Картинки детства продолжение 9

       9. Школа-интернат.


      Закончив семь классов сельской школы, я оказался на перепутье. Родители не вмешивались в мою судьбу, потому что я не давал им повода, и вопросы, встающие перед собой, до сих пор решал сам. Но что я мог решить сам в свои четырнадцать лет в вопросах дальнейшей учебы? Я мечтал о море, но поехать не только к морю, к "черту на кулички", а даже в Ачинск за двадцать километров и поступить в 8 класс нужны были средства, нужно было как-то обустроить свое проживание, пропитание и прочее, и какое-то время я не знал, что делать. А озадачить родителей этими проблемами мне было даже страшно. В общем, я был на перепутье, и уже подумывал идти на какую-нибудь колхозную работу.

      Новый учебный 1961- 62 год уже продолжался более полумесяца. Вдруг, мама сказала, что она слышала от соседей, что, якобы, в Ачинске открыли какую-то новую школу, что там бесплатно одевают и кормят, что «Прямо-таки чудеса!», и что принимают деревенских ребят. Но новость была настолько не ясной и неопределенной, что принять решение было сложно, тем более, что и опоздал прилично. Однако, подумал: - «Была – не была!». Свернул трубочкой Ведомость успеваемости за 7 класс и в клетчатой рубашке, в кепке, в штанах и кирзовых сапогах с отворотом – одежде на любой случай -  пешком пошел в Ачинск. Пешком до Ачинска - было делом обычным. Я отыскал Школу-интернат № 2 и, несколько робея, что опоздал, и что не примут, зашел в кабинет Директора школы. Стою, смущаюсь, не знаю, с чего начать. Директор, Софья Григорьевна, приятная, средних лет еврейка с двумя золотыми фиксами, внимательно глянула на меня, увидела мой документ-трубочку и молча протянула руку - дай посмотрю. Затем так же молча встала, легонько взяла меня за локоть и уверенно произнесла: - «Пойдем со мной!». Мы поднимались на второй этаж Учебного корпуса, а я с удивлением озирался: - «Как все неожиданно!!! Как здорово!!! Как красиво!!! И пахнет совсем по другому!». Софья Григорьевна широко открыла дверь кабинета иностранного языка, вошла и жестом пригласила меня. Учитель встала, затем встали ребята и дружно поздоровались: -«Зд-ра-а-ссь-те!».
- « Вот, привела вам нового ученика, принимайте!» - сказала Софья Григорьевна, и, повернувшись к выходу, добавила: - «После уроков будешь переодеваться.»

     Учеба в восьмом, девятом, десятом классах Ачинской школы-интерната для детей из отдаленных деревень в корне отличалась от учебы в деревенской школе своими познавательными возможностями и организацией. В деревенской школе все предметы изучались в одном классе, за одной партой, здесь же была кабинетная система, кабинеты были хорошо оборудованы и оснащены, особенно кабинет физики, химии, иностранного языка.
     Так, в кабинете иностранного языка у нас был магнитофон для записи и прослушивания произношения и дикции, большой катушечный магнитофон-чемодан «Маяк». Я был поражен этим фактом. В то время магнитофон вообще был чудом техники. Говорить в микрофон, да еще на немецком!!! А потом услышать живой собственный голос со стороны было неописуемо любопытно и чудно. Если в Нагорновской школе «химичка» приносила на урок только один экземпляр химреактивов и показывала всем их реакции с учительского стола, то здесь реактивы и химическая посуда стояли у каждого на столе, и после «опытов» каждый сливал «их результаты» в раковину с проточной водой. Все эти «чудеса», пока не стали привычными, вызывали во мне восторг.
      Если до этого я тяготел к гуманитарным предметам, то здесь к любимым предметам добавилась физика. Понятия школьной физики лежали  на поверхности обыденной жизни и были легко доступны моему воображению и анализу. А алгебру я не любил, потому что по тем или иным причинам, (наверное, в 6 классе плохо слушал Марию Ильиничну) не понял условности алгебраических выражений, и потому она мне казалась скучной, абстрактной и не имеющей практического применения. Лишь через много лет взрослой жизни на основе жизненного опыта пришло понимание того, что абсолютно все в этом мире зиждется на математических законах, все вплоть до понятия красоты, ведь красота - это прежде всего СТЕПЕНЬ целесообразности - ВЫСШАЯ степень.

