интересную вещь. Оказывается, всё, что мы говорим, делаем, о чём думаем — никуда не исчезает. оно впитывается окружающей водой и сохраняется навечно. Это как интернет, только существует с начала жизни и содержит в себе вообще всё.

— Я слышала о теориях Вернадского...

— Это немного другое. Доктор Думузи говорит, что информация впитывается водой, а она окружает нас повсюду. Может, вам нужно вспомнить свою жизнь? Ясно, в подробностях, с чувством. У вас же много чего было — пусть запишется. Когда-нибудь доктор Думузи или кто-то из его учеников найдут способ считывать эту информацию. Они смогут узнать, как жили люди раньше, в вашей молодости, например. Если подумать, за такую возможность современные историки душу бы продали.

— Спасибо, Митя, но для смысла жизни это неубедительно.

— Почему нет? — воодушевился Дима. — Читать вы не можете, музыку слушать тоже. Попробуйте повспоминать какие-то важные моменты, пусть они запишутся!

— Спасибо, Митя, за заботу. Знаете? Выбросьте из головы, и никогда не слушайте старческие жалобы — помочь вы не сможете, понять тоже.

— Зоя Владимировна, — сказал вдруг Дима, — а хотите я весной, как всё зазеленеет, вывезу вас куда-нибудь в парк? Подышите свежим воздухом.

— Митя, я давно никуда не выхожу.

— Не беда, я на машине. Возьму в прокате кресло на колёсах. Сколько вы уже дома сидите? Десять лет?

— Митенька, давайте я сначала доживу до весны.

— Ну вот вам и задача: дожить до весны, чтобы погреться на солнышке. Значит, решено!

***

Перед сном, наливая себе вчерашний чай, Зоя сказала:

— У нас в комнате были тёмно-зелёные обои с чёрными фигурными ромбами, и стояло старинное зеркало. Оно было в крапинках, а рама из потемневшего серебра. Мама когда-то в двадцатых выменяла его на Тишинке... Какая глупость, Боже мой...

Ночью она долго лежала, глядя туда, где должен быть потолок: светлое пятно от фонаря за окном, а выше — тёмное, от люстры, остальное — бесцветное, несуществующее. Зоя задумалась: какой была люстра? Массивное бронзовое кольцо, украшенное рельефными листочками, белый центральный плафон, три рожка на выгнутых ножках, как три распухших свечных огонька — сталинский ампир. Эту люстру когда-то купил в комиссионном её второй муж, Алексей Игоревич... Алёша.

Она шла по дорожке, шевелились кусты лавра, под ногами метались жёлтые пятна — всё, что просочилось сквозь кожистые листочки из ярких окон столовой. Свистели цикады, море успокаивающе-равнодушно шелестело песком за спиной. В столовой жарили котлеты, из прачечной тянуло горячими простынями и порошком — чудные запахи недолгой беззаботной жизни в месте, где обо всём позаботились за тебя.

Ветерок... Какой был ветерок — нежный, нерешительный, касался коленок и пугливо отдёргивал прохладные пальцы, напоминая о робких прикосновениях когда-то давным-давно. И пахло так же, потому что, как бы ни пахло в такие минуты, а всё равно это будет запах южного моря, свободы, мира от тебя и... без края. Море вокруг, море везде, где бы ни шла, как бы ни жила, море внутри... Море несётся по венам, теребит клапаны, стучит в сердце. Море сочится сквозь поры и уходит в землю, и кромсают кожу сухие морщины, обвисают веки и кожа на пальцах. Меньше воды, меньше силы, меньше свободы. Бурный поток становится рекой, река мелеет до ручейка, он струится по сосудам, по илистому донышку, едва проталкиваясь сквозь склерозные плотины — жалкие остатки того моря, что утекло по капле в землю. Сердце стучит неровно, оно захлёбывается пустотой. Совсем скоро высохнут вены, и захлебнётся совсем, ударит гулко в пустоту последний раз и с облегчением замолчит.

