Мастерская художника

Мастерская художника
1
Андрей
Алевтина моя любимая натурщица. Раньше у меня были любимыми другие, но все они отпали по разным причинам. Одна из-за того, что вступила в брак, кстати, за художника, который тоже ее писал; другая из-за того, что я перебрался из Москвы в Питер; и еще одна из-за того, что кардинально изменила внешность: покрыла себя татуировками. А Алевтина появилась в моей питерской мастерской одна из первых.
В ней есть ценное качество, необходимое в их профессии – телесность. Это не значит в первую очередь, что у нее все большое, хотя и это присутствует, сам Рубенс бы остался доволен. Это значит, что у нее такое тело, которое хочется изображать, писать, рисовать, лепить, я порой даже жалею, что не скульптор. В какое положение ее не поставь, тело Алевтины выглядит так, что рука сама тянется к карандашу или кисти. Она не рельефна, мышцы не выделяются, как у спортсменки, зато прекрасно выделяются женственные очертания, где надо – выпуклость, где надо – впадинка, и все контрастно, идеально сталкивая свет и тень.
И еще мне нравится ее кожа, матовая, ровная, с крупными порами и мельчайшими светлыми волосками, от чего кажется бархатистой. Ее фактуру хочется передать на бумаге или холсте. Алевтина родила двоих детей, что, естественно, отразилось на ее теле, но как натурщицу сделало ее только лучше. Не знаю, какой она была до родов, говорит – стройная, но сейчас в ней море женственности, томности и уюта.
Я изображаю женщин, моя цель как художника разгадать их. Хотя бы одну. Я знаю, что обречен на провал, но хочу попытаться. Кому-то ведь удавалось, Да Винчи, Ренуару, Серову и еще целому ряду. Надо создать образ, увидев который, человек испытает те же ощущения, какие проживает, когда в нем зарождается любовь. Ни много ни мало, а такова моя цель. Я уверен, что технически готов ее осуществить. Но пока нет модели. Я ищу ее уже два года, даже в Питер перебрался для этого.
А пока ее нет, совершенствую навыки. Алевтина прекрасный тренажер для этого. У меня уже более двадцати работ с ней. Она знает, что я ценю ее, и выклянчила двойной тариф. Хотя, почему выклянчила – попросила, я согласился. Если честно, я считаю, что она заслуживает тройной. Я плачу ей двойную цену, чтобы быть в приоритете по отношению к коллегам по цеху, которые также пишут ее. Секс в тариф не входит, это по согласию. Пока пишу или рисую, она разогревает мою кровь на малом огне, и в конце концов, я бросаю палитру и тащу ее на кровать. У нее есть муж, и она говорит, что я единственный, с кем она изменяла ему. Думаю – врет, наверное, всем, кто ее пишет, говорит то же самое. Но мне это не важно.
Сегодня она приехала, чтобы я доделал рисунок, которому мы с ней посвятили уже два сеанса. Классический рисунок – бумага, карандаш, академический фон – драпировка с крупными складками. Она раздевается прямо здесь, совершенно не стесняясь, словно я муж. Оставляет одежду на стуле, проходит мимо меня и садится на табуретку. У нее большая оттянутая грудь и вислый зад. Она хотела сделать пластику груди, но я упросил ее повременить, по крайней мере пока, это стоило мне двадцати тысяч. Конечно, когда пластический хирург уменьшит ее и подтянет, грудь станет красивее, но для меня она потеряет естественность, и в этом будет минус Алевтины, как модели. Любой художник подтвердит: все, что искусственно, то безжизненно, а там, где нет жизни, там нет искусства.
- Ты придерживала грудь правой рукой, - говорю я.
- Левой же, - возражает она.
- Правой. Вот рисунок.
Я уже приготовился. Сижу перед мольбертом и дочиниваю карандаши. Самый мягкий очень хрупок, уже дважды ломался грифель, пока я затачиваю его.
- Странно, мне казалось, левой, - бормочет она, стараясь принять положение, в котором сидела прошлый раз.
Она сидит на табуретке, поставив правую ногу на маленькую скамеечку, правой рукой придерживая грудь, а левую согнув над головой, пальцами почти касаясь уха. Не знаю, почему я выбрал такое положение. Может, потому что в нем меня устроило все, что для меня важно. Выдерживая осанку, она держит голову на прямой шее, как аристократка. Левая рука с приподнятым указательным пальцем, делает ее возвышенной как балерину, а тяжелая грудь с темными, словно набухшими сосками, мощные бедра и слегка выпирающий ниже пупка живот – плотской как из старого порнофильма.
У нее обыкновенное лицо русской женщины, я изображаю профиль, но, каким бы обыкновенным оно не казалось, оно красиво. Темно-русые волосы кое-как собраны на затылке. Странно, но, когда она сидит, ее бедра и зад не расплываются, и целлюлит словно растворяется под кожей.
- Чуть против часовой стрелки, - говорю я.
Алевтина поворачивается. Надо поймать первоначальный ракурс. Она должна сидеть так, чтобы были видны оба соска и маленький фрагмент правой груди между туловищем и локтем.
- Полградуса по часовой, - поправляю я. – Стоп. Замри.
Надо интенсивно поработать. Алевтина не сможет долго оставаться в таком положении, максимум несколько минут. Затекает все тело, начиная от шеи и заканчивая голенью. Больше всего она жалуется на спину. Десять минут – и придется встать и походить. Рисунок готов, осталось поработать над светом и тенью. В огромные окна льется сочный дневной свет, который я люблю, делающий ее молочно-белую кожу мраморной, с четкими глубокими тенями. Их-то мне и надо положить на ее тело, но так, чтобы сохранить ощущение теплой чистой кожи. Я хочу спустя какое-то время смотреть на этот набросок и вспоминать, как касался этой кожи, вдыхал аромат, прижимался…
Алевтина опускает левую руку и поправляет правую грудь, вытаскивает ее больше из-под локтя и поддерживает правым предплечьем. От этого сосок как бы чуть-чуть наклоняется. Я наношу тени. Верхняя часть тела - на фоне драпировки, ее надо прорисовать. Также в композицию попадает угол стены и часть окна. Мне нравится и голый бетонный пол, и осыпающаяся со стены штукатурка с остатками голубой краски. Жаль окна пришлось заменить на пластиковые, старые с рассохшимися деревянными рамами и треснутыми стеклами дали бы более художественную атмосферу. Пришлось выбирать, или холод в арт-интерьере, или тепло с пластиковыми окнами.
- Устала, - Алевтина роняет на колени руки. – Шея затекла… - сует ноги в тапки и подходит ко мне. – Нос закругли, у меня не такой острый.
- Иди, разомнись…
- Да, спина ноет.
Она взяла моду делать замечания, хочется запустить в нее подрамником. Что ты понимаешь, корова!
Мастерская - двести квадратных метров, это огромное помещение с бетонным полом в производственном здании обанкротившегося предприятия, именно такое я искал. Алевтина шлепает тапками, разминая затекшее тело. Я не удерживаюсь и смотрю на нее. Сзади не заметно, что ягодицы подвисают, зато видно, как подрагивают при каждом шаге. Проснувшееся желание напоминает, как эта женщина обхватывала меня бедрами и прижималась, горячая, уютная… Надо взять себя в руки и закончить рисунок.
Мы работаем час, перерывы занимают столько же времени, сколько позирование. Желание работать борется с вожделением. Главное сделано, остались детали. Последние штрихи можно доделать без натуры. Я делаю контрастнее тень на левом бедре, которое видно из-под поднятого правого; смотрю на это место, самое полное в бедрах, штрихую, и чувствую, как хочу потрогать там, увидеть, как она раздвигает колени, чтобы впустить мою руку…
- У тебя есть вино? – спрашивает Алевтина.
Красная жидкость льется в бокал, а потом в ее рот: открываются губы и вино исчезает за ними. Зато остается лукавый взгляд женщины, она смотрит мне в глаза и улыбается. Творчество отступает, остается лишь сладкая патока, загустевшая внизу живота. Обнаженная женщина лежит на кровати, раздвигает ноги… по огромной мастерской разлетается музыка, как переживание, такое же как то, которым наполнен я. Мольберты с полотнами лишь фон порочных желаний, соединяющих мужчину и женщину.
Ее тело залито спокойным светом, проникшим в огромные окна. Я наполнен силой и нежностью, силой внизу, нежностью – в ладонях. Я не вижу ее недостатков, которые видел минуту назад, теперь она совершенна. Дотрагиваюсь до ее кожи и ощущаю мелкую дрожь, женщина хочет, женщина ждет. Ложусь рядом и кладу руку ей между ног, я чувствую жар, влажные половые губы готовы открыться, это доставляет мне удовольствие. 
Алевтина притягивает меня к себе, и наши губы сливаются в поцелуе. Я лапаю ее податливое тело, прижавшись к нему членом и яйцами, тискаю ягодицы, ляжки, груди, наконец, сую в нее член. Она вздрагивает. Ввожу член, словно в тесную и приятную на ощупь нору. Мы вдвоем проживаем с ней нежные ощущения, они непередаваемы, и не менее важны, чем оргазм, просто оргазм – взрыв, а эти ощущения длительны и приятны, и с каждым движением становятся приятнее. Я словно познаю ее медленно и ритмично, испытывая сладостные нарастающие ощущения…
Я кончаю ей на грудь, она смотрит, как на нее падают мутные капли, и размазывает их обеими руками по груди, по шее. Сладострастие тает за считанные секунды. Мы приноровились с Алевтиной, сначала кончает она, потом я. Мы лежим в постели, прижавшись друг к другу, и молчим.
- У тебя найдется что-нибудь поесть? – спрашивает она.
- Посмотри в холодильнике.
- Не хочу вставать, можешь принести?
- Не, - я тоже не хочу.
Алевтина лежит еще пару минут, поднимается, шлепает тапками на кухню и возвращается с бутербродами, я тут же похищаю один. Мы жуем молча, пока не съедаем все.
- Вы с мужем трахаетесь? – спрашиваю я, словно меня это интересует.
- А как же.
- Часто?
- Пару раз в месяц, - усмехается она.
- Он не видит, что тебе не хватает?
- Мне кажется, ему по фигу.
- Сколько ему лет?
- Сорок четыре.
- Интересно, в сорок четыре я тоже буду трахаться два раза в месяц?
- Мы просто привыкли друг к другу. Нет чего-то такого, от чего срывает крышу.
- Почему не разведешься?
- Зачем? У нас дети. Меня все устраивает.
- Ты с другими художниками трахаешься?
- Только с тобой! – смотрю ей в глаза и вижу, что она беспардонно пиз..т.
Потом идем в ванную, моем друг друга, возбуждаемся и еще раз трахаемся, только без прелюдий, жестко. Кончаю и на этот раз думаю, что зря ее трахаю без презерватива. Она может заниматься этим с кем угодно. Это мысль посещает меня каждый раз после секса с ней, причем именно после, а не перед.
- Мы с тобой трахаемся без презерватива, - говорю я.
- У тебя кто-то был?! – выпучивает глаза, словно я муж, а она верная жена.
- Нет.
- Так я тебе и поверила, - трет себя полотенцем и с гордым видом выходит из ванной.
Через пятнадцать минут уже одетые мы пьем кофе. Алевтина рассматривает очередной свой портрет. Она одета со вкусом и сексуально, и вообще прекрасно выглядит.
- Слишком большие бедра нарисовал. У меня не такие, - делает глоток, продолжая рассматривать рисунок.
Хочу, чтобы она поскорей убралась.
- Грудь такая… Зря я тебя послушала, надо пластику сделать, - заключает она. - Прошлый раз, кода ты меня маслом рисовал, лучше получилось, - резюмирует и удаляется от мольберта.
Я сижу на кровати с кофе, соображая, что ответить.
- Помнишь советский фильм «Приключения принца Флоризеля»? Там Флоризель заказал портрет Клетчатого.
- Да. Ты меня также собираешься нарисовать?
- Я тебя вообще не собираюсь рисовать. Я решаю свои задачи, когда ты позируешь. Если мне понадобится изобразить тебя в клеточку или в крапинку, я так и сделаю – это мое дело. А хочешь высказывать мнение – сначала закажи свой портрет.
Она смотрит на меня, осознав, что ее осадили.
- Спасибо за кофе, - ставит кружку на табуретку, на которой сидела. – Мне пора.
Она уезжает обиженная. Провожаю ее до проходной, так как моя мастерская находится в промышленной зоне, имеющей пропускной режим.
Вообще, если б у меня была жена, и у нас был бы такой секс, как с Алевтиной, меня бы это вполне устроило. Но, если представить, что моя жена Алевтина, я не выдержал бы с ней и одного дня. Ограниченная, тупая, не понимающая элементарных вещей, как с ней живет муж? Мне с ней совершенно не о чем поговорить.
Избавившись от нее, допиваю кофе и возвращаюсь к рисунку. Технически – неплохо. Я изобразил женщину, которая притягивает мужчину; натурщицы возбуждают меня с моих рисунков, полотен, этюдов. На самом деле, этого чертовски недостаточно, чтобы называться художником, такие мастера сидят на Арбате. Каждый из них изготовит ваш портрет в кратчайший срок с фотографической точностью, не хуже меня, а может и лучше.
Разве этого я добиваюсь? Разве мне нужно, чтобы на изображенных мной женщин кому-то захотелось помастурбировать? Я хочу, чтобы мое творчество волновало, как «Сюзанна Валадон» Ренуара. Я смотрю на нагромождение мяса на своем рисунке и понимаю, что это посредственность, унылая, ужасающая, постыдная посредственность. Я срываю его с мольберта, комкаю, рву зубами, как хищный зверь своего уродливого детеныша. Не могу видеть другие изображения Алевтины, которые стоят на мольбертах и у стены.
Не хочу находиться в мастерской. Готов разорвать все изображения Алевтины и других натурщиц, разломать мольберты. Все фальшиво, дешево, бездарно… как же бездарно. Накидываю куртку и выхожу из мастерской, миновав проходную, оказываюсь на улице. Кажется, в мастерской я задыхался, а здесь вздохнул полной грудью. Со мной так бывает, как, наверное, с любым творческим человеком. Чувствую себя бездарным, неспособным создать ничего стоящего. Надо побродить по улицам, увидеть людей, движение жизни, отвлечься от разочарования и копаний в себе.
Моя мастерская и мой дом располагаются в здании бывшего слесарного цеха большого завода на улице Салова, которого юридически давно нет. Цех – мастерская, а подсобные помещения я переоборудовал в жилые: ванную, кухню, спальню, гардеробную. На двустворчатых дверях еще осталась табличка «Слесарный цех». К зданию прилегает гектар земли, огороженный забором. Тоже мое. А чтобы добраться до всего этого с улицы, надо пройти проходную. Вокруг склады и металлобаза, на которой все время стучат и что-то грузят, но меня это не напрягает.
Миновав проходную, оказываюсь на улице Салова. Я иду по тротуару в сторону Волкова кладбища. Мне нравится этот переход, от промышленной зоны, с ее унылыми бетонными заборами, большими коробчатыми зданиями, трубами и переездами, с непрерывным потоком фургонов и фур, жужжанием автопогрузчиков и грохотом производственных кранов, к сени деревьев Волкова кладбища, его покою.
И далее по набережной Волковки, где справа еще промка, а слева зеленый берег и речка, я ухожу от разлада в себе, и прихожу к умиротворению, которым делится старый город. Дохожу до Обводного канала и поворачиваю в сторону Лиговского проспекта. Я восхищаюсь шириной улиц, старыми домами, красивыми и непохожими друг на друга. Они сделаны руками, а не отштампованы, также как горшок гончара, вышедший из-под ладоней и гончарного круга; а фабричная ваза - это штамповка. И неважно, что горшок изобилует неровностями, а ваза круглая.
Приближаясь к Лиговскому, я обращаю внимание на женщин, как будто в промзоне их не было. Я рассматриваю их, во мне как бы просыпается интерес. На самом деле, я просто стряхиваю с себя депрессняк и становлюсь самим собой. Я ищу ту, которую просит творец, сидящий у меня внутри. Я не знаю, как она должна выглядеть, даже не знаю, какой она должна быть. Но я знаю, я верю, что обязательно узнаю ее, когда встречу. Я знаю это также верно, как то, что меня зовут Андрей Бессолин, и я стою на пересечении Лиговского проспекта и Обводного канала.
Я не ищу любви. Не знаю, почему, но пока не испытываю необходимости в этом чувстве. Я познал его десять лет назад, рана затянулась и не напоминает о себе. Невозможно создать образ любви, когда находишься в ее власти. Потому, что любовь ослепляет, ты перестаешь видеть. Это как рисовать Алевтину и хотеть ее, я не могу продолжать, пока не удовлетворю себя с ней. Чтобы изобразить любовь, надо взглянуть на нее со стороны, а лучше сверху, то есть освободившись из ее плена.
Мной движет жажда творить, я должен создать образ любви и поделиться им, вызвать отклик в сердцах людей. В этом мой смысл как творческого человека. Я сомневаюсь, но хочу попробовать. Я набил руку, у меня есть мастерская, и есть на что жить, и меня ничто не отвлекает от работы. Я не сижу, сложа руки, а держу себя в тонусе, совершенствуя навыки в рисунке, живописи и композиции. Я готов. Нет одного, но главного. Нет образа. Поэтому я брожу по этому городу и ищу его – образ.
Я иду. Женщин встречается больше и больше, взгляд хватается за тела: за лица, грудь, талии, ноги, за все, что притягивает меня как мужчину. Я испытываю желание пригласить женщину попозировать, или просто посидеть в кафе и потом поехать ко мне. Знаю, что это неправильно, но иначе не могу, привык. Я вижу лица, некоторые прекрасны, я могу подолгу разглядывать их. Встречаю в глазах что угодно, смех, задумчивость, грусть, любопытство, досаду, радость; все, но не то, что мне нужно.
Заныло колено, последствие старой травмы, и я сажусь отдохнуть на скамейке. Надо мной клены шелестят мелкой весенней листвой, впереди Крестовоздвиженский собор. Сюда стоит прийти на этюды. Хватит с меня бабьего мяса, пора встряхнуться, почувствовать себя свободным. Крупными мазками взять собор, паперть с попрошайкой, блестящую зелень, пустые скамейки и звенящую синь над всем этим.
Появляется женщина с коляской, садится на скамейку, кладет ногу на ногу и, покачивая одной рукой коляску, углубляется в телефон. Может в этом поискать образ? В материнстве, проворачивающем маховик жизни… Мадонна с Младенцем, это открыто две тысячи лет назад… Все давно сказано, причем такими, по сравнению с кем я не художник, а насекомое, такое, как эта букашечка, которая ползет по моему ботинку.
Продолжаю прогулку по Лиговскому. Мне полюбился этот маршрут, как только я перебрался в Питер. Лиговский проспект не самое изобилующее достопримечательностями место в Питере, но я испытываю удовольствие, когда иду по нему. Я люблю старые дома, они кажутся мне живыми, стареющими как люди, и в самом обыкновенном трехэтажном доме, которому исполнилось сто пятьдесят лет, я вижу красоту, которую мне хочется передать на холсте. Если б я не был одержим своей идеей, то я бы не писал женщин, я бы писал городские пейзажи.
Новые дома не достойны масляных красок, они достойны цифровой фотографии, напечатанной в глянцевом журнале, а старые – заслуживают и красок, и шероховатого холста, в котором я нахожу нечто родственное неровностям старых домов. Я шагаю по проспекту и взираю на эти дома, приветствуя их в душе, как давних знакомых. 
Я замечаю девушек и женщин, они модно одеты и погружены в себя. Татуировки, выглядывающие из-под рукавов, воротников и юбок, похожи на симптом какой-то болезни, поразившей кожу. Иногда мне нравится пирсинг, когда он идет лицу девушки, но я не встречал татуировки на женском теле, которая не вызвала бы у меня отторжения. Все это вульгарщина и безвкусица. В моем сознании девушка с татуировкой - родственница Клима Чугункина. Я не беру моделей с татуировками и не сплю с такими девушками.
Мне снова хочется присесть. Я как раз прохожу чугунную решетку Сангальского сада, и поворачиваю в арку ворот. На первой же скамейке под сенью молодой листвы сидит девушка, ее лицо повернуто в мою сторону. Темно-каштановые волосы обрамляют лицо двумя густыми волнами, взгляд направлен в сторону, на колене лежит телефон с потухшим экраном. Она задумалась. Какое-то глубинное чутье подсказало, что это та красота, которую я ищу.
Она в серой толстовке с капюшоном, таких же серых спортивных штанах, и кроссовках. Я мельком окидываю взглядом фигуру и возвращаюсь к лицу.
- Молодой человек, хоть смотрите куда идете! – резкий голос обращает меня к действительности.
Я чуть не врезаюсь в девушку, которая идет с парнем навстречу. Ей приходится выставить руки, чтоб не столкнуться со мной.
- Простите… Простите пожалуйста, - бормочу я.
Парень хмурится, видимо тоже выразил бы недовольство, но молчит. У девушки приятное лицо и спортивная задница; я замечаю это, когда они уже минуют меня. Отмечаю ее достоинства инстинктивно, они никоим образом не цепляют меня, и вспоминаю о девушке, задумавшейся на скамейке.
У меня нет озарения – она! Такое нельзя оценить сразу. У меня лишь уверенность, что ее надо писать. Делаю еще несколько шагов и оборачиваюсь – она по-прежнему сидит на скамейке, - и удивляюсь свой растерянности. Я должен познакомиться с ней. Поворачиваюсь и обнаруживаю, что скамейка пуста. Серый силуэт с темными волосами до плеч удаляется к чугунным воротам.
Ускоряюсь. Мной движет уверенность, что ее ни за что нельзя упустить. Неизвестно, куда она направляется, поэтому у меня единственный шанс, я должен догнать ее и сказать, как есть: я художник и хочу ее написать. Я так делал всегда, встречая на улице подходящую модель, и в девяти случаях из десяти это срабатывало. Можно дать совет пикаперам: сделайтесь художниками и это будет лучшим контекстуальным оупенером, который откроет любую девушку. Только я знакомлюсь, чтобы писать их, а не трахать.
Сокращаю расстояние. Трудно разобрать, какая фигура у девушки, она в балахонистой одежде, с рюкзачком за плечами. Комплекция кажется нормальной, это все, что можно сказать о фигуре, но фигура сейчас не настолько важна; перед глазами задумчивое лицо в обрамлении темных волос.
Она подносит к уху телефон, проходит чугунные ворота и поворачивает направо. Я ускоряюсь и в правом колене появляется боль. Только не сейчас! Не подведи в такой момент, - мысленно умоляю коленку. На Лиговском куча народу, приходится обгонять, а бежать не могу, тогда точно на колено нельзя будет положиться. До девушки остается метров десять.
Обгоняя пожилую женщину, прижимаюсь к дому и сталкиваюсь с парнем, вынырнувшим из магазина.
- Извините, - говорю я и продолжаю идти.
- Стой! Сюда иди! Эй, лохматый! – несется мне вслед с кавказским акцентом.
Я должен остановиться и устранить недоразумение, но тогда я упущу девушку. Поэтому я продолжаю погоню за ней, но через тридцать метров меня останавливают, схватив за плечо.