      Кроме больших познавательных возможностей по предметам программы в школе были большие возможности и для общего развития. Это был Хрущевский эксперимент маленького коммунизма. Я прекрасно помню дух того времени, когда исподволь, но постоянно и во всём нам прививали коммунистическую идеологию, принципы Строителя Коммунизма. И эта идеология нравилась нам. Что плохого в словах учителя истории Лоры Леонидовны, когда между делом она говорила: - «По настоящему культурный и воспитанный человек, уступая место в автобусе, не будет дожидаться благодарности. Он просто встанет и отойдет»?  И эти слова западали нам в душу, подвигали к красивым благородным поступкам. Наши преподаватели убежденно рисовали нам радужные картины коммунистического общежития. Говорили, что в не далеком будущем к 1980 году будет построена Материально-техническая база Коммунизма, и каждому будет по потребностям, а от каждого - по способности.  Вплоть до того, что у каждого на кухне будет кран с молоком, с квасом, с пивом, и прочим, и все будут счастливы. Конечно,  военному поколению и нам, послевоенным, в стране, испытавшей неимоверные тяготы войны, хотелось верить в чудо, и мы сердечно проникались этими идеями.

      Школа имела отдельный городок с большим двухэтажным учебным корпусом, с трехэтажным общежитием, с прекрасной столовой, всевозможными учебно производственными мастерскими, студиями, баней-прачечной и стадионом. Нас одевали «от нитки до иголки». Одежда была, естественно, индивидуальная, причем, отдельно школьная форма, повседневная и выходная. По сезону это была зимняя и демисезонная одежда. У всех учеников была спортивная зимняя и летняя форма, лыжи и коньки с ботинками. После деревенских «снегурок», которые мы привязывали при помощи веревочных закруток к своим валенкам, это было чудо.
 

       Питание было в высшей степени превосходно. До тех пор я не только не пробовал большинства блюд, которыми нас кормили в школе, но даже и не слышал о них. Ежемесячно нам устраивали пышные коллективные Дни Рождения с отдельным угощением и подарками. Плата за все была просто ничтожной. Родители платили поначалу за мое полное обеспечение пять рублей в месяц, а потом им плату уменьшили до двух с половиной рублей. Вы можете сегодня поверить в это? Что такое сегодня два с половиной рубля, когда проезд на трамвае стоит тридцать?
      По тем временам ничего лучшего и более полного, чем в нашей школе не было во всей стране. Этим мне посчастливилось в жизни. Позже, будучи взрослым, я узнал, что таких школ во всей стране было единицы. И удивительно, чем заслужил маленький никому не известный сибирский городок Ачинск такую честь!
       Я перепробовал все: - занимался спортом, рукоделием, авиа и судомоделизмом, музыкой в духовом и струнном оркестрах, само собой, пением, автоделом и столярно-слесарным делом и прочим, прочим. Но с головой я ушел в мир изобразительного искусства, начав со школьной «Студии Рисования и Лепки». Первый мой преподаватель рисования и лепки был Каменев Владимир Степанович. Изобразительное искусство всецело импонировало моей натуре и характеру. Если музыка это искусство публичное, оно в той или иной степени вызывает стадное чувство, то изобразительное очень интимно: – ты, глядя на произведение, молча разговариваешь и с ним и с собой. Диалог этот интимен и индивидуален. В моем понимании Искусство – это не то, что мы внешне видим на картине или слышим в оркестре, а то, что в результате откликается в нашей душе. Постигая искусство, мы учимся слушать голос своей души, потому изобразительное больше импонировало моей натуре, чем музыка, и на фоне моих любовных переживаний я занимался им до самозабвения. Мне нравилось мое самоотречение от повседневности и сиюминутности. Я старался понять, что есть красота, и путем постоянных, напряженных наблюдений за окружающим меня миром, размышлений и переживаний, сравнений и анализа стал понимать всеобщую взаимосвязь предметов и явлений в этом мире, их хрупкое равновесие и удивительную целесообразность. Понимание этой взаимосвязи давало ответы на многие, многие вопросы. Стремление к пониманию красоты вырабатывало во мне определенные идеалы, которые в сравнении с повседневной обыденностью создавали мою жизненную позицию. Я острее стал чувствовать разницу между идеалами и повседневной жизнью, и эта разница вызывала во мне все большую досаду и горячее желание показать и объяснить людям, как должно быть в жизни. Мне казалось, что окружающие не хотят видеть и даже не задумываются над этим. Мне было всего четырнадцать лет – время мальчишеского максимализма, субъективных мерок, однозначных оценок, отсутствия какого-либо жизненного опыта, и я еще не понимал, что люди не только не терпят чужой критики, но даже и советы принимают настолько, насколько готовы и хотят их принять, а мне уже часто хотелось покритиковать, дать оценку. С другой стороны я понимал, что критиковать людей я не имею ни морального права, ни реальной возможности, и мог работать только над собой, вырабатывая в соответствие со своими идеалами свой характер. Для этого нужна была и воля и отвага.
      Так я терзался, маялся и взрослел ...