Зоя поднесла к глазам руку. Она давно не видела свои пальцы, только их смутные расплывшиеся очертания, и такие же смутные и расплывчатые теперь её прикосновения, будто ватные подушки к кончикам прицепили, а когда-то на ощупь отличала шёлк от крепдешина. Да, её платье тогда было из крепдешина. Цвет топлёного молока с крупными сливочными горошинами. Воздушная ткань текла между пальцами — не ухватить, будто меленький песочек струится — не такой грубый, как на пляже, тоньше, словно песок в песочных часах... Зачем она так тянет время и думает о глупостях? Может потому, что дорогое, любимое Алёшино лицо никак не хочет появляться из сумрака, маячит чуть более светлым овалом в темноте южной ночи, порхает призраком, истончаясь в полуобороте, но приближаться не спешит. Ушёл он — не вернуть. Больше полувека как истёк в больничные простыни, на облупленную эмаль. Думала, жить без него не сможет, а вот живёт и живёт. Катает по пыли оставшиеся водяные пузырьки одиноких лет.

***

Из записной книжки доктора Думузи:

"Вернадский использовал термин "ноосфера", но он не верен по сути. Информационное поле Земли не обладает разумом, как не обладает им интернет или стеллаж с книгами. Его функция — хранить память каждого разумного существа, жившего на Земле. Я так и назову его: "мнимотека".

***

На день рождения Зои Владимировны Дима идти не хотел, но пришлось. Собрался полный дом родственников с приставкой «двоюродный». Младшие занимались новорожденным троюродным праправнучатым племянником, средние выясняли друг у друга степень родства к имениннице, старшие — хлопали и подпевали Зое Владимировне, а она подрагивающим, но неожиданно сильным голосом пела песню, которую Дима слышал от своей бабушки после отдыха на Кавказе. Из всей песни запомнился ему только рефрен «Дэй-ли-во-дэла», а Зоя Владимировна на втором веке жизни исполнила её всю, ни разу не сбившись. Вдруг чьи-то пальцы ткнулись в его руку, лежащую на скатерти. Одна дама из «средних» перегнулась через стол и спросила его:

— А вы, простите, кем имениннице приходитесь?

— Никем, — ответил Дима и убрал руки под стол.

Зоя Владимировна допела. Глаза её упёрлись в стол, будто взглядом пытались удержать падающую голову. Гости пеленали младенца, ели торт и заливное, передавали друг другу хлеб, перебирали своячениц и деверей, кузенов и золовок, обсуждали майонез и квартиросъёмщиков, а она сидела неподвижно, слабо улыбаясь, и Дима видел, как дрожит её подбородок.

— Кажется, Зоя Владимировна устала, — сказал Дима громко. Все умолкли, а женщина, интересовавшаяся его степенью родства, ответила:

— Вы, Дмитрий, если торопитесь, идите. За Зоеньку не переживайте, мы о ней позаботимся.

Дима встал, подошёл к имениннице, не обращая внимания на неприязненные взгляды, обнял её худые плечи.

— Вы как? — спросил он.

— Идите, Митенька, если вам надо. Спасибо, что пришли, — ответила Зоя, слабо сжав его руку.

Дима ушёл.

***

Из записной книжки доктора Думузи:

«Принято считать, что наши прародители вышли из моря, но на деле мы остались в нём. Мы всё ещё ходим по дну разреженного океана, покрывающего нашу планету, ведь даже в пустыне Сахара влажность воздуха около тридцати процентов. Наше счастье, что вода, без которой мы не можем существовать, окружает нас всюду, и это же наша беда. Если из-за планетарной катастрофы испарится вся вода, погибнем не только мы, но и знания о нас. Ледяной пылью их разнесёт по вселенной. Теория академика Вернадского об информационном поле планеты гораздо милосерднее моего открытия. Жаль, что она оказалась ошибочной.»

***

Невыносимо долго путались голоса вокруг, плавали едва узнаваемые пятна. Зое накладывали на салаты. Время от времени трогали за плечо, и Зоя поворачивала в ту сторону голову, улыбалась и благодарила, но долго удерживать голову прямо не могла. Первыми удалились молодые голоса, потом старые. Средние бубнили дольше всех, потом зазвенели тарелки, и шум перекатился на кухню. Потекла вода, забряцал фаянс о металл. Когда в квартире стало наконец тихо, Зоя встала и вдоль сложенного стола прошла к тахте и, как могла осторожно, уложила своё рассыпающееся тело. Она попыталась вернуться на ночную дорожку санатория и дойти, наконец, до шагающего навстречу, и ни на шаг не приближающегося Алёши, но мозг отказался. Тёмные пятна в глазах набухли сонной влагой. Зоя пробормотала: «Никто не откажется!».

