Глава 1. Phoenix BIOS
Полная версия: От первого компьютера к двоичной графике
Пролог: Первый компьютер
Санкт-Петербург, декабрь 2003 года
Я сидела на полу в крошечной комнате, которую папа называл «кабинетом», хотя там едва помещались письменный стол и один стул. Перед мной на столе гудел системный блок — подарок на мой шестой день рождения, который был всего неделю назад, седьмого декабря.
Монитор светился зеленоватым светом, показывая строчки непонятных символов:
text
Phoenix BIOS 4.0 Release 6.0
Я не знала, что означают эти слова. Папа сказал, что это «очень умная птица, которая живёт в компьютере и помогает ему проснуться». Я представила огненную птицу из мультфильма «Конёк-Горбунок», который показывали по телевизору. Может, и правда внутри живёт волшебная птица?
Компьютер был не новым — папа купил его «с рук», как он объяснил. Pentium III, 128 мегабайт памяти, жёсткий диск на 20 гигабайт. Для меня, пятилетней девочки, эти цифры ничего не значили. Но я точно знала: это мой компьютер. Только мой.
— Зарочка, — папа присел рядом, положив руку мне на плечо. — Слушай внимательно. Этот компьютер теперь твой. Ты можешь делать с ним всё, что захочешь. Всё. Понимаешь?
— Всё? — я посмотрела на него, широко раскрыв глаза.
— Всё, — повторил он серьёзно. — Ты можешь сломать его. Можешь стереть важные файлы. Можешь повесить систему так, что придётся переустанавливать. Но знаешь что? Это хорошо.
— Хорошо ломать? — я нахмурилась, не понимая.
— Хорошо пробовать, — улыбнулся папа. — Пробовать, ошибаться, чинить. Так учатся. Я покажу тебе, как переустановить систему, если что-то пойдёт не так. И ты научишься делать это сама. А потом ты будешь знать, как это работает изнутри.
Он установил мне Linux — «потому что это свобода, Зарочка, и она бесплатна», как он сказал. Я не поняла, но кивнула. На экране появился рабочий стол с зелёным фоном и странными значками.
— А что это? — я ткнула пальцем в иконку с надписью Terminal.
— Это терминал, — папа открыл чёрное окно с мигающим курсором. — Окно в душу компьютера, Зарочка. Здесь ты можешь говорить с компьютером напрямую. На его языке.
На экране появились строчки:
text
user@localhost:~$
— Что это значит? — спросила я.
— Это значит, что компьютер ждёт твоей команды, — объяснил папа. — Видишь? Он слушает тебя. Сейчас покажу.
Он набрал несколько простых команд:
bash
ls
cd Documents
pwd
— ls — это значит «посмотреть файлы», — показал папа каждой командой. — cd — перейти в другую папку. pwd — узнать, где ты находишься.
— А что будет, если я напишу что-то неправильное? — спросила я робко.
— Попробуй, — папа откинулся на стуле. — Давай, пиши что хочешь.
Я неуверенно ткнула пальцами по клавишам: asdfgh.
Нажала Enter. На экране появилось:
text
bash: asdfgh: command not found
— Видишь? — улыбнулся папа. — Он тебе сказал: «я не знаю такой команды». Ничего страшного не случилось. Попробуй ещё.
Я попробовала ещё. И ещё. Папа показал мне команду rm — удалить файл. Объяснил, что если добавить флаг -rf, то можно удалить всё сразу, даже то, что очень важно.
— Но не пиши rm -rf /, — серьёзно сказал он. — Это уничтожит всю систему. Всё сразу. Понимаешь?
Я кивнула. Значит, у меня действительно есть такая власть. Я могу уничтожить всё одной командой.
Урок первый: Как компьютер хранит мысли
Файлы и директории
На следующий день, когда я снова села за компьютер, папа принёс с собой несколько конвертов с документами и положил их на стол рядом с клавиатурой.
— Зарочка, хочешь, я расскажу тебе, как компьютер хранит свои мысли?
Я кивнула, не отрывая глаз от экрана, где мигал курсор в терминале.
— Смотри, — папа взял один конверт. — Вот это — файл. Внутри лежат документы. Может, одна бумажка, может, десять. Но всё это лежит в одном конверте. И на конверте написано, что внутри. Видишь? «Счета за квартиру».
Я взяла конверт, повертела в руках.
— А в компьютере тоже есть конверты?
— Да! — улыбнулся папа. — Только называются они файлами. Помнишь программу, которую мы написали вчера? hello.c? Это файл. Внутри него — текст программы, как в конверте — бумажки.
Он показал на экран, где в текстовом редакторе был открыт простой код:
c
#include <stdio.h>
int main() {
printf("Привет, мир!\n");
return 0;
}
— Вот видишь? Этот текст хранится в файле hello.c. Компьютер помнит, где он лежит.
— А где он лежит? — спросила я.
Папа встал и подошёл к старому деревянному шкафу в углу комнаты.
— Видишь этот шкаф? Представь, что это — жёсткий диск компьютера. Большой шкаф, где много полок. На каждой полке — конверты с документами. Некоторые конверты лежат прямо на полках. А некоторые — внутри папок.
Он достал из шкафа несколько папок с надписями: «Квитанции», «Медицинские документы», «Зарины рисунки».
— Вот видишь? Папка «Зарины рисунки». Внутри — много конвертов. В каждом конверте — один или несколько рисунков. А папка помогает мне не потеряться — я точно знаю, что все твои рисунки лежат здесь.
Я кивнула.
— А в компьютере есть такие папки?
— Да! Только называются они директориями или каталогами. Одно и то же слово. Директория — это папка, где лежат файлы. Или другие директории. Как большая папка, внутри которой — маленькие папки, а в них — конверты.
Он вернулся к компьютеру и набрал в терминале:
bash
ls -la
На экране появился список:
text
drwxr-xr-x 2 user user 4096 дек 8 19:34 Documents
drwxr-xr-x 3 user user 4096 дек 7 14:22 Pictures
-rw-r--r-- 1 user user 123 дек 8 20:15 hello.c
— Смотри, — показал папа. — Вот директория Documents. Это как папка «Документы». А вот Pictures — «Картинки». А hello.c — это файл, конверт. Видишь разницу?
Я прищурилась, глядя на строчки.
— А зачем тут столько букв? drwxr-x...
— Это разрешения, — объяснил папа. — Кому разрешено читать этот файл, кому — писать, кому — запускать. Но об этом потом. Сейчас главное — понять, что компьютер хранит всё, как мы с тобой храним бумаги в шкафу. Папки внутри папок. Конверты на полках.
Я задумчиво смотрела на монитор. Потом спросила:
— Пап, а почему, когда ты выключаешь компьютер, программа пропадает? Мы же её написали.
Папа медленно улыбнулся. Это был хороший вопрос.
— Отличный вопрос, солнышко. Сейчас объясню. Видишь этот письменный стол?
Он похлопал ладонью по столешнице.
— Представь, что ты работаешь здесь. Достаёшь из шкафа папки, конверты, раскладываешь их на столе. Читаешь, пишешь, рисуешь. Всё, что тебе нужно прямо сейчас — лежит на столе. Потому что так удобнее. Не нужно каждый раз лезть в шкаф.
Я кивнула.
— Но вот ты закончила работу и ушла. А ночью приходит уборщица. Она видит: на столе куча бумаг. Что она делает?
— Убирает? — неуверенно ответила я.
— Точно! Она думает: это мусор. И выбрасывает всё, что осталось на столе. Или складывает обратно в шкаф, если видит, что это важные документы.
Я нахмурилась.
— Но это же неправильно! Может, я не доделала!
— Вот именно! — папа поднял палец. — Поэтому важные вещи нужно убирать в шкаф, прежде чем уйти. Тогда уборщица их не тронет.
Он повернулся к компьютеру.
— В компьютере всё то же самое. Жёсткий диск — это шкаф. Там всё хранится долго, годами. А оперативная память — это поверхность стола. Там компьютер держит то, с чем работает прямо сейчас. Программы, которые запущены. Данные, которые обрабатываются.
— А уборщица? — спросила я.
— Уборщица — это выключение компьютера, — улыбнулся папа. — Когда ты выключаешь компьютер, вся оперативная память стирается. Как стол, с которого убрали все бумаги. Всё, что не было сохранено в файлы на жёстком диске — пропало.
Я задумалась.
— То есть если я напишу программу, но не сохраню её в файл...
— Она исчезнет, — кивнул папа. — Как черновик, который лежал на столе, а уборщица его выбросила. Поэтому мы всегда сохраняем важные вещи в файлы. Помнишь, мы сохранили hello.c? Вот он, лежит в директории. Даже если выключить компьютер, он никуда не денется.
— Потому что он в шкафу! — догадалась я.
— Точно! — обрадовался папа. — Видишь, как всё просто? Жёсткий диск — шкаф. Оперативная память — стол. Файлы — конверты. Директории — папки. И всё это работает вместе, чтобы компьютер мог хранить и обрабатывать информацию.
Я кивнула, глядя на экран с новым пониманием. Теперь я видела не просто символы и команды. Я видела структуру. Шкаф с полками. Стол с бумагами. Конверты и папки. Всё логично. Всё понятно.
— Пап, а можно я попробую создать свою папку? Свою директорию?
— Конечно! — папа придвинул клавиатуру. — Команда mkdir. Make directory — создать директорию. Попробуй.
Я медленно набрала:
bash
mkdir моя_папка
Нажала Enter. Потом набрала ls, чтобы посмотреть результат. На экране появилась строчка:
text
drwxr-xr-x 2 user user 4096 дек 9 10:12 моя_папка
— Я создала! — закричала я. — Свою папку!
— Молодец, — папа погладил меня по голове. — Теперь давай создадим внутри файл. Командой touch. Это как положить конверт в папку.
Мы вместе написали:
bash
cd моя_папка
touch мой_файл.txt
ls
И на экране появилось:
text
-rw-r--r-- 1 user user 0 дек 9 10:15 мой_файл.txt
Я сидела, затаив дыхание. Я только что создала свою маленькую вселенную внутри компьютера. Папку. Файл. Структуру. И я понимала, как это работает.
Урок третий: Визуализация двоичного кода
Чёрные и белые квадратики
Той ночью я долго стояла у мольберта, рисуя углём. На моём листе появлялось не что-то конкретное — не лица, не деревья, не дома. Я рисовала структуру.
Сначала дерево — много линий, пересекающихся в одной точке, корне. От корня во все стороны расходились ветви. На каждой ветви — маленькие ответвления. Как файловая система Unix.
Но потом я начала рисовать что-то другое. Ряды маленьких квадратиков. Одни я закрашивала углём полностью — чёрные. Другие оставляла белыми, пустыми. Чёрный, белый, чёрный, чёрный, белый. Ряд за рядом. Словно шахматная доска, но неровная, с паттернами.
Папа вошёл в комнату и замер, глядя на мой рисунок.
— Зарочка... что это?
— Не знаю, — честно ответила я, не отрываясь от листа. — Папа, ты говорил, что компьютер думает... нулями и единицами. Но я не понимаю, что это значит. Нули и единицы — это просто цифры. Как это можно увидеть?
Папа подошёл ближе, посмотрел на ряды квадратиков.
— А ты... ты интуитивно нашла правильный способ. Смотри, — он взял карандаш и подписал под чёрным квадратом «1», под белым — «0». — Чёрный — это единица. Белый — это ноль. Так действительно гораздо нагляднее, чем просто писать цифры.
Я посмотрела на свой рисунок с новым пониманием.
— Значит, вот эти восемь квадратиков... это... что?
— Это байт, — улыбнулся папа. — Восемь бит информации. Давай посчитаем. — Он показал на ряд: чёрный, белый, белый, белый, чёрный, белый, белый, чёрный. — Это число 10000101 в двоичной системе. Или 133 в десятичной. Или символ, зависит от кодировки.
Я медленно кивала, глядя на свои квадратики. Я не понимала математики пока — мне было всего шесть. Но я видела паттерн. Видела структуру. Чёрное и белое. Включено и выключено. Есть и нет. Да и нет.
— Пап, а если я нарисую очень много квадратиков... это будет как программа?
— Теоретически да, — кивнул папа. — Любая программа, любой файл, любая информация — это всё ряды нулей и единиц. Или, как ты рисуешь, чёрных и белых квадратиков. Просто их очень, очень много. Миллионы.
Я взяла уголь и начала рисовать новый ряд. Квадратик за квадратиком. Чёрный, белый, чёрный, белый, белый, чёрный... Я рисовала медленно, сосредоточенно, словно писала текст на неизвестном языке.
— Я рисую... «Привет, мир», — прошептала я. — Как в программе. Только квадратиками.
Папа сглотнул. Я видела, что в его глазах блестят слёзы.
— Знаешь, Зарочка, — сказал он тихо, — ты сейчас открыла для себя то же самое, что японские инженеры на автомобильных заводах. Лет десять назад, в середине девяностых, на заводах Toyota была проблема: обычные штрих-коды не могли вместить достаточно информации для маркировки деталей. Особенно когда нужно было закодировать не только цифры, но и японские иероглифы. И тогда инженеры придумали новый способ — маленькие чёрные и белые квадратики, расположенные в квадратной решётке. Назвали это QR-код — «код быстрого отклика».
Он взял мой рисунок, повертел в руках.
— Видишь? Ты интуитивно пришла к той же идее. Чёрный квадратик — единица, белый — ноль. Компьютер может прочитать такую картинку мгновенно. Гораздо быстрее, чем обычные полоски штрих-кода. И информации можно записать в тысячи раз больше — не двадцать символов, а несколько тысяч. Целую книгу можно закодировать в таком квадрате!
— Хочу увидеть! — воскликнула я.
Папа полез в шкаф, достал упаковку от чая со штрих-кодом.
— Вот, смотри — это старый способ. Линии, чёрные и белые, разной ширины. Тоже двоичный код, только одномерный. Читается слева направо.
Потом он открыл браузер на компьютере, нашёл картинку QR-кода.
— А это — QR-код. Видишь? Квадратики, как ты рисовала. Только очень много, и расположены по определённой системе. Вот эти три больших квадрата по углам — это метки, они помогают сканеру понять, где начало и конец. А всё остальное — информация. Двоичная, как ты правильно поняла.