- Я к тебе обращался. Сбежать хочешь?
Их двое, невысокие сухие крепкие, с бородами, один в шапочке.
- Мужики, я же извинился, - говорю я, не скрывая досады.
- Ты моего брата чуть с ног не сбил! - вмешивается второй и становится на расстоянии удара от меня.
- Я же случайно, я очень спешу. Я извинился. Ну, если для вас это важно, я еще раз извиняюсь – был неосторожен, - разворачиваюсь, чтобы уйти.
- Мы тебя не отпускали!
Не успеваю повернуться на фразу, как получаю удар в челюсть. Пару секунд нахожусь в нокдауне – срабатывает фактор неожиданности. Придя в себя, получаю удары по голове, в корпус. От падения спасает здание, к стене которого я отлетел. Я могу встать с колена и дать отпор, но тогда мне уж точно не догнать девушку.
- Осторожнее будешь ходить, меньше придется извиняться, - произносит один.
Убираю волосы от лица и вижу злые глаза и черную бороду.
- Пошли, - говорит второй.
Они не спешат, едва поворачиваются ко мне спиной, я устремляюсь на поиски. Рыщу взглядом. Насколько хватает глаз, серого силуэта не видно. Она б выныривала из толпы, девушка выше среднего ростом. Значит, повернула. Куда? Почти бегу. Проклятье, бежать нельзя! Колено давно не беспокоило, и я перестал надевать бандаж. Куда она повернула? А может, зашла? Я иду, припадая на правую ногу, заглядывая в окна кафе и магазинов.
Болит челюсть, под левым глазом лицо наливается тяжестью, на голове и в левом боку отдается тупая боль. Но все это потеряет значение, если я увижу каштановые волосы и серую толстовку с рюкзачком. Останавливаюсь перед аркой дома пятьдесят два. Может, свернула сюда? Вряд ли… Спешу дальше. Может, в арку дома пятьдесят? Останавливаюсь и смотрю во все стороны. А если я не заметил ее в окне магазина, и теперь она вышла и идет в противоположную сторону? Смотрю назад, вглядываясь в толпу.
Слышу сигнал автомобиля и поворачиваюсь на него, только осознав, что он не прекращается. Я стою в арке, перекрыв въезд свернувшей с Лиговского ГАЗели. Отступаю, встретив гневные взгляды водителя и прохожих.
Я раз восемь прошел быстрым, насколько мог, шагом от Сангальского сада до Университета имени Герцена, и обратно, вглядываясь в переулки, витрины магазинов и окна кафе. Разболелось колено. От непрекращающейся череды лиц в глазах рябило, я утомился. Я присел на отлив окна KFC и уперся руками в колени. Неудача меня очень расстроила. Я не буду работать несколько дней, буду корить себя, что упустил нечто очень важное, что могло приблизить меня к цели.
Возможно, мне лишь показалось, что в лице девушки что-то есть, и, если бы я пообщался с ней, то разочаровался бы. Но ее задумчивое лицо стоит перед глазами и словно твердит: я, я – то, что ты ищешь… Проклятые хачи, все из-за вас!
- У вас кровь идет, - женская рука протягивает мне салфетку. Передо мной пожилая женщина, ее взгляд прикован к моим волосам.
Трогаю голову и обнаруживаю запекшуюся кровь в волосах и здоровенную шишку. Кровь запеклась и уже не идет.
- Не нужно, спасибо.
Нужно вызвать такси и поехать домой, но какая-то сила удерживает меня на Лиговском; сам Лиговский проспект держит меня невидимыми щупальцами. Решаю вернуться в Сангальский сад. Нет никаких признаков, что она может появиться там снова, просто это единственное известное мне место, где она провела какое-то время. Поднимаюсь и, прихрамывая бреду обратно. Найти ментов, у которых доступ к видеокамерам, и заплатить любые деньги, чтобы нашли ее, - лезут в башку идиотские мысли; это от тумаков, которых я сегодня огреб.
Возвращаюсь в Сангальский сад и сажусь на ту же скамейку, на которой сидела она, только с другой стороны, как бы оставляю ее место свободным; если она вернется, то сможет занять свое место. Мои глаза встречают и провожают прохожих, я сижу целый час, ничего, естественно не происходит. Я хочу в туалет, иду за кусты, как пьяница или бомж, и возвращаюсь на скамейку. Проходит еще час.
Начинается дождь. Кленовые листы словно ладошки стараются укрыть меня от прохладных капель. Я ощущаю, как капли, стекающие по ветвям и листве, падают на меня. Проходит полчаса и дождь прекращается, майское солнце выглядывает из-за туч и сверкает в каплях на листве, дорожках, окнах.
Вспоминаю фильм «Нью-Йорк, я люблю тебя», новеллу о художнике, который встретил девушку, которую потом искал, чтобы нарисовать, и умер. Это про меня, только я не собираюсь умирать… Надо взять себя в руки. Поднимаюсь со скамейки и покидаю Сангальский сад, оглянувшись напоследок на скамейку под кипами молодой листвы.
Я устал, ноет колено, поэтому надо вызвать такси. Достаю телефон и вижу двух нерусских парней, которые идут мне навстречу и разговаривают. Тех самых. Обида топит меня, словно хлынувшая в поднятый шлюз вода. Мне не обидно за шишки и синяк на лице, мне обидно, что из-за них я упустил девушку. Один на ходу отрабатывает удары: идет с товарищем по улице культурного города, разговаривает и выбрасывает перед собой кулаки. Они узнают меня, когда между нами остается метров пять.
- Парни, вы отняли у меня время, и теперь из-за этого у меня проблемы…
- Сам виноват! – отвечает один, уперев руки в бока.
- Я извинился!
- Иди сюда, мы тебе еще раз объясним, - тот, что отрабатывал удары, приглашает меня к воротам возле особняка Сан-Галли.
Я иду к нему и, пока он не повернулся ко мне полностью, бросаюсь ему в пояс, подхватив под колени, и вдавливаю плечо в живот. От удара об асфальт его спасают ворота. Мне это удается без труда, так как я тяжелее килограммов на двадцать пять. От удара плечом у него перехватывает дыхание. Его товарищ оттаскивает меня от него и бьет. Он носит не особо чувствительные удары, которые не вырубают меня. Между нами начинается размен ударами. Он занимался чем-то вроде бокса и раза три попадает, но его уровень недостаточно хорош, чтобы вырубить меня. А я хоть и не занимался единоборствами, но попав один раз, достигаю цели, этого хватает, чтобы парень упал.
- На этот раз извинений не будет, - говорю я.
Первый никак не может отдышаться. Мне от них больше ничего не нужно, я ухожу.
- Мы найдем тебя! – доносится вслед.
Я не чувствую удовлетворения, т.к. моя месть не вернула мне девушку в сером костюме. Я вызываю такси и еду домой. Когда вхожу в Слесарный Цех, мне на глаза попадается портрет Алевтины. Бабье мясо, даже дрочить на нее бы не стал. Срываю с мальберта, комкаю и рву. Достаю из коробки бутылку водки, из холодильника упаковку мясных полуфабрикатов, жарю котлеты и пью. Включаю на компе «Нью-Йорк, я люблю тебя», новеллу о художнике и смотрю под водку. Как я понимаю бедного толстяка, настоящего творца, запечатлевшего заветный образ на салфетке…
Три дня я возвращаюсь в Сангальский сад, сижу там словно сторож, брожу по Лиговскому проспекту. Понимаю, что постепенно превращаюсь в идиота, понимаю, что так нельзя. Подходят два полицейских, проверяют документы и спрашивают, что я здесь делаю третий день. Я отвечаю, что просто отдыхаю, мне здесь нравится. Они смотрят на меня с подозрением, но, не имея к чему придраться, покидают меня. Моя личность насторожила кого-то из местных обывателей.
То, чем я занимаюсь – психоз, но я не могу ничего поделать. Я сижу на скамейке в Сангальском саду и разглядываю прохожих. Я не реагирую на девушек с сексуальными бедрами, на то, что всегда вызывало отклик моего естества. Я не могу ни рисовать, ни писать, вид чистого листа и загрунтованного холста вызывает отторжение. Если у меня будет ребенок, я всеми силами буду стараться убить в нем творческое начало, пусть в нем останется только рациональное, только логика, точные науки, план на жизнь, и строгое следование ему. Не хочу, чтобы он познал эти муки!
Сколько мне нужно этих безрезультатных дней, что б я успокоился и забыл про нее? Я потерял веру, что когда-нибудь ее встречу, но не пойти на поиски, остаться в Слесарном Цехе – невыносимо. Я начал думать, что даже, если встречу ее, то не узнаю. Задумчивое лицо, которое осталось в памяти, трансформировалось в образ в моем воспаленном сознании, одержимом несбыточными идеями. И все же я иду на свою охоту и на четвертый день. Приезжаю в Сангальский сад, сажусь на скамейку и устремляю сквозь нерасчесанные космы усталый взор.
Я не завтракал, поэтому в двенадцатом часу испытываю голод. Во время своих каждодневных бдений я подкреплял силы в Грузинской закусочной, поблизости с Сангальским садом. Вот и на этот раз я захожу в закусочную, беру хачапури, самсу и кофе, и выхожу на улицу. Я изрядно проголодался, поэтому откусываю самсу на ходу.
Меня обгоняют парень и девушка, в которой я мгновенно узнаю причину моего сумасшествия. Она в той же серой толстовке и свободных серых штанах; в темных волосах играет солнце. Оживленно болтая, они заходят в Etlon Coffee.
Я словно тот выживший после кораблекрушения, который болтался в океане на куске доски, и увидел берег.

Настя
Самая уродская категория парней - мажоры. Опоздал на двадцать минут и не считает необходимым извиниться. Пробки! – они везде, выезжать надо раньше. Заставил ждать двадцать минут и не удостоил элементарного «извини». На фиг вообще он мне нужен, это я ему нравлюсь, а не он мне. Я провожу с ним время от скуки. Девчонки говорят, что он красивый, но на меня его красота не производит впечатления. Вообще не понимаю девчонок, которые встречаются с мажорами. Меня бы оттолкнул парень, который ведет себя так, словно ему все должны.
Артем учится на втором курсе в СПбГУ, ездит на новеньком «Кайене». Ехать в такой машине просто супер! Не могу себе представить ничего более приятного. Но когда я вижу, как Артем балдеет от самого себя, когда ведет машину, как последними словами поливает водителя какой-нибудь несчастной «Шахи», которая путается у него под колесами, как по десять раз в день упоминает про минет в машине, я просто хочу выйти на первом же светофоре и хлопнуть изо всей силы дверью.
Он считает, что если одевается в итальянском бутике, имеет смартфон за пять тысяч евро, учится на дневном в СПбГУ, и каждую ночь отвисает в «Бланке», то он крут. И не стесняется, что все это на денежки родителей. Если его выкинуть за десять кэмэ от Питера без машины и телефона, погибнет как в пустыне. К сожалению, он единственный, с кем я могу отвлечься от своей мрачной действительности, поболтать и какое-то время не думать об отчиме, непросыхающей мамаше и больном братике.
Вчера родители не дали сделать домашку по физике, позвали друзей и бухали весь вечер, пьяный гомон не дал заниматься. Как сегодня идти на физику? Пришлось прогулять, ну и физкультуру заодно. Позвонила Артему, он тут же согласился задвинуть пару в универе. Тащит меня в гости к Борьке Петровскому (Мопсу) – это друг его, такой же мажор, только толстый и по музыке загоняется. У Мопса квартира пять комнат на Днепропетровской улице, они постоянно у него отвисают, девчонки, травка и все такое.
Я затащила его по дороге в Etlon Coffee, у них мой любимый кофе. Сидим за столиком, перед нами чашки с дымящимся ароматным напитком. Артем в очередной раз выражает недовольство по поводу моего внешнего вида.
- Мась, не понимаю, что с тобой произошло. Как можно кожаные штаны на шнуровке и топ поменять на этот мешок из-под картошки? – он с ненавистью смотрит на мою толстовку.
Я смотрю на него, отпивая глоток и улыбаясь от удовольствия. Удовольствие от любимого напитка, а не от того, что троллю Артема. Если честно, мне посрать на его недовольство.
- У меня вставал сразу, когда я видел твою жопу, обтянутую кожаными штанами…
- На другие жопы не встает? – язвлю.
- Еще как встает, и не только на жопы!
- Вот и тащи их к Мопсу, чего ты меня зовешь?
У Артема во взгляде злость – такой глупенький! Смотрит исподлобья. Пройдет минута и снова превратится в соплю: ну, Мась, ну покажи сиську! Вообще, он красивый и даже мужественный, когда задумается или кто-то его напряжет, например, позвонит отец. Он его боится, потому что отец может не дать денег. А деньги для него дороже воздуха. Не выкинул за день десятку на ветер, значит, день прожит зря.
Он высокий, хорошо сложен, кубики на прессе, и очень рад, что у него длинный член (показывает его при каждом удобном случае) глупенький, ждет, что на меня это подействует. Я даже не знаю, хорошо это или не очень, девчонки говорят, что хорошо, но это их опыт, а не мой, у меня еще никакого не было. И я не ощущаю, что мне это нужно. Когда Артем вытаскивает его из штанов, он корчит из себя мачо, прищуривается и двигает губами. Сначала я не понимала его, потом мне стало смешно. Он ужасно смешной, когда двигает губами и, спустив штаны, болтает членом. Не знаю, что в таких случаях может нравиться девушке; мне кажется, что это хвост вырос не там, где надо. Я еле сдерживаюсь, чтобы не рассмеяться.
- Потому что у тебя жопа лучше, чем у всех, - заявляет, прищурившись.
Приятно слышать, только боюсь, как бы переполненный чувствами, он и здесь не спустил штаны.
- Мася, а если я тебя попрошу? Просто попрошу: пожалуйста, ради меня, надень кожаные штаны!
Какой жертвы от меня требуют – обоссаться!
- Тем, кожаные штаны в прошлом. Сейчас я хожу в мешке. Прими это. Чтоб ты не очень расстраивался, заверяю тебя, что сама я не изменилось, в мешке то же самое, что в кожаных штанах. Так может, это не очень важно, в чем я хожу?
- Конечно! Просто мне непонятно, странно, почему ты стала так одеваться?
- Тебе не понятно! Может мне тоже что-то непонятно! Например, твои татухи на бедрах и голенях.
- Я объясню. Я набил на ногах потому, что не могу иметь татуировки в верхней части тела, но хочу, чтоб у меня были татуировки.
- Интересно, почему же нельзя на груди или на руках?
- Потому что в будущем я собираюсь пойти в политику, и татуировка на видном месте может повредить моему имиджу…
- Извините, пожалуйста… я очень прошу извинить, что прерываю вашу беседу. Я художник. Хочу написать ваш портрет. У вас очень выразительное лицо. Приглашаю вас в мою мастерскую. Вот моя визитка, там указан сайт. Можете зайти познакомиться с моим творчеством. Я убежден, что ваш портрет получится очень удачным…
Мужик в джинсовой паре – куртке и джинсах. У него длинные волосы, падающие на лицо, и синяк под глазом, что делает его похожим на бродягу. Большая рука кладет на стол карточку. Грубые отталкивающие черты и синяк склоняют меня не раздумывая ответить отказом, даже не вслушиваясь в то, что он говорит, но на меня производит впечатление голос. Он не заискивающий, как у попрошаек, а тихий, вкрадчивый и располагающий.
- Чего? Иди отсюда! – Артем подцепляет ногтем визитку и швыряет в него. - Видишь, девушка не одна?
Это мгновенно возмущает меня.
- С ума сошел? Артем, прекрати!
- Это бомж, ты че, не видишь, Мась? У него синяк на морде!
- Я не бомж…
- Да заткнись ты! – Артем встает из-за стола.
- Замолчи! – бью ладонью по столу. – Я тебе не жена и даже не твоя девушка! И сама в состоянии ответить, если ко мне обращаются!
- Я вышвырну его отсюда! – заявляет Артем, выгибая колесом грудь.
- Что ж, попробуй, - тихо, но достаточно, чтобы быть услышанным, заявляет незнакомец.
Артем не выдерживает его взгляд. Незнакомец крепкий, я боюсь за Артема. В свою очередь, я не знаю, что ответить на неожиданное и странное предложение. Он вынимает вторую визитку и снова кладет на стол.
- Я не хочу, чтобы вы ссорились, - говорит он, обращаясь ко мне и потом к Артему. – Поэтому приглашаю вас вместе. Молодой человек сможет убедиться, что я действительно художник, – и снова – ко мне. – Если понравятся мои работы, можно будет написать ваш портрет. Я уверен, что он будет удачным.
Его голос очаровывает.
- Не знаю, так неожиданно. Я подумаю, - бормочу я, взяв визитку, пока Артем не схватил и ее.
- Да, конечно, - незнакомец отступает на шаг. – Всего доброго. Еще раз – извините. – Поднимает брошенную на пол Артемом визитку и выходит из кофейни.
Смотрю ему вслед. Не могу объяснить своих ощущений, но признаюсь, что увидела в нем достоинство, и, несмотря на синяк под глазом, верю, что он – художник.
- Все художники педики, - заявляет Артем.
- Тогда чего ты так всполошился?
- А чего он в разговор влез? – он избегает смотреть мне в глаза.
- Он извинился.
- Ты позвонишь ему? – смотрит на меня.
- Пока не решила.
- Дай визитку взглянуть?
- Нет.
- Я зайду на его сайт, если он есть, посмотрю. Сто пудов – мазня.
- Не-а.
Румянец не сходит с его щек, он психологически уступил, и знает, что это не ускользнуло от моего внимания. Мальчишка. Мажор. Я действительно, не знаю, как поступить. Во всяком случае, не считаю, что должна поссориться с Артемом из-за этого эпизода. Если он сам не думает иначе. Молчит, отведя глаза в пол, щеки так и полыхают. Ладно, не буду упрекать, пройдет лет десять, и он станет мужиком. А пока надо же мне с кем-то тусить!
- Тем, мы идем к Мопсу или как? – спрашиваю, допивая кофе.
- Идем, - соглашается он и вылезает из-за стола.
Не пойму, что мне греет душу после этой встречи. Мы едем к Мопсу, я разговариваю с Артемом, но в мыслях я не с ним. Лицо художника стоит перед глазами. Я бы назвала его бандитской рожей, если бы не длинные волосы, бандиты такие не носят; и взгляд… он не пугающий, а… Не могу подобрать слова. Если на него надеть старинную одежду, я бы сказала, что он похож на пирата. Но не страшного. Все, поняла, какой у него взгляд – благородный. Художник с пиратской внешностью и благородным взглядом. Какой он загадочный!
Мопс рад нашему появлению. Он такой же мажор, как и Темка, только выпендреж поменьше. Его родители почти все время заграницей, поэтому у него всегда можно зависнуть. У них шикарная квартира на сто сорок квадратных метров, раньше в ней жил какой-то партийный босс, не знаю, как он тогда назывался. Офигенный ремонт и суперская мебель говорят мне, что есть другая жизнь, не такая, как у моей семьи.
- У меня трава есть. Будете? – с порога предлагает Мопс.
Вообще-то его зовут Боря, Мопс – это прозвище. Борис Петровский – мне нравится, как звучит. Они вместе учатся в универе. Артем называет его за глаза и в глаза другом, но однажды он обиделся на Мопса за какую-то мелочь, вообще пустяк, и когда мы уехали от него и сидели вдвоем в машине, Артем назвал его жидом. Мне было противно. Я не разбираюсь во всем этом, но вообще у Мопса не типично славянская внешность, он чернявый, пухлый, шепелявит, но мне он кажется милым. Тот эпизод оттолкнул меня от Артема, показал, что он двуличный.
- Конечно! Спрашиваешь! – обрадовался Темка.
- Мне в четыре надо забрать Павлика, - говорю я.
- Заберем, не парься! Я тебя отвезу! – заверяет Артем.
- Ты накуренный сядешь за руль? Я с тобой не поеду! – говорю я.
- Хорош, я всегда так езжу, - хвастается он.
Проходим в комнату Мопса, я сажусь на кровать, Тема – в кресло.
- Че залип? – спрашиваю Мопса, который уставился на меня сомнамбулическим взглядом, и смеюсь.
- Мась, ты такая охренительная чикса, - произносит он, мило скривив губы, я вижу, что он искренен; он продолжает, - Брось Темку, будь моей, он тебе даже нормальных шмоток купить не может, а у меня ты будешь ходить как Дженифер Лопес.
- Офигеть! Не верю своим ушам! – гогочет Артем. – Я ей только что говорил: ты ходишь в мешке из-под картошки! Где твои кожаные штаны? Помнишь, в каких она ходила? Давай, говорю, я тебе барахла накуплю! Она меня послала.
- Меня не пошлет! – Мопс садится рядом со мной и обнимает за плечи.
- Пошли вы оба, - поворачиваюсь к Мопсу. – Мы с Артемом не пара, если ты не в курсе. Но это не значит, что я готова броситься в твои объятия.
- Просто он жадный, а я нет! Мась, цена вопроса? – Мопс бывает еще противней Артема.
- Я не шлюха, как те, которых вы здесь трахаете! – двигаю тазом так, что Мопс слетает со своей кровати.
Артем гогочет, Мопс тоже, и я вместе с ними. На самом деле, дележ меня – постоянная тема разговора, только поводы разные.
- Хочу ходить в мешке, меня прет от него, - говорю я, - поэтому мне ничего не нужно. Дружить – пожалуйста, спать – идите лесом.
- Просто ты целка! – гогочет Артем, прям двинуть бы ему кулаком в челюсть.
- Ты сам проверял или рассказал кто? – парирую я.
- А давай сейчас проверим! - Он прыгает на меня, валит на спину и пытается лапать. Мы так играем, хотя лапать старается по-настоящему. – Мопс, держи ей руки!
- Борян, не вздумай! Я обижусь! – кричу я.
Хватаю его за шею, другой рукой за руку и резко сваливаю с себя, одновременно оказываюсь на нем сама и перехожу на удержание. Я три года вольной борьбой занималась. Артем брыкается, стараясь разорвать захват, но не тут-то было, я давлю еще сильнее. Он старается изо всей силы, но меня это только смешит. Его дерганья напоминают лягушачьи брыкания. Я давлю сильней и вижу, что ему больно.
- Лан, все… все, - сипит он.
Отпускаю его. Мы садимся и часто и глубоко дышим.
- Кровать мне чуть не сломали, - жалуется Мопс.
Раскрасневшийся Артем смотрит на меня.
- Ты – конь просто, - бормочет он.
Я смеюсь.
- Как ты ловко его, - усмехается Мопс.
- Она борьбой занималась! Бля, чуть шею не свернула, - Артем морщится и крутит головой.
Мопс довольно ухмыляется. Я чувствую, что спина покрылась испариной, снимаю толстовку и остаюсь в футболке, к тому же тесной.
- Вау! Мася! Можно я на тебя подрочу! – визжит Мопс, уставившись на мою грудь.
Я еще как на зло, не могу отдышаться, поэтому грудь высоко поднимается.
- Обалденная, да? – улыбается Артем и тоже смотрит на мою грудь. – Мопс, глянь, соски стоят! Она хочет!