***

«Никто не откажется, все пойдут!» — воскликнула пятнадцатилетняя Зойка, и они на самом деле пошли всем классом со скособоченным мужичком в залатанном ватнике на Калужский вокзал. Он шёл, сильно хромая, и едва поспевал за быстроногими школьниками, а они прыскали в кулачки и подшучивали над его неуклюжестью пока в поезде он не вытянул ногу, и по обвисшим штанам не стало ясно, что ноги нет.

Их привезли на платформу подо Ржевом и долго вели по колее через лес. На крутом берегу над Волгой, в тех местах такой же, как они, юной и несерьёзной, лопаты и тачки ждали их кровавых мозолей. До поздней ночи школьники рыли ходы и траншеи, мальчишки накатывали брёвна на блиндажи. Никто не жаловался — и в голову б такое не пришло! — а, когда переставали держать ноги, держались на упрямстве и чувстве долга.

Ночевали в закрытой школе, на полу. Не было романтических встреч у тёмных окон — они падали и засыпали, не долетев до матраса, а утром дрожащими пальцами мыли ладони, стараясь не задевать содранную кожу, и снова брались за древки и ручки.

В обед Зойка с подружкой побежала к школе за большой кастрюлей с похлёбкой, которую привёз на подводе их одноногий сопровождающий. Едва успели стащить её с телеги, как над головой раздался гул. не проницаемая в контровом свете кромка леса выбросила чёрный крест, он с невыносимым свистом пронёсся над их головами, за ним ещё два. Одноногий закричал: «Ложись!».

Зоя вспомнила его сгорбленное тело, вздувшиеся жилы на шее, вспомнила, как кувыркалась в воздухе козья ножка, до того, казалось, намертво приросшая к нижней губе.

Они упали на землю, но сначала поставили кастрюлю. Даже в эту тягучую, невозможно долгую секунду они думали о том, что, если кастрюля опрокинется, их товарищи останутся голодными.

Голубиным помётом посыпались бомбы, полетели комья земли, пахнуло серой. На Волге вспух нарыв и разорвался сверкающим фонтаном. «Мамочка, мамочка, мамочка!» — причитала её одноклассница, и что-то шептала сама Зойка. Потом они кинулись к склону, а одноногий бежал за ними и кричал: «Куды, дурко?! Щас взад полетить!»

Из траншей, кашляя и отряхиваясь, выбирались её одноклассники, но их казалось очень мало.

«А остальные где?» — удивилась Зойка, а одноногий, отдышавшись, уже сворачивал новую козью ногу.

«Тудыть, в лес стреканули, как фриц прилетел», — сказал он и скрючился над зажжёной спичкой. В поле между ними и лесом чернели дыры, комья земли усыпали траву, и там, среди них кто-то жалобно, по-детски кричал. Зойка и выбравшиеся из траншеи одноклассники, побежали туда, и никто уже не вспоминал про самолёты и взрывы. Одноногий, дымя, самокруткой, заковылял следом. Раздвинул подростков и присвистнул.

«Эк тебя разбумбарашило, болезная», — сказал он. Школьники переминались вокруг козы с распоротым пузом. Зойка смотрела на неё в странном оцепенении и говорила себе мысленно: «Смотри, ты должна привыкнуть». Кто-то причитал, кто-то выворачивал наизнанку пустой желудок, а одноногий, качая головой, полез за пазуху.

«Не помочь, ей, всё!» — сказал он виновато. — «Разойдись, ребят, не глядите, не надоть!»

Раскладной нож сверкнул щучкой. Склонившись над козой, одноногий дёрнул плечом, и сразу крик затих. «Как просто...» — сказал кто-то из мальчишек.

Из леса, пугливо поглядывая на небо, выходили остальные. Кроме заблудшей козы жертв в тот день не было.

«У одноногого под ватником был коричневый пиджак с траурной каймой по всем сгибам и краям» — подумала Зоя и поняла, что проснулась окончательно: ноги заплясали свой выматывающий танец. Старость продела проволочки сквозь мышцы и тянула их, и крутила. Доктор сказал, что это синдром беспокойных ног, а потом добавил, что ничего с ним не поделать — терпите.