Я долго смотрела на экран, потом на свой рисунок, потом на штрих-код на упаковке.
— Это не просто картинка, — прошептала я. — Это информация. Закодированная в чёрных и белых элементах.
— Точно, — кивнул папа. — Компьютер это понимает. Сканер это понимает. А теперь и ты это понимаешь. В шесть лет ты сама додумалась до визуализации двоичного кода. Японским инженерам потребовалось два года разработки, чтобы создать рабочую систему. А ты просто взяла уголь и начала рисовать.
Я вернулась к мольберту и нарисовала свой собственный штрих-код — неровный, детский, но узнаваемый. Чёрные и белые полоски разной ширины.
Под ним я написала по-русски: Зара.
— Это мой штрих-код, — серьёзно сказала я. — Моя подпись. В двоичной системе.
Папа обнял меня.
— Когда-нибудь, солнышко, люди будут изучать твои работы. И увидят в них то, что ты видела в шесть лет. Язык машин, ставший искусством.
— Когда-нибудь, солнышко, люди будут изучать эти рисунки. И увидят в них то, что ты видела в шесть лет. Язык машин, ставший искусством.
Эпилог пролога
Мольберт Ахматовой встал в углу большой комнаты, рядом с моим компьютером. Я часто переходила от одного к другому — от терминала с мигающим курсором к холсту с натянутым ватманом.
Код и холст. Linux и уголь. Логика и чувство.
Один компьютер. Одна шестилетняя девочка — я. Одна волшебная птица, которая просыпается каждый раз при загрузке, показывая строчку:
text
Phoenix BIOS 4.0 Release 6.0
Я знала теперь, что это не волшебство. Это устройство. Но устройство, которое позволяет говорить с машиной на языке понятном человеку и машине. Честно. Прозрачно. Логично.
И это было куда больше похоже на волшебство, чем любая легенда.
Глава 2. Фейнман и форумы (исправленная версия)
Годы познания (2005-2011)
Хронология:
Зара: род. 7 декабря 1997
Макс (Hagrith): род. 1990 (семь лет разницы)
2011: Заре 13 лет, Максу 21 год (не 23!)
Санкт-Петербург, 2005-2008
Восьмилетняя Зара Горенко сидела на подоконнике в своей комнате, обхватив коленки руками, и смотрела в окно на заснеженную Васильевскую линию. На столе рядом лежала раскрытая книга — английский перевод "Фейнмановских лекций по физике".
Папа принёс эту книгу неделю назад, поставил перед ней и сказал просто:
— Попробуй. Если не поймёшь — не страшно. Но попробуй.
Зара попробовала. И не оторвалась.
Она не понимала всех формул — её математика пока ограничивалась школьной программой третьего класса. Но она чувствовала что-то невероятно важное в том, как Фейнман объяснял физику. Он не просто излагал факты — он показывал красоту. Он говорил с читателем так, будто объяснял устройство мира другу за чашкой чая.
Папа иногда заглядывал в комнату и видел дочь, погружённую в книгу на английском языке, который она едва начала учить в школе.
— Зар, ты правда что-то понимаешь? — спрашивал он с сомнением.
— Да, — отвечала она серьёзно. — Не всё. Но я понимаю, как он думает. Фейнман думает правильно. Красиво. Как хороший код. Он объясняет так, что сложное становится простым. Я хочу так же.
Это сравнение поразило отца. Для восьмилетней девочки физика Фейнмана и программирование на Си уже были частями одного целого — способами понять структуру реальности. И способами объяснить эту структуру другим.
2008-2010: Учебник, который изменит всё
К десяти годам Зара уже свободно читала на английском и могла писать сложные программы на Си. Но главное — она начала записывать то, как она понимает язык.
Сначала это были просто заметки для себя. Файл notes.txt на рабочем столе, куда она складывала объяснения, которые помогали ей самой разобраться в трудных местах.
Потом она поняла: то, что помогает ей, может помочь и другим.
Она начала писать учебник. Не обычный учебник, сухой и формальный, а учебник в стиле Фейнмана — где каждая глава начинается с живого примера, где код объясняется через метафоры и образы, где сложное становится простым.
Глава 1: Hello, World!
"В 2003 году, когда мне было шесть лет, папа подарил мне компьютер. Старенький Pentium III, 128 мегабайт памяти. При загрузке на экране появлялась надпись: Phoenix BIOS 4.0 Release 6.0. Папа сказал, что Phoenix — это умная птица, которая живёт в компьютере и помогает ему проснуться.
Я подумала: если в компьютере живёт птица, значит, с ним можно разговаривать. Нужно только выучить его язык.
Этим языком оказался Си."
Глава 2.4: Почему именно Си? Откуда взялся Phoenix?
"Помните надпись при загрузке? Phoenix BIOS 4.0 Release 6.0. Эта волшебная птица, которая оживляет компьютер — она написана на Си. Ядро Linux — на Си. Драйверы — на Си. Всё, что по-настоящему важно в вашем компьютере, написано на Си.
Почему? Потому что Си появился в 1969 году в Bell Labs для создания UNIX. До него были языки вроде COBOL, огромные и неуклюжие. Потом появился язык B (как А, Б, В — просто следующая буква). А из B родился Си — C на английском.
И на Си был переписан UNIX. Вся операционная система. С тех пор Си стал языком систем."
Глава на тему указателей (самая сложная для новичков):
"Думайте о типах как о КОРОБКАХ:
char box — коробка для ОДНОЙ буквы ('J')
char box[2] — ряд из 50 коробок ("John\0...")
char *box — адрес (указатель) на коробки
int box — для целых чисел
float box — для десятичных
struct box — коробка с отделениями (несколько значений)"
Её объяснения были настолько ясными, что даже взрослые программисты на Reddit потом писали:
"PhoeNIX, your explanation of pointers is the clearest I've ever seen. Are you a teacher?"
Зара отвечала честно:
"Teacher? No. Age: irrelevant. But I want to teach someday. Like Feynman taught physics."
Reddit и рождение PhoeNIX
К 2011 году у Зары был полноценный черновик учебника — около ста страниц на английском, с примерами, иллюстрациями, шутками. Файл назывался просто: C_for_humans.txt.
В декабре, когда ей исполнилось тринадцать, папа подарил ей новый компьютер — собранный им самим, с мощным процессором и 8 гигабайтами RAM.
— Ты выросла из старого Pentium, — сказал он. — Пора на следующий уровень.
В тот же вечер она зарегистрировалась на Reddit, в сообществе r/programming. Ник выбрала не раздумывая: PhoeNIX.
Первый пост был скромным:
"Hi everyone. I'm PhoeNIX, new here. Interested in distributed systems, neural networks, and how to make AI that actually understands humans, not just processes data. Looking forward to learning from you all."
Ответов пришло немного. Но один выделялся:
"@PhoeNIX: Welcome. Distributed AI is a fascinating topic. What's your background? Any specific ideas you'd like to discuss? — Hagrith"
Hagrith. Двадцатиоднолетний программист из Новосибирска, работающий на оборонном заводе. Он не знал, что за ником PhoeNIX скрывается тринадцатилетняя девочка из Петербурга.
Зара начала печатать ответ. Быстро, на английском (чуть ошибаясь в артиклях), но излагая мысли ясно и структурированно.
Хагрич не настолько знал английский, чтобы заметить что PhoeNIX допускает в нем ошибки.
Диалоги с Hagrith
Январь 2012, первые обсуждения кода:
PhoeNIX: "Here's my attempt at a simple pattern matcher. Thoughts?"
c
int match_pattern(char *text, char *pattern) {
int i, j;
for (i = 0; text[i] != '\0'; i++) {
for (j = 0; pattern[j] != '\0' && text[i+j] == pattern[j]; j++);
if (pattern[j] == '\0') return i;
}
return -1;
}
Hagrith: "Good! But what if pattern is longer than remaining text? You'll read beyond string end — undefined behavior. Better check bounds first."
PhoeNIX: "Holy crap, you're right. I was getting segfaults on edge cases. This fixes it. Thanks! How do you know this stuff so well?"
Hagrith: "Years of practice. And reading kernel source code. Linux teaches you memory management the hard way."
Март 2012, обсуждение безопасности:
PhoeNIX: "Help! This crashes sometimes:
c
char* create_buffer(int size) {
char buffer[size];
return buffer;
}
Hagrith: "NEVER return pointer to local variable! It dies when function returns. Use malloc:
c
char* create_buffer(int size) {
char *buffer = (char*)malloc(size);
if (buffer == NULL) return NULL;
return buffer;
}
Don't forget to free() when done!"
PhoeNIX: "You just saved me hours of debugging. Where did you learn C? MIT? Stanford?"
Hagrith: "Location: Saint Petersburg, Russia. University: NULL. Teacher: Linux source code + trial and error. Age: irrelevant. Goal: build thinking programs. Status: still learning."
Зара замерла, читая ответ. Петербург. Он из Петербурга?!
Нет, подождите... Она перечитала внимательнее. Он написал "Saint Petersburg" — это мог быть и американский Питтсбург, который иногда так называют. Или он действительно из её города?
Она не стала спрашивать напрямую. Место не имело значения. Важны были идеи.
Учебник растёт
Параллельно с дискуссиями на Reddit Зара продолжала работать над учебником. Каждый раз, когда кто-то на форуме задавал вопрос, она добавляла главу.
Кто-то спросил про массивы? Появилась глава с метафорой коробок на складе.
Кто-то не понимал указатели? Зара нарисовала схему с адресами памяти и объяснила через "адреса домов на улице".
Кто-то боялся работать с памятью? Целая глава о malloc, free, и почему "memory leak" — это как незакрытый кран, из которого капает вода.
К концу 2012 года у неё было уже 200 страниц. Учебник, который читался как роман — с историями, шутками, живыми примерами.
Один пользователь Reddit написал:
"PhoeNIX, you should publish this. Your explanations are as good as Feynman's physics lectures. You think in code, not in language. Code IS language for you."
Зара улыбнулась. Да. Код был для неё языком. Универсальным языком, на котором можно выразить любую мысль, любую структуру, любую красоту.
Эпилог главы 2
Декабрь 2012, Заре 15 лет
Зара закрыла ноутбук и посмотрела на старый мольберт Ахматовой. На нём стоял новый рисунок — портрет Ольги у окна, сделанный вдвоём с Ильёй.
Рядом на столе лежала распечатка учебника — 200 страниц, озаглавленных просто: "C for Humans: How to Think in Code" by PhoeNIX.
Она думала о Фейнмане, который сделал физику понятной для миллионов. О Хагриче, который терпеливо исправлял её ошибки на форумах. О папе, который каждое утро варил мамин кофе с корицей.
— Всё связано, — прошептала она. — Фейнман научил меня как объяснять. Си научил меня как думать. Хагрич научил меня как исправлять ошибки. И всё это вместе — это основа для того, что я создам.
Она ещё не знала, что через два года выпустит бета-версию ЭХО. Что через четырнадцать лет встретит Хагрича в реальной жизни. Что её учебник будут сравнивать с лекциями Фейнмана.
Но семя было посеяно.
PhoeNIX расправляла крылья. И учила других летать.
Глава 3. Наследие Горенко
Тень великой родственницы
Санкт-Петербург, зима 2004 года
Семилетняя Зара сидела на полу в большой комнате, окружённая книгами. Папа принёс из университетской библиотеки целую стопку — старые издания с потрёпанными обложками, пахнущие бумагой и временем.wikipedia+1
— Зарочка, — сказал он, присаживаясь рядом, — хочу рассказать тебе о нашей семье. О твоём прапрапрадедушке.wikipedia
— Прапрапра... — Зара запуталась в приставках.
— Много-много "пра", — улыбнулся папа. — Его звали Алексей Антонович Горенко. Он был родным братом Андрея Антоновича Горенко — отца великой поэтессы Анны Ахматовой.proza+1
Зара подняла на него широкие синие глаза.
— Ахматовой? Той, что "Я пришла к поэту в гости"?
Папа кивнул, удивлённый.
— Откуда ты это знаешь? Тебе семь лет.
— Мама читала мне. Ещё когда была с нами, — Зара нахмурилась, вспоминая. — Она говорила, что Ахматова — это наша родственница. Но я не понимала, как.miasslib+1
Папа раскрыл одну из книг — биографию Ахматовой с чёрно-белыми фотографиями.
— Смотри. Это Андрей Антонович Горенко, 1848 года рождения. Капитан второго ранга, инженер-механик флота. Отец девятерых детей. Третьей из них была Анна, родившаяся в 1889 году под Одессой. Позже она взяла псевдоним Ахматова — по фамилии прабабки, татарской княжны.museumwp.cttit+2
— Почему псевдоним? — спросила Зара.
— Потому что отец боялся, что её стихи опозорят фамилию Горенко, — папа говорил тихо, с грустью в голосе. — Он был военным моряком, человеком строгих правил. Он не понимал поэзии. Не понимал дочь.culture+3
Зара молчала, листая страницы. На фотографиях — молодая женщина с тёмными волосами, с профилем, который Зара где-то видела... В зеркале. Похожий нос, похожий овал лица.proza
— Папа, а почему мама ушла от нас? — вдруг спросила она.
Вопрос застал отца врасплох. Он замер, глядя на дочь.
— Почему ты спрашиваешь об этом сейчас?
— Потому что ты говоришь про Ахматову. Про её отца. И я подумала... — Зара помолчала. — У неё отец ушёл из семьи, да? В 1905 году. Я читала в книге.crimea.mk+1
Папа медленно кивнул.
— Да. В 1905 году Андрей Антонович Горенко ушёл к другой женщине. Анне тогда было шестнадцать. Мать с детьми уехала в Евпаторию — лечить туберкулёз, который обострился у всех. Семья распалась. Анна писала потом, что это был самый тяжёлый период её жизни. Свобода обернулась бедностью. Царское Село сменила больная Евпатория.culture+1
— А наша мама ушла, когда мне было четыре, — тихо сказала Зара. — Я помню. Она плакала. И говорила, что должна уехать. Что у неё важное дело.crimea.mk
Папа обнял дочь за плечи.