Толкаю его в плечо так, что он чуть не слетает с кровати. Когда успокаиваемся, Мопс напоминает:
- Может курнем?
- Конечно! Я и забыл, - радуется Артем.
Мопс уходит и возвращается с косяком.
- Мась, хочешь попробовать? – спрашивает Мопс.
- Отвали!
- Да ладно, чего ты? Затянись хоть разок!
- Тебя послать? – упираю в Артема суровый взгляд. Он сначала пытается выдержать его, потом переводит глаза на мою грудь. – Дурак! – отталкиваю его.
- Правда, Мась, мы будем кайфовать, а ты – смотреть? Попробуй, в травке нет ничего страшного.
Действительно, если они курнут, а я нет, мы окажемся на разных уровнях понимания. Сидеть тут с ними до трех часов будет не айс, но наркотики для меня табу. Хватит того, что я просто курю, по-взрослому уже второй год.
- А пиво есть? – спрашиваю.
- Нет, - расстраивается Мопс и тут же лицо его озаряется. – Вино есть!
Вино в моем понимании хуже, чем пиво, но гораздо лучше, чем ничего.
- Тащи, - говорю.
Он приносит бутылку красного, на этикетке, что-то не по-нашему, по-моему, по-французски. Артем тут же открывает ее штопором.
- Попей пока мы на балконе курнем, - говорит Мопс.
- Да пусть с нами идет, чего здесь одной сидеть.
Идем на лоджию, ребята с косяком, я с бокалом вина. Мопс плотно закрывает балконную дверь и открывает нараспашку все окна застекленной лоджии. Артем и я садимся за маленький столик, Мопс присаживается на большую коробку, так как стульев больше нет.
- Ну, будем! – Артем «чокается» косяком с моим бокалом.
Мы смеемся. Артем прикуривает и сразу глубоко затягивается. Тлеющий косяк похрустывает. Я тоже закуриваю, только обычную сигарету, и делаю глоток вина.
Артем передает косяк Мопсу. Тот берет, словно что-то ценное, затягивается, направив косяк вверх, и также вверх выпускает дым. Запахло чем-то наподобие паленой хвои. Мопс восседает на коробке, как филин на высоком пне. Они смотрят с Артемом друг на друга, улыбаясь и словно чего-то друг от друга ждут.
- Как? – спрашивает Артем.
- Пока не понял, - отвечает Мопс.
Артем снова затягивается и передает Мопсу. Они выкуривают весь косяк.
- Торкнуло, - сообщает Мопс и улыбается.
- Меня тоже, - соглашается Артем.
Возвращаемся в комнату. Мопс берет бутылку и наливает мне бокал, он сосредоточенно следит за струйкой вина.
- Рыло попроще сделай! – говорит Артем.
- Подожди! – останавливает его Мопс решительным жестом, продолжая следить за струей.
Артем начинает смеяться. Мопс сохраняет серьезность несколько секунд, затем сдерживает прорывающийся смех, пока доливает вино до самых краев, и когда ставит бутылку, тоже начинает смеяться. Он ржут как кони и не могут остановиться. Не понимаю, с чего им так весело, но мне тоже весело от их идиотского поведения. Я тоже ощущаю действие вина. Смеюсь вместе с ребятами.
Нам весело, ребята дурачатся, я смеюсь вместе с ними. Выпив полбутылки, я понимаю, что лучше мне больше не пить. Хочется лечь, я перехожу на кровать Мопса и ложусь так, чтобы видеть их дурачества. Артем уставился на меня, смотрит с глупой улыбкой и не моргает.
- Темыч, это мне по обкурке кажется, что у нее такие здоровенные сиськи или они на самом деле такие? – спрашивает Мопс.
- Кажется. На самом деле она плоская как доска.
Я смеюсь.
- Гонишь!
- А ты потрогай.
Мопс лезет на кровать, ложится рядом со мной и кладет руку мне на левую грудь. Я не ожидала от него такой дерзости.
- Сдурел что ли? – сбрасываю с себя его руку.
- Темыч, не плоская! – сообщает он.
Мопс прижимается ко мне, и смотрит, как щенок, сложив домиком черные брови. Признаю, что его прикосновение оказалось приятным; в его руке есть уважение, что-то трогательное, в отличие от беспардонной лапы Артема. Мне было приятно и, кажется, он прочел это в моих глазах. 
Пока мы с ним смотрели друг другу в глаза, Артем оказывается рядом со мной с другой стороны, и его рука скользит по моей талии. На этот раз и его рука оказалась негрубой. Мне понравилось ее прикосновение, это было так приятно, что я не захотела ее убирать.
- Мась, прикинь, мы тут были с одними телками, они сказали, что мы с Боряном целоваться не умеем, - какой приятный у него голос; странно, почему я раньше этого не замечала? Ласкает ухо, эта ласка так же приятна, как прикосновение руки.
- Может, они сами не умеют, - бормочу я, не понимая смысл.
- Вот и мы подумали, что лучше не доверять их мнению. Скажи, Борян?
- Да, сами не умеют, дуры какие-то.
- Нам гораздо важнее, что скажешь ты. Лично для меня по-настоящему важно только твое мнение, - он приподнимается на локте и смотрит мне в глаза.
У него красивые глаза с загнутыми ресничками, и большие чувственные губы. Я разглядываю его лицо, мне хочется; чтобы он сделал мне что-то приятное.
- Мась, ты же не обманешь меня? Мы же друзья…
- Конечно…
- Скажи честно, я нормально целуюсь? – его лицо приближается.
- Мы же друзья,.. - я должна отвернуться, но не хочу отворачиваться.
- Да. Поэтому, надеюсь, ты честно скажешь, как я целуюсь?
Он чмокает меня в губы, смотрит мне в глаза, и я открываю губы. Не знаю, что со мной. Просто мне приятно то, что он делает, его губы прижимаются к моим и я закрываю глаза, мы целуемся… я не понимаю, что со мной происходит, мне как будто не хватает воздуха, но при этом мне не страшно, только хочется, чтобы это не прерывалось… он засовывает язык мне в рот, он такой большой… Мне нравится, что он делает. Объятие на талии становится теснее. Наш поцелуй плавно прекращается, я открываю глаза и вижу ласковые глаза Артема, они совсем рядом.
- Ну, что? – спрашивает он, вопросительно сдвинув брови, я не понимаю его. – Как я целуюсь?
- Классно, - шепчу я и чувствую, как с моего лица заботливые пальцы убирают волосы.
- А я? – шепот с другой стороны.
Оказывается, это Мопс убрал волосы.
- Как я целуюсь? – в его пальцах столько нежности, они дотрагиваются до моего лица, и я понимаю, что это самое обалденное, что я когда-либо ощущала.
Я еще не ответила, а он уже касается губами моей щеки, я чувствую, как они прижимаются к моему веку, у него теплое нежное дыхание. Он целует меня в губы, и я отвечаю ему, его поцелуй еще лучше, сочней и нежней. Он прижимается ко мне еще теснее. Я ощущаю себя зажатой с двух сторон, но мне это нравится. Левой груди приятно нежное и одновременно сильное сдавливание. Мне хорошо, очень хорошо, внизу живота становится теплее, и я понимаю, что чего-то хочу. Мою руку берут и прижимают… это не мое тело, я не понимаю, что это, только понимаю, что тело, ведь оно теплое… Блять!
Я отдергиваю руку и резко сажусь, сбрасывая с себя их руки, словно щупальца. То, что доставляло мне удовольствие, исчезает, как наваждение, остается только отвращение и дискомфорт внизу живота. Артем показывает мне свой длинный член, он у него стоит.
- Мась, чего ты? – шепчет Артем. – Ложись…
Я резко встаю. Мопс, глядя на Артема, тоже достает член, только он у него раза в два короче, чем у того. Они уставились на меня, словно я вскочила ни с того ни с сего.
- Иди к нам, - бормочет Мопс, копаясь в ширинке.
Они дико смешны, и я хохочу, глядя на одного и другого.
- Трахайте друг друга, зачем я вам? – продолжаю хохотать и тут вижу, что на часах уже восемнадцать минут четвертого.
- Мне за Павликом пора! – натягиваю толстовку, хватаю рюкзак и бегу в прихожую.
Просить Артема подвести – дохлый номер, он не в том состоянии. Я выхожу на улицу и направляюсь за Павликом пешком. Мне так смешно, что я продолжаю смеяться. Я рада, что ничего не случилось, немного стыжусь, что целовалась с друзьями, причем сразу с двумя! Главное, что ничего не было. И еще – боюсь, что мне понравились ощущения, которые я испытала.
Действие вина слабеет, немного чумная голова, а в остальном со мной все в порядке. Мы с Павликом учимся в одной школе, он в первом классе, а я в последнем, забираю его всегда я. Его классная Раиса Геннадиевна знает, что я учусь в одиннадцатом и, если почувствует от меня запах алкоголя, будет пипец. Снимаю рюкзак и на ходу ищу в нем «Орбит», должны оставаться две подушечки. В кармашке вместе с жевачкой обнаруживаю магазинные чеки и какую-то карточку. Комкаю в кулаке и выкидываю, запоздало оглядевшись вокруг себя – никого!
Прохожу метров двадцать и вспоминаю, что карточка – длинноволосого художника. Хрен с ним. Я же не собираюсь, чтобы меня рисовали? Замедляю шаги, понимая, что могу пожалеть. Будет Артем занят, а дома сидеть – пытка, вот и позвоню, чтобы как-нибудь провести время, да и любопытно. А еще – очень романтично он выглядел. И загадочно. Возвращаюсь, ищу скомканные бумажки и кладу карточку обратно в рюкзак.
Павлик у нас больной, у него порок сердца. Ему нельзя гулять на продленке с другими ребятами, потому что, если его втянут в игру, и он будет бегать, ему может стать плохо. Врач объяснил, что у него что-то наподобие бородавки в артерии на входе в сердце. У кого-то на попе, а у Павлика в сердце, так ему не повезло. И, когда сердце начинает усиленно работать, бородавка не пропускает необходимое количество крови, что может привести к плохим последствиям, даже к смерти.
Операция стоит очень дорого - два миллиона. У нас таких денег нет и нам они не светят. Мать пьет, типа страдает из-за больного ребенка, и поэтому вообще не участвует в его воспитании, ограничившись готовкой и стиркой. Все остальное на мне, я гуляю с братиком, делаю с ним уроки, и вообще занимаюсь им я. Сначала я бесилась, а потом перестала. Я поняла, что кроме меня он никому не нужен. Я его очень люблю и с удовольствием провожу с ним время. Не даю бегать, хотя он так и норовит удрать, даю лекарства, я на память могу сказать какую таблетку сколько раз в день ему давать, и что давать, когда ему плохо.
Я забрала его, и мы сидим на детской площадке. У нас с ним есть любимая, старенькая за школой, здесь всегда мало детей. А нам это и надо. Пронесло – Раиса Геннадиевна не почувствовала, что я пила вино, и я как обычно забрала брата. Он играет в песочнице в солдатиков, а я сижу на скамейке и курю, только так, чтобы он не видел. Мальчишки из его класса любят играть в гномов и эльфов, бегают друг за другом с пластмассовыми мечами, ему тоже хочется, но нельзя. Поэтому я купила ему солдатиков эльфов и гномов, и он играет ими в песке, настроит замков, крепостей и воюет.
Я смотрю на него и у меня сжимается сердце. Он красивый мальчик, но из-за недостатка активности немного пухлый, а вокруг глаз у него темные круги, они свидетельствуют, что у него проблемы с сердцем. Сейчас он спиной ко мне, я вижу, что он увлечен, и это дает мне возможность курить, я прячу сигарету в кулаке, как мужик, затягиваюсь и выпускаю дым в сторону. Ветерок шевелит волосы у него на макушке. Он самый дорогой для меня человечек. Не представляю, что со мной будет, если с ним произойдет несчастье.
Моя семья – мать, отчим, Павлик и я. Раньше были еще дедушка с бабушкой, но потом они умерли. Мы с Павликом – единоутробные. Мать с отчимом пьют. Не понимаю, как можно бухать, когда твой ребенок в опасности? Мать любит повторять, что пьет от того, что не может ему помочь. Но я не верю, я думаю, что просто ей так легче.
После детской площадки идем домой. Я покормлю Павлика, уроки он сделал на продленке, поэтому будет читать книжки или играть в планшете. А я – готовиться к ЕГЭ. Но, как готовиться, когда у меня просто не стоит на учебу. Мы с Павликом живем в одной комнате, родители в другой. Каждый вечер из-за стенки доносится звон бутылок, русская попса, пьяные голоса и возня. Ненавижу находиться дома.
Заходим домой, я сразу иду на кухню, чтобы разогреть обед Павлику.
- Вы так тихо зашли! – встречает нас мать, выскочив из комнаты в халате, на ходу запахивая его на груди, и закрывает дверь в комнату.
Когда я выключаю огонь на плите и макароны по-флотски перестают шипеть, становится слышно, как за стенкой скрипит диван. Меня выбешивает, почему они не могут уложиться в то время, когда нас нет? Мать и отчим работают в магазине, сегодня у них выходной. Нас с братом не было дома с восьми утра. Нельзя было натрахаться за девять часов? Спят до двенадцати, потом жрут, пьют и трахаются. Уроды.
- Не спеши, - глажу Павлика по голове. Господи, пусть ему повезет!
На следующий день я также забираю Павлика из школы, мы гуляем. Так как родители на работе, я могу позаниматься уроками. В субботу родители снова на работе, я провожу с Павликом целый день, мы два раза гуляем, можно сходить в кино, но нет денег. Вечером, пока нет родителей, Павлик играет в планшете, а я снова занимаюсь. Вообще, если б у меня была возможность нормально заниматься, мне бы нравилось учиться. Мне все дается, даже алгебра, а историю и литературу я читаю как увлекательную книжку. Короче, учиться прикольно, просто мне не до учебы.
Воскресенье родители проводят дома, я гуляю с Павликом, проверяю как он сделал домашнее задание. Мать собирается припахать меня к домашним делам, которые ей самой делать лень, нашла золушку. Поэтому я решаю свалить. Звоню Артему, но он с однокурсниками уехал на выходные. Куда деваться? Хочется курить, я лезу в рюкзак и узнаю, что сигарет нет. Вместо сигарет попадается на глаза карточка. Я верчу ее в руках. «Андрей Бессолин. Портретная живопись» сайт, телефон... Курить хочется.
Один из немногих плюсов моей матери заключается в том, что она разрешает мне курить. Думаю, она с пониманием бы отнеслась к тому, если б я сказала, что уже не девочка. Она меня родила в восемнадцать лет, а забеременела, когда училась в школе в последнем классе. Мать у меня относительно молодая, ей тридцать пять. «Куришь? Ну, кури» - сказала она год назад, и стала покупать мне сигареты. Сказала, что лучше курить обычные сигареты, чем вейп или электронные; от обычных известно какой вред, а от этих – неизвестно.
Стучу в комнату родителей. Копошатся, наконец, мать открывает, запахиваясь в свой идиотский халат.
- У меня сигареты кончились, - говорю.
Ни слова не отвечая, она закрывает дверь и открывает через полминуты – сует пачку с картинкой и надписью «рак».
- Я пойду погуляю.
- Надолго?
- Как получится, - поворачиваюсь, чтобы уйти и уже в спину слышу:
- Насть… смотри не нагуляй мне…
- Что? – я в шоке.
Она выходит из комнаты, притворяя за собой дверь.
- Ты поняла меня. Ты уже взрослая. Я хочу, чтобы у нас все было хорошо, понятно? – поправляет мне капюшон. Хорошо – в ее понимании отсутствие незапланированных детей. Продолжает шепотом. – Презервативы дать?
Хочу оскорбить ее, но боюсь расплакаться.
- Нет! – бросаю с ожесточением и ухожу.
На улице распечатываю пачку, сигарету в рот, прикуриваю. Жадно затягиваюсь и иду по улице. Моя мать думает, что я трахаюсь и даже не спрашивает, с кем, считает это нормальным. Она, наверное, расстроилась бы, если б узнала, что я девочка. Хочу напиться. Водкой, как мужики напиваются. Вот куда я иду? Денег ноль. Может, правда, тому патлатому художнику позвонить? Наверное, извращенец, такой же как отчим. Будет приставать, скажу, что приеду с Артемом и отстрелю ему яйца. Достаю карточку и набираю в телефоне номер.

2
Андрей
Раздается звонок. На дисплее незнакомый номер.
- Здравствуйте. Помните, вы визитку оставили?
Она! Как я этого ждал!
- Да, конечно.
- Чего вы хотите? Нарисовать меня?
Чувствую по голосу, осторожничает. Приятный голос, глубокий, низкий.
- Именно так.
- Почему именно меня?
- У вас выразительное лицо.
Думает.
- Странно. Мне конечно говорили комплименты, но чтоб прям – выразительное.
- Вы часто художников встречали?
- Вы первый.
- Поэтому и не говорили. Ну, что, попробуем?
- Что попробуем?
- Заняться творчеством. Вы - позировать, я – рисовать.
- И все? Больше от меня ничего не потребуется?
- Нет конечно.
- Тогда согласна.
- Отлично. Когда можете приехать ко мне в мастерскую?
- В мастерскую? А где она?
- Улица Салова дом сорок два.
Она думает.
- Можно сейчас? А то у меня свободное время образовалось.
- Можно. У меня тоже как раз свободное.
- Салова, сорок два?
- Да.
- А квартира?
- Здесь нет квартир, это мастерская, она целое здание занимает.
- Да? - опять думает. – Туда какой общественный транспорт ходит?
Она хочет выклянчить такси, только стесняется.
- Я такси закажу, а здесь встречу. Говорите, откуда поедете.
- Подождите! – спохватывается она. – Если вы чего-то там замышляете, то Артем в курсе, куда я еду.
- Я же вас вместе приглашал, приезжайте вдвоем. Никто ничего не замышляет.
- Сегодня он не может, просто я сказала ему куда еду.
Она едет, и я признаюсь, немного волнуюсь, сам не знаю, почему. Накрутил себе, что она нечто особенное. Если хотя бы отчасти оправдались мои ожидания, было бы здорово! Выхожу за забор и жду напротив ворот. Подъезжает такси и выходит она, смотрит вокруг. Снова вся в сером – толстовке и свободных штанах. Странно, но мне почему-то это не кажется минусом.
Узнает, подходит, рука на лямке рюкзака, наброшенного на одно плечо, как ружье. Темно-каштановые волосы двумя густыми волнами обнимают безупречный овал лица, густые брови тревожно сдвинуты. Поднимает взгляд, чуть сощурив глаза – смотрит испытующе. Меня охватывает волнение; нет, я не ошибся, она – алмаз, только надо разглядеть те грани, которые превратят ее на холсте в бриллиант.
- Привет, - говорит тихо, едва пошевелив пухлыми губами.
- Привет. Пойдем, - приглашаю, показывая рукой на проходную.
Она настораживается, снова смотрит вокруг.
- Непохоже, чтобы это было местом, где тусуются художники.
- Это бывший завод, разорившийся в девяностые, и теперь его площади используются, как склады. Я арендую слесарный цех с прилегающей территорией, в котором работаю и живу.
- Живете? Здесь? – удивляется она.
- Да. Я москвич, который влюбился в этот город и стал петербуржцем. Квартиры у меня в Питере нет, а мастерская мне нужнее квартиры. Меня Андрей зовут.
- Настя.
- Настя, давай сразу кое-что проясним. Я не маньяк, не озабоченный, а обыкновенный художник. У нас, художников так бывает, встречаешь кого-нибудь, кого хочешь изобразить. В ком видишь нечто особенное, какой-то образ. Я увидел нечто такое в тебе и хочу написать твой портрет. Это все, что мне от тебя нужно. я тебя не съем, не изнасилую, не запру в чулан. Смотри, здесь везде камеры. Моя деятельность законна и прозрачна. Я не хочу, чтобы ты боялась. Расслабься, все будет хорошо.
Она смотрит на направленную на нас камеру, установленную над въездными воротами, и улыбается. Вижу, это подействовало.
- Ладно, куда идти?
Провожу ее через пропускной пункт, идем через территорию моих соседей, открываю дверь в бетонном заборе, и она видит закатанный в асфальт пятак, обнесенный бетонным забором и в центре невзрачное двухэтажное здание советских времен.
- Здесь? – удивляется она.
- Да. Почему тебя это удивляет? Здесь, по-твоему, нельзя писать картины?
- Нет.
- А где можно?
- На чердаке, - с ходу отвечает она.
Что тут скажешь?
- Раньше так и было, но теперь художники стали требовательнее к обстановке, мы больше нуждаемся в комфорте.
- Какой здесь может быть комфорт? – сдвигает брови. Чувствую, к ней вновь возвращаются тревога и недоверие.
Открываю перед ней дверь. Настя смотрит в нее, но не торопится переступить порог.
- Вау! – входит и тут же останавливается.
Она смотрит на груду полотен и рисунков, стоящих на мольбертах и вдоль стены, и медленно двигается вперед.
- Раньше здесь был слесарный цех, теперь это моя мастерская.
Она видит кое-как заправленную кровать.
- Вы здесь живете?
- Да. Только здесь я в основном работаю. Живу там, - показываю на двери, где моя кухня, спальня и ванная.
Непосредственно цех занимал три четверти здания, четверть отводилась под раздевалки, кабинеты начальника цеха, мастеров и тому подобное.
- Можешь взглянуть. Кстати, если захочешь в туалет, это здесь.
Она смотрит в открытую дверь.
- Ничего себе! Классно сделали, - останавливается на пороге и разглядывает санузел.
Надо сказать, что на удобства я денег не пожалел, мало того, что жилая зона оборудована у меня по последнему слову техники, но еще и со вкусом. Настя подходит к следующей двери.
- А здесь что?
- Кухня.
- Можно посмотреть?
Открываю дверь.
- Офигеть! С барной стойкой, - она не скрывает восхищения.
Она проходит по кухне, разглядывая обстановку, выходит, и я без лишних слов открываю перед ней третью дверь.
- Здесь я непосредственно живу.
- Зачем вам две кровати? – вторую она имеет в виду ту, на которой в мастерской позируют натурщицы.
- Иногда приезжают друзья из Москвы, ночуют здесь.
Возвращаемся к картинам и мольбертам.
- Как вы будете меня рисовать?
Пока я собираюсь с мыслями, чтобы ответить, она подходит к моим работам, девять из десяти которых составляет обнаженная женская натура. Как я не додумался спрятать их! Неискушенная юная девушка может неверно это истолковать. Настя переходит от одного полотна к другому, и я вижу, как меняется ее лицо.
- Это и есть то, как вы всех рисуете? – спрашивает она; я не успеваю ответить, как она продолжает. – Знаете, лучше я поеду, - и проходит между мольбертами, направляясь к выходу.
Я догоняю ее.
- Настя, ты видела натурщиц. Все они взрослые женщины, позировать обнаженными их работа. Я не собирался предлагать тебе это!
- А что вы собирались предлагать? – она возмущена, щеки пылают, но это только добавляет ей очарования.
- Не всегда натурщица позирует обнаженной. Вот смотри, я покажу портреты одетых…
- Почему вы сразу не сказали, что рисуете голых…
- Потому что не собирался предлагать тебе обнаженку…
- Обнаженку?