Зоя сжала ослабевшими пальцами дёргающие икры, потом поднялась, постояла, пережидая головокружение, и пошла на кухню ставить чайник, не потому что захотела чаю, но надо же что-то делать.

***

Дима той ночью тоже спал беспокойно. Вначале долго не мог заснуть — в голове крутилась обещанная Зое Владимировне поездка. Дима представлял, как катит её в коляске на Ростовскую набережную — там так красиво каждый день на закате. Будет медленно опускаться солнце, загорится иллюминация на мосту Хмельницкого и фасадах торговых центров Европейской площади, окрасится в золотисто-сиреневый вода в Москва-реке, и будут её утюжить в оба конца весёлые разноцветные кораблики. С темнотой ярче разгорятся лампы, и красота природная окончательно сменится красотой рукотворной.

«Десять лет не выходит из квартиры — представить страшно. Надо обязательно успеть!» — сказал себе Дима. Мысли уже путались и кутались в тёплую вату, и ползли в ней по рукам и ногам, набивая собой, расслабляя, наливаясь свинцовой, уютной, приятной тяжестью, прогибая матрас, и ламели, и утягивая глубоко-глубоко к водам мирового океана, о которых говорил доктор Думузи, и там, оттолкнувшись от дна, Дима всплыл, вынырнул на заднем сидении машины, а на соседнем сидела его мама, и её тонкая, как куриная лапка, ручка, лежала под его рукой. Она была такой в тот день, когда её последний раз увезла скорая — в старом фиолетовом спортивном костюме, с седыми волосами, на концах сохранившими остатки любимого маминого каштанового махагона, стонущей от невыносимой боли, но всё ещё стесняющейся потерянных зубов. Такой он нашёл её, приехав в родной город впервые за много лет. Она сидела в полуразрушенной квартире со сгоревшей проводкой, больная и беспомощная, но не желающая ни жалости, ни помощи.

Машина останавливается, и шофёр говорит: «Приехали». Дима обегает машину и помогает выйти маме, ведёт её бережно под руку в какой-то очередной арт-кластер к искусственно состаренному дивану в окружении дорого составленных палет. На палетах стоят, сидят, воркуют райские птички — молодые и яркие, очень модные, парят вейпами, тянут коктейли.

«Мам, бабл будешь?» — спрашивает Дима.

Мама не знает, что это такое, но говорит:

«Не откажусь».

В этом вся она — молодая, красивая, гордая, какой была и осталась, только время, бездарный гримёр, зачем-то напялил на неё топорный костюм старухи.

«Я мигом!» — говорит он и убегает, оставляет её худую фигурку на пустом диване, испытывая странное беспокойство, будто кто-то унесёт её, стоит потерять на миг из виду. Возвращается, даёт ей в руки модную банку с толстой, как у капельницы, трубкой, внутри — слоистая жидкость: оранжевая, белая, чёрная. Мама втягивает напиток и говорит: «Очень вкусно, но я бы добавила корицы», и Дима подскакивает:

«Я мигом, тут есть», но лицо у мамы дёргается, темнеет, банка выпадает из рук, стремительно расширяется, разбегается по фиолетовому вытертому трикотажу чёрное пятно.

«Дима, уйди, пожалуйста,» — задушено просит мама, но Дима сжимает её колено — тощее, одни кости под истончившейся тканью — и говорит:

«Мама, я тебя не брошу!».

Затихает гомон, райские птички тревожно таращат подведённые глазками, и снова возвращаются к щебету, держа чужеродные элементы на краю зрения, а Дима просыпается с полувздохом-полувсхлипом.

Заспанная жена обнимает его, спрашивает: «Что случилось?»

Дима осторожно и спешно высвобождается из её рук, звуком почти сдувшегося воздушного шарика выдыхает: «Мама приснилась» и уходит.