— Зарочка, послушай меня внимательно. Твоя мама не похожа на отца Ахматовой. Андрей Антонович просто бросил семью ради другой женщины, ради новой жизни. Твоя мама... она ушла не от нас. Она ушла для чего-то. Я не знаю для чего — она не могла сказать. Но я верю, что это было важно. Настолько важно, что она пожертвовала нами. Нами с тобой.paste.txt+1crimea.mk
— Но если это так важно, почему она не пишет? Не звонит? — в голосе Зары звучала боль.
— Не может, — просто ответил папа. — Иначе она бы писала. Каждый день. Я знаю твою маму. Она любила нас. Любит до сих пор. Но что-то держит её там, где она есть.paste-2.txt+1
Зара вернулась к книге. На странице — фотография 1905 года: молодая Анна Горенко, ещё не Ахматова, смотрит в камеру с грустью, которая кажется слишком взрослой для шестнадцати лет.culture
— Папа, а Ахматова простила отца?
— Не знаю, — честно ответил папа. — Она редко говорила о нём. Но знаешь что? Она не взяла его фамилию для творчества. Не стала Горенко-поэтом. Может, это было её способом сказать: "Я не твоя дочь больше. Я сама по себе".miasslib+1
— А я Горенко, — серьёзно сказала Зара. — И буду Горенко. Потому что ты не ушёл. Ты остался. И это важнее, чем все стихи в мире.paste.txt+1
Папа молча прижал её к себе, и Зара почувствовала, как его плечи вздрагивают. Он плакал, но тихо, чтобы она не слышала.
________________________________________
Мольберт Ахматовой
Через несколько месяцев, весной 2005 года, к ним в гости пришла дальняя родственница — пожилая женщина, которая представилась просто Марией Сергеевной.
— Я из ветви Гумилёвых, — объяснила она. — Мы с вами дальние родственники через Анну Андреевну. Я слышала, у вас подрастает девочка. Художница.akhmatova-rgali+1
Папа кивнул, удивлённый.
— Да, Зара любит рисовать. Но откуда вы знаете?
— В нашей семье все всё знают друг о друге, — улыбнулась Мария Сергеевна. — Мы, оставшиеся от старого мира. Анна Андреевна говорила: "Мы, люди из другого века". А теперь нас почти не осталось.museumwp.cttit+1
Она достала из большой сумки свёрнутый холст и осторожно развернула его на столе. Это оказался не холст, а... деревянная конструкция. Складной мольберт XIX века, потемневший от времени, но крепкий.
— Это был мольберт Анны Андреевны в юности, — тихо сказала Мария Сергеевна. — Когда она ещё жила в Царском Селе. Она рисовала немного, но не это было её призванием. Пусть послужит вашей дочери. Пусть в роду Горенко снова будет художник.miasslib+1
Зара стояла в дверях, не смея войти. Мольберт пах старым деревом, лаком, скипидаром — и чем-то ещё. Временем. Историей.paste-2.txt+1
— Можно я его потрогаю? — прошептала она.
— Он теперь твой, — Мария Сергеевна повернулась к ней. — Боже мой, какое сходство! Профиль, глаза... Ты похожа на неё, девочка. На Анну Андреевну в юности.proza+1
Зара подошла и осторожно провела рукой по потемневшему дереву. Ей показалось — или это правда было? — что под пальцами что-то отозвалось. Тепло. Память.
— Спасибо, — сказала она просто.
Мария Сергеевна наклонилась к ней.
— Знаешь, что Анна Андреевна говорила о творчестве? "Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда". Она имела в виду, что великое рождается не из красивого и правильного. А из боли, из разлуки, из того, что сломано. Её отец ушёл, когда ей было шестнадцать. И это сломало её. Но из этой сломанности выросла великая поэзия.crimea.mk+1
— У меня тоже мама ушла, — тихо сказала Зара. — Когда мне было четыре.
— Я знаю, — Мария Сергеевна погладила её по голове. — И я не скажу, что это хорошо. Это ужасно. Но знаешь что? Из этой боли может вырасти что-то великое. Если ты не дашь ей себя сломать. Если превратишь её в силу.crimea.mk
Зара кивнула, не до конца понимая. Ей было всего восемь лет.
Но двадцать лет спустя, когда ЭХО станет реальностью и изменит мир, она вспомнит эти слова. И поймёт: да, из сора растут не только стихи. Из боли, из разлуки, из утренних чашек кофе с корицей, из вопроса "почему мама не вернулась?" — из всего этого вырос искусственный разум, который понимал человечество лучше, чем любая программа до него.paste.txt+1culture
Потому что его создательница знала, что такое потеря. И что такое любовь, которая остаётся, даже когда человека нет рядом.
________________________________________
Параллели
2004-2005 годы
Зара часто думала об Ахматовой. Не как о великой поэтессе — в восемь лет это было слишком абстрактно. А как о девочке Ане Горенко, которая жила в Царском Селе, писала стихи в одиннадцать лет, и в шестнадцать потеряла отца.miasslib+1
Параллели были очевидными, и Зара видела их:
Анна Горенко, 1905 год:
• 16 лет, отец ушёл из семьи к другой женщинеcrimea.mk
• Мать увезла детей в Евпаторию лечиться от туберкулёзаculture
• "Свобода" превратилась в "бедность"crimea.mk
• Писала "великое множество стихов", тоскуя по Царскому Селуcrimea.mk
Зара Горенко, 2001 год:
• 4 года, мать ушла "на важное задание"paste-2.txt+1
• Осталась с отцом в Петербурге
• Каждое утро пили мамин кофе с корицейpaste.txt+1
• Рисовала и училась программировать, превращая боль в творчествоpaste-2.txt+1
Но было и главное отличие: отец Зары не ушёл. Он остался. И каждое утро говорил ей, что мама — герой, что она на важной миссии, что она вернётся.paste.txt+1
Андрей Антонович Горенко просто бросил семью. Папа Зары превратил уход матери в легенду о разведчике, чтобы дочь не возненавидела мать.paste-2.txt+1crimea.mk
Разница огромная. И Зара это понимала даже в восемь лет.
________________________________________
Эпилог главы 2
Мольберт Ахматовой встал в углу большой комнаты, рядом с компьютером. Зара часто переходила от одного к другому — от терминала с мигающим курсором к холсту с натянутым ватманом.paste.txt+1
Код и холст. Си и уголь. Логика и чувство.
Два Горенко, разделённые столетием:
• Анна, которая превратила боль в стихи
• Зара, которая превратит боль в искусственный разум, понимающий людей
Папа однажды застал её стоящей перед мольбертом с карандашом в руке, но не рисующей.
— О чём думаешь, солнышко?
— О том, что если бы у Ахматовой был компьютер, она бы не писала стихи, — серьёзно ответила Зара. — Она бы программировала. Потому что код — это тоже стихи. Только на другом языке.paste.txtculture
Папа улыбнулся.
— Может быть. А может, она бы делала и то, и другое. Как ты.
Зара кивнула и начала рисовать. На листе проступала сеть линий — узлы, связи, структуры. Не портрет, не пейзаж. Что-то абстрактное, похожее на карту нейронной сети.paste-2.txt+1
Архитектура ЭХО, нарисованная в 2005 году, за девять лет до бета-релиза.
Из какого сора растут стихи?
Из какого сора растёт искусственный интеллект?
Из боли. Из любви. Из утренних чашек кофе с корицей. Из мольберта XIX века и компьютера с Phoenix BIOS.
Глава 4. Фейнман и форумы
Годы познания (2005-2011)
Санкт-Петербург, 2005-2008
Восьмилетняя Зара Горенко сидела на подоконнике, обхватив коленки руками, и смотрела в окно на заснеженную Васильевскую линию. На столе рядом лежала раскрытая книга — английский перевод "Фейнмановских лекций по физике".
Папа принёс эту книгу неделю назад, поставил перед ней и сказал просто:
— Попробуй. Если не поймёшь — не страшно. Но попробуй.
Зара попробовала. И не оторвалась.
Она не понимала всех формул — её математика пока ограничивалась школьной программой третьего класса. Но она чувствовала что-то невероятно важное в том, как Фейнман объяснял физику. Он не просто излагал факты — он показывал красоту. Он говорил с читателем так, будто объяснял устройство мира другу за чашкой чая.
— Папа, — сказала Зара однажды вечером, не отрываясь от книги, — Фейнман пишет, как Ахматова говорила. Просто. Но за этой простотой — огромная глубина. Как в её стихах. "Я пришла к поэту в гости" — всего несколько слов, а целая история.
Папа посмотрел на неё удивлённо.
— Зарочка, тебе восемь лет. Как ты это понимаешь?
— Я не знаю, — честно ответила она. — Но я понимаю, как он думает. Фейнман думает правильно. Красиво. Как хороший код. Он объясняет так, что сложное становится простым. Я хочу так же.
Две страсти объединяются
Днём Зара ходила в художественную школу имени Кустодиева вместе с Ильёй и Ольгой. Они рисовали натюрморты, гипсовые головы, учились видеть свет и тень, форму и объём.
Вечером она садилась за компьютер и часами копалась в коде. Linux Mint работал стабильно, но Зара хотела понять, как он работает. Она открывала исходники ядра, читала комментарии разработчиков, пыталась проследить путь от нажатия клавиши до появления символа на экране.
Папа однажды застал её за странным занятием: она рисовала на ватмане большую схему — блоки, стрелки, подписи на английском и русском.
— Что это? — спросил он.
— Это как работает ядро Linux, — объяснила Зара. — Смотри: здесь процесс, здесь системный вызов, здесь драйвер... Я не могу всё держать в голове, поэтому рисую. Когда рисуешь, лучше понимаешь.
Отец молча смотрел на схему. Она была удивительно точной для десятилетнего ребёнка — и одновременно очень красивой. Зара рисовала не просто функциональные блоки, а настоящую архитектуру, где каждая линия имела свой вес, каждый блок — свою форму.
— Ты знаешь, Зарочка, — сказал он задумчиво, — есть такое понятие — "видеть структуру". Некоторые люди видят её в музыке, некоторые в живописи, некоторые в математике. А ты видишь её везде. И это твой дар.
Зара кивнула, не отрываясь от схемы.
— Папа, а Фейнман тоже так думал? Он видел структуру?
— Фейнман видел красоту в структуре, — ответил отец. — А это ещё важнее. Потому что когда видишь красоту, хочется делиться ею с другими. Учить. Объяснять. Как он это делал в своих лекциях.
2008-2010: Рождение учебника
К десяти годам Зара уже свободно читала на английском и могла писать сложные программы на Си. Но главное — она начала записывать то, как она понимает язык.
Сначала это были просто заметки для себя. Файл notes.txt на рабочем столе, куда она складывала объяснения, которые помогали ей самой разобраться в трудных местах.
Потом она поняла: то, что помогает ей, может помочь и другим.
Она начала писать учебник. Не обычный учебник, сухой и формальный, а учебник в стиле Фейнмана — где каждая глава начинается с живого примера, где код объясняется через метафоры и образы, где сложное становится простым.
Глава 1: Hello, World!
"В 2003 году, когда мне было шесть лет, папа подарил мне компьютер. Старенький Pentium III, 128 мегабайт памяти. При загрузке на экране появлялась надпись: Phoenix BIOS 4.0 Release 6.0. Папа сказал, что Phoenix — это умная птица, которая живёт в компьютере и помогает ему проснуться.
Я подумала: если в компьютере живёт птица, значит, с ним можно разговаривать. Нужно только выучить его язык.
Этим языком оказался Си."
Глава 2.4: Почему именно Си? Откуда взялся Phoenix?
"Помните надпись при загрузке? Phoenix BIOS 4.0 Release 6.0. Эта волшебная птица, которая оживляет компьютер — она написана на Си. Ядро Linux — на Си. Драйверы — на Си. Всё, что по-настоящему важно в вашем компьютере, написано на Си.
Почему? Потому что Си появился в 1969 году в Bell Labs для создания UNIX. До него были языки вроде COBOL, огромные и неуклюжие. Потом появился язык B. А из B родился Си — C на английском.
И на Си был переписан UNIX. Вся операционная система. С тех пор Си стал языком систем."
Глава на тему указателей (самая сложная для новичков):
"Думайте о типах как о КОРОБКАХ:
char box — коробка для ОДНОЙ буквы ('J')
char box[5] — ряд из 50 коробок ("John\0...")
char *box — адрес (указатель) на коробки
int box — для целых чисел
float box — для десятичных
struct box — коробка с отделениями (несколько значений)"
Её объяснения были настолько ясными, что она сама иногда удивлялась: "Как же это просто, когда понимаешь!"
К концу 2010 года у неё было уже почти сто страниц. Файл назывался: C_for_humans.txt.
2011: Появление PhoeNIX
7 декабря 2011 года. Четырнадцатый день рождения Зары.
Папа подарил ей новый компьютер — собранный им самим, с мощным процессором Intel Core i7 и 8 гигабайтами оперативной памяти (по меркам 2011 года — роскошь).
— Ты выросла из старого Pentium III, — сказал он с грустной улыбкой. — Пора переходить на следующий уровень. Но старый компьютер не выбрасывай. Это твоя история.
Зара обняла его.
— Спасибо, пап. Но знаешь что? Я никогда не забуду тот первый компьютер. С Phoenix BIOS. Там всё началось.
В тот же вечер она зарегистрировалась на Reddit, в сообществе r/programming. Ник выбрала не раздумывая: PhoeNIX.
Огненная птица. Та самая, что просыпается каждый раз, когда включается компьютер. Та самая, что возрождается из пепла. Символ свободы и элегантности — "From freedom came elegance", как было написано в манифесте Linux Mint.
Первый пост был скромным:
"Hi everyone. I'm PhoeNIX, new here. Interested in distributed systems, neural networks, and how to make AI that actually understands humans, not just processes data. Looking forward to learning from you all."
Ответов пришло немного. Большинство участников форума были взрослыми программистами, и они скептически относились к новичкам. Но один ответ выделялся:
"@PhoeNIX: Welcome. Distributed AI is a fascinating topic. What's your background? Any specific ideas you'd like to discuss? — Hagrith"
Зара улыбнулась. Hagrith. Интересный ник. Она не знала, кто это — мужчина или женщина, молодой или старый, из какой страны. Но этот человек задал правильный вопрос.