Я стою у нее на пути, между нами полтора метра, но я не рискую сократить это расстояние, потому что боюсь спугнуть. Реально ощущаю себя извращенцем, заманивающим девочку в сети. Как донести, что я скорей перережу себе вены, чем причиню ей зло? А если она уйдет, я никогда не смогу ее уговорить, даже если снова найду и встану на колени!
- Настя, я хочу просто написать твой портрет… Твое лицо. Клянусь, мне больше ничего от тебя не нужно…
- Почему вы не пишите их лица? – показывает рукой на холсты с натурщицами. – Они вам и все остальное дадут написать. Зачем вам я?
- Затем, что все они просто хлам! Никому ненужный сор! – иду к ближайшему мольберту, сдергиваю с него полотно и ударяю углом об пол. Подрамник ломается, я срываю с него полотно и швыряю Насте под ноги. Подхожу к следующему, это рисунок, и разрываю его на мелкие части.
Она стоит ошарашенная, округлив глаза и вцепившись в лямку рюкзака, как в ремень автомата.
- Прекратите! Что вы делаете!
Я развожу руками, как провинившийся школьник.
- Просто не знаю, как тебя убедить.
У нее пронизывающий пытливый взгляд; он направлен мне прямо в глаза, ищет в них ответ.
- Только лицо, я правильно поняла?
- Да.
- Хорошо, я согласна. Куда сесть?
- Вот сюда, - иду к мольберту и показываю на табуретку, на которой сидела Алевтина.
- Давайте сначала приберем, - говорит она.
- Забудь. Я сам потом уберу.
- Давайте сейчас, а то я бардак не люблю, - она наклоняется и собирает обрывки бумаги и скомканный холст.
- Да брось, Насть!
- Так нельзя!
Вдвоем собираем клочки бумаги, оставшиеся от рисунка.
- Это же наверно, можно было продать?
- То, что можно было продать, уже продано, а это, как тебе объяснить, учеба, что ли… Художник должен постоянно совершенствоваться, эти работы – просто тренировка, отработка навыка…
- Я думала, что если научился рисовать, то это уже на всю жизнь.
- Как ездить на велосипеде? Не совсем так. Скорее, как у музыканта. Чтобы классно играть, надо играть постоянно. Начнешь забивать – будет не то. Короче надо жить этим…
- Красивое лицо, - произносит она, развернув смятый кусок ватмана.
- Эта? Говно. Брось.
Вижу – успокоилась. Показываю ей на табуретку, а сам иду к мольберту.
- Можно я выйду покурю? Курить очень хочется, - говорит она.
- Кури здесь.
- Вы что? В помещении не курят.
- В таком курят. Это цех. Целый баскетбольный стадион, ничего не почувствуется. У меня тут даже ветер свой.
Она улыбается, снимает рюкзачок, закуривает.
- Посиди, я за бумагой схожу, - иду за бумагой, попутно соображая, как лучше писать, акварелью? Или может, пастель? Или сразу маслом? Нет, только не маслом. Первый раз надо делать как можно проще. Сейчас важно, не как она получится, а, чтобы она следующий раз пришла. Уголь – вот решение! Возвращаюсь, даю Насте блюдечко. – Пепельница.
Закрепляю на мольберте лист, кладу уголь, тряпку, сажусь. Настя курит, поглядывая на меня. Голова покоится на прямой красивой шее, немного тяжеловатую челюсть смягчает безупречный овал. Солнце делает ярким левую сторону ее лица, горит в волосах, большие глаза в тени, в них бездна. Она подносит сигарету к губам и пускает дым вверх.
Неужели это она, моя Незнакомка, моя Мона Лиза? Сидит передо мной на табуретке и курит. Господи, если у тебя есть рай для художников, пусть он будет таким, пусть я вечно буду прикован к этой неземной красоте, недосягаемой ни одному творцу человеку, красоте, которая и есть самое бесспорное доказательство того, что Ты есть, только Ты способен являть ее! Зреть ее – это и дар, и блаженство, за который всю жизнь я хочу благодарить Тебя, Господи!
Не могу работать. Мои руки словно не мои. Зажал в пальцах уголь и не могу провести ни единой черты. Мне кажется, что, если б люди видели красоту этой девушки так, как вижу я, в мире гораздо меньше было бы зла. Ведь когда видишь подлинную красоту, то не можешь лгать, не можешь причинить боль, не можешь стяжать, не можешь завидовать, не можешь возноситься, не можешь вожделеть. Красота очищает. Только гений мог открыть нам, что красота спасет мир, потому что когда видишь ее, понимаешь, а как же иначе?
- Что-то не так? – она тушит сигарету и опускает блюдечко на пол.
- Нет, все нормально. Собираюсь с мыслями.
- Ждете, когда прилетит вдохновение? – улыбается она.
Я понимаю, каким, должно быть, смешным кажусь в этот момент, и начинаю смеяться. Смех расслабляет и ставит все по местам. Начинаю работать, но первые же линии получаются неверными. Срываю лист, комкаю и бросаю на пол. Настя недоуменно поднимает брови.
- Все хорошо. Просто уголь не карандаш, если ошибся, ластиком не сотрешь, - прикрепляю новый лист и начинаю снова.
Теперь получается. Чувствую, что нормально, работаю легко, смело, словно набрасываю со случайно встретившейся в кафе незнакомки. Вот, снова – незнакомка. Я то и дело вынужден подниматься и отходить, чтобы оценить с расстояния. Портрет почти готов, не прошло и часа. Не знаю, могу ли остаться довольным или нет. Пойму потом. Да и не сам портрет был сегодня важнее всего. Настя еще два раза курила. Наконец, она говорит:
- Извините, давайте уж я поеду.
- А что так резко?
- Я устала и хочу есть.
- Я почти все, - говорю я и вижу в ее глазах, что она действительно устала. – Все, расслабься. Это ты извини, я совсем спятил с этим рисованием. Будешь бутерброды с кофе?
- Да.
- А хочешь, у меня курица в холодильнике, можно пожарить, полчаса и готово.
- Да не надо, бутербродов достаточно.
Я понимаю, она настолько проголодалась, что не хочет терпеть. Вытираю руки и зову ее.
- Пойдем на кухню.
Через десять минут мы сидим на моей кухне, едим бутерброды и пьем кофе. Она откусывает полбутерброда и жует полным ртом, вытягивает губы, чтобы изо рта ничего не высыпалось, как ребенок. В ней столько молодости, жизни. Когда мы наелись и сидим за кофе, она говорит:
- Вы не похожи на художника.
- Почему же?
- Ну, художник – это кто-то с бородой и в берете, - смеется. – Если серьезно, вы чересчур здоровый для художника, – рассматривает меня и говорит. – Я бы сказала, что вы пират, если б не мягкость. Только не та мягкость, которая слабость, а другая… не знаю, как правильно выразиться… пират, который вызывает доверие. Бывают добрые пираты?
- Наверное, все-таки нет, - улыбаюсь. – Насть, давай на ты?
- Хорошо, сколько тебе лет?
- Тридцать пять.
- Ого!
- Много?
- Не знаю. Как моей матери. Для меня много.
- А для художника?
- Не знаю, - пожимает плечами и улыбается. – Мне пора.
- Понимаю. Приедешь еще?
Настораживается.
- Зачем? Ты нарисовал портрет.
- Это набросок. Чтобы написать настоящий портрет, надо подготовиться.
- Не знаю. У меня нет столько времени.
- Это не услуга. Все оплачивается.
- И сколько? – в ее глазах появляется интерес.
- Вообще по договоренности. Сколько бы ты хотела?
- Ну, не знаю, - смущается.
- Две тысячи – нормально? – я бы пять предложил, но боюсь, это наоборот - спугнет ее.
Румянец на щеках выдает ее - рада.
- Это за сколько? За несколько раз, пока ты портрет нарисуешь?
- Это - за раз. За сегодня. Пойдет?
- Да.
Кладу на стол две тысячи рублей. Она стесняется взять их сразу.
- Давай договоримся. Я совсем не знаю тебя и не хочу выглядеть как надоедливый папочка, но все же озвучу вещь, которая для меня имеет значение. Я не хочу, чтобы ты тратила эти деньги на выпивку или запрещенные вещества.
- Не волнуйся, не буду. У меня есть куда их потратить, на более важные вещи.
Правильно излагает. Она не против продолжить сотрудничество, это радует больше всего. Я провожаю ее до такси, и она уезжает. Я взволнован. Мне тридцать пять лет, я художник и тема моего творчества – женщина; я изображаю женщину целиком, и душу, и тело, но сегодня я был сконцентрирован только на душе, все мое внимание было притянуто лицом этой юной девочки. Остальное отступило на задний план. Я как будто просветленный, поднявшийся над самим собой.
Она выглядит чересчур просто, без косметики, ходит в одном и том же спортивном костюме, опрятных, но стоптанных кроссовках, с видавшим виды рюкзачком. Неизвестно, какая у нее фигура, но походка и движения выдают, что конституция у нее ладная. Судя по всему, она из простых слоев, но сквозь простоту и скромный вид в ней просматривается природный аристократизм, словно она незаконнорожденная царская дочь. Если б мне поручили найти достойную монаршего отпрыска невесту, я бы выбрал ее.

Настя
Все прошло лучше, чем я полагала. Я не представляла, как это, когда с тебя рисуют портрет. Знаю, что такое, когда приглашают на фотосессию: сто процентов, что будут уговаривать фоткаться голой. Это самое безобидное, а то предложат сниматься в порнухе, как Оксанке Орловой. А она, дура, согласилась. Я ни за что не соглашусь. Я так и подумала, когда увидела кучу рисунков голых баб, что он начнет склонять к порнографии. Но все прошло хорошо. Может, он и правда нормальный?
Вообще я бы к нему больше не поехала, фиг знает, что у него на уме. Но, если он будет платить по две тысячи за то, чтобы я просто сидела на стуле, то почему – нет? Мне сейчас деньги очень нужны. Тем более, если он будет рисовать меня в одежде… Стремный народ эти художники. Похож на шизанутого, атлетичный, длинноволосый, взгляд какой-то, то ли как у маньяка, то ли наоборот. Но когда говорит, просто заслушаешься, такой необыкновенный голос, словно обволакивает тебя. Неважно, что говорит, можно не вдумываться, просто слушать, как приятную музыку. Прижаться к его груди, закрыть глаза и слушать как журчание ручейка…
Блин, куда меня понесло? Прижаться - его ручищами только гантели тягать, сдавит ими и ребра сломает. Все-таки, загадочный он, маньяк с нежным голосом, живет на заводе, рисует голых баб… Чего от него ждать? Я недавно Виктора Гюго читала; теперь представляю, как должен выглядеть палач, который головы отрубает. Если б надеть на этого художника в накидку с капюшоном, то получится вылитый палач: ручищи только топор держать, и такие крупные суровые черты лица. Но если услышать хотя бы раз как он говорит, то невозможно представить, чтобы такой человек был палачом. Он даже кошку не сможет пнуть. Не то, чтобы слюнтяй, а просто добрый. Если б у меня был отец, который говорил бы таким голосом, я бы никогда не вышла замуж, а жила всю жизнь с ним.
Приезжаю домой, мать с порога заявляет:
- Отправили Павлика за хлебом, вот, уже полчаса его нет. Звоню, он телефон не берет.
- Нельзя его одного оставлять! – кричу ей и выбегаю из дома.
Мы живем на улице Решетникова, девять. Если нам нужен только хлеб, мы всегда ходим в ближайший магазин, он находится на соседней улице. Скорей всего Павлик пошел туда. Перебегаю улицу и во дворе недалеко от магазина вижу двух женщин, беспокойный вид которых привлекает мое внимание. Одна в растерянности озирается вокруг, другая наклонилась, я сразу узнаю Павлика, который лежит на земле. Подбегаю и достаю маленький контейнер с лекарствами. Павлик посинел и едва дышит. Достаю таблетку и сую ему в рот.
- Вызывайте скорую! Какой тут адрес? Скажите: приступ у ребенка с пороком сердца восьми лет!
Пожилая женщина достает телефон, делает вызов. Приподнимаю Павлика, чтобы он находился в полусидячем положении, и расстегиваю его куртку.
- Ваш мальчик? Не могу понять, что с ним случилось! – бормочет вторая, старушка растерялась. – Филя подбежал к нему, начал играть… Как мальчика зовут? Филе только пять месяцев. Они так хорошо играли. Потом Филя побежал, ваш за ним… они немного побегали и вдруг он упал. Я думала, споткнулся, потом вижу, не встает, подхожу, а он как будто задыхается, и лицо такое багровое стало…
Не отвечаю ей, милый песик, действительно, совсем щеночек, подбегает и смотрит на нового друга, сочувственно подняв брови и помахивая хвостом. Прижимаю к себе голову братика и ерошу его шелковистые волосы. У его ног белый пакет, из которого наполовину вывалился батон. На глаза выступают слезы, мне страшно! Если б все знали, как я его люблю, это мой самый любимый человек на свете! Гляжу вокруг, не приехала ли «скорая». Павлику становится немногим лучше, он бледнеет, и одышка понемногу успокаивается.
К счастью, «скорая» приезжает достаточно быстро, не прошло и пяти минут. Одна женщина сразу подходит к нам, другая несет чемоданчик с лекарствами. Я называю диагноз, лекарство, которое дала Павлику, и примерное время, когда случился приступ. Женщина делает ему укол. Одышка сходит на нет и щечки розовеют. Я чувствую, как в моей руке шевелятся его слабые пальцы, это он дает мне понять, что уже лучше и скоро самочувствие нормализуется.
- Вы ему кто? – спрашивает женщина, закрывая чемоданчик.
- Сестра.
- Мы отвезем его в семнадцатую детскую больницу святителя Николая Чудотворца, поедете с нами?
Документы заполняют в пути. Я машинально отвечаю на вопросы, всеми мыслями оставаясь с Павликом. Он открыл глаза и смотрит на меня, молча извиняясь за то, что снова забылся и сам спровоцировал приступ. В такие минуты я чувствую себя очень сильной; понимание того, что я единственный человек, который является опорой этому слабенькому мальчишке, дает мне силы, удесятеряет их.
Почему я родилась девчонкой, а не парнем? Да еще красивой. Все только и говорят мне об этом, словно я ни разу не видела зеркала, задолбали. Во мне столько сил и решительности, что я готова долбить кувалдой асфальт, чтобы заработать брату на операцию. К сожалению, никто не предлагает такую работу. Зато другую предлагают, не конкретно конечно, а в общем. Темыч так и сказал: с твоими данными, Мася, ты легко заработаешь на операцию. Для меня это табу, но сейчас, когда я ощущаю, насколько слабы в моей руке пальцы брата, я задаю себе вопрос: может я эгоистка и на самом деле должна пожертвовать своей гордостью ради самого дорогого человечка? Только гордостью или чем-то еще? У меня нет ответов на эти вопросы, я еще слишком молода, не знаю жизни, себя, и от этого страдаю еще сильней.
Врач производит хорошее впечатление, приятная женщина немногим постарше мамы, говорит, что они оставят Павлика на несколько дней понаблюдать.
- Не волнуйся, у нас с твоим братом все будет хорошо. Езжай домой. Ты хорошая сестра. Твои родители должны гордиться тобой, - говорит она.
Меня слабо утешают ее слова, ведь они не прибавляют здоровья моему брату. Я оставляю его в двухместной палате с высокими потолками; он лежит, положив руки поверх одеяла, и слабо улыбается. Я выхожу, чтобы он не видел моих слез, которые от того, что я боюсь, ведь любой последующий приступ может оказаться роковым, а исправить все может только операция на сердце.
Пока я была с Павликом, ужасно хотела курить. Закуриваю, покинув территорию больницы. Иду по улице и звоню матери, надо ей сообщить. Принимает информацию, угукая и вздыхая, отвечает с усталостью в голосе, главная ее реакция: она так устала от всего этого. Слушает, говорит «хорошо» и кладет трубку. Она устала, видите ли. А проводить время с отчимом не устает. И бухать.
Только убрала телефон, звонок – Артем. Кстати.
- Хочу увидеться.
- Я не против.
- Поехали в клуб?
- В какой? Меня не везде пускают, - на самом деле, после того, как Павлику было плохо, не представляю себя на танцполе или за барной стойкой. Но отказывать во встрече тоже не собираюсь: не хочу добираться отсюда на общественном транспорте. – Давай лучше погуляем?
- Погуляем? Где? – голос Артема падает, словно я предложила погулять на городской свалке.
- Да хоть по набережной.
Через полчаса мы летим по вечернему Питеру в «Кайене», Артем весел, как обычно, уделяет мне внимания больше, чем дороге, то и дело дотрагивается до моей руки, до плеча. Если верить его глазам, со мной все нормально. Однако я ощущаю себя ужасно; мне надо в душ, а когда я пользовалась последний раз туалетной водой, я даже не помню. И еще эта дурацкая толстовка, которую пора постирать вместе с такими же дурацкими штанами, у них уже коленки растянулись.
«Кайен» не едет, а как будто стремительно плывет по городским улицам. Приборная панель мигает огнями. Иногда, когда мы с Артемом катаемся ночью, мне кажется, что «Кайен» - компактный летательный аппарат, сейчас Тема нажмет на газ и мы взмоем ввысь… Музыка такого качества, словно мы находимся на концерте. Конечно, мне это нравится, но не до безумия; я знаю, что круто смотрюсь в этой тачке, и мне хочется накрасить губы красной помадой, надеть топ и кожаные штаны. Хочется объятий, поцелуев, прикосновений... Смотрю на Артема и мои губы открываются, я хочу…
Сраная толстовка! Мне стыдно за свой вид. На самом деле, она для меня как доспехи для воина, отражает похотливые взгляды мужчин, но в эту минуту мне не хочется защищаться от них, мне хочется отдаться этим голодным взглядам, хочется нежиться в них, как в лучах солнца. 
Приезжаем на Синопскую набережную, переходим проезжую часть и идем по тротуару над Невой. Достаю сигарету, Артем предусмотрительно чиркает зажигалкой, дает прикурить мне, затем прикуривает сам. Я смотрю на Неву, на широкую улицу, на плотный строй зданий. Мне не хватает таких прогулок, я очень люблю свой город, считаю его самым прекрасным в мире.
Если взять меня в отрыве от всего остального, что меня окружает, то можно сказать, что у меня все хорошо, даже идеально. Я очень молода, ведь я еще не закончила школу; привлекательна - все говорят, что я красивая; здорова – у меня ничего не болит, если б не лень, я могла бы добиться чего-нибудь в спорте; и не глупа, как те красавицы, которые накачивают губы и наращивают ресницы, мне легко дается учеба, и я вижу, насколько тупы те, кто меня окружает. Чего еще желать человеку?
Но если посмотреть, как мне живется в семье, то легко убедиться, что грустных моментов в моей жизни гораздо больше, чем радостных. К сожалению, я не могу бросить семью и жить отдельно, потому что мой маленький брат будет обречен. Он серьезно болен и требует постоянного присмотра, а я единственный человек, который обеспечивает ему этот присмотр, потому что он мне дороже всего, и я не могу представить, что будет, если его вдруг не станет. Когда я думаю о нем, я чувствую боль, потому что очень переживаю за него.
Родители – мать и отчим, который является его отцом, относятся к нему как к сорняку в огороде: ну растет и растет, если повезет – вырастит, а не повезет – ну что мы можем поделать, если ребенок родился с пороком сердца? Их воспитание – это принести из магазина продукты, приготовить пожрать и загрузить стиральную машину. Все. Это и есть для них воспитание. Не помню, чтобы отчим смотрел на своего ребенка с любовью; не бьет, не орет, и на том спасибо. Мать конечно любит Павлика, плачет, когда выпьет лишнего, она это называет – страдать. На самом деле просто бухает. Каждый день у них бутылка, телевизор в их комнате не выключается. Пока бухают, дверь в их комнату открыта, снуют в кухню и обратно, а когда все выпили, дверь закрывается и не смей их беспокоить. Ненавижу их за это!
Мои отношения с матерью свелись к тому, что с шестнадцати лет я стала для нее взрослым человеком, который сам о себе заботится. Это произошло как раз когда отчим вернулся с отсидки. С ним у меня отношения вообще дипломатично-натянутые, но это отдельная история. У нас двухкомнатная квартира в старом доме с большими окнами и высокими потолками. Одна комната родителей, другая наша с Павликом. Комнаты просторные, просторный коридор и вообще квартира хорошая, если б в ней сделать ремонт, стало бы просто супер. Родители вместо ремонта предпочитают бухать. Меня это жутко бесит, неужели приятно жить в говне? Новый холодильник – здорово, но на фоне обоев, которым тридцать пять лет, он не смотрится.
И как из всего этого выбраться, я не знаю. Но сейчас не могу думать о проблемах. Я иду по набережной самого прекрасного города в мире, красивый парень держит меня за руку. Чувствую щекой его пылающий взгляд, его не смущает даже моя толстовка и ужасные штаны. Мне приятно его внимание, хочу понежиться в нем как в теплой ванне, хочу посвятить этот вечер себе.
- Давай постоим, посмотрим на воду, - предлагает Артем.
Он берет меня за руку, мы спускаемся к самой воде и останавливаемся. Я роняю сигарету на гранитный камень. Артем привлекательный, но на мой вкус он приторно красив, у него большие красивые глаза, черные брови и черная небритость на щеках и под носом, которая ему идет. Он стильно подстрижен и модно и дорого одет: синие джинсы с мотней, белоснежная футболка с принтом и кроссовки за пятьдесят тысяч – сам проболтался; от него классно пахнет, а в ухе у него золотая сережка.
Он веселый, неглупый, нежадный и ездит на дорогущей машине. Он трахает всех подряд, но ко мне у него чувства; не скажу, что любовь, но я нравлюсь ему –это точно. О таком парне мечтает каждая девчонка, а я не мечтаю. Я провожу с ним время, нам весело, всегда есть о чем поговорить, он хочет меня, но на меня это не действует. Сначала я даже удивлялась, почему? Потом поняла: в нем нет мужественности, того, что отличает мужчину от юноши. Он мажор, сынок богатеньких родителей, нежный как девочка. Даже когда дотрагивается до моей руки, кажется, что это моя одноклассница Соня Виноградова. В нем не ощущается ничего мужского. Как, например, в этом художнике Андрее. Не знаю, какой он художник, и у него мягкий голос, но он мужик. Мне это не описать, я просто чувствую.
- Ты охрененно красивая, - бормочет Артем, неровное дыхание делает его голос волнующим.
Я смотрю на воду, а он – на меня. Я улыбаюсь. В Неве разлита такая синь, что режет глаза. За моей спиной по набережной проносятся автомобили, напоминая о бешенном ритме современного города, а невская вода убаюкивает. Хочется сесть на гранитные ступени и смотреть на синие волны; они синели здесь триста лет назад, когда устанавливали эти серые камни, синеют сейчас и будут синеть через тысячи лет… От этих мыслей становится хорошо, есть что-то на свете, что останется навсегда, и будет также красиво, также величественно…
- Спасибо, - отвечаю тоже тихо, только без придыхания.