Он ложится в ванну, заперев дверь, и включает воду. Вода тихо течёт по стенке, Дима двигает гусак, чтобы она била шумно, перпендикулярно. Ванна наполняется, вода вытесняет холод, омывает и греет тело. Дима набирает в грудь воздух и уходит под воду, и она тыкается беспомощным щенком в сжатые ноздри, вливается в уши и выливается разочарованно — она не может достичь мозга и промыть его от жгучего стыда, потому что там, во сне, в самом конце, он думал об одном: как звучит фраза «Мама, я тебя не брошу!». Ничего этого на самом деле не было: арт-кластера, машины, бабла, райских птичек, — но приснившиеся слова, и то, как он их сказал, уже не стереть.

***

Утром перед работой он зашёл к Зое Владимировне вне плана, просто проверить, что всё чисто и помощь не нужна. Посуда оказалась вымыта, остатки еды спрятаны в холодильник. Сама Зоя Владимировна, как обычно, стояла перед ним, гордо задрав подбородок.

— Митенька, спасибо вам, что зашли, но девочки помогли, убрались и посуду помыли.

— Хорошо, я на всякий случай, вдруг... Зоя Владимировна, я насчёт поездки. Вам же это не нужно?

— Митя, сказать откровенно... Подумайте сами: я почти ничего не вижу и очень быстро устаю.

— Почему же вы не отказались сразу?

— Митенька, — слабо улыбнулась она. — Вы так воодушевились этой идеей, что я не хотела вас расстраивать.

***

Стоило Мите уйти, и Зоя ухватила наконец свою ускользающую жар-птицу за хвост. Она легла на тахту, закрыла глаза, чтобы не мешало зимнее солнце в окне и вспомнила, вытянула Алёшу из темноты на яркий фонарный свет. Он прошёл тогда мимо, но взгляды их встретились и споткнулись, и, хоть и расходились воронежский инженер Алексей и московский технолог Зоя в разные стороны, а оба знали, что завернут их дорожки обратно друг к другу.

Он подсел за Зоин стол утром. Спросил: «Свободно?», а она ответила: «Как видите...», глянув мельком. Взгляд был мимолётным, но ресницы у Зои тем утром были накрашены и распушены, с аккуратной подводкой, и ложку она держала изящными пальцами с безупречным перламутрово-розовым маникюром.

«Хорошо, что не поленилась,» — подумала Зоя. «Ой, какая жеманница!» — подумала Зоя Владимировна, улыбаясь.

«Меня зовут Алексей Игоревич», — сказал он. Это было так же глупо, как попытка казаться старше, отрастив жидкие юношеские усишки.

«Зоя Владимировна», — ответила она ему в тон с крошечной капелькой ехидства, очень нужной капелькой, чтобы понял, что не безразличен. Он не молод, она немолода — ей перевалило за сорок. За сорок? Господи, какой же молодой она была тогда! В столовой принимали пищу, а они наслаждались первым в своей жизни романтическим завтраком: кубик нежного омлета, изысканно сваренное вкрутую яйцо, великолепный букет жидкой сметаны в стакане и хлеб, серый хлеб с шайбой сливочного масла. Первым из многих…

«Не так и много их было» — поправила сорокалетнюю Зою столетняя Зоя Владимировна.

Они почти не расставались, насколько это позволял санаторский график. Гуляли по набережным, ходили на положенные процедуры и встречали друг друга у дверей с полотенцами, как дети, играющие во взрослую жизнь. Всё, что Зоя позволила себе и ему тогда — это невинный поцелуй на ночном пляже. Да, невинным он не был, но им всё ограничилось, и не только с её стороны, его тоже что-то удерживало. Что — она узнала, когда их смена закончилась.

— Я женат, — сказал он. — Я должен тебе об этом сказать, но это ничего не значит, — спохватился он и сжал ускользающие руки, и понёсся, как по канату с фарфоровым сервизом на голове: — Я понимаю, как это звучит, но это действительно совершенно ничего не значит, то есть значит, конечно — мы много лет были вместе — но всё решено... Всё решено ещё до встречи с тобой, поверь мне, Бога ради!

— Вы ещё не разведены? — спросила Зоя, снова переходя «на вы».

— Нет, но скоро...

— Тогда простите, между нами ничего быть не может.

Он стоял на платформе с растерянностью ребёнка, натворившего невесть что, а она спряталась за занавеску с эмблемой Южной железной дороги и чувствовала... А что она тогда чувствовала? Пустоту — да, обиду — да, злость — да. Разочарование? Зоя задумалась. Нет. Она поверила — глаза Алексея не врали.