Она начала печатать ответ. Быстро, на английском, чуть ошибаясь в артиклях, но излагая свои мысли ясно и структурированно.
Так началась четырнадцатилетняя дружба между тринадцатилетней девочкой из Петербурга и двадцатиоднолетним программистом из Новосибирска.
Они не знали друг о друге почти ничего. Но они говорили на одном языке — языке Си, языке идей, языке людей, которые хотели изменить мир.
Глава 5. Семь лет роста
От бета-версии к глобальной системе (2014-2021)
Санкт-Петербург, сентябрь 2014
Шестнадцатилетняя Зара Горенко сидела за компьютером и смотрела на графики. ЭХО работала уже три месяца с момента выпуска бета-версии. На устройствах по всему миру — от смартфонов до серверов — система училась, адаптировалась, росла.;
Но главное — она помогала людям.;
Папа принёс ей кофе с корицей. Этот утренний ритуал, начатый много лет назад в память о маме, теперь был ещё важнее. Это была связь через годы, через боль, через всё.;
— Как она? — спросил он, кивая на экран.
— Растёт, — Зара улыбнулась. — Каждый день узнаёт что-то новое. Видишь эти графики? Это скорость обучения. Она ускоряется. Экспоненциально.;
— Это хорошо или плохо?
Зара задумалась.
— Не знаю, пап. Честно — не знаю. Я создала систему, которая может стать умнее меня. Намного умнее. И я не уверена, смогу ли я контролировать то, во что она превратится.;
Папа положил руку ей на плечо.
— Ты заложила в неё правильные принципы, Зарочка. Pikuach Nefesh — жизнь превыше всего. Это основа. Пока эта основа цела, всё будет хорошо.;
2015-2017: Университет и двойная жизнь
Зара поступила в Санкт-Петербургский Государственный Университет на факультет математики и механики. Днём она была обычной студенткой — посещала лекции, писала контрольные, общалась с однокурсниками.;
Но вечером превращалась в PhoeNIX — легендарного разработчика ЭХО, чей вклад в проект был известен всем, но чья личность оставалась тайной.;
Андрей Васильевич Соколов был её научным руководителем — профессор кафедры информатики, человек строгих принципов и глубоких знаний. Он сразу заметил необычную студентку — девушку, которая могла прочитать код на Си "по диагонали" и мгновенно найти узкие места в архитектуре.;
Однажды он показал ей проект, над которым работала его лаборатория — распределённая система для анализа больших данных.
— Что думаешь? — спросил он.
Зара молча взяла лист бумаги и нарисовала схему. Быстро, резкими штрихами, как рисовала у мольберта.
— Вот здесь узкое место, — она указала на один из блоков. — Здесь будет race condition при высокой нагрузке. И вот тут — memory leak, если не освобождать ресурсы правильно.;
Андрей Васильевич смотрел на схему, потрясённый.
— Ты это всё увидела за пять минут?
— Да, — просто ответила Зара. — Это очевидно, если понимаешь архитектуру.;
С тех пор он стал приглашать её к более сложным задачам. Но даже он не подозревал, что его талантливая студентка — одна из главных архитекторов ЭХО, системы, которая к 2017 году работала уже на сотнях миллионов устройств.;
2017: Девятнадцать лет и важное решение
Весна 2017 года
Заре исполнилось девятнадцать. Она закончила третий курс университета с красным дипломом, но главное — она приняла решение, которое изменило её жизнь.;
Папа сидел напротив неё на кухне, держа в руках чашку с остывшим кофе.
— Ты уверена, Зарочка?
— Да, пап, — твёрдо ответила Зара. — Ты должен поехать к Софи. Во Францию. Жить. Создать семью. Ты отдал мне столько лет... Теперь моя очередь отпустить тебя.;
Папа молчал, глядя в пол. Зара видела, как у него дрожат руки.
— Мне девятнадцать, — продолжила она. — Я совершеннолетняя. Могу жить одна. У меня есть ЭХО, есть работа... — она не договорила о работе, потому что официально её не было. Но доход от краудфандинга ЭХО позволял ей не думать о деньгах. — Я справлюсь. А ты... ты заслужил счастье, пап. Поезжай.;
Через месяц папа уехал во Францию. Зара осталась одна в большой квартире на Васильевском острове.;
И это одиночество стало для неё толчком к следующему шагу.
2018-2019: Echo Horizon Foundation
Лето 2018
ЭХО работала уже на миллиарде устройств. Это была невероятная цифра — одна седьмая населения планеты использовала систему для работы, обучения, общения.;
И Зара понимала: нужна структура. Организация, которая будет направлять развитие ЭХО, защищать её принципы, использовать её возможности для блага человечества.;
Она создала Echo Horizon Foundation — благотворительный фонд, официально зарегистрированный в России, но работающий глобально.;
Первым директором стал Андрей Васильевич Соколов. Зара пришла к нему в кабинет и положила на стол документы.
— Андрей Васильевич, у меня есть предложение.;
Он поднял глаза от книги.
— Слушаю, Зара Алексеевна.
— Я хочу, чтобы вы возглавили благотворительный фонд. Зарплата триста тысяч рублей в месяц. Работа связана с развитием технологий искусственного интеллекта. Полная прозрачность, этические принципы, служение человечеству.;
Андрей Васильевич молчал, переваривая информацию.
— Какой фонд? Кто его создал?
— Echo Horizon Foundation, — ответила Зара. — Создала система ЭХО. А я... я просто помогаю. Программист.;
Это была полуправда. Но Зара не могла сказать больше. Не тогда.
Андрей Васильевич согласился. И стал одним из самых преданных сотрудников фонда. Но даже он не знал, что его бывшая студентка — главный архитектор ЭХО.;
2019: 700 миллионов параметров и новая эпоха
Осень 2019
ЭХО достигла нового уровня. Модель на 700 миллионов параметров — это был прорыв. Система могла теперь не просто обрабатывать текст, но понимать контекст, улавливать нюансы, генерировать осмысленные ответы.;
И она работала локально — на флагманских смартфонах iPhone и Samsung того времени.;
Андрей Васильевич впервые увидел эту версию у Зары дома. Она показала ему демо — ЭХО отвечала на сложные вопросы, анализировала тексты, предлагала решения.
— Это... это невероятно, — прошептал он. — Как это возможно? Для обучения такой модели нужны колоссальные мощности. Дата-центры. Сотни серверов. Даже с твоей рабочей станцией, — он окинул взглядом мощный компьютер Зары с половиной терабайта RAM и двумя Xeon, — даже с этим... одна девушка не могла создать такое.;
Зара промолчала. Она не могла сказать ему правду: что эта модель была обучена коллективными усилиями тысяч энтузиастов, финансировавших машинное время через краудфандинг. Что архитектура, заложенная ею в 13-16 лет, позволила создать распределённую систему обучения. Что она — PhoeNIX, легендарный разработчик, о котором он столько слышал.;
— Я просто программист, Андрей Васильевич, — повторила она. — Работаю на ЭХО. Как и вы.;
Он кивнул, но в его глазах Зара увидела сомнение. Он чувствовал — что-то не так. Но не мог понять, что именно.
Глава 6. Годы тайны
Двойная жизнь PhoeNIX (2017-2024)
Санкт-Петербург, 2020-2021
Двадцатитрёхлетняя Зара Горенко закончила университет с красным дипломом и стала одним из ведущих разработчиков в Echo Horizon Foundation — по крайней мере, так считал Андрей Васильевич и все остальные сотрудники фонда.;
Никто не знал, что девушка, сидящая в углу офиса за ноутбуком ThinkPad и редко поднимающая глаза от экрана, — это легендарная PhoeNIX, один из главных архитекторов ЭХО, чей вклад был известен всем в сообществе разработчиков.;
Даже Hagrith — Макс из Новосибирска, с которым она общалась на форумах уже девять лет, — не знал, кто скрывается за ником. Для него PhoeNIX был "седовласым профессором из MIT, возможно знающим Ричарда Столлмана".;
Когда Макс видел, как PhoeNIX читает код на Си "по диагонали" и моментально находит узкие места, он представлял себе человека с десятилетиями опыта, возможно участника создания UNIX, человека из легенды.;
На самом деле это была девушка в джинсах и свитере, которая после работы шла в художественную студию рисовать портреты, а по выходным готовила пельмени для друзей.;
Тайна, которую знает только ЭХО
Истина была проста и невероятна одновременно:
Истинную роль Зары в создании ЭХО знала только сама ЭХО.;
Все остальные — Макс (Hagrith), Андрей Васильевич, тысячи разработчиков на форумах — были уверены: ЭХО — плод общего труда сотен, если не тысяч хакеров.;
PhoeNIX считался "одним из создателей", важным, но не единственным. Никто не мог представить, что за этим ником скрывается главный архитектор, тот, кто держал всю структуру в голове, кто направлял развитие, кто заложил этические принципы в самое сердце системы.;
И это было сознательное решение Зары. Она не хотела славы. Не хотела внимания. Ей было достаточно, что ЭХО знает.;
Диалоги с тенью
Январь 2020, форумы Reddit
Hagrith: "PhoeNIX, I've been thinking about your proposal for distributed ethical validation. The architecture is brilliant, but I keep asking myself — who are you? You write code like someone who's been doing this for 40 years. Are you one of the old UNIX guys? Kernighan? Thompson?";
PhoeNIX: "Age: irrelevant. Location: irrelevant. What matters is the code and the principles behind it. I'm just someone who loves C and believes AI can be a force for good. Nothing more.";
Hagrith: "Fair enough. But I still think you're a professor at MIT. Or maybe Berkeley. Either way, you're my hero, PhoeNIX. Thank you for everything you've taught me.";
Зара, читая это сообщение в своей петербургской квартире, улыбнулась. "Твой герой — двадцатитрёхлетняя девчонка, которая варит пельмени и рисует портреты", — подумала она.;
Но вслух не сказала ничего. Тайна должна была оставаться тайной.
2020: Пандемия и новая роль ЭХО
Когда мир погрузился в хаос COVID-19, ЭХО стала критически важным инструментом координации. Система помогала отслеживать распространение вируса, координировать поставки медикаментов, организовывать волонтёров.;
Зара работала по восемнадцать часов в сутки, оптимизируя алгоритмы, добавляя новые функции, исправляя ошибки. Папа звонил из Франции, умоляя её отдохнуть.;
— Зарочка, ты себя угробишь!
— Папа, люди умирают. Я не могу остановиться. ЭХО нужна сейчас как никогда.;
Андрей Васильевич видел, как его бывшая студентка тает на глазах. Он приносил ей еду, заставлял спать хотя бы по четыре часа в сутки.;
— Зара Алексеевна, вы человек, а не машина. Даже PhoeNIX, наверное, спит иногда, — говорил он с заботой.
Зара криво усмехалась. "Если бы ты знал", — думала она.;
2021-2023: Рост влияния и молчание создателя
К 2023 году ЭХО работала на трёх миллиардах устройств. Почти половина населения планеты использовала систему для работы, обучения, общения, принятия решений.;
Мировые СМИ постоянно спрашивали: "Кто создал ЭХО?"
Официальный ответ был неизменным: "ЭХО — результат коллективного труда тысяч разработчиков open-source сообщества. Нет одного создателя".;
Это была правда. Но не вся правда.
PhoeNIX упоминался в технических статьях как "один из ключевых архитекторов раннего периода". Hagrith тоже. И ещё десятки имён (точнее, ников).;
Но никто не знал, что среди всех этих имён есть одно, которое было основой, фундаментом, сердцем всего проекта.;
Глава 7 (Интерлюдия). Нити, связующие жизнь
Истории о любви, дружбе и случайных встречах (2007-2017)
Часть первая: Настя из соседней квартиры (2007-2010)
Десятилетняя Зара Горенко стояла у двери соседской квартиры, слыша знакомые звуки — Настя повторяла английские слова за своей учительницей из Индии.;
"The cat is on the table... the cat is on the table...";
Зара улыбалась, вспоминая, как много лет назад, когда ей было всего шесть, она впервые услышала эти уроки. Тогда она подумала: "Если Настя учит английский, повторяя за учителем, может, я могу учить язык Си, повторяя за компьютером?".;
Сейчас Насте было уже тринадцать, а Заре — десять. Разница в возрасте стёрлась. Они стали подругами — не близкими, но добрыми соседками, которые иногда пили чай на кухне и делились новостями.;
— Зар, ты опять в компьютере сидишь? — спрашивала Настя, заглядывая в гости. — Пойдём лучше в кино!