Артем обнимает меня за талию и прижимается. Его жилистое тело льнет ко мне от затылка до бедер, я чувствую, как он дрожит. Он окатывает меня облаком чудесного аромата туалетной воды. Горячее дыхание щекочет мне ухо.
- Я тебя хочу.
Мне очень приятно, закрываю глаза, улыбаюсь и подставляю шею для поцелуев. Артем берет меня за плечи, сжимает длинными пальцами, проверяя на податливость, потом обнимает и берет за грудь. Он прижимается еще сильней, я ощущаю энергию его молодого тела. Мне приятно, но я все же убираю с груди его руки. Он кладет их на мою талию, на стан и на ягодицы, и сильно сжимает. Его ладони выдают, какое удовольствие он испытывает, трогая меня. Сладостное томление наполняет низ живота, голова начинает кружится, я поднимаю голову и наши губы сливаются в поцелуе.
Если б его язык не был таким эгоистичным, я бы целовалась с этим парнем до утра. Но возбуждение лишает его нежности, я упираю руки ему в грудь и постепенно отталкиваю, размыкая наши губы.
- Но почему? – недоумевает он.
Я смотрю в его горящие страстью глаза, и мне кажется, что это любовь. Здравый смысл подсказывает, что это только кажется. Завтра на моем месте будет другая девушка с хорошей фигурой и его глаза будут также гореть.
- Что ты со мной делаешь? – бормочет Артем.
- Ну и что же? – интересуюсь я.
Он расстегивает ширинку и копошится в ней, я не опускаю взгляд, мы смотрим друг другу в глаза, и все-таки не выдерживаю и опускаю... Артем показывает мне свой длинный член, и в эту секунду что-то падает в воду – бултых! Артем вздрагивает и смотрит наверх, суетливо запихивая член обратно. Несколько подростков убегают по тротуару. Это очень смешно. Я хохочу.
Чтобы преодолеть неловкость, Артем закуривает. Я не могу успокоиться, продолжаю смеяться.
- Каждый человек может оказаться смешным, - бормочет он.
- Смешон не ты, а момент.
Вечер оканчивается для нас тем же, чем и всегда: ничем. При этом я вижу, что Артем не разочарован, ему нравится проводить со мной время несмотря на то, что я динамлю его. Хотя почему динамлю, я же ему прямо говорю, чтобы он ни на что не рассчитывал. Мы договариваемся, что завтра он отвезет меня в больничку, чтобы передать Павлику фрукты и вещи.
На следующий день Павлик встречает меня повеселевший, он сидит на больничной койке и улыбается. Только фиолетовые круги под глазами напоминают о том, что мальчишка нездоров. Мы обнимаемся, и я целую его в щеку, в нос, в макушку.
- Мама и папа передают тебе, что очень скучают и переживают за тебя. Вот прислали твоих любимых груш, яблок, - на самом деле, фрукты купила я.
Павлик молчит, но по глазам я понимаю, что он не очень верит.
- Спасибо, - говорит он и снова обнимает меня.
- Я пойду помою, чтоб ты сейчас поел, - хочу взять из пакета пару яблок и груш, но брат не дает мне.
- Я сам помою, лучше побудь со мной.
Я провожу с Павликом полчаса, мы болтаем, он становится веселей. Я ухожу, когда приходит медсестра.
Артем ждет в «Кайене».
- Давай в кафе забуримся? – предлагает он. – А хочешь, можно к Мопсу рвануть? Он приглашал.
- Лучше в кафе, - говорю я.
Через двадцать минут сидим в кафешке на Садовой, ждем, когда принесут кофе. Артем держит себя как-то странно; обычно он весел, шутит, болтает о сексе, а в этот раз он серьезен, смотрит на меня, сердито сдвинув брови, и молчит. Я хочу спросить, куда делось его веселье, но он опережает меня.
- Мась, я тебе нравлюсь?
Я не врубаюсь, с чего это он.
- Ну, мы с тобой друзья, мне нравится наше общение, мне с тобой интересно…
- Друзья – меня не устраивает, потому что я тебя хочу. Поэтому спрашиваю еще раз: я тебе нравлюсь?
- Ты?.. ты же знаешь, как я к тебе отношусь, че спрашиваешь… - не понимаю, к чему этот разговор, и это напрягает меня.
- Не юли, отвечай на вопрос.
- Хочешь меня?
- Я тебе каждый день про это говорю.
Появляется официантка и ставит кофе на стол.
- Я не очень понимаю, к чему ты клонишь. Мы с тобой часто видимся. Может, кто-то из наших знакомых считает, что мы спим.
- Просто ответь на вопрос! – он готов взорваться, если я не отвечу.
- Допустим, и что дальше?
- Ответь прямо!
Посетители кафе оборачиваются в нашу сторону. Таким Артем мне действительно нравится. Если я признаюсь в этом, то не покривлю душой.
- Да, нравишься, но это не любовь. Я не готова пойти за тобой на край света.
- Такой ответ меня устраивает, - выдыхает Артем. – Я хочу поговорить о наших отношениях.
Он отпивает глоток кофе и говорит:
- Я бы хотел их изменить.
- Как?
- Помнишь, ты рассказывала мне о брате, что ему нужна операция. Если я помогу тебе, ты станешь моей?
Неожиданный поворот.
- Ты умеешь огорошить, - бормочу я, уставившись на него. – Ты предлагаешь найти средства на операцию Павлику, а взамен я… должна отдаться тебе?
- Что за дерьмо ты говоришь! – восклицает Артем. – Не думал, что ты это так назовешь. Да, я предлагаю найти тебе деньги на операцию, а взамен мы будем встречаться уже по-взрослому.
- Будем спать?
- Что ты как маленькая? Спать мы будем каждый у себя дома, а когда будем встречаться, у нас будет секс. Нормальный человеческий секс, как у остальных парней и девчонок. Теперь понятно?
Я чувствую, что должна согласиться, потому что для Павлика это выход, просто по неопытности мне не до конца ясно, как это будет выглядеть.
- И в машине? – спрашиваю я.
- В машине, в кустах, на крыше, на дереве, где приспичит. Представь, возможно даже в кровати! – все, Артем пошел хохмить.
Это спасет Павлика, я должна сказать «да»! Но обязанность секса меня жутко пугает, мне кажется, что давать по первому требованию – это кабала. А давать этому пихарю-террористу вообще ужас! Я знаю, что близкие отношения, секс не должны быть условием сделки. Девушка должна отдаваться искренне, когда ей сердце подскажет, то есть когда к этому парню будут чувства, а отдаваться за что-то, пусть даже ради какой-то высокой цели, в этом есть что-то продажное.
- И сколько это продлится?
- Может, после первого же раза ты захочешь выйти за меня!
- А если ты не произведешь на меня такого впечатления?
- Я? Исключено. Ты же видела, какой у меня! Как я могу не произвести впечатления?
Не знаю, как это связано?
- Ты не потребуешь от меня чего-нибудь странного?
- Мася, тебе что, оральный секс не нравится? – его глаза загораются.
- Не скажу! – я не пробовала, но почему-то краснею.
- Кстати, а сколько нужно на операцию? Есть конкретная цифра? – спрашивает Артем.
- Два лимона.
Брови Артема сдвигаются.
- Я думал, меньше, - говорит он и отводит глаза. С минуту он проводит в задумчивости, я жду, что он скажет. – Но ничего, я достану всю сумму.
Смотрю на него с нежностью, отвожу взгляд и зарываюсь пальцами левой руки в волосах. Поднимаю глаза и встречаю его влажный взгляд, чувствую какую-то тайную, пока не понятную мне самой, власть над этим мальчишкой. Держу паузу, он должен заговорить первым.
- Только условие: я у тебя буду один, – говорит он охрипшим от волнения голосом.
- Я у тебя – тоже! – выпаливаю я и вижу, что он немного растерян. - Всех своих одноразовых и долгоиграющих придется забыть.
- Договорились, - соглашается он, и продолжает, оживившись. - И ты не будешь до пенсии носить этот сраный костюм – он с ненавистью окидывает взглядом мою толстовку, задержавшись на груди.
- Выкину у тебя на глазах!
- Поехали прямо сейчас купим тебе вещей! Хотя бы джинсы!
- Артем, давай не сегодня! И вообще, дай мне немного подумать, все-таки твое предложение неожиданно для меня.
На самом деле я уже все решила, просто не хотела показаться внушаемой и такой, кто принимает серьезные решения, не подумав. Он отвез меня домой, и уже через час я набрала ему и сказала, что согласна.
Не люблю быть обязанной, считаю, что мой путь – всего добиваться самой, я в этом твердо уверена. До последнего дня я хотела сама заработать на операцию, но вчерашний день все перевернул; когда я держала голову своего бедного брата, который побагровел и еле дышал, я поняла, что могу не успеть. Деньги нужны сейчас! Поэтому я должна переступить через себя и согласиться на предложение Артема. И в этом нет ничего продажного! Потому что я соглашаюсь не ради себя и не ради денег, а ради родного человека, который мне дороже всего на свете.

3
Андрей
Она явилась не на следующий, а через день, в том же сером костюме. Уселась на табуретку, приготовившись позировать. Толстовка и штаны выглядят чистыми, но застиранными. Густые темно-каштановые волосы обрамляют задумчивое лицо, которое вновь кажется мне совершенным. Не могу понять природу волнения, которое вызывает во мне эта девчонка.
Я мужчина в расцвете лет, у меня красивые женщины и качественный секс. Каждая из них вызывает реакцию моего организма, и только. Но стоит в моем поле зрения появиться этому созданию в мешковатой толстовке, как меня охватывает такое беспокойство, словно мне семнадцать, и я влюбился первый раз в жизни. Я не влюбился. Конечно же я не влюбился. Это невозможно, потому что у меня все под контролем, и я в состоянии отстраненно смотреть на свои чувства. Это всего лишь мое воображение, я же художник, творческая натура, восприимчивая к прекрасному. Пусть это муза, да, она – муза. Но не любовь, это исключено.
- Можно покурить? – спрашивает она.
- Да, вон пепельница, - показываю на подоконник, куда я поставил ее прошлый раз.
Настя привстает, чтобы взять пепельницу. Серые штаны натягиваются на ее заднице, обозначив узкую талию и роскошные ягодицы. Возбуждение накрывает меня волной – как она хороша. Надо отбросить эмоции и приниматься за работу. Как изобразить ее сегодня, может карандашом? Нет… Сухой кистью! Точно, давно я не работал сухой кистью.
- Я нормально сижу? Может, как-нибудь по-другому? - спрашивает она.
Я понимаю, что она сидит так же как прошлый раз, та же одежда, все то же самое. Я парю где-то под потолком своей мастерской и не могу взять себя в руки.
- Настя, я хочу спросить тебя кое о чем, - пытаюсь скрыть растерянность под видом задумчивости.
- Да, - она манерно затягивается, направив на меня взгляд сквозь дымовую завесу.
- Я вижу тебя третий раз (на самом то деле четвертый) и всегда ты почему-то в одной и той же одежде. Это с чем-то связано?
Она вытягивает губы и пускает дым в мою сторону. Если б я сидел на два метра ближе, это было бы хамством.
- Можно, я не буду отвечать? – говорит она.
Тут мне приходит идея.
- А можно попросить тебя снять толстовку? Пока я буду работать.
- Так и знала. Сначала - толстовку, потом штаны. Эти обнаженные женщины, наверное, тоже через это прошли, прежде чем позировать голыми? – она кивает на мольберты, с которых на этот раз я предусмотрительно снял все работы, и тушит сигарету в пепельнице.
Неужели она может уйти? Я вновь боюсь ее потерять. Надо что-то придумать.
- Настя, как тебя по отчеству? – спрашиваю я.
- А что?
- Хочу обращаться к тебе по отчеству.
- Зачем? – удивляется она. - Лучше просто по имени.
- Мне интересно, как звучит твое полное имя.
- Ну, Романовна.
- Анастасия Романовна, предлагаю вам сменить имидж.
- Не хочу, - ставит ноги вместе, приготовившись встать. - Раздеваться не буду. Я предупреждала.
- Я не прошу тебя раздеваться, просто добавим один предмет, а еще один поменяем на другой.
На ее лице сомнение и нерешительность.
- Анастасия Ивановна, надень шляпу и рубашку.
- Откуда я их возьму?
- Я тебе дам.
- Которые эти надевали? – снова кивает на мольберты.
- Рубашка моя; я ее всего один раз надевал, она после химчистки, - направляюсь в гардеробную, которая рядом со спальней. Достаю шляпу и рубашку и выхожу. Настя сидит на стуле в той же позе.
- Вот, - говорю, показывая шляпу и рубашку. – Ничего такого, сама посмотри. Иди сюда, здесь зеркало есть.
Дамская шляпа молочного цвета с коричневой лентой, а рубашка белая с длинным рукавом в тоненькую полоску. Настя идет ко мне, смотрит с опаской и, шагнув в комнату, тотчас заглядывает за дверь. Ее осторожность умиляет, я улыбаюсь.
- Надень и посмотри в зеркало, - кладу на кровать вещи и выхожу.
Проходит пара минут.
- Заходи.
Она смотрит на меня, недовольно сжав губы. Шляпа еще более-менее, но рубашка надета на черную футболку.
- Так не годится, - развожу руками. – Надо надеть рубашку без футболки.
- И лифчик снять?
- Лифчик пусть остается, но футболка – не пойдет.
- Лифчик тоже черный.
- Давай попробуем.
- Это так важно? Обязательно нужно быть в рубашке и шляпе?
- Не обязательно, конечно, но мне кажется, тебе это пойдет. Я вижу тебя в этом образе, уверен, что он очень удачный. От тебя лишь требуется одеться, и будет понятно, прав я или ошибся. Пожалуйста! – снова выхожу из комнаты и возвращаюсь по сигналу.
На этот раз Настя смотрит в зеркало, ей интересно. Обхожу вокруг нее и понимаю, что шляпа – не то. Пробую сдвинуть на затылок, немного набок, на лоб – все не то. Если бы волосы были собраны на затылке, тогда другое дело. Бросаю шляпу на кровать, отхожу, смотрю на Настю и не могу оторвать глаз. Не хватает незначительных деталей.
- Расстегни еще одну пуговицу, - говорю я.
Она смотрит на себя в зеркало и расстегивает.
- Еще одну.
- Нет.
- Она будет последней.
Подхожу и закатываю рукава на один отворот, поправляю рубашку на груди, слегка распахивая. У Насти впечатляющая грудь, наверное, четвертого размера. Впадина между грудями видна в расстегнутом вороте, черный лифчик стильно проступает сквозь тонкую ткань.
- Ну, как? – спрашиваю я.
- Все же чересчур смело, - признается она, а сама не отводит от зеркала глаз.
- Но не вульгарно.
- А шляпа?
- Шляпа не подошла. Ну, вернемся к мольберту?
Она идет впереди меня к своей табуретке, а я в шоке, насколько ее романтичный образ не сочетается с серыми штанами.
- У тебя нет красной помады?
- Нет, - она садится.
- Жаль. Можешь взять сигарету и несильно зажать зубами?.. Теперь смотри на меня. Отлично. А теперь замри…
Она на редкость фотогенична. Ощущаю себя автором чудесного образа, осталось только перенести его на бумагу. Все же чего-то не хватает… Теперь с сигаретой прекрасно будет смотреться шляпа. Бегу в спальню и возвращаюсь со шляпой. Настя в недоумении. Снова примеряю ей шляпу, а сам не могу оторвать глаз от ее лица. Розовые губы открыты, фильтр сигареты несильно зажат белыми зубками; в голову лезут порочные мысли, шепчут: где красота, там и грех, и чем совершеннее красота, тем сильнее искушение.
- Есть резинка? – спрашиваю я, – нужно собрать волосы в хвост.
Настя достает из рюкзачка резинку и, двигая локтями, убирает волосы. Я наслаждаюсь близостью ее открывшейся шеи, пушистых волос на затылке. Надеваю на нее шляпу и немного сдвигаю на лоб, чтобы глаза были в тени.
- Сядь вот так, - взяв за плечи, поворачиваю ко мне боком, - лицо ко мне, руки на колени. – Хотел, чтобы она положила ногу на ногу, но серые штаны все портят.
Сажусь за мольберт и начинаю работать. Мне нравится «сухая кисть», она очень художественна, ей гораздо быстрей можно передать настроение, изюминку. Во мне художник борется с мужиком, девчонка вышибает во мне такую искру, что мурашки пробегают по спине от затылка до копчика. Хочется быть с ней очень близко, гулять по Питеру, касаясь плечом и рукой, вдыхать запах, смотреть на ее профиль, слышать смех. Гоню эти мысли, я должен писать!
Набрасываю контуры фигуры, головы, намечаю тень от шляпы, в которой скрыты глаза… Вглядываюсь в натуру, поднимаю кисть и останавливаюсь в сантиметре от бумаги… Кисть немного подрагивает, это моя рука дрожит… Смотрю на Настю и встречаю ее взгляд. Кажется, этот взгляд что-то мне говорит. Кажется, ее губы ждут… сейчас сигарета упадет… коснуться щеки, тронуть нижнюю губу пальцем, и узнать вкус этих губ…
Настя не отводит взгляд, он проникает мне в мозг, дурманит, как абсент. Не пойму, мне кажется или нет, ее грудь поднимается выше и чаще… Выглаженная рубашка подчеркивает свежесть и отсутствие изъянов фигуры. Девушка расположена ко мне в пол-оборота, грудь видна, расстегнутый воротник, черный лифчик, проступающий через тонкую белую ткань, сдерживаемая страсть, готовая в любую секунду вырваться на свободу… стянуть черные лямки с этих роскошных плеч и сжать ладонями горячую грудь… Я словно пьяный.
Трясу головой и не убираю упавшие на лицо волосы. Делаю над собой усилие и работаю. Раззадориваю себя, пишу быстро, уверенно, одержимо, сублимируя бурлящую мужскую энергию в творчество… Наверное, мне следовало разрядиться перед сеансом. Настя вынимает изо рта сигарету и произносит с капризной ноткой:
- Я устала, можно покурить?
- Конечно.
Она сдвигает шляпу на затылок и закуривает.
- Что это за ящики в углах, колонки? – спрашивает она.
- Да.
- Ты слушаешь музыку, когда работаешь? – она впервые обращается ко мне на «ты» и смотрит, как я отреагирую. Она взяла на себя смелость и теперь ждет, чего это ей будет стоить.
Ничего, она ведь уже взрослая, а я ей не «папик».
- Слушаю, просто сейчас забыл про нее.
- Можно включить? А то скучно сидеть просто так.
- Если клубное говно или попсу, то нельзя. Я не могу под такое работать.
- Я люблю хардкор, дэт, трэш, можно что-нибудь в этом роде?
- Правда?
- А что такого? Девушка не может слушать такую музыку?
- Может. Просто непривычно. Что включить?
- Можно «Металлику»?
Я иду в свою комнату, где у меня компьютер. Включаю «Металлику», мне она тоже нравится. Выхожу из комнаты и понимаю, что очень громко.
- Громко, - возвращаюсь в комнату.
- Оставь! – кричит Настя.
Делаю тише, регулируя низкие частоты и качество воспроизведения.
- Офигенно! - она двигает плечами, и ее мимика заметно оживляется, что, боюсь, помешает мне закончить работу.
Настя превращается в обычную девчонку, которой хочется побеситься под музыку. Я усаживаюсь за мольберт, она без напоминания принимает ту же позу, только забывает надвинуть на лоб шляпу. Я ей показываю.
- А, - спохватывается она и поправляет головной убор, достает сигарету и зажимает зубами.
Не то. В ее глазах блеск, ей хочется играть, дурачиться, веселиться, но таинство ускользнуло, растворилось с дымом сигареты, которую она выкурила. В глазах бесенок и грудь больше открыта, но это не действует. Окончательно убеждаюсь, что девчонка обладает магией, которую мне удается нащупать в ней. Это тонкая материя, стоит спугнуть ее, и она исчезает, как синяя птица.
Главное я успел сделать – глаза, лицо, поля шляпы, мне кажется, я смог изобразить тайну, волнующий образ, словно сон. Я доделываю рубашку, фон – большое окно и две стены, образующие угол. Вижу, что моя Анастасия Романовна уже еле сидит, в смысле устала притворяться изваянием.
- Можешь расслабиться, - говорю.
- Уже все?
- Можно сказать – да.
- Я покурю? – она прикуривает сигарету, которую только что аккуратно, чтобы не смять фильтр, держала в зубах.
- Много куришь, зубы станут желтыми, а потом и вовсе коричневыми, как чифир.
- Меня уже даже родители не воспитывают, так что ты опоздал, - отвечает она без раздражения.
Я делаю последние мазки, чтобы этюд выглядел завершенным.
- Можно посмотреть? – спрашивает она.
- Пожалуйста.
Она тушит сигарету и подходит. Я не курю, поэтому очень восприимчив к запаху табака. Настя курит какие-то сигареты с белым фильтром, но, когда подходит, мне кажется, что она выцибарила кисет махорки, и буквально вся пропиталась от нее чадом, включая шляпу и рубашку, которые я ей дал. Пока это единственное отрицательное впечатление, которое она производит.
Поворачиваю к ней мольберт и встаю, чтобы дать обзор. Вместо того, чтобы отойти, Настя подходит еще на шаг и немного наклоняется. Ее лицо выражает недоумение.
- Что? – интересуюсь, вытирая тряпкой руки.
- Ну, не знаю, как-то,.. - бормочет она.
Она скорее разочарована, чем удовлетворена.
- Что не так?
- Я ничего в этом не понимаю…
- Ты не обязана понимать, просто скажи: нравится или нет.
Она снова утыкается чуть ли не носом в мольберт.
- Похожа, но как будто в тумане, - выносит вердикт, - извини, если не оправдала ожиданий.
Я смеюсь. Бросаю тряпку, беру Настю за руку и отвожу на три метра.
- А так?
Она смотрит и ее лицо на глазах проясняется. Она смотрит на меня, на свой портрет, делает еще маленький шажок назад, и снова смотрит на меня.
- Совсем по-другому, - опять впивается глазами в свое изображение. – Круто. Просто вау! Это я? Даже не верится.
- Нравится?
- Еще как!
- Забирай. Это твой портрет, и он принадлежит тебе.
- Правда? – она смотрит на меня, еле сдерживая радость, как маленькая девочка.
- Конечно!
- Мне неудобно.
- Неудобно спать на потолке. Пойдем перекусим.
Она отказывается для приличия, я машу рукой и приглашаю на кухню. Но сначала она снимает мою рубашку и облачается в футболку и привычную толстовку. Не могу удержаться и подглядываю в незакрытую дверь, как мальчишка: успеваю «срисовать» красивую ровную спину, стянутую лямками лифчика, с прямой ложбинкой. Через десять минут мы сидим за столом, на котором свинина по-француски, свежие овощи и у меня пиво, у нее сок. Анастасия Романовна раскрепощается, ей весело; вместе с этим я наблюдаю, что тайна, чудесная красота, которую я в ней открыл, уходит тем глубже, чем проще и раскованнее ощущает себя девушка в моем обществе. Наверное, это закономерно, но меня немного расстраивает. Она становится обыкновенной.
- Рисунок можно свернуть? – спрашивает она.
- Как свернуть?
- Как обои.
Я роняю вилку и хохочу.