Он приехал в Москву через два месяца, со штампом в паспорте о разводе, и поселился в её квартире. Перевёлся на Лианозовский электромеханический с Воронежского вагоноремонтного. Позже пришла пора поступать Кире, его дочери от первого брака, и она, конечно, остановилась у них. Зоя, сама бездетная, привязалась к Кире, как к родному ребёнку — вначале гордостью от её успехов, позже — тем глубинным, личным, что не сломать ничем: ни подлостью, ни ненавистью. Кира умерла уже, спокойно, мирно, во сне, от старости. Мать её, бывшая жена Алексея, тоже умерла. Со временем они начали общаться и даже сдружились. Алексей опередил всех — он всегда торопился. Опухоль помогла. Недолгое счастье завершилось ещё менее долгой по времени, но бесконечной по мукам болезнью. В эти три недели от диагноза до свидетельства о смерти вместилось больше, чем за всю её жизнь.

Готова ли она вернуться назад? Зоя задумалась и решила, что готова, в любой день — от дня их встречи до последнего дня его жизни. Каждый из них был наполнен счастьем — сладким, горьким счастьем. Память об этом счастье — горьком, на излёте, утомило её истрепавшееся сердце. Кровь замедлила свой бег. Воспоминания потускнели — будто погасли рампы, и актёры, предоставленные сами себе, переговариваются вполголоса в темноте. Под этот приглушённый шум Зоя заснула.

Звенел телефон, звенел другой, стучали в дверь. Это продолжалось долго. Потом на её спокойное, разгладившееся, помолодевшее лицо упала тень. Зазвенело стекло. Рука в брезентовой перчатке просунулась в комнату и провернула ручку.

Актёры оживились, зашуршали сценарными листками, забормотали, повторяя, роли. Всё вокруг больше не было мешаниной светлых и тёмных пятен — пятна обрели резкость, цвет и чёткие волнистые грани, как силуэты людей за рифлёным стеклом кухни. Стекло сдвинулось, поползло, а силуэты за ним цеплялись за рёбра, за дымчатую пузырьковую сыпь, и, казалось: ещё чуть-чуть — мелькнёт много раз перекрашенный торец, и распахнётся дверь в понятный, зримый мир, которого Зоя много лет не видела. Искаженные люди склонились над ней, её качнуло, подхватило, смешно и страшно засосало под рёбрами, совсем как в тот день, когда... По привычке Зоя начала вспоминать детали: жёлтый облупленный край лодочки, щелястое сиденье напротив, дно с мелким мусором в лиственной трухе, скрип над головой, и чирканье тормоза о днище, но мысли отвлекали. Зоя откинула их и просто плыла, покачиваясь, по волнам, придавленная уютным грузом сонной истомы, и наслаждалась покоем в более не беспокойных ногах. Какой-то бестактный рубчатый силуэт, склонившись, сказал: «Улыбается, совсем как живая», и заплескались шепотки под высоким бортом.

***

Из записной книжки доктора Думузи:

«Полночи я смотрел запись, присланную стамбульским коллегой, а утром, перед погружением, оставшись один, я повторил кружение суфийских дервишей. Вначале было очень трудно, и я думал, что потеряю сознание, но со временем организм привык. Я уверенно удерживал раскинутые руки: правую — ладонью вверх, левую — вниз, и кружился под аккомпанемент музыки мевлеви в наушниках. Начальное головокружение и тошнота прошли, и я ощутил удивительную ясность мысли, будто в моей голове приоткрылась дверь, а за ней — яркий, но не слепящий свет. Когда я лёг в воду, при внешней (если верить камере) неподвижности, мне казалось, что я продолжаю кружиться в танце, а дверь в моей голове открывается всё шире. Я видел разрозненные картины, но их было слишком много, они мешались и путались. Звучали голоса, это было похоже на рёв разноязычной толпы. Я ловил лишь отрывочные фразы на знакомых языках. Только сейчас я осознал масштаб моего открытия: сквозь щель я заглянул в бесконечную пещеру с сокровищами. Теперь надо составить её карту и научиться искать бриллианты среди черепков.

Узнать у русских друзей значение слова «разбумбарашило» — в задачи.»