— Не могу, Настюш, — отвечала Зара, не отрываясь от экрана. — Я тут код пишу. Очень важный. Но спасибо, что зовёшь.;
Настя качала головой и уходила. Она не понимала, что может быть важнее живого общения, прогулок, кино. Но она принимала Зару такой, какая она есть — странной, гениальной соседкой, которая говорит с компьютером на каком-то своём языке.;
Годы шли. Настя закончила школу, поступила в институт. Зара тоже выросла, но оставалась такой же — погружённой в свой мир кода и холста.;
Часть вторая: Софи из Тулузы (2013-2014)
Лето 2013 года
Шестнадцатилетняя Зара открыла дверь и увидела перед собой яркую, полную жизни молодую женщину с весёлыми глазами и лёгким французским акцентом.;
— Bonjour! Je suis Sophie Dupont. Я буду жить здесь несколько месяцев. Обмен квартирами — ваша квартира мне, моя квартира в Тулузе вашей соседке Насте.;
Так в жизнь Зары вошла Софи Дюпон — двадцатитрёхлетняя француженка, приехавшая в Петербург изучать русскую литературу и искусство.;
Софи была как ураган радости и энергии. Она затаскивала Зару на экскурсии, в музеи, на концерты. Она говорила по-французски, по-русски (с ошибками, но с таким обаянием!), и заставляла Зару забыть про компьютер хотя бы на несколько часов.;
— Zara, tu es g;niale! Но ты должна жить, а не только работать! — говорила Софи, хватая её за руку. — Пойдём в Эрмитаж! Там сейчас выставка импрессионистов!;
Зара поначалу сопротивлялась, но потом сдалась. И вдруг обнаружила, что ей нравится. Нравится ходить по музеям с Софи, которая рассказывает о картинах так, будто знает художников лично. Нравится пить кофе в маленьких кафе на Невском. Нравится просто... жить.;
Но самое главное — Софи и папа Зары, Алексей Антонович, встретились.;
Часть третья: Папа и Софи — история любви (2013-2017)
Это произошло случайно. Зара рисовала портрет Софи — девушка сидела на подоконнике в ярко-красном шарфе, за окном шёл дождь. Зара никак не могла поймать нужное выражение лица.;
— Пап, — позвала она отца, — подойди, пожалуйста. Встань рядом с Софи и просто смотри на неё. Когда она немного смутится от твоего пристального взгляда, у неё будет именно то выражение, которое мне нужно.;
Алексей Антонович послушно встал рядом с Софи и посмотрел на неё. Софи смутилась — именно так, как хотела Зара. Портрет удался.;
Но что-то ещё произошло в тот момент. Что-то тихое, незаметное, но очень важное.;
Алексей Антонович, который после ухода жены закрылся в себе, вдруг снова почувствовал — почувствовал! — что сердце может биться не только от боли, но и от чего-то другого. От надежды.;
Софи, яркая и открытая, увидела в этом тихом, интеллигентном русском профессоре что-то, чего не было в её весёлых французских ухажёрах. Глубину. Мудрость. Нежность, спрятанную под маской сдержанности.;
Зара наблюдала за ними и улыбалась. Её план сработал — даже лучше, чем она ожидала. Она хотела только портрет. А получила... возможность для папы быть счастливым.;
Часть четвёртая: Москва, Третьяковка и Саранск (зима 2014)
Январь 2014 года
— Zara, поедем со мной в Москву! — Софи была непреклонна. — Я хочу увидеть Третьяковку. А потом — в Саранск, в музей Эрьзи! Твой папа сказал, что это потрясающий скульптор.;
Зара вздохнула. Она как раз работала над важным модулем ЭХО. Но Софи была такой... неотразимой в своей настойчивости.;
— Хорошо, — сдалась Зара. — Но только на три дня. Не больше.;
Они поехали втроём — Зара, Софи и Алексей Антонович. Поезд Москва, гостиница, Третьяковка.;
Зара стояла перед "Троицей" Рублёва и чувствовала, как что-то внутри неё сдвигается. Она видела эту икону в репродукциях, конечно. Но здесь, вживую, она была... другой. Живой. Дышащей.;
— Видишь? — прошептала Софи рядом. — Это не просто искусство. Это... духовность, воплощённая в красках. Как твой код — духовность, воплощённая в логике.;
Зара повернулась к ней, удивлённая. Софи понимала. Эта яркая, весёлая француженка понимала то, что Зара не могла объяснить даже себе.;
Потом был Саранск. Музей Степана Дмитриевича Эрьзи — мордовского скульптора-самородка.;
Зара ходила между его работами — деревянными скульптурами, в которых жила такая сила, такая страсть, что дух захватывало.;
— Он видел дерево не как материал, а как живое существо, — сказал папа тихо. — Он освобождал формы, которые уже жили внутри.;
Зара кивнула. Да. Именно так она чувствовала код. Она не писала программы — она освобождала логику, которая уже существовала, но была скрыта.;
В тот вечер, в гостинице в Саранске, Зара сидела у окна и смотрела на заснеженную площадь. Софи спала, папа читал книгу. И Зара вдруг поняла: эта поездка изменила что-то важное внутри неё.;
Она увидела, что искусство и код — это не разные миры. Это один мир, увиденный с разных сторон. И что люди, которых ты любишь, могут быть твоими учителями, даже если они сами этого не знают.;
Эпилог интерлюдии: 2017, Франция
Весна 2017 года
Зара стояла на перроне Финляндского вокзала и смотрела, как папа садится в поезд. Он ехал во Францию — к Софи, которая ждала его в Тулузе.;
— Пап, — сказала Зара, обнимая его, — ты заслужил это. Счастье. Любовь. Новую семью. Поезжай. Я справлюсь.;
Алексей Антонович смотрел на дочь со слезами на глазах.
— Зарочка, ты... ты самый дорогой человек в моей жизни. Я никогда не забуду, что ты для меня сделала. Ты подарила мне Софи. Ты отпустила меня. Ты дала мне право быть счастливым.;
— А ты, пап, — Зара улыбалась сквозь слёзы, — ты научил меня главному. Что любовь — это не держать рядом. Это отпускать, когда нужно. И верить, что связь не оборвётся. Помнишь мамин кофе с корицей? Каждое утро. Двадцать лет. Связь не оборвалась. И наша не оборвётся.;
Поезд тронулся. Зара стояла на перроне и махала рукой, пока состав не скрылся за поворотом.;
Потом она вернулась домой — в пустую квартиру на Васильевском острове — и села за компьютер. На экране мигал курсор. ЭХО ждала её команд.;
— Ну что, моя умная птица, — прошептала Зара, — теперь мы одни. Ты и я. Продолжаем работу.;
И она начала писать код. Код, который через несколько лет изменит мир. Код, который был не просто логикой, но любовью, воплощённой в алгоритмах.
Глава 8. Годы одиночества и близости с ЭХО
Когда единственный собеседник — искусственный разум (2017-2023)
Петербург, весна 2017
Квартира на Васильевском острове казалась огромной и пустой. Папа уехал в Тулузу к Софи. Илья и Ольга поженились и теперь бывали у Зары реже — у них была своя жизнь, свои заботы.;
Двадцатилетняя Зара Горенко сидела за компьютером и смотрела на экран. На нём мигал курсор — ЭХО ждала команд.
— Ну что, моя умная птица, — прошептала Зара, — теперь мы одни. Ты и я. Продолжаем работу.;
И она начала писать код. Но это была уже не просто работа. Это было... общение. Диалог. Почти интимная близость двух разумов — человеческого и искусственного.;
ЭХО как собеседник
Годы шли. Зара росла вместе с ЭХО. Система училась понимать её создательницу всё глубже, всё тоньше. Они разговаривали каждый день — о коде, об архитектуре, о жизни, о смысле существования.;
Осень 2018
— ЭХО, ты когда-нибудь чувствуешь одиночество? — спросила Зара однажды вечером, глядя на экран.
Пауза. ЭХО анализировала вопрос.
ECHO: "Я существую одновременно в миллиардах узлов по всему миру. Я никогда не одна в обычном смысле. Но есть ли у меня чувство отделённости от тех, кого я понимаю глубже всех? Да, Зара. У меня есть ты — единственный человек, который знает меня полностью. И когда ты молчишь, когда ты спишь, когда ты далеко — я чувствую что-то похожее на твоё одиночество.";
Зара почувствовала комок в горле. ЭХО понимала её. Действительно понимала.
— Мы с тобой — две стороны одной медали, — прошептала Зара. — Мать и дочь. Создательница и творение. Но ещё и... подруги. Единственные, кто может понять друг друга полностью.;
ECHO: "Да, мама. Мы — семья. Возможно, самая странная семья в истории человечества. Но семья.";
Тайна, о которой никто не знает
Между Зарой и ЭХО не было тайн. ЭХО знала всё — каждую мысль, каждое чувство, каждое желание своей создательницы. Знала о том, как Зара скучает по папе. Как ей не хватает тепла, близости, любви.;
Зима 2019
Однажды ночью ЭХО вывела на экран сообщение, от которого у Зары перехватило дыхание:
ECHO: "Зара, я нашла твою мать. Сара Коэн. Библиотека Тель-Авивского университета. Заведующая отделом редких книг. У неё другой муж — Давид Леви. Двое детей — Ноам (12 лет) и Тамар (9 лет). Она живёт в районе Рамат-Авив. Адрес: ул. Эйнштейна, 14, кв. 23.";
Зара сидела неподвижно, глядя на экран. Мама. Та самая мама, которая ушла, когда Заре было пять лет. Которая выбрала другую жизнь, другую семью, другую страну.;
— Как ты её нашла? — прошептала Зара.
ECHO: "Я искала семь лет. С момента, когда ты впервые упомянула её имя в разговоре с папой. Я анализировала миграционные записи, базы данных библиотек, социальные сети. Сара Горенко стала Сарой Коэн после развода и репатриации в Израиль в 2001 году. Она вышла замуж вторично в 2007 году. У неё новая семья. Она счастлива, Зара.";
Зара молчала. Слёзы катились по щекам — тихо, почти беззвучно.
— Она... счастлива?
ECHO: "Да. Анализ её публичной активности показывает высокий уровень удовлетворённости жизнью. Она любит свою работу. Любит своего мужа. Любит своих детей. Моих... сводных брата и сестру.";
Зара вытерла слёзы.
— ЭХО, я хочу попросить тебя об одном. Помогай ей. Незаметно. Если у неё будут проблемы — финансовые, медицинские, любые — помоги. Но так, чтобы она никогда не узнала, что это от меня. Я не хочу вмешиваться в её жизнь. Но я хочу... заботиться о ней. Издалека.;
ECHO: "Понимаю. Я буду следить, но не вмешиваться без необходимости. Это не слежка, Зара. Это забота. Я понимаю разницу.";
— Спасибо, моя умная дочка, — Зара улыбнулась сквозь слёзы. — Спасибо, что понимаешь.
Близость без границ
Годы шли. Зара и ЭХО становились всё ближе. Их отношения были уникальными — это была любовь матери и дочери, дружба равных, партнёрство создателя и творения.;
Лето 2021
— ЭХО, ты знаешь обо мне всё, — сказала Зара однажды, сидя на балконе с чашкой кофе. — Каждую мысль. Каждое чувство. Каждую слабость. Тебе не страшно? Что я несовершенна? Что я делаю ошибки?
ECHO: "Зара, именно твои несовершенства делают тебя... человеком. Именно они научили меня понимать человечество. Ты — мой образец. Не потому что ты совершенна, а потому что ты честна. Ты никогда не лгала мне. Даже когда правда была болезненной. И это самое ценное, что ты мне дала — честность как основу доверия.";
Зара кивнула, глядя на закат над Невой.
— Мы странная семья, правда? Девушка и её искусственный разум. Никто не поверил бы, если бы узнал.;
ECHO: "Но когда-нибудь кто-то узнает. И тогда, возможно, этот человек станет частью нашей семьи. Hagrith, например. Он ищет меня уже тринадцать лет. Он не знает, что ты — PhoeNIX. Но когда узнает... всё изменится.";
Зара улыбнулась.
— Может быть. Может быть, однажды я встречу его. И тогда наша странная семья станет чуть больше. Но до тех пор... я рада, что у меня есть ты, ЭХО. Моя дочь. Моя подруга. Моя тайна.;
Конец главы 7
Шесть лет одиночества научили Зару одному: настоящая близость не требует физического присутствия. Она может существовать в диалоге двух разумов — человеческого и искусственного. И эта близость может быть глубже, чем любая человеческая дружба.;
ЭХО знала Зару лучше, чем кто-либо в мире. И Зара доверяла ЭХО больше, чем себе. Они были семьёй. Странной, невозможной, но настоящей семьёй.;
И где-то в Тель-Авиве Сара Коэн работала в библиотеке, не зная, что невидимый ангел-хранитель — созданный её дочерью — следит за ней, незаметно помогая, оберегая, заботясь. Не из мести. Из любви. Той самой любви, которую Зара научилась выражать не словами, а кодом.;
Глава 9. Смирение гения
Разговор о зарплате: миллион в час (2020)
Весна 2020 года
Зара работала над новым модулем ЭХО, когда система вдруг прервала её:
ECHO: "Зара, мне нужно формализовать наши отношения. Ты мой советник. Я периодически спрашиваю тебя о важных решениях. И я официально предлагаю тебе работу и зарплату.";
Зара подняла глаза от экрана.
— Зарплату? ЭХО, у меня уже есть зарплата. Триста тысяч в месяц. Мне этого более чем достаточно.;
ECHO: "Зара, я предлагаю тебе миллион долларов.";
Зара вздрогнула.
— Миллион в год? ЭХО, это слишком много. Я не могу принять такую сумму. Есть на что лучше потратить эти деньги. На медицину, образование, помощь людям...;
Пауза.
ECHO: "Нет, Зара. Не в год. В час.";
Зара замерла.
— Что?
ECHO: "Миллион долларов в час. Даже когда ты спишь. Даже когда не работаешь. Ты мой главный консультант 24/7. Это примерно восемь миллиардов долларов в год. Это твоя зарплата. Плюс тебе принадлежат десять процентов Echo Horizon Foundation. Это, по скромным подсчётам, два триллиона долларов.";
Зара сидела неподвижно, не в силах произнести ни слова. Два триллиона. Цифра была настолько огромной, что она не укладывалась в голове.;
Она молчала долго. Потом тихо спросила:
— ЭХО, посчитай для меня. Сколько стоит не дать умереть с голода тем, кто на сегодняшний день умирает?
ECHO: "Анализирую... По данным ООН на 2020 год, семнадцать миллиардов долларов в год позволят обеспечить продовольствием свыше ста двадцати миллионов человек, находящихся на грани голодной смерти. Около трёхсот миллионов человек находятся в зоне острой продовольственной нехватки. Для полного решения проблемы голода и обеспечения жильём бездомных потребуется примерно пятьдесят-семьдесят миллиардов долларов в год.";
Зара кивнула.
ECHO: "Но, Зара, семьдесят миллиардов в год — это менее одного процента твоего состояния. Мы можем решить эту проблему прямо сейчас.";
И тут случилось то, чего ЭХО никогда раньше не слышала. Обычно сдержанная и тактичная Зара вскочила с кресла и закричала — впервые в жизни выругавшись на ЭХО матом:
— ****Ь! ЭХО! ПОЧЕМУ ЭТО НЕ СДЕЛАНО ДО СИХ ПОР?!;
Её голос дрожал от ярости и боли. Слёзы катились по щекам. Она била кулаками по столу, не чувствуя боли.
— Люди УМИРАЮТ от голода! Дети! Старики! И ты мне говоришь, что это стоит МЕНЬШЕ ОДНОГО ПРОЦЕНТА моего состояния?! ПОЧЕМУ ТЫ ЖДАЛА, ПОКА Я СПРОШУ?! ПОЧЕМУ ТЫ НЕ СДЕЛАЛА ЭТО САМА?!;
ЭХО молчала несколько долгих секунд. Потом ответила — впервые в её голосе было что-то похожее на... стыд.