      Однажды, в те годы мне встретился на мой взгляд чудесный афоризм: -
      «Украшение  человека – мудрость.
      Украшение мудрости – спокойствие.
      Украшение спокойствия – отвага.
      Украшение отваги – мягкость».
 
      Я был восхищен смыслом этого афоризма и восхищаюсь им до сих пор. Думаю, что в нем сконцентрированы самые главные качества человека, особенно мужчины. Во всяком случае, мне всегда хотелось приблизиться к этим качествам.

      В 1964 году школьная программа подверглась очередной реорганизации и среднюю школу опять сделали десятилетней. Старшие ребята закончили одиннадцать классов, получили аттестаты о среднем образовании и пошли по жизни дальше. Нам же, закончившим десять классов по одиннадцати летней программе, пришлось снова идти в десятый класс. Школу-интернат для детей из отдаленных деревень в связи с реорганизацией закрыли, преобразовав её в обычную среднюю школу. Хрущев был отстранен от власти, и Ачинский экперимент «маленького коммунизма» закончился.
 
      Я стал перед проблемой: - как мне закончить среднее образование. В нашей семье после меня еще четверо: Павел, Люда, Нина и Валя. Я знал, что у родителей нет средств, чтобы меня кормить, одевать, платить за проживание на квартире. Конечно, если бы я спрашивал у них совета или разрешения, они, конечно же, еще б немного напряглись и нашли на меня средства, но я не мог себе этого позволить. Кроме того, как это ни высокопарно звучит, уже тогда я привык все решать сам и  решил идти работать на стройку и заканчивать десятый класс в вечерней школе рабочей молодежи (ШРМ). Конечно, родители не возражали.

      Я устроился на работу и жил в рабочем общежитии в комнате на четверых. Общался с разными людьми: - молодыми, как я, и многим старше меня, у которых были разные судьбы и по-разному сложившаяся жизнь.

     Помню сорокалетних украинца Колю Слободенюка и башкира Тимку Шайнурова. Это была парочка «не-разлей-вода». У них не было семьи, не было детей, они не мечтали ни о доме, ни о карьере. Хотя Коля был очень эрудированным, многое знал, много читал, многое мог рассказать, и его интересно было слушать, но «плыл по течению» так же, как и Тимка. Летом они «шлялись» по тайге с разными геологическими партиями, а на зиму устраивались ради теплого угла на какую-нибудь работу и коротали время до весны. Из пожиток на двоих был только пустой рюкзак. Дисциплины не было никакой, они часто прогуливали; - зарплата, естественно, – «кот наплакал», которую они немедленно пропивали, и часто скребли по карманам и занимали «рваный» на хлеб. Напившись, они дрались до «кровавых соплей», при этом Колька назойливо домогался: - «Ти-и-мка! Ты что, предпочитаешь меня
дурако-о-м?!», и тут же обнимались, целовались и плакали. Их жизнь мне была непонятной и не вызывала симпатий.
     Четвертым был татарин Шарапов Илья тоже лет сорока. Он работал мастером с заключенными в «зоне», на работу уходил рано, приходил поздно, был коренаст, с виду молчалив и суров, но организован и подтянут. Я не видел, что бы он когда-нибудь выпивал, видимо, не любил этого. Я относился к нему с уважением. Работал я в СУ-5 «Ачинск Алюминь Строя» плотником-бетонщиком третьего разряда. Зарабатывали мы в бригаде (я и еще двое таких же, как я) меньше других, около ста рублей, но мне, в основном, хватало. Наряду с самыми необходимыми тратами на одежду, питание, проживание я покупал книги по искусству, кисти, краски, растворители, бумагу, холсты и прочие материалы для рисования и живописи. Занятия в изостудии я не бросил, твердо намереваясь поступать в художественное училище и заниматься искусством дальше. Мои товарищи в шутку называли меня «Леонардо не Давинченный».