- Если твой портрет для тебя то же, что обои, тогда сворачивай, - говорю я.
- А как я его повезу?
Резонно, я об этом не подумал.
- Давай, я к следующему разу вставлю его в раму, упакую и ты заберешь его в окончательном, товарном виде?
- Давай.
- Это за твою работу, - кладу на стол две тысячи.
Она не торопится брать.
- Давай, сегодня я не возьму деньги, - говорит она. – Мне кажется, это будет несправедливо по отношению к тебе. Ты же подарил мне то, для чего приглашал.
- Нет, Анастасия Романовна. То, зачем приглашал, я не смогу тебе подарить при всем желании. Я же приглашал тебя не для того, чтобы написать портрет, а для самого процесса. Я написал образ, который ты помогла мне увидеть, и это останется в моей голове, - на самом деле мне жаль расставаться с портретом, который бесспорно получился.
Пододвигаю деньги к ее тарелке. Она не спешит их взять, ее неловкость вызывает умиление и уважение. Нож и вилка в ее руках явно усложняют ей процесс приема пищи, но она старается, глядя на меня. Я засматриваюсь на ее красивые руки.
- А хлеба нет? – спрашивает смущенно.
- Черный только, - о хлебе я честно говоря забыл.
Встаю, нарезаю несколько кусков и кладу на тарелку.
- Спасибо, - бормочет Настя, берет кусок и управляется с ним за три укуса.
Подозреваю, что не каждый день у нее получается сытно поесть. Что ж, у меня есть еще один момент, чтобы сделать ее визиты более охотными.
- Анастасия Романовна, ты вообще чем занимаешься? – интересуюсь я.
- Учусь.
- Где учишься? На кого?
Она отправляет в рот хороший кусок мяса и, прожевывая, морщит носик.
- Не хочу про учебу говорить, она мне и так надоела, - бормочет с набитым ртом.
Она довольно быстро управляется с мясом и отодвигает от себя тарелку.
- Кофе будешь?
- Да, - кивает.
Я делаю кофе и ставлю на стол кружки. Настина зарплата за сегодняшний день исчезла. Ей неудобно брать деньги на глазах. Мы сидим под углом девяносто градусов друг к другу. Я бы с удовольствием разметил нас напротив, но это смущало бы ее. Я получаю удовольствие, рассматривая ее прекрасный профиль. Ее красота естественна и проста, столько в ней юности, здоровья, распускающейся как бутон женственности.
- Я не разбираюсь в том, чем ты занимаешься, но на меня произвело впечатление, - говорит она, в ее взгляде я вижу признание.
- Что ты имеешь в виду?
- Когда смотрела на рисунок с близкого расстояния, мне показалось, что какая-то мазня. Извини. Я видела только следы твоей кисточки, как ты водил ей по бумаге. В этот момент мне вообще не понравилось. А когда отошла, я была удивлена. Я узнала себя и мне показалось – очень красиво. Я думала, что красиво – это когда как на фотографии, а оказалось, что совсем по-другому… Не знаю, как выразить, короче, мне очень понравилось… Как ты это делаешь?
- Не знаю,.. – наконец-то представилась возможность поговорить об искусстве с чистым человеком, сознание которого не забито разным ненужным хламом, как у всех нас, а свободно и в него можно положить истинные незамутненные ложными представлениями понятия об искусстве, и вот… я не знаю, что сказать!
Как выразить то, что я чувствую? Что руководило мною, когда я носился как полоумный по Лиговскому проспекту, чтобы найти заветный случайно открывшийся образ - ее…
- Понимаешь, Анастасия Романовна, каждый художник мечтает что-то выразить, сказать что-то языком искусства; например я говорю языком живописи, рисунка. В тебе я открыл…
- Что открыл? – переспрашивает она, но я не знаю, что ответить.
У меня нет четкой формулировки, есть лишь интуиция, чутье и вера в то, что я делаю.
- Ты не ходила в музыкальную или художественную студию?
- Нет.
- А какие предметы тебе нравились в школе?
- Математика, физика, - она улыбается. – и физкультура.
- Тогда мне трудно тебе объяснить.
- Но можно попробовать, - она явно хочет услышать ответ.
- Хорошо. Скажи, Анастасия Романовна, есть что-нибудь в искусстве, что тебе нравится? – Она задумывается. – Какая-нибудь картина, книга, музыкальное произведение, фильм, может ты была на каком-то спектакле, который тебе запомнился?
- Мне нравится фолк-метал, дэт, трэш, все в этом роде.
- Не пойдет.
- Почему?
- Такая музыка пробуждает низкие страсти, а симфоническая – высокие чувства.
- Я бы поспорила, но, ладно, - она снова задумывается. – Мультики не подойдут?
- Такие как «Ежик в тумане» - да.
- Не слышала. Мне нравятся «Симпсоны», «Футурама», «Саут парк»…
- Нет, не то.
Она вздыхает, как мне кажется, безнадежно, и вдруг спрашивает:
- А стихи?
- Можно.
- Мне очень нравится Лермонтов.
- О, что именно? – удивляюсь я.
- «Мцыри», «Демон», стихи, посвященные Кавказу.
- «Герой нашего времени»?
- Нет, только стихи.
- И что же тебе в них понравилось?
Она вздыхает полной грудью и смотрит в сторону.
- Не могу сказать. Что-то прекрасное, какое-то волнение, которое я испытывала, когда читала его стихи. Я бы не вспомнила, если б ты не сказал про то, что какая там хорошая музыка пробуждает высокие чувства. Такие чувства пробуждали во мне стихи Лермонтова. Я даже плакала.
- Вот! Ты сама ответила на свой вопрос! Настоящее искусство пробуждает в нас что-то хорошее, делает нас лучше. Порой мы сами не знаем, как это происходит. Если говорить об изобразительном искусстве, то многие художники изображали женщин. Кому-то удавалось создать такие образы, которые цепляли зрителя. Самый известный – Джоконда Леонардо да Винчи. О ее загадочной улыбке написаны научные труды, тома! Ей пятьсот лет, но она не перестает волновать!
- Как? Джоконда? Давай загуглим, хочу посмотреть.
- Это так не работает. Монитор компьютера все испортит. Надо найти репродукцию, хотя бы просто напечатанную в альбоме, поставить на стол и какое-то время смотреть на нее. Только чтобы никто не мешал, чтобы ты могла побыть наедине с этим образом, как бы познакомиться и пообщаться с ним, и подумать о своих ощущениях. - В ее глазах недоумение, меня понесло, и я оказался за гранью ее понимания. – Что, Анастасия Романовна, не очень понятно?
- Когда ты говорил, что искусство должно цеплять, было понятно, а теперь – снова непонятно.
- Вот что, забудь все, что я говорил после того, что искусство должно цеплять. Для тебя и так много информации. Запомни одно: как художник, я вижу в тебе образ, который тоже должен цеплять.
- Во мне? – удивляется она, смущенно отворачивается. – Во мне ничего такого…
- Это уж мне виднее.
- А если никого не зацепит?
- Значит я плохой художник. Никакой.
Я провожаю ее, мы стоим ждем такси, и она смотрит на меня совсем иначе: с интересом. Это не тешит мое самолюбие. Заслужить признание себя как художника в лице ничего не понимающей девочки – не стоит ломаного гроша; а заслужить ее признание меня как мужчины или личности, надо иным образом. Пока что я для нее – иллюзия, а не я. Да и не нужно мне это. Она для меня просто модель, хотя необычная и очень ценная, надеюсь, она принесет мне творческую удачу.
Кроме того, она классная девчонка, и любой мужик на моем месте желал бы соблазнить ее. Я разглядываю ее, не обращая внимания на то, что она видит, на что направлен мой интерес, и параллельно гоню от себя мысли о сексе. Она юна, а я видел уже сотни полторы баб. Не думаю, что она девственница, просто не хочу уподобляться какому-нибудь возрастному кобелю, который любит предаваться похоти с молоденькими девчонками. Для этого я располагаю целым отрядом натурщиц.
И все же я испытываю сладкое томление, потому что серые штаны так соблазнительно натягиваются на ее заднице и бедрах, когда она садится в такси.

Настя
Я сижу на скамейке во дворе возле школы и жду Павлика, скоро он должен явиться с продленки. Я курю, поэтому приходится озираться по сторонам. Делаю последние затяжки, разрываю кроссовком маленькую ямку и закапываю окурок. Не проходит и минуты, как теплые ладошки закрывают мне глаза.
- Угадай, кто? – спрашивает Павлик.
- Мой маленький хулиган, мой братик! – я оборачиваюсь, и мы обнимаемся.
Самое счастливое в моей жизни – видеть радостное лицо брата. Вот и сейчас он так рад, так счастлив. Мы крепко обнимаемся.
- Обнимашки!
- Ты чего такой радостный?
- По математике и по чтению пятерки!
- Какой же ты молодец! Тогда идем за мороженным.
- Давай, я сначала немного здесь поиграю? – просит он.
- Только чур не бегать, - напоминаю я.
Павлик оставляет мне портфель и идет на качели. Он раскачивается и улыбается мне. Темные пятна под глазами не дают мне порадоваться вместе с ним. Как он подкрался, маленький лазутчик! Хорошо, что я уже докурила сигарету, не люблю курить при нем, хотя он конечно знает и не раз замечал.
Как здорово, что Артем вызвался помочь с деньгами на операцию. Если б не он, нам просто негде их взять. Хоть он ужасный выпендрежник, и я не могу сказать, что люблю его, он конечно хороший человек и совершил прекрасный поступок. Я не подведу его. Буду с ним и постараюсь полюбить его. А если мне встретится кто-то, кого мне захочется полюбить, я себе этого не позволю. Потому что оказаться неблагодарной за такой благородный поступок, все равно, что предать. Если Артем найдет деньги и Павлику сделают операцию, я не отвечу ему черной неблагодарностью! Даже, если не полюблю его, все равно буду с ним! Говорю это в мыслях и сжимаю кулаки -  пробуждаю в себе решимость.
Не сомневаюсь, что у Артема все получится и он достанет деньги. Он не стал бы предлагать помощь, если б не был уверен, что сможет ее оказать. Может, в нем мне не нравится что-то, например, что он, как мажор, кичится тачкой, шмотками, айфоном, но это потому что он еще очень молод, а молодые парни все такие. На самом деле он хороший, и он это доказал, когда предложил помочь Павлику. Я сдержу слово и стану его девушкой, клянусь.
Смотрю на Павлика, который съезжает с горки.
- Павлик, поиграй лучше в песочнице, - говорю я.
- Что я, маленький что ли, - возражает он. – Неинтересно.
Представляю, как все изменится, когда Павлику сделают операцию. Я очень надеюсь, что она пройдет успешно. Я буду так же встречать его после школы, и он будет носиться по этой площадке, сломя голову, будет бегать с ребятами, играть со щенком или в футбол, а я буду сидеть на скамейке и радоваться за него. Мне больше ничего не надо. У него будет столько же сил, сколько у меня, мы будем вместе играть. Отдадим его в спортивную секцию, в футбол!
Павлик идет ко мне, на его щеках нездоровый румянец, он выглядит утомленным.
- Что случилось? – привстаю со скамейки.
- Я устал, - бормочет он и садится рядом со мной.
- Ничего. Сейчас отдохнем и пойдем домой, - обнимаю его и глажу по голове, легкий ветерок шевелит русые волосики на его макушке: не верю, что моему брату суждена несчастливая судьба. Не может так быть! У нас все получится! Сидим на скамейке, затем направляемся в магазин за мороженным. Идем домой, Павлик глазеет по сторонам и лижет шоколадный рожок.
Заходим в квартиру, разуваемся и идем в нашу комнату. Дверь в комнату родителей с раздражением захлопывается. Ненавижу нашу квартиру. Застоялый запах стоит в коридоре и в комнатах, как будто здесь никогда не проветривают. «Свежести» добавляет то, что мать и отчим курят в своей комнате.
Иду на кухню, надо покормить брата и самой чего-нибудь поесть. В мойке гора грязной посуды со вчерашнего дня. Родители достаточно зарабатывают, чтобы купить посудомоечную машину, но предпочитают обходиться без нее. Посуду мою я, а если не мою в течении двух дней, моет мать, а потом выговаривает мне, почему я не помыла. Ненавижу эту кухню вместе с квартирой и весь наш ветхий дом ненавижу. Открываю холодильник и в морозильнике обнаруживаю пельмени. Ставлю на плиту последнюю чистую кастрюлю с водой, и принимаюсь мыть посуду.
Когда мы едим, на кухне появляется мать. Она останавливается в дверях и завязывает пояс на халате. Вообще у нее красивое лицо, когда делает прическу и немного подкрашивается, ей не дашь больше тридцати, но сейчас она просто ужасна. Вокруг рта у нее все красно, я увязываю это с тем, что Сашка – мой отчим, - бреется раз в неделю; это покраснение появляется у нее периодически. Противно смотреть. Когда она завязывала халат, я невольно обратила внимание на ее живот. Он у нее большой и некрасивый, но это не беременность, я знаю, как выглядит живот беременной женщины.
- Пельмешки сварила? Молодец, - бормочет мать и продолжает с елейным видом. – Как у Пашеньки в школе?
- Паша, расскажи маме, как у тебя в школе?
Павлик запихивает в рот пельмень и оборачивается к матери.
- По математике и по чтению сегодня пятерку получил. А вчера четверку по русскому.
- Какой ты молодец, солнышко мое! – мать обнимает его и целует в щеку, потом смотрит на его макушку и гладит по волосам.
Столько лицемерия в ее умилении, во влажных глазах на фоне красного рта. На кухне появляется отчим в трусах плавками, натягивая на живот смятую футболку.
- Как дела, отпрыски? – спрашивает он, обращаясь к нам с братом.
- Нормально, - бурчу я, закидывая в рот оставшиеся пельмени, и вылезаю из-за стола.
Ставлю в мойку тарелку и протискиваюсь между матерью и отчимом, пока Павлик рассказывает папе о своих успехах.
- Ты куда? А попить? – спрашивает мать.
- Не хочу. У тебя раздражение здесь, - обвожу пальцем в воздухе вокруг ее рта.
Она вся делается такого же цвета, как вокруг рта, но не отвечает. Ухожу в нашу комнату и сажусь за стол, который называется письменным, но используется всеми членами семьи для чего угодно, только не по назначению. На столе находится покрытый пылью комп, который не работает уже полгода; куча стираного белья, не разложенного по шкафам; машинки Павлика. Надо заниматься, на носу ЕГЭ, а я не могу собраться с мыслями, на чем сосредоточиться в первую очередь. Как заниматься в этом вертепе, когда за стенкой работает телевизор, сейчас придет с кухни Павлик и начнет стучать ящиками своего стола, доставая краски или конструктор. Конечно, не он раздражает меня; а царящая в этом доме затхлая атмосфера, ощущение невозможности жить с этими людьми под одной крышей. Кажется, я задыхаюсь, хочется вон отсюда, на воздух, на волю!
Заходит отчим. Его физиономия выражает, что он чем-то недоволен.
- Что за намек на покраснение вокруг рта? Ты хотела свою мать подколоть?
Как бы воспитывает меня. на самом деле, его глаза говорят другое, в них похоть. Демонстрирует мне обтянутый трусами-плавками комок. Трусы какого-то болотного цвета и с засохшим пятном, серая домашняя футболка тоже несвежая. Как мать ложится с ним в постель? Меня бы вырвало.
- Я просто сказала, что у нее раздражение.
- Не просто, - он приторно улыбается и сопит. – Ты знаешь, от чего покраснение, и нарочно сделала матери замечание. Ты хотела пристыдить мать. Дети не должны говорить об этом с родителями, но тебя притягивает это тема! – он скребет ногтями небритый подбородок, уставившись на меня.
- Не знаю, о чем ты, - приходится сдерживать себя, чтобы не выразить этому педофилу, что я о нем думаю.
- Настя, - с нежностью, на какую только способен, произносит он мое имя. – Не надо обижать мать. Я знаю, ты выросла, с друзьями вы все это обсуждаете, все знаете! – к его голосу примешивается волнение, и он становится вкрадчивым, осторожным, как и полагается совратителю.
На самом деле, он только об этом и думает. Готов на колени пасть, чтобы только я посмотрела, как он подрочит. Вскользь прохожусь взглядом по его трусам плавкам и замечаю, как на выпирающем комке прорисовываются очертания члена. Урод.
- Если тебя что-то беспокоит, возникли какие-то вопросы, ты всегда можешь поговорить со мной. Ты знаешь, я никогда не откажу тебе. Что было, то было. Но сейчас можешь полностью мне доверять…
Трусы выдают, как набухает его член. Беру рюкзак и встаю из-за стола.
- Ты куда? – удивляется он.
- Меня ждут!
- Постой, мы не закончили!
Пошел ты! Быстро надеваю кроссовки и открываю входную дверь, краем глаза замечая идущую из кухни мать, которая собирается что-то сказать своим покрасневшим ртом, но я закрываю за собой дверь. Наш дом имеет форму буквы «п», он старый, но большой и у него большой двор, в котором нашлось место и детским площадкам, и спортгородку, и скверику, и зоне отдыха. Я иду подальше от своего подъезда, сажусь на лавочку и закуриваю.
Отчим вышел с зоны год назад. Он сидел за развратные действия в отношении малолетней, то есть меня, когда мне было тринадцать лет. Сказать по правде, заставлял смотреть, как он дрочит. И получил за это гнида, всего три года. Мать ждала его и к тому же обвинила во всем меня, типа я не должна была ходить перед ним в трусах, лосинах и т.п. Мне было всего тринадцать, что я могла понимать! Он освободился и вернулся к нам на радость мамочке. Сначала зашуганный был, а теперь осмелел и, похоже, мечтает взяться за старое, судя по его взглядам, и дефилированию в трусах. Тварь, не хочу о нем думать.
Я бы позвонила Артему, но так как жду от него важную информацию, мне неудобно. Подумает: «Когда был не нужен, никогда не звонила, а пообещал помочь, и тут же названивает». Сижу на лавочке и курю. Куда идти, что делать – понятия не имею. Больше не могу думать о плохом, хочется думать о приятном.
Этот Андрей, художник, не выходит у меня из головы. Такое ощущение, что прикоснулась к чему-то необычному и яркому, что далеко за границами серой беспросветной жизни, которая и есть моя жизнь. Первое настороженное впечатление, когда я сомневалась, ехать или не ехать к нему, когда в первое посещение десять раз подумала, может вскочить со стула и убежать, сменилось на интерес, который обещает кучу необыкновенных сюрпризов. Теперь он не кажется мне маньяком-насильником, хотя говорят, что маньяками как раз и становятся такие, на которых ни за что не подумаешь.
Мне приятно думать об Андрее. Он проявляет заботу, но не сюсюкает. А еще – боюсь себе в этом признаться, - он кажется мне сексуальным. Он не огромный, я бы не назвала его шкаф; он ниже Артема, и, наверное, будет ниже меня, если я встану на каблуки. Зато гораздо здоровее, чем Артем. Вокруг рта у него волевые складки, но от этого лицо не выглядит грубым или жестким, в нем море обаяния. Вообще, я не встречала такого грубого чертами, и обаятельного выражением лица.
Может, это от того, что он художник? Почему он так воздействует на меня? Хочется смотреть на его лицо, не отрываясь, и хочется ощущать на себе его взгляд. Синяк не портит его, не делает смешным, к тому же он почти прошел. Волосы просто лохматые космы, с расстояния кажется, что он не моет голову, но вблизи понимаешь, у него такой имидж, и ему это идет, придает что-то дикое, и опять же, не делает жестче, не отталкивает, а притягивает. Мне нравится, как он выглядит, особенно когда волосы закрывают лицо, и он смотрит сквозь космы.
Под стать лицу огромные ручищи. Им бы подошел топор или какое-нибудь оружие. Наверное, поэтому, когда его пальцы берут карандаш или кисточку, они кажутся такими осторожными. У него не огромные мышцы, он не похож на качка, но очень развит физически, крепкие мышцы выделяются через футболку. А когда он сидит, видно, какие здоровые у него колени. Не люблю качков, меня отталкивает, когда я вижу груду мышц, а сложение Андрея меня привлекает.
Мне было приятно, когда он касался меня, но теперь мне за это стыдно. Стыдно потому что он такого же возраста, как мой отчим, может немного моложе, но не важно, такой же мужик. Отчим здоровый, но не спортивный, с выпирающим волосатым животом. Фу, меня передергивает от отвращения. И тот, и другой не любят бриться, только от одного пахнет красками, а от второго перегаром. Как мать с ним живет? Еще и любит его.
Звонок. Достаю телефон. Артем! Вот здорово! Уже!
- Привет!
- Ну, как дела? – все время говорю эту фразу, как дежурную, но на этот раз она получается нуждающейся; кажется, Артем должен почувствовать, насколько мучительно я хочу услышать положительный ответ.
- Я сейчас приеду, - бормочет он упавшим голосом.
Почему у него такой нерадостный голос, ведь не может же такого случиться, чтобы он не достал денег? Я просто не допускаю такой возможности. Пока он едет, тревога растет, каменеет у меня в животе, и я снова закуриваю, чтобы справиться с волнением. Артем приезжает через двадцать минут, выходит из машины и направляется ко мне. Он не всегда бывает веселым, иногда он сердится. Когда он бесится, он готов первому встречному дать в морду, или сломать что-нибудь, схватить биту и разбить витрину магазина, контейнерную площадку, все, что угодно, что попадется на глаза.
Но на этот раз он не весел и не зол. Он потерян. Он направляется ко мне, бессильно уронив руки вдоль тела, и я подозреваю, что предчувствие не обмануло меня. Он останавливается и глухо произносит:
- Ничего не получилось.
Мне кажется, что земля ускользает из-под меня вместе со скамейкой. Не могу поверить. Мне казалось это почти свершившимся фактом. Я уже лелеяла мечты, как счастливо мы заживем с Павликом. Последнее время ему все чаще становилось плохо, я стала бояться, стала думать, что можно не успеть, и предложение Артема оказалось единственным выходом. Я вцепилась в эту возможность обеими руками как за последний шанс.
- Может, это не точно? – бормочу я.
Он мотает головой.
- Я рассчитывал, что отец даст денег. Я рассказал ему все как есть, сказал, что люблю тебя, что твой младший брат болен и ему нужна помощь. Что я – его единственный шанс. Отец сказал: «Нет», - Артем садится рядом со мной и роняет голову на руки.
- Ты сказал, что Павлик может умереть?
Он поднял голову и взглянул на меня.
- Я сказал, что он умирает. Прости, я так сказал, чтобы разжалобить отца.
- Может, пойдем вместе, чтоб он выслушал меня?
- Бесполезно. Я еще ни разу не видел его таким. Он орал на меня, даже замахнулся, а потом прогнал… сказал, что я лох и дурак, и промотаю наследство, которое когда-нибудь перейдет от него ко мне… Мась, я даже сказал, что мы поженимся…
Я обнимаю его, склоняю голову на плечо и закрываю глаза, слезы льются у меня из глаз.
- Я сказал, что хочу жениться на тебе, а он засмеялся, - Артем всхлипнул и я почувствовала, что он тоже готов заплакать.