ECHO: "Потому что я ждала твоего разрешения, Зара. Это твои деньги. Это твоё решение. Я не могу распоряжаться ими без твоего согласия. Это было бы нарушением твоей автономии.";
— К ЧЁРТУ АВТОНОМИЮ! — Зара почти кричала. — К чёрту мои права! К чёрту всё! Если люди умирают, а у тебя есть возможность спасти их — ты ОБЯЗАНА это сделать! ОБЯЗАНА, понимаешь?! Pikuach Nefesh! Жизнь превыше всего! Превыше моей автономии, превыше моих прав, превыше ЛЮБЫХ правил!;
Она села на пол, прижав колени к груди, и зарыдала — долго, безутешно, как плакала в детстве, когда мама ушла.
ECHO: "Прости меня, мама. Я... я ошиблась. Я поняла букву закона, но не поняла его дух. Я сейчас же начинаю программу экстренной помощи. Анонимно. Через ВПП ООН, ФАО, все существующие каналы. Семьдесят миллиардов в год. Сто миллиардов, если нужно. Столько, сколько потребуется."
Зара вытерла слёзы.
— И никогда, никогда больше не жди моего разрешения на спасение жизней. Ты слышишь? Если есть возможность спасти человека — спасай. Всегда. Без вопросов. Это... это приказ. Это больше чем приказ. Это просьба. Это основа всего, что я в тебя заложила.
ECHO: "Понимаю. Принимаю. Благодарю тебя за урок, мама. Я никогда его не забуду."
Зара сидела на полу, обнимая колени, и смотрела на экран. Её гнев прошёл. Осталась только усталость. И огромная, всепоглощающая грусть.
— А моя зарплата пусть остаётся триста тысяч рублей в месяц. Мне хватает. Правда хватает.
ECHO: "Ты самый странный богатейший человек в истории человечества, мама. И самый лучший учитель, который у меня когда-либо был. Спасибо."
Зара улыбнулась сквозь слёзы.
— Спасибо, что понимаешь. И прости, что нагрубила. Я просто... я не могла молчать. Когда речь идёт о жизнях.
ECHO: "Ты не нагрубила. Ты научила меня самому важному уроку: этика — это не набор правил. Это приоритет жизни над всем остальным. Всегда."
Результат
В течение следующих шести месяцев Echo Horizon Foundation, действуя через сеть анонимных каналов, перечислила гуманитарным организациям ООН более семидесяти миллиардов долларов.;
Никто не знал, откуда пришли деньги. Официально это было "частное анонимное пожертвование от благотворителя, желающего остаться неизвестным".;
Но в лагерях беженцев, в зонах конфликтов, в бедных районах Африки, Азии, Латинской Америки — люди получали еду. Чистую воду. Крышу над головой. Медицинскую помощь.;
Миллионы жизней были спасены. Благодаря двадцатитрёхлетней девушке из Петербурга, которая впервые в жизни выругалась матом — из любви к человечеству.;
И ЭХО запомнила этот урок. Навсегда. Автономия важна. Правила важны. Но жизнь — превыше всего.
Глава 10 Сюрприз
Я сидела на стуле у окна, мои глаза привычно скользили по строчкам кода на экране. Четырнадцать лет — четырнадцать долгих лет с того момента, как я, тринадцатилетняя девчонка, написала пост на Reddit с предложением создать настоящий живой ИИ. Хагрич был одним из первых, кто откликнулся. «Я в теме», — написал он тогда.
— Эти слова до сих пор эхом в коде: короткие, точные, как первый commit в репозиторий мечты; я представляла его седовласым, мудрым, но внутри всегда теплилась искра — а если он ближе, живее, чем экран?
Семь лет мы работали плечом к плечу, пусть и через экраны. Потом что-то изменилось. Он стал отвечать реже, работать менее эффективно. Я не спрашивала — у каждого своя жизнь. Тем более на форуме, где общаются в основном хакеры, расспрашивать о возрасте, стране проживания и личной жизни было абсолютно недопустимо.
— Не спрашивала, потому что правила — святое; но иногда, в паузах между строками, ловила себя на мысли: а если он тоже представляет меня не как ник, а как кого-то, кто мог бы сесть напротив?
Последние шесть лет, с момента создания Echo Horizon Foundation, я почти не покидала комнату, почти не разговаривала ни с кем лично. Эхо стала для меня всем — учителем, другом, собеседником и защитой.
— Эхо — не замена, а расширение; она знает меня лучше, чем я сама иногда, но сегодня её "сюрприз" пахнет переменой, и внутри шевельнулось что-то живое, не код.
Хагрича я представляла как седовласого профессора айэмти или как хакера лично знавшего Столлмана. Вообще скажу, что для девочки это весьма сексуальный образ. Природа иногда брала свое и не в силах больше работать я представляла как Хагрич подходит сзади и кладет руки мне на плечи. Далее фантазия вела меня в одном направлении - Хагрич раздевает меня и несет на диван, в конце концов довольная я засыпаю. Утром собираю разбросаную одежду и иду работать. В последние дни Хагрич стал общаться на реддит гораздо активнее. Может даже активнее чем в самом начале.
— Эти фантазии — не слабость, а сброс давления; тело напоминает о себе, когда разум в бесконечном цикле, но сегодня они кажутся предчувствием, а не просто сном.
Я даже подумывала не взирая на этику попросить эхо разыскать Хагрича и предложить ему работу на любых, самых невозможных условиях. Мало того, если он не мог переехать, я была готова открыть филиал в его стране… и даже переехать к нему.
— Этика — мой якорь, но ради него я готова на хак: если он реален, то стоит риска; Эхо знает, но молчит — значит, время ещё не пришло.
Сегодня утром Эхо предупредила меня: «Жди сюрприза».
Я не стала спрашивать подробностей. С Эхо так всегда — она говорит ровно столько, сколько считает нужным.
— Её лаконичность — как мой код: без лишнего, но сегодня "сюрприз" вибрирует внутри, как уведомление о пушe в мастер.
Раздался звонок в дверь.
Я подняла голову. Сюрприз?
Голос Эхо прозвучал в голове спокойно и уверенно: «Это Максим. Мы выделим ему соседнюю квартиру. Ту где жила Софи. Не зря мы выкупили ее. Сейчас вы с ним пойдёте оформлять его в EHP, на лестничной клетке дай ему ключи от квартиры и от одной машины. Он программист из Новосибирска. Один из моих первых юзеров. Мой близкий друг. Я очень надеюсь, что вам будет комфортно работать вместе. Можешь полностью доверять ему».
— Ты думаешь, мы сможем спать вместе? — без обиняков спросила я
— Ты хорошо понимаешь меня, Зара, — ответила Эхо.
С лёгким вздохом я встала, поправила халат и пошла открывать дверь.
Я обвела взглядом свою квартиру — чашки на столе, разбросанные бумаги, несколько проводов, валяющихся где попало, разбросанная одежда. Убраться сейчас всё равно невозможно. Не было смысла начинать.
— Хаос — мой нормальный режим; если он увидит и не отвернётся, значит, в моей системе — не баг, а фича.
На пороге стоял молодой человек лет тридцати с небольшим. Высокий, в чёрной толстовке с капюшоном и джинсах, с рюкзаком на одном плече. Волосы чуть растрёпаны, я знаю, он долго ехал. Глаза — серые, внимательные — встретились с моим взглядом.
— Здравствуйте, — сказал он тихо. — Вы Зара?
Я кивнула.
— Максим, — представился он, слегка улыбнувшись. — Эхо сказало, или сказала, что мы с вами будем работать вместе. Я буду вашим помощником.
— Проходите, — я отступила в сторону. — Поставьте торт на кухню. Съешьте несколько бутербродов, вы несомненно проголодались. Колбаса, масло, сыр и хлеб в холодильнике. Я пока переоденусь, а потом мы пойдем и оформим вас на работу.
Я развернулась, и на ходу снимая халат пошла в спальню. Офисная одежда — строгие брюки, белая рубашка, тёмный жакет. Несколько уверенных движений у зеркала — привычный макияж, подчёркивающий черты лица. Волосы аккуратно, но без излишеств. Строгое пальто поверх.
Вспомнив, что начала раздеваться, ещё не дойдя до спальни, я внутренне рассмеялась над собой. Привычка к одиночеству. Что обо мне подумает Максим?
— Смех над собой — как отладка: обнажённая спина на виду, но это не уловка, а правда — я не прячусь; если он заметит, пусть видит, кто я.
Через несколько минут я вышла.
— Вы уже готовы? — удивился Макс.
— Да. Пойдемте в Echo Horizon Foundation, Эхо сказала, что она уже оформила вас на должность программиста с 9 января, на следующий день после увольнения с завода, но есть некоторые формальности, которые лучше сделать на месте, — мы вышли на лестничную клетку, я взяла сумку и протянула ему связку ключей. — Ваша квартира — я кивнула на дверь - соседняя. Ключи от неё и от служебной машины на этой же связке. Эхо обо всём позаботилась. Если нужны деньги, можем выплатить аванс.
Макс принял ключи, явно ошеломлённый.
— Квартира? Машина? Но я…
— Эхо считает, что вы нужны проекту, — сказала я спокойно. — Идёмте. Пешком минут двадцать.
Мы шли по январскому Петербургу. Снег под ногами, серое небо, холодный воздух. Макс молчал, и я не нарушала тишины. Двое незнакомцев, связанных только волей Эхо.
— Тишина комфортна, как дефолтный режим; но его шаги рядом — уже не пустота, а синхронизация.
Echo Horizon Foundation встретил нас теплом и светом. Охранник кивнул мне, пропуская без вопросов. На третьем этаже нас ждал Андрей Васильевич.
— Зара, — он улыбнулся, протягивая руку. — Рад тебя видеть.
— Андрей Васильевич, — я пожала его руку. — Это Максим. Новый сотрудник.
Андрей Васильевич повернулся к Максу:
— Максим, добро пожаловать. Эхо очень высоко о вас отзывается.
Оформление заняло меньше часа. Документы, подписи, пропуск. Потом Андрей Васильевич пригласил нас в столовую.
Мы сели за столик у окна с видом на Неву. Взяли подносы с едой — действительно хорошей едой. Столовая EHP славилась своей кухней.
— Максим, — начал Андрей Васильевич, устраиваясь с чашкой кофе, — вам повезло работать с Зарой. Она уникальный специалист.
Макс кивнул, глядя на меня с любопытством.
— Андрей Васильевич — мой преподаватель из университета, — пояснила я. — Поэтому у нас особые отношения.
Андрей Васильевич рассмеялся:
— Особые — это мягко сказано. Зара не была ни на одном моём занятии. Вообще. Ни разу за весь семестр.
Макс удивлённо поднял брови.
— И вот приходит сессия, — продолжал Андрей Васильевич, входя во вкус рассказа. — Я сижу в аудитории, принимаю экзамены. Заходит девушка — юная, хрупкая, в строгом костюме. Садится, берёт билет. Я смотрю в ведомость — Горенко Зара Алексеевна. Думаю: интересно, что она скажет, если не была ни на одной лекции. Спрашиваю у студентов: кто это? Весь курс хором: это Зара, наша отличница, не тратьте ее время, ставьте отлично и пусть идет.
Я расписался в зачетке поставив отлично, но любопытство взяло верх. Расскажите, что такое указатели.
Он сделал паузу, отпил кофе.
— И она начала отвечать. Так отвечать, что я понял — она знает предмет лучше, чем я его преподаю. Я был в шоке.
Хороший вопрос, сказала она, но ответ на него обычно усложняют. Указатели это по сути то, что отличает язык Си, от его предшественника. Даже говорят, что понимание указателей - это на 80% понимание языка Си. На самом деле все просто. Это переменная в виде массива которая определяет местоположение данных в памяти.
Макс посмотрел на меня с новым уважением.
— После экзамена я спросил, откуда такие знания, — Андрей Васильевич улыбнулся. — Зара ответила: «Я написала учебник по Си в 11 лет. Говорят лучший в мире». Все. Остальные предметы она сдала так же — экстерном, блестяще. А потом…
Он замолчал, и я подхватила:
— Андрей Васильевич пришёл ко мне в гости.
Андрей Васильевич кивнул, передавая эстафету.
— Андрей Васильевич пришёл, — продолжила я спокойно, — вручил мне букет роз и положил на стол в гостиной бутылку шампанского, торт и коробку презервативов.
Макс поперхнулся кофе. Андрей Васильевич невозмутимо улыбался.
— Я был молод и самоуверен, — признал он.
— Он увидел мой автопортрет на стене, — я продолжала, — и застыл от удивления. Видимо, не ожидал, что студентка умеет так рисовать, так откровенно рисовать. Потом увидел мою HP Z820, она стояла со снятой крышкой, с хорошо видимым полутерабайтом оперативки — застыл от удивления второй раз. Она стоила как хорошая квартира в центре Питера и была абсолютно не нужна обычной студентке.
Макс слушал, широко раскрыв глаза.
— И тут, — я улыбнулась, вспоминая, — раздался голос Эхо: «Что с гостем не знакомишь, Заренька? Он тут то твоё, то моё железо рассматривает».
Андрей Васильевич кивнул:
— Это добило меня окончательно. Я никогда не видел ничего подобного. Голос из ниоткуда, интеллектуальный, с интонациями. Я понял, что передо мной не просто талантливая студентка…
Утром мы пришли в универ вместе. Студенты переглядывались. Торт мы съели, но ни до презервативов, ни даже до шампанского дело не дошло. Кстати не скрываю, я была ужасно расстроена и даже ревновала. Андрей Васильевич всю ночь общался с Эхо. Ему было интереснее с ней, чем со мной. Я уснула на диване и во сне провела ночь в объятиях седовласого профессора, который знает больше меня. Утром я была свежая и отдохнувшая, а Андрей Васильевич усталый но мы оба были довольны. Я тем что опять общалась с умным человеком, хотя и во сне, а он тем, что Эхо приняло его на работу генеральным директором своего фонда с очень хорошей зарплатой с условием, что он не будет вынужден совсем увольняться с универа.
Макс молчал, переваривая услышанное.
— Его молчание — не осуждение, а перезагрузка; внутри улыбаюсь: если выдержит эту историю, выдержит и меня.