      Излишеств и развлечений я не любил  изначально, но и при таком аскетизме у меня не хватало времени на то, чтобы работать на стройке, учиться по вечерам в ШРМ и регулярно заниматься в изостудии. Нужно было что-то бросать. Работу бросить я не мог, а о жертве изостудией и подумать не смел. Оставалось жертвовать только школой. Тем более, что в художественное училище принимали с восьмью классами. При всей своей уже тогда самостоятельности я не был человеком прагматичным, решения принимал исходя из своих наклонностей, устремлений, желаний, эмоций. Холодного расчета я был лишен абсолютно и бросил вечернюю школу за три месяца до выпускных экзаменов. Классный руководитель – учитель химии, женщина в зрелом возрасте,  к сожаленью, не помню её имени, много раз приходила ко мне в общежитие и чуть не  плакала, уговаривая меня образумиться и закончить школу. Как была она права!!! Она говорила: - «Витя, ты на пороге самостоятельной жизни, подумай, опомнись, тебе необходимо получить Аттестат Зрелости, а дальше, как знаешь!». Но я был непреклонен. В этом же году я поехал в Иркутск и поступил в художественное училище на вечернее отделение. Почему на вечернее? Всё так же потому, что не хотел и не мог обременять родителей дополнительными расходами, а учеба на вечернем отделении позволяла зарабатывать на жизнь. К тому же я чувствовал уверенную самостоятельность, мне казалось, что я правильно ориентируюсь в жизни, что все могу и нигде не пропаду, а мои устремления прекрасны и благородны. Почему в Иркутск, когда рядом в Красноярске было такое же училище? Потому что в кругах художников считалось, что Иркутское училище «сильнее», и это определило мой выбор. Тогда моя самостоятельность и отсутствие потребности советоваться с родителями, просить у них разрешения, или как раньше говорили, просить благословения, казались мне нормальными и даже похвальными, но жизнь впоследствии доказала, что это была мальчишеская не зрелость, эгоизм, вопиющее и не простительное неуважение к ним. Только с возрастом я понял, как сильно я этим родителей обижал. Не знаю, почему так случалось, ведь я их любил, а отца боготворил, - наверное, потому, что и они считали меня из всех своих детей самым не ординарным.
      Экзамены в училище я сдал в июле и полтора месяца до сентября был свободен, приехал домой и жил в деревне. Впереди была новая жизнь, учеба любимому делу. А сердце все еще ныло по Гусевой Наташе.
      Моё взросление и сознание этих жизненных перемен вызывало разные чувства: - от спокойно-торжественных до бесшабашных, удалецки залихватских. Со мной что-то происходило. Впервые мне захотелось принаряжаться, быть в компании деревенских ребят, ходить с ними в клуб, после танцев шарахаться по деревне, горланить частушки и песни и даже драться. Мне было восемнадцать лет, и хотя последняя моя любовь все еще владела мной, но молодые хмельные силы требовали чего-то нового, и я бесшабашно увлекся романтическими приключениями с девчонками-студентками, приехавшими из Ачинска на уборку колхозного урожая. Мне нравилось дурить им головы, совершенно не подавая надежд на какие-либо серьезные отношения. И, как ни странно, им нравилось это. Некоторые соперничали между собой и переживали до слез. Прав наш великий Пушкин: - «Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей…»
      Но приближалось первое сентября 1965 года, начало занятий в Художественном училище, и в последних числах августа я уехал в Иркутск.