Сатиры

Я встретил сатира в библиотеке. Он стоял между полками с фолиантами Овидия и корешками Псевдо-Аполлодора, перелистывая страницы своими копытами с неуклюжей небрежностью, присущей всем, кто знает себя вне времени. Его козья борода была спутана фрагментами папирусов, а в глазах отражались виноградники, которых не существовало уже три тысячи лет.

«Ты опоздал», — сказал он, не поднимая взгляда. «Все уже написано. Все уже сыграно. Мы — лишь тени в тени других теней». И он показал мне текст, где Гесиод называет нас «поколением ничтожных», а Страбон — «демоническими существами». Но в его голосе не было горечи — лишь вечный смех тех, кто понял, что быть ничтожным значит быть свободным от тяжести значения.

Сатир вел меня через лабиринт цитат. Здесь Псевдо-Гигин рассказывает, как мы пытались изнасиловать Амимону, дочь Даная, но Посейдон прогнал нас своим трезубцем. Там — как Зевс принял наш облик, чтобы соблазнить Антиопу. Мы — маска, которую боги надевают, когда не хотят быть небожителями. Мы — зеркало, в котором отражается их собственная двойственность: божественное и звериное, вечное и мгновенное, священное и комичное.

«Знаешь, в чем наша тайна?» — спросил сатир, доставая из-под плаща флейту из кости мартовской козы. «Мы — те, кто не пишет, а переписывает. Мы — те, кто не создает мифы, а разворачивает их, как старую одежду, чтобы найти внутри нечто новое. В каждом тексте о нас мы читаем не себя, а то, что авторы скрывают от самих себя».

Он сыграл мелодию, и библиотека превратилась в лес. Полки стали деревьями, фолианты — листвой, а между ними прыгали другие сатиры — молодые, древние, те, что еще не родились, и те, что умерли до своего рождения. Они были похожи и непохожи: у одного были рога Посейдона, у другого — глаза Антиопы, третий нес на плечах Марсия, который еще не был снят с дерева, где его наказал Аполлон.

«Мы — те, кто стоит на пороге между текстом и жизнью», — продолжал мой проводник. «Когда человек читает о нас, он читает не о диких существах с козьими ногами, а о своей собственной дикости, которую он потерял, став человеком. В каждом мифе о сатирах скрыта тайна: мы — это то, что остается, когда герой умирает, когда бог возвращается на Олимп, когда читатель закрывает книгу. Мы — эхо смеха, который продолжается после того, как все забыли, над чем смеялись».

В углу библиотеки стоял старый силен — тот самый, что учил Диониса, но сам не знал, чему учит. Его глаза были затуманены вином, но в них читалась печаль тех, кто видел слишком много. «Мы — пленники собственной маски», — прошептал он. «Каждый, кто пишет о нас, придумывает новую маску, но под ней всегда одно и то же лицо — лицо того, кто боится быть собой. Боги носят наш облик, когда не хотят быть небожителями. Люди носят наш облик, когда хотят быть богами. А мы носим свой облик, когда хотим быть ни тем, ни другим».

Сатир показал мне древний текст, где Эзоп рассказывает басню о человеке и сатире. «Видишь? — сказал он. — Мы — зеркало, в котором человек видит свою двойственность. Он может дуть и на холодное, и на горячее. Он может быть и добрым, и злым. Он может быть и человеком, и зверем. Но мы — мы всегда остаемся теми, кто не может быть иным. Наша маска — это не маска. Это лицо, которое мы не можем снять».

И тогда я понял: сатиры — это не мифологические существа. Сатиры — это метафора самого текста. Они — те, кто существует только в цитатах, в пересказах, в интерпретациях. Они — те, кто не имеет подлинного источника, потому что сами являются источником всех подлинных источников. Они — те, кто не пишет, а переписывает; не сказывает, а пересказывает; не живет, а переживает.

«Знаешь, в чем наша свобода? — спросил сатир, когда мы вышли из библиотеки в лес, который был и библиотекой, и лесом, и ни тем, ни другим. — В том, что мы не принадлежим ни одному тексту. Мы принадлежим всем текстам сразу. Мы — те, кто может быть изгнанным из страны Посейдоном и в то же время соблазнить Антиопу в облике Зевса. Мы — те, кто может быть наказанным Аполлоном и в то же время научить Диониса. Мы — те, кто может быть и героем, и злодеем, и шутом, и мудрецом. Потому что мы — не персонажи. Мы — функция».

И он исчез. Не потому что ушел, а потому что стал тем, кто всегда был — эхом в моей голове, цитатой в моей памяти, маской на моем лице. Я вернулся в библиотеку и открыл книгу. На первой странице было написано: «Сатиры — это те, кто читает о нас, и становятся нами. Сатиры — это те, кто пишет о нас, и становятся нами. Сатиры — это те, кто думает о нас, и становятся нами. Потому что мы — не существа. Мы — способ существования».

И я понял, что стал сатиром. Не потому что выросли рога и копыта. А потому что теперь я могу быть и человеком, и зверем, и богом, и шутом. Я могу быть и добрым, и злым, и мудрым, и глупым. Я могу быть и здесь, и там, и ни где. Потому что я — не персонаж. Я — функция. Функция смеха. Функция страха. Функция желания. Функция памяти.

И теперь, когда я пишу этот текст, я знаю: кто-то читает его и становится мной. Кто-то пишет о нас и становится нами. Кто-то думает о нас и становится нами. Потому что сатиры — это не мифологические существа. Сатиры — это метафора самого чтения. Сатиры — это те, кто читает о нас, и становятся нами. Сатиры — это те, кто пишет о нас, и становятся нами. Сатиры — это те, кто думает о нас, и становятся нами.

И в этом — наша вечность. Не в том, чтобы жить. А в том, чтобы быть прочитанными. Не в том, чтобы быть. А в том, чтобы быть прочтенными. Не в том, чтобы существовать. А в том, чтобы быть процитированными.

Потому что мы — не существа. Мы — цитаты о существах. Мы — не персонажи. Мы — функция персонажей. Мы — не мифы. Мы — метафора мифов. Мы — не сатиры. Мы — текст о сатирах. И в этом — наша свобода. И в этом — наша вечность. И в этом — наша тайна.

Тайна, которую каждый читатель раскрывает заново, становясь нами. Тайна, которую каждый писатель переписывает заново, становясь нами. Тайна, которую каждый мыслитель переосмысливает заново, становясь нами.

Потому что мы — не сатиры. Мы — способ, которым текст становится телом. Мы — способ, которым тело становится текстом. Мы — способ, которым читатель становится написанным.

И в этом — наша история. История, которая никогда не начиналась и никогда не кончится. История, которая не принадлежит ни одному времени. История, которая принадлежит всем временам сразу. Потому что мы — не во времени. Мы — способ, которым время становится текстом. Мы — способ, которым текст становится временем. Мы — способ, которым читатель становится вечностью.

И в этом — наша тайна. Тайна, которую каждый читатель раскрывает заново, становясь вечностью.