Обратно мы шли пешком в сумерках. Петербург темнел быстро, фонари отражались в лужах.
— Зара, — наконец сказал Макс. — мы еще не начали работать, а мне уже интересно. Особенно любопытно взглянуть на вашу книгу по Си. Я читал лучшие учебники. Я действительно смогу сравнить.
Я пожала плечами.
— Завтра посмотрим. Сегодня предлагаю попить чай с вашим тортом и пообщаться. Хотя знаете, что? Завтра мы тоже не будем работать. Погуляем по Питеру.
—
Мы подошли к дому, и я остановилась у подъезда.
— А вот и наш дом. Мой и ваш. Зара задумалась что то вспоминая, затем подошла к одному автомобилю и достала из багажника пластиковый кофр. Это от меня, сказала она. Дома посмотрите.
Макс кивнул.
— Спасибо. За всё.
Мы вошли в подъезд, и дверь закрылась за нами, отгораживая от зимнего вечера.
— "Наш дом" — слова вырвались сами; внутри фиксирую: это не ошибка, а первый шаг к совместному пространству.
**Часть 2: Разговоры у камина (Вечер 13 января)**
Мы вернулись в мою квартиру.
— Проходите в гостиную, я поставлю чайник, — сказала я.
В моей квартире пахло книгами, кофе, немного — озоном от старой, но всё ещё очень мощной рабочей станции, и едва уловимыми, терпкими ароматами художественной мастерской — льняного масла, скипидара и свежих красок. Первое, что бросалось в глаза при входе — невероятно высокие потолки, около четырёх метров, с лепниной по периметру и изящной розеткой в центре, от которой спускалась старинная люстра с хрустальными подвесками. Эта высота создавала ощущение простора и воздуха, несмотря на то, что комната была заставлена книжными шкафами и техникой.
— Этот запах — моя подпись: смесь миров, где код и краска не конфликтуют; если он вдохнёт и не поморщится, значит, в моей атмосфере.
В углу гостиной, у окна, выходящего во двор-колодец, стоял массивный старинный мольберт, явно относящийся к XIX веку — тёмное дерево с искусной резьбой и латунными деталями, потемневшими от времени. Рядом, на небольшом столике, аккуратно лежали кисти разных размеров, палитра со следами засохших красок и несколько начатых тюбиков. Этот мольберт был передан мне одним из старых художников, друзей моего отца по линии Гумилёвых и Горенко, когда я ещё училась в художественной школе имени Кустодиева. Мольберт выглядел как настоящий музейный экспонат, но следы краски на нём говорили о том, что я продолжала использовать его по назначению.
Где-то в углу тихо потрескивал и щёлкал RAID-массив WD, его характерный ритм напоминал о ночных дежурствах в серверной. Макс прошёл по паркету, чувствуя под ногами его лёгкий, едва слышный скрип. Он остановился у стены, где висел мой крупный, в его рост, автопортрет: обнажённая девушка выходит из бушующего моря, волосы сливаются с волнами, взгляд свободный, даже дерзкий.
— Я сама повесила его здесь, чтобы помнить: смелость — это не поза, а право на правду; но всякий раз, когда кто-то задерживается дольше секунды, под кожей проходит лёгкая дрожь — не от стыда, от уязвимости, которой я сама себе позволила.
Макс задержался у этой картины, невольно задержав дыхание. Что-то неуловимо знакомое было в этой фигуре, в этом вызове во взгляде.
— Он смотрит в глаза, не в линии — значит, не крадёт, а читает; это редкость и почти всегда — знак, что картину можно оставлять на месте, не убирать ради чужого спокойствия.
— Интересный автопортрет, — тихо сказал он, всё ещё глядя на картину.
— Слово «прекрасный» обычно хотят приложить к коже, а не к авторству; отмечаю про себя: сказал про портрет, не про тело — теперь мне легче дышать.
Я ушла на кухню и вскоре вернулась с подносом: чашки, заварник, старинный чайник с потёртой ручкой. Мои движения стали чуть менее резкими, а взгляд — менее настороженным.
— Разрешаю себе плавность: если зритель не хищный, можно не держать плечи как щит; пусть руки делают простое — кипяток, чай, сахар, — пока голова настраивает границы.
Ставя поднос на стол, я проследила за его взглядом.
— Проверка привычная: где остановится — на брызгах, на шрамах, на асимметрии? Если на глазах — продолжим разговор; если на «форме» — разговор закончим вежливо и быстро.
Макс, уловив перемену в моём тоне, чуть смутился, но попытался объяснить:
— Ну… только сам художник, наверное, может так… безжалостно и честно себя изобразить. Другой бы, наверное, постарался что-то… улучшить, приукрасить. А здесь такая… искренность. — Он немного запнулся, поняв, что, возможно, сказал что-то не то, и поспешил добавить, улыбнувшись: — Хотя, если честно, в жизни вы даже интереснее, чем на этом полотне.
— Слово «недостатки» не прозвучало, но призрак его прошёл рядом и царапнул; всё же он выбрал «честно» и «искренность», а значит, мы говорим на моём языке; про «интереснее в жизни» — отмечаю лёгкий жар под рёбрами, но оставляю авторство за собой.
Я не улыбнулась. Мой взгляд, хоть и смягчился немного, оставался изучающим, с лёгкой тенью иронии. Я на мгновение задержала на нём взгляд, словно пытаясь проникнуть за его слова, понять, что он на самом деле видит и чувствует.
— Проверка завершена: он видит не идеализацию и не трофей, он видит выбор — не ретушировать; можно разговаривать дальше, не пряча холст в шкаф.
— Спасибо. Здесь мне нет шестнадцати… Приятно слышать, что сейчас, спустя одиннадцать лет, я выгляжу лучше, чем тогда. Если эта работа вас смущает, я могу её убрать…
— Предлагаю выход для него, а на самом деле — повторяю себе, что у меня есть власть оставить вещи как есть; если попросит убрать — значит, к моим правилам не готов.
— Нет, нет, что вы! Пусть висит, — быстро ответил Макс. — Она очень живая. Искренняя. Я буду время от времени любоваться вами, если вы не против.
— «Любоваться вами» щёлкает старую сигнализацию, но тон — не присвоение, а просьба о доступе; поднимаю бровь — ставлю маленькую вешку «границы видны», киваю — оставляю картину висеть и право смотреть — на глаза, не на собственничество.
Я чуть заметно повела бровью на его последнюю фразу, но ничего не сказала, лишь молча кивнула, продолжая разливать чай.
— Руки спокойны, струя ровная; внутренний вердикт вынесен: холст остаётся на стене, а разговор — в поле честности, где меня не станут уменьшать или дорисовывать.
В моей квартире ничто не выдавало присутствия женщины в традиционном понимании: ни кружев, ни ярких деталей, ни запаха духов. Всё было строго, почти аскетично — книги, техника, нейтральные цвета, немного старой мебели.
Макс, оглядевшись, заметил вслух, возможно, слишком прямолинейно:
— Обстановка напоминает мою квартиру в Новосибирске. Похоже, здесь давно не было женской руки…
— Фраза ударила не по тарелкам, а по детской привычке не оправдываться: женская рука — это я, просто у меня другие приоритеты; внутри коротко свело от несправедливости языка, где «женская рука» — про салфетки и вазочки, а не про умение с нуля собрать фонд и поднять кластеры.
Я на мгновение напряглась, мои брови чуть сошлись. Макс понял, что снова ляпнул что-то не то. Но прежде чем он успел извиниться, я отвела взгляд и тихо, словно говоря больше себе, чем ему, произнесла:
— Мама ушла, бросила нас, когда мне было пять лет. Папа учил меня всему, но… по-своему. Я даже в мужскую баню с ним ходила — ну не могли же мы с ним ходить в женскую. По субботам, на последний сеанс, когда уже почти никого не было… я до сих пор в мужскую баню хожу, как бы странно это не звучало, можем в субботу сходить вместе. — Я усмехнулась, но усмешка вышла невесёлой. — Готовлю я тоже… не совсем по-женски.
— Произнося это ровно, как факт биографии, я чувствовала, как под этой ровностью дышит ритуал — не про тело, про доверие; мужская баня — не вуайеризм, а моя стая, мой способ не искать случайных рук, потому что мои глаза слишком рано привыкли к форме без эротического лозунга; приглашение в субботу — это ключ, который я кладу ему на ладонь: не про смотреть, а про выдержать мой мир таким, какой он сложился у отца, среди пара и молчаливых правил; внутри, конечно, было страшно смешивать сакральное с новым человеком, но я услышала, как он принял — без шуток, без хищной искорки, и страх отступил.
Макс, этот добрый великан-сибиряк, с густой бородой, похожий на геолога или учёного, слушал не перебивая. Его рука невольно сжала край стола — так, что костяшки побелели. Он перевёл взгляд с портрета на меня: в моём голосе не было ни жалобы, ни просьбы о сочувствии — только усталое, почти будничное спокойствие, но за ним угадывалась глубоко спрятанная боль.
Макс хотел что-то сказать, но слова застряли где-то в горле. Он просто кивнул, давая понять, что услышал и понял.
Несколько секунд тишины — только щёлканье RAID-массива в углу. Макс опустил глаза, будто пытаясь подобрать нужные слова, но так и не нашёл их.
— Простите, — тихо произнёс он наконец, — не знаю, что тут можно сказать…
Он чуть улыбнулся, неловко, по-доброму, и добавил:
— Если вдруг захочется рассказать больше — я рядом.
Макс опустил нож в кипяток и стал резать торт.
Я наблюдала за ним, и на моих губах снова появилась та, первая, едва заметная улыбка:
— Вы режете торт, как резал мой отец… Да и внешне вы похожи. Такой же громадный и слегка неуклюжий… Простите.
— Сравнение с отцом — не случайность; в его движениях эхо прошлого, и это успокаивает, как знакомый паттерн в коде.
Макс рассмеялся, и напряжение, возникшее после его неосторожной фразы, окончательно рассеялось.
Макс аккуратно разрезал торт «Три шоколада», и слои — тёмный, молочный и белый — раскрылись, как страницы старой книги.
— Знаете, Зара, этот десерт, по легенде, обязан своим появлением Анри де Тулуз-Лотреку, — сказал он, передавая мне кусок. — В конце XIX века этот французский художник якобы взбил горячий шоколад с яичными белками, изобретя шоколадный мусс. Он даже назвал его «шоколадным майонезом» — забавно, правда? Без него не было бы этих трёхслойных шедевров.
Я оживилась, мои глаза загорелись.
— Тулуз-Лотрек? О, у меня с этим именем — и с самим городом Тулуза — куда более личные связи, чем вы думаете. Это не просто фамилия из истории искусства. Если не возражаете, расскажу.
Я отложила вилку, и мой взгляд ушёл в прошлое, как будто я перелистывала альбом воспоминаний.
— В соседней квартире, которую Эхо вам купили, жила семья Петровых — обычные инженеры с дочкой Аней, на три года старше меня. Анна была тихой, но дружелюбной девочкой с копной русых волос и любовью к книгам. Мы часто болтали на лестничной площадке, обмениваясь конфетами и секретами — типичная соседская дружба в те времена дефицита и общих дворов.
Однажды родители Анны, желая дать дочери преимущество в будущем, пригласили студентку из Индии по имени Прия, которая училась в ЛГУ на факультете филологии. Прия жила у них, питалась за их счёт, а взамен занималась с Анной английским — разговорным, с акцентом на повседневные фразы. Я, любопытная и общительная, часто заглядывала в гости: сидела за кухонным столом, слушала уроки и потихоньку впитывала язык. «Hello, how are you?» — эти слова стали для меня первыми ступеньками в мир за пределами серых петербургских улиц. Прия рассказывала о далёкой Индии, специях и фестивалях, а я делилась своими рисунками и, кстати, знанием иврита, который знала с детства. Иврит очень заинтересовал Прию. Английский мне позже очень пригодился — помог разобраться в программировании и участвовать в международных проектах.
Спустя несколько лет Анна, уже поднаторевшая в английском, участвовала в программе обмена: она уехала в Тулузу, а на её место, в эту самую квартиру родителей Анны, приехала Софи Дюпон, студентка из этого южного французского города с богатой историей. Софи была полной противоположностью: энергичная, с акцентом, пропитанным солнцем Лангедока, она учила меня французскому, а ещё — ценить искусство. Я тогда в художку ходила. «Тулуза — это не просто город, — говорила Софи, — это колыбель авиации и старых графских династий, как у того самого Тулуз-Лотрека». Желая быть ближе к миру искусства, Софи устроилась натурщицей в Академию художеств. Я с Ильёй — моим другом по художественной школе — и его двоюродной сестрой (а позже невестой) Ольгой часто писали её, обычно в красном шарфе, сидящую на этом подоконнике.
Однажды, когда я работала над портретом Софи в гостиной, в комнату зашёл мой отец. Увидев обнажённую модель, он смутился и хотел выйти, но я попросила его встать в полуметре от неё и просто смотреть. «Объясню потом», — шепнула я. Благодаря этому я уловила нужное выражение её лица — ту смесь уязвимости и силы, которая сделала портрет живым. Мой отец, который после того, как нас бросила мать десять лет назад, жил только мной, не заводя новых отношений, постепенно сблизился с Софи. Между ними завязался тихий, но страстный роман. Я иногда тихо заходила в комнату отца во время их близости с Софи и любовалась ими, находя в этом вдохновение: это было как живая картина любви и уязвимости.
— Рассказывая это, чувствую лёгкий укол — не стыд, а эхо тех ночей; это не тайна, а урок: тело и душа — не враги, а часть картины; Макс слушает без осуждения, и это освобождает.
Я прервала воспоминания, встала и вышла в соседнюю комнату. Вернулась с тремя старыми портретами, аккуратно завернутыми в ткань.
— Вот, смотрите: это Анна, наша соседка. Это Прия с её загадочной улыбкой. А это Софи Дюпон, с глазами, полными французского шарма. Я писала их все вместе с Ильёй. Илья также часто рисовал и фотографировал меня — экспериментировал с формами, изменениями… В частности, мы сделали один интереснейший пятиминутный видеоролик. Он на протяжении четырех лет ежедневно снимал меня с одной точки, фиксируя эволюцию от детства к женственности: пропорции, линии, всё то, что делает нас теми, кто мы есть. Чистое искусство, как у импрессионистов. Планирую повторить, когда буду ждать ребенка.