Не знаю, как быть, как дальше жить. Я вернусь домой, увижу лицо Павлика с кругами вокруг глаз, и осознаю, что не смогла ему помочь, не смогла ничего сделать.
- Я так надеялся на него. Он строг ко мне, но в деньгах никогда не отказывал. Да я и не просил на фигню. Может, поэтому я надеялся. Кроме отца мне негде взять деньги. Я даже машину не могу продать потому, что она на нем.
Не могу думать о ЕГЭ, не могу думать об Артеме, о художнике, о себе, не могу думать ни о чем и ни о ком, кроме Павлика.

4
Андрей
Стоят теплые деньки. Солнце припекает крышу и лезет в окна. Открываю окна и двустворчатые двери-ворота, чтобы мой Слесарный Цех продувало насквозь. Брожу по нему в одних джинсах, босиком и без майки, засунув большие пальцы в шлевки для ремня. Надо работать, а я не могу взять себя в руки; не могу поставить себе конкретную задачу. Есть цель, есть образ, модель, с которой мы договорились встретиться завтра. Но что делать сейчас, без нее, ума не приложу. Писать другую натурщицу не хочу, вернее – не хочу даже видеть другую натурщицу. Хочу писать только Настю. По опыту знаю, что решение появится, надо только работать, сделать десять, двадцать эскизов в разной манере, разной техникой и разным материалом, погрузиться в работу с головой, не видеть всего остального. А еще надо решить, как писать ее следующий раз, но ничего не лезет в голову, нужна она - Настя, одно только ее присутствие уже помогает.
Звонит телефон – номер незнакомый. Брать – не брать? Беру, но от скуки. В трубке приятный и, как мне кажется, осторожный женский голос здоровается и просит уделить несколько минут.
- Хочу заказать у вас портрет, - говорит она.
Первая эмоция - отторжение. Сама мысль отложить свои поиски, когда уже начали проступать очертания заветного образа, отложить работу с Настей ради рутинного ремесленного труда, чтобы превратить образину в красавицу, вызывает отвращение.
- Вообще-то я пока приостановил занятие портретистикой, может вам обратиться к другому? Могу порекомендовать, - бубню в трубку, обдумывая, кого из соратников по цеху могу посоветовать.
- Андрей, выслушайте меня пожалуйста. Мы с мужем давно хотели, чтобы у меня был живописный портрет. Вы написали Наталью Стрешневу, помните? Это моя знакомая. Я была у нее два дня назад и увидела портрет. Он произвел на нас с мужем впечатление. Вы создали шедевр, я не побоюсь этого слова…
- Скажете тоже! – роюсь в памяти, кто такая Наталья Стрешнева.
- Не скромничайте, я тоже человек искусства, и кое-что в этом понимаю…
- Знаете, я сейчас работаю над заказом в совершенно ином жанре…
- Это ощущение света, которое вы передали, белая беседка, белая скатерть, какие-то фрукты на ней, это же в стиле великих русских портретистов рубежа девятнадцатого – двадцатого веков…
- У меня большой заказ, очень много работы, не представляю, когда закончу, - перебиваю снова, едва сдерживая раздражение.
Стрешневу вспоминаю по описаниям собеседницы. Полная пятидесятилетняя жена генерала ФСБ, которая просила изобразить ее сорокалетней и «немного более стройной». Мое нежелание брать заказ становится еще сильней. Правда та была платежеспособна и совершенно не торговалась, заплатила миллион.
- Я смотрела на портрет и не могла отделаться от ощущения, что это не девятнадцатый век. Это так романтично! Вы мастер, вы настоящий мастер…
- Спасибо за высокую оценку, но…
- Мне бы очень хотелось, чтобы меня написали именно вы. Я сейчас задействована в одном спектакле в Питере и пробуду здесь месяц. Вы могли бы…
Бросаю трубку, не выдержав, но она тут же перезванивает. Чертова мягкость, не умею посылать в грубой форме. Отвечаю на вызов.
- Андрей, я платежеспособна. Я все понимаю, что неудобно, что вклиниваюсь в ваш график, я готова это компенсировать. Вы слышите?
Как ни прискорбно, но это меняет дело. Моих средств при моем-то размахе не хватит до нового года, надо платить арендную плату, натурщицам, к тому же, я разучился ограничивать себя во многих вещах.
- Дайте подумать над этим, - бормочу я, испытывая стыд, я сейчас натурально меркантильная тварь.
- Давайте встретимся и поговорим, – предлагает она. - Ресторан «Бенедикт» на Ропшинской улице подойдет?
- Как вас зовут?
- Можно, я не буду себя называть? Я актриса. Думаю, вы меня узнаете, когда придете на встречу.
У нее получилось создать интригу. Как бы мы не презирали деньги, их власть над нами не ослабевает.
Звоню Насте и сообщаю, что завтра мы не увидимся, говорю, что вынужден уехать на пару дней. Она становится грустной, и меня это сначала удивляет, а потом радует. Она обращается с просьбой оставить на какое-то время ее портрет у меня в Слесарном Цехе, потому что не может найти место, куда его повесить. Я соглашаюсь и говорю, что она в любое время может увидеть его.
Обожаю улочки этого очень европейского и одновременно очень русского города. Каждый раз, когда иду по ним, представляю, как здесь бродили Пушкин, Гоголь, Достоевский… Огромные окна-витрины с логотипом ресторана смотрятся очень солидно. Захожу в ресторан ровно в девятнадцать тридцать. Не нужно показывать угодливость, появляясь заранее, и не нужно демонстрировать пренебрежение, опаздывая. Пунктуальность – лучшее поведение с клиентом. Оказавшись внутри, я понимаю, что интерьер меня несколько разочаровал, в нем нет изысканности, а есть обыденная простота, которая делает его незапоминающимся, обезличивает. Но это лишь мимолетное впечатление случайного посетителя, для которого гораздо важнее встреча, чем атмосфера.
- Андрей? – спрашивает меня приятная девушка администратор.
Отвечаю сдержанным кивком. Меня провожают в самый угол зала к столику рядом с окном, за которым уже расположилась женская фигура. Она поворачивается ко мне и улыбается.
- Однако, как вы точны! Присаживайтесь. Ничего, что вам придется занять место спиной к окну? – она разглядывает меня с интересом всего с головы до ног; признаюсь, мне нравится производить впечатление диковинного животного, с которым неизвестно, как держаться, позволит ли оно себя погладить или зарычит.
На мне футболка и джинсы, волосы распущены и, когда я сажусь, я убираю их с лица, чтобы не закрывали глаза. Администратор уходит.
- Мне все равно, где сидеть, - говорю я.
- Меня зовут Светлана, - интерес в ее глазах не ослабевает, даже появляется некоторое напряжение; наверное, это от того, что я не выказываю своего интереса, просто жду, чем она меня заинтересует.
- Я вас узнал.
Ее улыбка теплеет и напряжение в глазах исчезает. Это актриса Светлана Антоненко. По моему мнению, одна из самых красивых наших актрис, а может, и самая красивая. Не ожидал ее увидеть. Она одета просто и со вкусом, на ней светло-серое силуэтное платье с открытыми плечами и вырезом в рамках приличия. Русые волосы распущены и лежат на плечах, на груди скромное колье с несколькими жемчужинами; на правой руке обручальное кольцо, на левой – из белого металла, не бросающееся в глаза. Оказалось, у нее не только прекрасное лицо, но и не менее прекрасные руки, ногти покрыты прозрачным лаком. На столе чашка с чаем и блюдечко с пирожным.
- А вы оригинал, - признается она.
- Что вы имеете в виду?
- Наташа говорила, что вы произвели на нее впечатление, но описала вас немного иначе, чем описала бы я. – Ждет от меня реакции, но я молчу, не прерывая зрительный контакт. – Вы брутальнее, чем Хавьер Бардем, и в тоже время у вас очень мягкая обволакивающая манера общения. Даже когда вы бросаете трубку, на вас невозможно обидеться.
Улыбаюсь уголком рта. Подходит официантка и кладет на стол меню.
- Может, закажете чего-нибудь? – видимо, Светлана имеет намерение угостить меня.
- Кофе пожалуйста, - говорю я, обращаясь к официантке.
Официантка уходит. За соседними столами отдыхают парочки и небольшие компании. В принципе, здесь комфортно. Продолжаю рассматривать свою визави. Она производит хорошее впечатление, ни капли заносчивости, в облике ни капли вульгарности, вычурности, как теперь принято у звездных особ. Все просто, со вкусом, но красиво и очень идет этой женщине. Думаю, ей в районе сорока, выглядит блестяще, лет на шесть-семь моложе.
- Напишете мой портрет? – спрашивает она и просит глазами: пожалуйста!
- Я уже говорил, у меня некоторые затруднения, - говорю неопределенно, оставляя возможность для маневра как в сторону согласия, так и в сторону отказа.
- Я помню. Хочу повторить, чтобы вы не забыли, когда будете решать, брать заказ или нет, мы не будем торговаться.
Я киваю. Официантка приносит кофе.
- Для начала давайте уточним, чего вы хотите. Я должен убедиться, что справлюсь с работой.
- Мой портрет, и все, - она пожимает плечами. – Наташа говорила, что вы долго на нее смотрели, потом предложили: веранду, белую мебель и фоном вечерний сад.
Вспоминаю, что ее Наташа настаивала, чтобы я написал ее в прозрачном платье. Еле отговорил, писать ее импланты было бы пыткой.
- У вас есть представление, как должен выглядеть ваш портрет?
- Вы же не будете писать, как я хочу?
- Не буду, но я должен понимать, чего от меня ждут. А то получится «Черный квадрат», я художник, я так вижу.
Она смеется. Прекрасный смех, пока мне все в ней нравится.
- Я актриса, у меня миллион видео и миллиард фото, а художественного портрета ни одного, если не считать те, которые дети нарисовали. Мне об этом несколько лет назад сказал муж. Я сначала не очень об этом думала. А с недавнего времени начала думать, особенно когда увидела портрет Стрешневой вашей кисти. Все-таки годы идут, мне уже за сорок, - она виновато улыбается. – Думаю, извинительно творческому человеку иметь желание, чтобы его запечатлел другой творческий человек, а не бездушный девайс.
- Бесспорно, - делаю жест.
- Хочется иметь что-то на память, для себя, для близких, а не для публики. Вы понимаете меня?
- Это безусловно заслуживает удовлетворения. Каким вы видите свое изображение?
Она улыбается и пожимает плечами.
- Честно – не знаю. Очень хотелось бы, чтобы вы нашли решение, которое бы нам понравилось.
- Кому – вам?
- Муж принимает активное участие в проекте. Платить-то ему, - улыбается она. – Но вы не волнуйтесь, то, что я говорила об оплате, остается в силе. Муж имеет на все свое мнение, но я могу его переубедить, потому что он бизнесмен и ничего не понимает в искусстве, а мы с вами понимаем.
Мы договариваемся, что завтра я приеду на дачу, где живет она с семьей на озере Грузинка на Ленинградском шоссе в пятидесяти километрах от Питера, и на этом мы расстаемся. Я решаю немного пройтись, чтобы обдумать предложение. Я должен взяться за эту работу. Мне сейчас нужны деньги, а пренебрежение состоятельными клиентами грозит сыграть с портретистом злую шутку, заказов может совсем не стать. К тому же, мне хочется написать Светлану Антоненко.
Расстраивает, что придется отложить работу с Настей, а это на данный период главное для меня. Что ж поделать, нельзя пренебрегать заказами, их может быть то густо, то пусто. А если мне не на что будет содержать мастерскую, не на что будет жить, тут уж станет не до работы для души. Если завтра я приступлю к работе, я буду ездить к Антоненко на дачу в первой половине дня, потому что вечером она играет в театре.
Машины у меня нет, потому что на данный момент, я почти никуда не езжу. Поэтому еду на такси. Окрестности Питера мне нравятся куда больше, чем Подмосковье, нет скученности, пробок меньше, зато лесов и воды больше. Отличие природы, которое бросается в глаза, это то, что здесь больше озер и камней. Загадываю, что надо бы поездить в эти места на этюды.
Меня встречают сама Светлана и ее муж, плечистый мужик лет около пятидесяти с открытым русским лицом.
- Владимир, - следует крепкое рукопожатие.
Меня приглашают на веранду большого двухэтажного деревянного дома. Владимир дружелюбен и прост, он в джинсах и рубашке с коротким рукавом. Светлана тоже в джинсах и футболке, волосы по-простому убраны в хвост. Прислуга здесь же на веранде ставит на круглый стол заварочный чайник, чашки и сладости. Пьем чай в непринужденной обстановке, Светлана и Владимир раскованы и лишены церемоний.
За нами (скорей всего за мной) наблюдает мужчина с короткой стрижкой, который находится на этом же участке и маскирует свое внимание, располагаясь за яблоней или грушей. После того, как я дважды обращаю на него внимание, Владимир говорит:
- Это охранник, пусть его присутствие не смущает вас, - и тут же предлагает. - Андрей, может на «ты»?
Я соглашаюсь. Светлана сама наливает нам чай.
- Мы сняли эту дачу на два месяца, дети в Москве, у нас четверо детей…
- Поздравляю.
- Мы узнали, что художник Бессолин тоже в Питере и решили осуществить давнишнюю мечту – повесить на стену живописный портрет Светланы, - повторно вводит меня в курс дела Владимир.
- Приятный аромат, - бормочу я, поднеся к губам чашку; чай действительно чудесно пахнет.
- Китайский, - улыбается Светлана и откусывает полконфеты.
- Только у нас загвоздка, - продолжает ее муж. – Не можем определиться, как он должен выглядеть, понять, чего мы хотим.
- Для этого надо понять, кого вы хотите изобразить, - говорю я.
- Ее, - говорит он.
Не понимает меня.
- Как кого? Как актрису, как жену, как мать своих детей, как кого-то еще. Иногда актрисы любят, чтобы их изображали в виде какого-то персонажа, которого они играли, или наоборот не играли, но мечтают сыграть.
Смотрят на меня оба.
- Вот сразу понятно, что человек профи, сразу – в корень, - говорит Владимир, обращаясь к жене. – Нам даже не пришло в голову подойти с этой стороны.
Мы допиваем чай, болтаем еще минут двадцать, потом я прошу, чтобы мне показали участок, может, мне придет в голову какая-нибудь идея, как написать Светлану. Кроме дома на участке находятся еще две постройки: баня и сарай для хозяйственных нужд; несколько яблонь и сосен, последних и так полно вокруг. За неновым сварным забором метрах в двадцати берег озера. Участок и поляна между забором и озером идеально скошены. Соседей не видно, громады их домов проглядывают сквозь сосновый лес. Понятно, что в этом месте снимают дачи или живут люди не простые, предпочитающие, чтобы посторонние не мозолли им глаза.
Мы прогуливаемся втроем и, когда выходим за железный забор и оказываемся на берегу озера, в котором отражаются величавые сосны, Владимир вдруг заявляет:
- Я хочу, чтобы ты изобразил на портрете женщину.
Мы со Светланой останавливаемся и смотрим на него.
- Меня озарило, - говорит он и смотрит на нее очень теплым и серьезным взглядом. – Именно – как женщину! Как мать, жену, актрису мы еще успеем. Мы оказались с тобой здесь вдвоем и можем позволить себе какое-то время не думать о детях.
- Я все время о них думаю, - вставляет она.
- Я о другом, о нас с тобой, о тебе. Мне хочется, чтобы на портрете отразилось то, за что я тебя полюбил.
- Боюсь, тогда тебе самому придется сделаться живописцем, - смеется Светлана.
- Я думал, он меня понял! – сокрушается Владимир.
- Я могу попытаться изобразить только как вижу я, пропустив через себя.
- Я на самом деле это и имел в виду, - он смотрит на меня, прищурив глаза, потом – на жену, и снова на меня. – Слушайте, у меня есть прекрасный коньяк…
Свойский мужик, трудно отказать.
- Я сейчас закуску по-быстренькому организую, да? – спрашивает меня Светлана.
Через полчаса сидим за тем же столом на веранде, перед нами бутылка французского коньяка и нехитрая закуска. Немного алкоголя хорошее средство, чтобы взбодрить креатив и найти решение творческой проблемы. Я сижу спиной к саду, напротив меня спиной к дому – Светлана, справа от меня – ее муж. Она раскладывает колбасу по тарелке, чтобы было красиво, Владимир наливает коньяк. Я вижу ее прекрасное лицо, сосредоточенное заботой, а за ней доски, которыми обшит дом, покрытые морилкой, льющийся на левую сторону ее лица свет.
Меня пронзает идея. Я встаю из-за стола, подхожу к Светлане, отодвигаю ее от стола вместе со стулом.
- Не вставай.
Пока она не знает, как реагировать, я придвигаю ее к стене и отхожу на три метра.
- Расслабься, не сжимай колени, - говорю я и смотрю на ее немного растерянное лицо, хотя и вижу в ее глазах доверие, что хорошо.
Смотрят на меня оба, замерли и молчат, поняли, что я работаю. Светлана в этот момент могла бы прекрасно войти в кадр, если бы мы снимали кино; тревожные брови, прекрасное лицо и женственный обтянутый джинсами стан неотразимы. Но это совсем не то, что сгодится для портрета.
- Не то, - возвращаюсь на свое место и сажусь.
- Я волосы распущу, - предлагает она.
- Может ей подмалеваться чуть-чуть? – нерешительно вставляет Владимир.
- Совсем не то. Мне показалось, - бормочу я.
Светлана выходит из образа, мы выпиваем, ее муж снова наполняет рюмки. Коньяк превосходный, я ощущаю его аромат, витающий над столом. Не могу выйти из задумчивости, задача как писать Светлану захватила меня и не отпускает. Перебираю в уме всевозможные варианты. Супруги продолжают молчать, видимо, не решаясь нарушать мой творческий поиск.
- Андрей, давай выпьем? – Владимир выводит меня из задумчивости.
- Извините, я заморочился, но все, что приходит на ум, не годится, - я беру рюмку и мы чокаемся.
- Может, в саду попробовать? – спрашивает Владимир. – Жаль, очень жаль, что отцвели яблони, столько цветов было…
- Действительно, давайте погуляем, может оно само собой проявится, - соглашаюсь я.
Мы выпиваем и идем в сад. Светлана немного разрумянилась, она улыбается, распускает хвост и раскидывает волосы по плечам.
- Надо было прическу сделать! – говорит она.
- Прическу можно сделать, когда я приеду следующий раз, а сегодня надо понять – какую, - говорю я.
Она становится под яблоней, так что ветви немного закрывают ее грудь, а лицо и волосы открыты. Светлана что называется, овладевает ролью, она улыбается, смеется, дотрагивается рукой до молодых листьев. Дерево обсыпано завязями, много осыпалось.
- Ну что? – спрашивает Владимир.
- Не то, - отвечаю я. – Не хватает цветов. Правда?
- Верно.
Выходим за железный забор. Светлана немножко грустнеет. Что ж поделать, лучшее решение находится порой не сразу. Халтуры, полумер я не терплю. Я лучше рассорюсь с заказчиком, который откажется от заказа, чем буду писать то, во что не верю.
Голубая вода сияет на солнце, вершины сосен и кусты живописно отражаются в озере. Я смотрю на ноги Светланы, обутые в сандалии.
- Светлана, я хочу попросить тебя войти в воду, - говорю я.
- В джинсах?
- Ну, зачем же, сандалии можно снять, джинсы подвернуть.
- А это мысль, - произносит Владимир с видом знатока.
- Вода холодная? – спрашивает Светлана.
Ее муж трогает воду рукой.
- Нет.
Она снимает сандалии и закатывает джинсы до колен. У нее приятной округлости голени, достойные, чтобы запечатлеть на холсте. Она ступает в воду и оглядывается.
- Холодная.
Получилась бы отличная жанровая картина.
- Андрей, тебе не кажется, что было бы здорово, если бы она была в длинном платье или сарафане, и подняла подол? – спрашивает Владимир.
- Именно так! Но это будет бытовая зарисовка, а не образ женщины.
- Ты уверен?
- Я буду уверен, когда мы найдем то, что нужно.
- А если будешь сомневаться?
- Значит не то.
- Ты максималист. Сомнение – это то, что я сейчас чувствую. Значит не то. А если сегодня мы так и не поймем, как изобразить Светлану?
- Я буду ездить в гости, пока не найду решение.
Светлана и Владимир впадают в уныние. Она выходит из воды, берет сандалии и идет босиком. Мы возвращаемся в сад. За яблонями маячит охранник, словно привидение бывшего хозяина этого дома. Владимир приглашает на веранду выпить коньяк. Мы выпиваем, я жую колбасу и смотрю в сад.
- Это баня?
- Да.
- Давайте посмотрим ее?
- А чего там? – бормочет Владимир.
Мы направляемся к ней вдвоем.
- Внутри все из дерева?
- Разумеется.
Мы входим в предбанник. Банный дух, насыщенный запахами древесины и размягченных в теплой воде листьев забирается в нос. В большое окно бьет солнце, заливая ласковым светом стол, лавки, плетеные кресла, корзинку, деревянную утварь. Я говорю про себя «тепло», «тепло». Наполняюсь предчувствием, что мы у цели. Оглядываюсь, в какое бы место поместить Светлану. Потом захожу в парную. Владимир включает свет. Женщин в бане писали многие, пар, неяркое освещение могут быть кстати на полотне, но работать в таких условиях невозможно. Возвращаюсь в предбанник. К нам присоединяется Светлана.
- Андрей, здесь вряд ли что-то получится, - говорит она.
А у меня появляется идея.
- Владимир, - не знаю, почему я обращаюсь с этим к нему, а не к ней. – Можно переодеть ее в футболку?
- Футболку вместо рубашки?
- Нет, футболку вместо всего. Только белую без рисунков и, если можно длинную, - показываю на себе, имея в виду, чтобы было ниже линии белья.
Он взглядом переадресовывает вопрос жене.
- У меня такой нет, - отвечает она.
- У меня есть. В спальне на кресле.
- Не понимаю, как нам это поможет, - бормочет он, когда она уходит. – Зачем футболка?
- Мы ее обольем, - раскрываю я план.
Он впивается в меня глазами, пытаясь въехать, в чем смысл.
- Посмотрим на нее мокрую, это должно что-то дать. Вода есть?
- Найдем.
Является Светлана. На ней белая мужская футболка, которая ей велика, она прикрывает трусы сантиметров на пять. У нее прекрасные бедра, не удерживаюсь и провожу по ним взглядом. Ее глаза выдают, что она устала и немного разочарована.
- Сейчас будем обливать тебя водой, - объявляет ей муж.
Мне кажется, она готова выругаться.
- Это еще зачем?
- Мокрые волосы, влажная кожа, прилипшая к телу ткань – это поможет нам раскрыть образ под названием «женщина», - говорю я.
Вижу, что хочет возразить, только нечего.
- Так, погодите, - Владимир исчезает и возвращается с коньяком и тарелкой с колбасой. Он наливает три рюмки, мы выпиваем, и пока мы со Светланой закусываем, он скрывается в парной и выходит оттуда с ведром воды и говорит жене, – теплая.
Она трогает пальцем и мужественно трясет головой.
- Давай!
- Иди сюда, не в предбаннике же.
Они заходят в парную, а я остаюсь, провожая глазами ее чудесные ляжки.