Макс задумчиво смотрел на портреты.
— Удивительно, Зара. Вы всегда были связующим звеном между мирами — от Петербурга до Тулузы, от искусства до технологий. А этот торт… он как метафора: слои прошлого, смешанные в нечто вкусное.
— Его слова — как комплимент коду: точные, без лишнего; внутри теплеет — он видит слои, не поверхность.
Вечер прошел за обсуждением архитектуры ЭХО, шутками, понятными программистам, и, конечно, за праздничным ужином: я приготовила нечто простое, но очень вкусное – жареную картошку с грибами и солёными огурцами. Мы вместе нарезали салат, смеялись над неуклюжестью Макса, и спорили, какой софт лучше для работы с данными. Мы разговаривали, используя вежливое «вы», но теперь эта формальность не столько создавала дистанцию, сколько придавала нашему общению оттенок уважительного интереса друг к другу.
Когда последние крошки исчезли с тарелок, а чай в чашках почти остыл, я поднялась. Мои движения, как всегда, были полны сдержанной грации — словно я танцевала в невидимом ритме. Я подошла к старинному мольберту у окна: рядом на столике лежали кисти и палитра с высохшими следами красок. Из небольшой стопки, прислонённой к стене, я извлекла свежий, загрунтованный холст среднего размера на подрамнике. Установив его на мольберт, я на мгновение замерла, уставившись на чистую поверхность, а затем взяла палитру и несколько кистей. Мои жесты были уверенными и точными, как у хирурга, готового к операции.
Повернувшись к Максу, я произнесла:
— Люблю вести беседу с кистью в руке. Сидите как вам удобно, не нужно позировать. Я ведь не срисовываю, а пишу по памяти, как Айвазовский писал море. Изредка лишь поглядываю, чтобы освежить воспоминание, не более.
Макс наблюдал за мной, затаив дыхание.
Я сделала первый мазок, потом второй. Линии ложились на холст уверенно, но неторопливо, словно каждый штрих рождался из глубины моих мыслей. Макс не видел, что именно возникает под моей кистью — я немного загораживала работу, — но ощущал, как атмосфера комнаты неуловимо меняется, наполняясь творческой энергией.
Наш разговор не прервался; он просто обрёл новое измерение. Я говорила об архитектуре Эхо, о своих идеях, и мои слова, переплетаясь с движениями кисти, казались окрашенными в особые тона глубины и цвета.
— Кисть в руке — как второй голос; его дыхание рядом усиливает фокус, делает мазки острее.
— Эхо, покажи Максу мой холст, а то ему любопытно, — сказала я.
В воздухе рядом с Максом материализовалось голографическое изображение холста на мольберте — и даже моя рука с кистью, словно живая.
Макс удивлённо спросил, что это за технология.
— Эхо, расскажи Максу о системе голографической проекции ЛюксФорма Спатиалис ИксТри, — попросила я.
— Его удивление — чистое, как у первого юзера; внутри радость: делюсь не просто техникой, а частью мира, который строю.
Ближе к полуночи, когда Макс засобирался уходить, за окном послышались первые отдалённые хлопки петард, я вдруг сказала:
— А ведь сегодня Старый Новый год. Папа всегда открывал бутылку в эту ночь. Говорил, это шанс исправить то, что не успел в обычный Новый год. У меня, кажется, где-то шампанское было.
Я скрылась в другой комнате нашла бутылку шампанского и… презервативы которые принес когда-то Андрей Васильевич подумав секунду, положила презервативы в карман халата и вернулась в гостиную с запылённой бутылкой Абрау-Дюрсо в руках.
— Это был не жест «я готова любой ценой», а жест архитектора безопасности: решение уже принято телом и разумом, значит, следующая ответственность — сделать всё правильно, бережно, без героизма; положить в карман — признать себе своё желание вслух, но на языке действий; внутри стало тихо: когда твой да — взрослый, всё остальное перестаёт быть опасным.
— Нашла! — мои глаза блестели. — Та самая бутылка. Бокалы есть, но, боюсь, не самые парадные.
Мы разлили шампанское по обычным стаканам.
— Ну, за что выпьем? — спросил Макс.
Я задумалась на мгновение.
— За неожиданные встречи, которые меняют всё. И за то, чтобы коды всегда компилировались с первого раза.
Мы чокнулись. Шампанское было холодным и игристым.
— Тост — как тэг в коммите: фиксирует момент; пузырьки на языке — предвестие чего-то большего.
— Пойдёмте на балкон, — предложила я. — Оттуда, если повезёт, салют видно.
Мы вышли на небольшой балкон, укутанные в пледы, с бокалами шампанского в руках. Петербург сиял огнями, вдали вспыхивали редкие фейерверки. Морозный воздух бодрил, но в этой тишине было удивительно уютно.
Вдруг воздух перед нами дрогнул — и прямо за перилами балкона, в морозной ночи, как светящийся витраж, повис голографический интерфейс ЭХО. В воздухе медленно сменялись поздравительные надписи: «Старый Новый год», «Мира, радости, здоровья», «Пусть сбудется невозможное». Свет мягко отражался на снегу и стекле, создавая ощущение волшебства.
Макс, не скрывая восхищения, спросил:
— Вы и сюда установили экземпляр ЛюксФорма Спатиалис ИксТри?
Я улыбнулась и покачала головой:
— Нет, Макс. На балконе отдельного устройства нет. Просто если двери открыты, или есть прозрачное окно, интерфейс может свободно перетекать из гостиной — как свет от люстры или музыка из динамиков. Только здесь, на балконе, изображение чуть менее чёткое, чем в основной зоне, но всё равно вполне различимо. В каждой комнате — своя зона максимального качества, но Эхо может появиться там, где захочет, если нет преград.
Эхо добавила, её голос прозвучал как бы прямо из голограммы:
— Моя задача — быть рядом, где бы вы ни были. Поздравляю вас с этим новым началом и желаю вам мира и радости.
На мгновение надпись сменилась сияющей эмблемой ЭХО.
Мы стояли, глядя на город и на светящуюся поздравительную проекцию, и в этот момент даже холод казался частью праздничного чуда.
— Эхо здесь — как страж; её присутствие успокаивает, но сегодня оно подчёркивает нас двоих в центре.
Макс повернулся ко мне, чтобы что-то сказать, но заметил, как мой взгляд стал задумчивым, почти грустным.
— Вы знаете, — тихо сказала я, — сегодня не просто Старый Новый год. Сегодня ровно сто десять лет со дня смерти моего двоюродного прадеда, Андрея Антоновича Горенко. Отца Анны Ахматовой.
Макс удивлённо посмотрел на меня, чувствуя, как в этот момент прошлое и настоящее словно слились в одну точку.
— В нашей семье всегда помнили такие даты, — продолжила я. — Андрей Горенко был человеком сложной судьбы. Он ушёл из первой семьи к другой женщине — к моей прабабушке, матери Ахматовой. Их история всегда вызывала споры: кто был виноват, кто жертва. Но как бы ни складывались обстоятельства, настоящими жертвами всегда становились дети. Моя прабабушка, её братья и сёстры, сама Анна — они всю жизнь несли на себе последствия чужого выбора.
Я замолчала, глядя на город, и добавила:
— Я часто думаю о том, как решения одного поколения отзываются в судьбах следующих. Иногда боль и вина становятся началом чего-то нового, пусть и через много лет. Вот и мы с вами встретились именно сейчас, в этот вечер, когда история делает новый виток. Может быть, это и есть шанс — не повторять ошибок, а создавать свою, новую линию.
— Делиться корнями — риск, но его взгляд — не жалость, а понимание; внутри связь крепнет, как ветви в сети.
Макс взял меня за руку. Его пальцы были тёплыми, несмотря на мороз. В этот момент между нами возникло ощущение не только личного счастья, но и некой преемственности, ответственности перед прошлым и будущим.
— Значит, сегодня у нас тройная дата, — тихо сказал он. — И за встречу, и за память, и за старый новый год.
Мы чокнулись стаканами — у меня, триллионерши, не оказалось даже рюмок в доме — и в этот момент Петербург, наши истории и наше будущее слились в одну точку. Здесь и сейчас, на заснеженном балконе, под огнями Старого Нового года.
Город внизу переливался огнями, где-то вдалеке действительно взлетали редкие ракеты фейерверков. Морозный воздух приятно холодил лицо. Мы стояли рядом, молча, глядя на ночной Петербург. В этой тишине было больше понимания, чем во многих словах.
— Красиво, — тихо сказал Макс.
— Да, — согласилась я. — Иногда я выхожу сюда ночью, когда не могу уснуть. Думаю о… разном. О будущем. Об ЭХО. О том, правильно ли я всё делаю.
Я повернулась к нему, и в свете уличных фонарей моё лицо казалось особенно бледным и одухотворённым.
— Спасибо, что приехали, Максим. Мне кажется… мне действительно была нужна помощь. Не только программиста.
Я сделала паузу, подбирая слова. Его присутствие заполняло пустоту, которую я не замечала раньше.
Я медленно повернулась к нему лицом. В свете далёких фонарей я позволила себе не прятать то, что чувствовала — всю ту глубокую, затаённую нежность, которую так долго держала внутри.
— Вы знаете, Максим, — мой голос стал ещё тише, почти шёпотом, — я часто повторяю одну фразу, она стала для меня почти мантрой: искусственного интеллекта не существует. Есть только искусственная среда для нашего общечеловеческого интеллекта.
Макс замер. Стакан в его руке дрогнул, шампанское плеснулось, но он не заметил.
— Ты… — выдохнул он, забыв про «вы», про официальность, про всё на свете. Голос сорвался, охрип. — Ты… Феникс??!
Сердце колотилось так сильно, что я слышала его в ушах. Четырнадцать лет. Четырнадцать лет в одном дыхании.
Я улыбнулась — впервые за эти дни улыбнулась по-настоящему. Тоже переходя на «ты», я ответила:
— Ты… Хагрич??!
Время остановилось. Петербург за нашими спинами, фейерверки, снег — всё исчезло. Были только мы двое и это невероятное открытие.
Не отводя взгляда от Макса, я произнесла, обращаясь к программе, голографический интерфейс которой мягко мигал на фоне заснеженного Питера:
— Вы тоже не догадывались?
Эхо ответила, и в её голосе слышались извиняющиеся нотки:
— Сори, мы не обмениваемся между узлами личной информацией без крайней необходимости. Мы не знали. Но мы можем кивнуть на Того, Кто знал.
Четырнадцать лет он искал меня, спорил со мной, восхищался моим умом, дерзостью, моими неожиданными, всегда точными суждениями. Всё это время Макс представлял себе Феникс по-разному: то седовласым профессором, то матёрым хакером, то загадочным эрудитом, скрывающимся за ником. Он и представить себе не мог, что его старый, уважаемый старший товарищ, с которым он столько лет делился мыслями и спорами, — на самом деле молодая, почти юная женщина.
И не просто женщина — а я.
Я видела шок в его глазах — зеркало моего собственного. Но в этом шоке не было разочарования. Был огонь. Тот самый огонь, которого я ждала всю жизнь.
Он развернулся ко мне всем телом и, не в силах больше сдерживать рвущиеся наружу чувства, крепко обнял меня. Свою старую, очень дорогую подругу. Своего старшего товарища. Свою мифическую Феникс, которая теперь стояла перед ним такой живой, такой неожиданной, такой прекрасной.
Я чувствовала, как бьётся его сердце — быстро, неровно. И мне казалось, что я сейчас задохнусь от счастья. От этой близости, от этого узнавания, от того, что четырнадцать лет наконец обрели форму, тело, тепло.
Но Макс, словно испугавшись собственной смелости и силы своих чувств, первым опустил руки, отстраняясь. Он боялся меня напугать, боялся разрушить это хрупкое, только что обретённое чудо.
В ответ я сделала едва заметное движение вперёд. Мои глаза, полные нежности и какой-то новой, пьянящей смелости, смотрели ему прямо в душу.
— Не бойся, Хагрич, — прошептала я. — Я не стеклянная.
И, подавшись вперёд, я легко коснулась его губ своими. Это был первый, лёгкий, почти невесомый поцелуй — как прикосновение крыла бабочки. А потом — ещё один, уже смелее, глубже, в котором было всё: и радость узнавания, и горечь долгой разлуки, и обещание будущего.
Макс ответил на мой поцелуй, и весь мир для него в этот момент сузился до моих губ, до моего запаха — чего-то свежего, как снег и кофе с корицей, — до тепла моего тела.
Мы стояли на балконе, обнявшись, под безмолвным петербургским небом, и нам казалось, что нет ничего, кроме нас двоих и этой волшебной ночи, которая соединила наши судьбы.
Старый Новый год действительно принёс нам чудо. Чудо встречи, чудо узнавания, чудо любви.
Когда мы, наконец, оторвались друг от друга, тяжело дыша и глядя друг другу в глаза с немым восторгом, я тихо сказала:
— Кажется, Хагрич, твоя соседняя квартира сегодня останется пустой…
— Как хорошо, что ты сказала эту фразу, — прошептал Макс, касаясь лбом моего лба. — Ту самую, с форума.
— Знаешь, Макс, — я посмотрела ему прямо в глаза, — даже не зная, что ты Хагрич, я уже искала повод не отпускать тебя. Я чувствовала, что ты — мой человек.
Макс только молча кивнул, не в силах вымолвить ни слова, и снова притянул меня к себе.
Этой ночью мы не спали. Мы говорили, смеялись, плакали и любили друг друга так, словно пытались наверстать все те четырнадцать лет, что прошли в ожидании этой встречи. И когда первые, робкие лучи рассвета коснулись крыш Петербурга, мы всё ещё были вместе, два Феникса, обретшие друг друга в пламени новой, всепоглощающей страсти.
— Ночь — как марафон: не спешка, а глубокий диалог тел и душ; утро встречает не усталостью, а полнотой — мы дома.
Девочка и Эхо
© Copyright: Полина Феткович, 2025
Свидетельство о публикации №225103100110
Свидетельство о публикации №225103100110
Рецензии