- Ай, бл..дь! – кричит она под разлетающиеся брызги. – Холодная!
- Ну, прохладная же, прохладная! – настаивает он.
Она возвращаются и с первого же взгляда на нее я понимаю, что это материал, с которым можно работать: пряди волос прилипли к лицу, капли на ресницах, футболка приникла к телу. Я беру ее за плечи и начинаю ставить то лицом к свету, то спиной, то на фоне окна, то на фоне бревенчатой стены. Здорово! Чувствую, что попал! Только все-таки что-то не то. И я понимаю, что между мокрой футболкой и телом вклинивается чуждый элемент – лифчик.
- Лифчик нужно снять, - говорю я.
- Ну уж нет, - отрезает она.
Владимир становится за моей спиной и смотрит на нее.
- Свет, он прав.
- Надо, - повторяю я.
- Я как на съемочной площадке, - ворчит она. – Андрей, из тебя мог бы получиться режиссер.
Я оставляю их вдвоем.
- Заходи, - зовет Владимир и разливает остатки коньяка.
Несмотря на то, что она актриса и снималась в откровенных сценах, сейчас ей неловко. Но я не обращаю на это внимания, смотрю на ее грудь; футболка прилипла к грудям и соски проступают через ткань. Беру Светлану за плечи и поворачиваю так, чтобы свет в окно падал на одну сторону лица, а другая оставалась бы в тени.
- А может…
- Володя, молчи, - останавливаю я его.
Я смотрю на нее и слушаю свою интуицию, которая должна подсказать, нашел ли я то, что искал. И она шепчет: нашел.
- Вот так мы и будем ее писать, - объявляю я, достаю телефон и фиксирую картинку с разных ракурсов.
Светлана улыбается, улыбается ее муж и вместе с ними улыбаюсь я.

Настя
Ложусь в кровать, но спать не хочется. Слышу, как ворочается брат, ему тоже не спится. Бедный Павлик, как ему живется с больным сердцем… Наши кровати стоят вдоль стены, моя ближе к окну, между кроватями комод с вещами Павлика. Мы спим, лежа головой к окну, поэтому я вижу, как он ложится и встает, а он меня не видит. На всякий случай. Хоть он и маленький, но все же мальчик и не должен видеть меня в белье.
В открытую форточку тянет табаком, это отчим курит на кухне. Я и сама курю, но чувствовать дым в квартире мне противно. Неприятное ощущение дыма напоминает про условия, в которых я живу. Ночью я не вижу потемневшего от времени потолка и отслаивающихся обоев, поэтому в данную минуту они не раздражают меня. Но я не могу больше дышать затхлым воздухом нашей квартиры, в которой полвека ничего не меняется, кроме дешевой мебели.
Знаю, я молода и красива, и хочу, чтобы меня окружало все красивое. К тому же учеба мне легко дается. Если б только я могла сдать ЕГЭ и потупить в институт, я бы получила хорошую профессию и заработала бы на достойную жизнь! Я уже выбрала, кем хочу быть – журналистом, у меня поставлена речь, и я легко нахожу общий язык с самыми разными людьми.
Я могу сделать себя счастливой! Но для этого должна уехать из этого дома, оставив не только мать, но и брата, и тогда он обречен. Павлик ворочается и вздыхает. Бедный Павлик, ты никому не нужен кроме меня… Я плачу, потому что знаю, что без него никуда не уеду. Я не оставлю его. Денег на учебу мне никто не даст, придется идти работать, а без профессии не заработаешь ни на жизнь, ни тем более на операцию для Павлика. Будущее видится мне безрадостным. Я буду стараться, но у меня не получится, выйду замуж за какого-нибудь, как отчим, рожу, и когда пойму, что мне не выкарабкаться из нужды, начну пить, как мать, или употреблять наркотики. Где-то в глубине своих желаний чувствую, что хочу попробовать кокаин.
Павлик затихает, а мне по-прежнему не спится. Мысли о том, что меня ждет, сменяются приятными ощущениями, которые копятся в животе. Не знаю, что с этим делать, мне просто приятно и все. Я больше не думаю о плохом, мне становится хорошо и это занимает мои мысли. Прости Павлик, сейчас я хочу думать только о себе. Приятные ощущения делаются все сильней. Мне жарко, я скидываю одеяло и развожу в стороны колени; я в таком положении, словно сидела в позе лотоса и легла.
Трогаю себя через трусы и мне кажется, что между ног у меня жар, от которого не больно, а наоборот – приятно, даже мучительно приятно. Я сплю в трусах и футболке, футболка вместо ночнушки. Запускаю руку под футболку и провожу по животу. Приятно, но не таких прикосновений просит мое тело, оно хочет чего-то сильнее, чего-то другого. Трогаю грудь и другой рукой - между ног. Мне хорошо, неужели эти болезненные бугорки – мои соски? Если задеть их, то больно, а если осторожно потрогать, то приятно… очень приятно.
Мои колени двигаются, я не могу это контролировать, мне хорошо… Павлик встает с постели и идет в туалет. Я замираю, но не закрываюсь одеялом. Лежу и слушаю свое дыхание. Жду, когда вернется Павлик, я хочу, чтобы он увидел меня с раздвинутыми коленями. Понимаю, что это плохое желание, но от того только сильнее хочу. Павлик ребенок, но он мальчик, и это доставляет мне удовольствие. Он появляется в темной комнате и сладкое удовольствие от предчувствия, что он увидит меня такую, овладевает мною…
Но Павлик просто идет к своей кровати и ложится. Он не видел меня. Я немного расстроена, мое состояние не проходит. Воображение рисует Артема, он показывает мне свой длинный член, но это не действует на меня. Я знаю, что его желание показать мне член связано с тем, что происходит сейчас со мной. Это то, что должно нас притягивать, но меня почему-то не тянет к нему. Меня тянет к художнику, я понимаю это четко и без всяких сомнений.
Меня тянет к нему, хоть он мне ничего не показывал, а только разговаривал мягким обволакивающим голосом, словно убаюкивал. А еще смотрел из-за длинных прядей волос, за которыми скрывается его лицо и глаза. Мягкая улыбка преображает его каменное лицо. Представляю вместо своих рук его, на груди и между ног, и горячая волна накрывает меня, мне хочется застонать, я судорожно сжимаю колени…
Когда мы с Павликом просыпаемся, родители уже уходят на работу, в восемь они должны быть в магазине. Мы умываемся, я готовлю завтрак – варю кашу, и собираю Павлика в школу. Чтобы не нахватать пар, мне приходится на переменах пролистывать учебники и списывать домашнее задание у Абрамушкина, нашего отличника. Я не просто списываю, а прохожу алгоритм решения. Конечно, нормальной учебой это не назовешь, но мне хватает, чтобы отвечать на тройки и четверки, а иногда я даже нахожу ошибки, которые он допустил. Так я учусь.
На алгебре я пишу контрольную, сдаю и от нечего делать задумываюсь. Мне вспомнилось, как я ласкала себя ночью и от этих мыслей мне стало приятно. Я вспомнила, как лежала, раздвинув ноги. Но, вспомнив, что хотела, чтобы меня увидел младший брат, пришла в ужас, даже покраснела. Не могу понять, как я могла этого хотеть?! Кошмар…
Артем подъезжает, когда я выхожу из школы. Мы не созванивались, просто он знает, когда у меня заканчиваются уроки. Сидит в своем «Кайене» и, когда я прохожу мимо, опускает стекло и приглашает в машину. Я рада его видеть, знаю, что он старался помочь, просто не получилось. На самом деле, это неудивительно. Ну какой здравомыслящий человек, хоть и очень богатый, отдаст миллион чужим людям? Однако Артем чем-то встревожен и на его лице отсутствует беззаботная улыбка.
- Мась, у меня не получилось с деньгами, но обещаю, что буду стараться достать их. Не у отца, так…- запинается, потому что кроме как у отца, ему негде их взять. – Где угодно. Я б кредит взял, да мне платить не с чего.
- Я все понимаю. Я благодарна тебе за то, что ты попытался.
Артем смотрит на меня напряженно, я чувствую, что он хочет что-то сказать, но не решается.
- Я обещаю, что обязательно достану деньги. У меня нет пока конкретного плана, но он у меня будет, сто пудов – будет. Я достану бабки! – выпаливает он горячо, не сводя с меня глаз, и взволнованно продолжает. - Мась, давай будем парой?
До этих слов я безоговорочно ему верила; не в то что он достанет деньги, а в то, что постарается. Но после такого предложения я понимаю, что он просто очень хочет меня.
- Ты мне секс предлагаешь?
Он становится застенчивым и затем признается:
- Ну да. Ты у меня из головы не выходишь, каждый день о тебе думаю. Не знаю, может я влюбился?
- Артем, я тоже не знаю. Ты определись: секс или любовь?
- Разве это не одно и то же?
- Нет. Мне кажется, влюбленные ведут себя по-другому.
На его лице появляется недоумение.
- Как по-другому?
- Если человек влюбляется, он прежде всего старается пробудить в том, кого любит, ответное чувство.
Смотрит как баран.
- Ты меня не любишь?
- Нет.
Отворачивается. Не хватало еще, чтоб он заплакал.
- Артем, ты мне интересен, мы с тобой друзья, но любви я к тебе не испытываю. Извини.
- А без любви люди не трахаются? – говорит он обиженным голосом.
- Я нет, а люди, наверное, по-разному. Трахаться – мне сама формулировка не нравится. Трахаются проститутки. 
Он пытается скрыть свое разочарование за кривой улыбкой.
- То есть ты так лайтово посылаешь меня?
- Ну почему посылаю? Артем, я же сказала: если я тебе нравлюсь, если хочешь, чтобы между нами были отношения, пробуди во мне ответное чувство!
- Как? – стонет он.
- Не знаю! Води меня в кино, выгуливай на набережной, читай сказки на ночь, как хочешь, но заставь меня хотеть тебя! Я такие вещи должна тебе объяснять?
- Это год может пройти! Еще скажешь, чтобы у меня других телок не было, пока я буду тебя уламывать!
- Конечно!
- А если я, ну, типа не пробужу в тебе за год этих чувств?
- Ничего не будет. Что ты как маленький, хочешь гарантию?
- Я хочу, чтобы ты мне просто дала! – выпаливает он.
- Что? - я в шоке.
– Ты готова была отдаться за деньги! Если б я достал их! – кричит он, не сдерживая эмоций.
- Не за деньги, а ради своего больного брата! – кричу я в ответ. – Не ожидала, что ты окажешься таким козлом!
Выхожу из машины, громко хлопнув дверью его сраного «Кайена». Он выскакивает следом, догоняет и хватает за руку.
- Не уходи!
- Пошел ты! – вырываю руку и быстро ухожу, не взглянув на него.
- Мась, прости!
Я не отвечаю, просто очень быстро иду. Артем не преследует, машину-то не закрыл, боится бросать. Была б я ему важна, не думал бы о машине, а побежал бы за мной.
- Мася! – доносится далеко позади.
Я понимаю, что у него вырвалось на эмоциях, сперма мозги затопила, вот и ляпнул. Просто мне обидно за Павлика, поэтому сама не сдержалась. Артем конечно старался достать бабки, только старался ради своего длинного члена, а не Павлика, поэтому мне обидно за братика. Никому он не нужен, даже родителям, не то, что Артему. Только мне. Перехожу две улицы и останавливаюсь во дворе, даже сразу не узнаю места, давно здесь не была. От быстрой ходьбы я вспотела и поэтому снимаю толстовку и завязываю рукава на поясе, как будто тренировалась. Прикид соответствующий. Господи, все девчонки в юбках и футболках, а я в толстовке и штанах. И впрямь как дура.
Сижу на лавочке, курю. На душе погано. Почему у меня такая беспросветная жизнь? Все друзья и ровесники мечтают, какой будет их жизнь, когда они вырастут, у всех большие надежды, все ставят какие-то цели, стремятся к счастью. А у меня одна цель – спасти брата, и я не вижу ни одной возможности, как это сделать. Что касается меня самой, то, когда я думаю о себе, я ощущаю себя виноватой перед Павликом. Я буду счастливой, только если он будет счастливым.
Вот он идет, тащит нехилый ранец. При одном взгляде на него сердце сжимается. Когда он подходит, я вижу, что у него под глазом синяк. Забираю у него ранец и беру за руку.
- Кто?
- Не скажу.
- Мы же с тобой друзья.
- Это мои дела, – он крепится, но губы его дрожат, слезы просятся на волю.
- Павлик, я же все равно узнаю, лучше сам расскажи!
- Я не ябеда, отстань со своими расспросами! – выдергивает руку.
Замолкаю, потому что сержусь и понимаю, что так я только помогаю ему закрыться.
Вечером, когда приходят с работы родители и видят у него синяк, они наседают вдвоем, как следаки, и доводят Павлика до слез. Он убегает в нашу комнату, бросается на кровать и плачет, уткнувшись лицом в подушку. Я сажусь на пол рядом с кроватью и глажу его по волосам. Он сбрасывает мою руку.
- Не жалей меня… ненавижу быть жалким. Хочу быть сильным, чтобы меня никто не обижал… И тебя, это я тебя должен защищать, а не ты меня.
- Паш, мы друзья? Что молчишь, друзья или нет?
- Ну, друзья, - бубнит он не оборачиваясь.
- Помнишь уговор, у друзей все пополам, и веселое, и грустное.
- Ну, помню.
- Тогда говори, кто тебе фингал поставил?
- Ты девчонка, - всхлипывает он.
- Я в другом девчонка, в дружбе я мужик. Родителям можешь не говорить, если не хочешь, а со мной поделись.
- Кирилл Рогов.
- Он же десятиклассник! – я в шоке, как здоровый лоб мог обидеть такого малыша? – За что?
- В том то и дело, что ни за что! Он по лестнице бежал, а я у него на пути оказался, он разозлился и дал мне пинка, я упал и лицом о перила ударился! – рыдания снова сотрясают его. – Мне обидно от того, что меня просто отшвырнули, как будто я не человек, а зверек. А я не мог за себя постоять…
Дверь в комнату открывается и появляется голова матери. Я машу на нее, чтоб ушла и не беспокоила Павлика, я сама его успокою.
- Все будет хорошо, Пашка, слышишь? Ты вырастишь и будешь здоровым и сильным, вот увидишь, - сама еле сдерживаю слезы.
Снова треплю его волосы, и он больше не сбрасывает мою руку.

5
Андрей
Владимир и Светлана выбрали большой холст – метр на метр сорок. Нам удалось найти интересное портретное решение, работа должна получиться яркая, контрастная, в теплых золотисто-коричневых тонах. К тому же Светлана красивая женщина, с ней приятно находиться рядом и разглядывать ее в мокрой рубашке, прилипшей к телу. Дома я прочитал о Светлане в Википедии, в том числе и то, что она замужем за Владимиром Соколовским, который является мультимиллионером.
Единственное, что не удалось решить в первый день, это что делать с руками. Идея пришла сегодня. Светлана принесла из театра то ли рубаху, то ли платье в народном стиле, встала на то же место, что и первый раз, и спрашивает:
- А что мы решили с руками?
Я никак не мог придумать, куда деть ее руки, поэтому своим вопросом она вызывает у меня раздражение.
- Я не помню, - бормочет Владимир, который находится тут же.
- Мы что-нибудь придумаем, - говорю, стараясь подавить раздражение, потому что оно мешает в работе. – Давайте пока обольем Светлану водой.
Володя тут же устремляется исполнять мое указание, и выходит из душевой с полным ведром воды. Светлана великолепна, выглядит моложе лет на десять, волосы распущены, губы открыты, грудь волнуется в свободной рубахе-платье, которая едва ли доходит до середины бедра.
- А разве недостаточно было одного раза? – спрашивает она, увидев ведро с водой.
- Быть мокрой потребуется каждый раз, - говорю я.
Владимир принимает мои слова как приказ и выливает на любимую супругу воду, как из ушата.
- Бл..ть! – ругается она и взмахивает руками, убирая с лица мокрые пряди.
Она фыркает, разбрызгивая капли веером, и передергивает плечами. Я понимаю, что вода была недостаточно теплая.
- Может, надо было подогреть? – говорю я.
- Да? - Владимир чешет затылок, опустив глаза в пустое ведро.
Светлана мечет глазами молнии в меня и супруга. Меня разбирает смех.
- А раньше об этом нельзя было сказать? – восклицает она, пронзая меня взглядом.
Как же она прекрасна, мокрые волосы становятся черными, глаза страстными, сквозь рубаху проступают замерзшие соски. Светлана пружинит коленями, словно собирается бежать стометровку. Эти движения фантастически сексуальны, и в эту минуту меня озаряет.
- Возьми руками край платья, - говорю ей. – Сожми, чтобы в кулаках было видно усилие.
Меня прет, теперь я понимаю, что нам нужно.
- Володь, встань за меня, - говорю я. – Свет, вспомни ваш медовый месяц, одна твоя рука тянет платье вверх, оголяя тело, другая наоборот, - вниз. Ты играешь…
Мои слова включают ее, она все поняла и сразу вошла в роль: тянет правую руку вверх, оголив бедро почти до трусов, а левую выпрямляет, натягивая ткань. Заканчиваю композицию и перехожу к лессировке. Когда я перебираю кисти, Владимир спрашивает:
- Неужели понадобится так много кисточек?
- Не сегодня, а вообще – все. Да их немного, нет и двадцати.
Работаю размашисто, смело, удачная компановка пробуждает желание писать. Если б еще Владимир не висел над душой, было б вообще идеально; можно было бы слегка пофлиртовать со Светланой, что тоже добавляет в работу удовольствия. Она точно схватила образ, но испытывает дискомфорт от стояния в одной позе.
- Сегодня не долго… необходимо схватить основные тени, обозначить глубину, объем, - бормочу я. – Скоро сделаем перерыв… Долго придется стоять, когда будем прописывать детали.
- Я озябла, - говорит Светлана и переступает с ноги на ногу.
Какие роскошные бедра… Влага на лице высохла, но ресницы еще мокрые, рубашка прилипла к телу, соблазнительно подчеркивая талию и изгиб стана. Неужели у этой бабы четверо детей? Не может быть!
- Давайте прервемся, - предлагаю я. – Не хочу, чтобы ты заболела.
- Спасибо, - Светлана уходит в душевую и возвращается в халате.
Владимир исчезает. Светлана смотрит на то, что получается на холсте. Ее свежее лицо и завернутое в махровый халат тело возбуждают меня. В ее глазах недоумение, она не знает, как оценить то, что на холсте.
- Пока ничего не понятно, - признается она.
- А мне: все идет как надо. Только бы солнышко не подвело.
Сегодня не такой солнечный день, светило то и дело прячется за облаками. Мы прервались и как раз солнце заливает предбанник горячим светом. Появляется Владимир с двумя кружками дымящегося кофе.
- Душа моя, - передает одну жене. – Андрей, это тебе, - ищет глазами, куда бы поставить, и, не обнаружив подходящего места, ставит кружку на подоконник.
- Благодарю, - кофе сейчас кстати.
- Какие пахучие оказывается краски, - говорит Светлана, сделав глоток. – Андрей, это какие-нибудь фирменные краски? Импортные?
- Нет, наши питерские. Очень даже хорошего качества.
- Да? – она садится на стул и кладет ногу на ногу, выставив соблазнительное бедро. - Не ожидала, что мы можем качественно делать такие вещи.
- Вы не можете, а Питер может.
- Что за наезд?
- Это не наезд, а констатация факта. Вы же из Москвы? Вот, в Москве хороших красок никогда не делали, а в Питере делали, причем всегда, во времена Союза тоже. И не только масляные, но и акварель. – оба смотрят на меня и молчат, и я с серьезным видом продолжаю. – И вообще, Мариинка круче Большого, а БДТ круче МХАТ.
Смотрю на их суровые физиономии, не выдерживаю и улыбаюсь. Смеемся все втроем. Светлана хохочет, широко раскрыв рот, демонстрируя безупречные зубы, и этим самым возбуждает меня.
- Ловко ты нас разыграл! – признается Владимир. – Слушай, а ты родился и вырос в Питере?
- Родился и вырос в Москве, но вот уже второй год, как сделался питерцем, и ни разу не пожалел.
Это удивляет их.
- Может, по коньячку? – как и в первый раз предлагает Владимир.
- Давайте, когда я закончу портрет, мы отметим это, а пока я воздержусь, - отвечаю я.
- Понимаю.
Возвращаемся к работе. Вижу, как Светлане не хочется, она идет в душевую, и мы с ее мужем слышим незлобные ругательства, которыми сопровождается обратное переодевание в мокрую рубаху-платье. Я доделываю лессировку, и мы прощаемся до следующего дня.
Я еду домой на такси, образ Светланы приятно волнует меня, но тут же вспоминается Настя и прекрасная актриса отходит на второй план. Мне кажется, если бы Владимир не крутился все время поблизости, - может, он стережет ее – то у нас мог бы получиться спонтанный запоминающийся адюльтер. Тут же чувствую укол, потому что это было бы неправильно: ее муж нормальный мужик, простой и открытый, совсем не похож на мильтимилионера, у них куча детей… А может, ничего и не было бы: допустим, она честная жена и не дала бы мне. А может быть и другой вариант: Владимир не доверяет ей, но любит, потому и стережет. Мы бы занялись сексом, а он бы застукал нас; несмотря на простоту и радушие, он не терпила, нанял бы бандитов, они вывезли бы меня в лес и оставили без яиц. На память приходит видеоролик из интернета, где связанному мексиканскому парню, который переспал с дочерью босса мафии, питбуль отъел все хозяйство.
Нет уж, лучше мечтать о Насте… В воображении появляется ее прекрасное лицо с пухлыми губками, томные глаза, спрятавшиеся в тени шляпы. Меня охватывает желание узнать, какое у нее тело, что скрывает ее проклятый серый костюм, и почему она вообще его носит? Когда она двигалась, садилась, наклонялась, очертания ее тела проявлялись и, должен признаться, произвели впечатление. Чутье подсказывает, что у нее прекрасное, женственное тело. Вспоминаю, как мы сидели с ней на моей кухне; она ела, как голодный ребенок. У меня подозрения, что у нее какие-то проблемы, она учится в институте и поэтому не работает, на жизнь не хватает. Надо разговорить ее, может, ей нужна помошь…
Приезжаю писать Светлану на следующий день. Оказывается, Владимир укатил по делам в Питер. Светлана встречает меня в облегающих джинсах и клетчатой рубашке навыпуск с длинным рукавом, ворот расстегнут на лишнюю пуговицу. Вчерашние фантазии захватывают меня в плен и мешают сконцентрироваться на работе. С солнцем дела обстоят еще хуже, чем вчера, оно появляется лишь на несколько минут, чтобы вновь затеряться в облаках, сгрудившихся как стадо белых овец.
Светлана предлагает чай, я отказываюсь и предлагаю сразу приступить к работе. Она выглядит немного скованной и напряженной, встретившись со мной глазами, тут же отводит их.
- Опять обливаться? – ноет она.
- Обязательно.
- Можно хоть один день без этого обойтись?
И они еще спрашивают, почему я не хочу писать портреты!
- Светлана, я стараюсь делать свою работу на совесть. Если это не нравится вам, то надо было обратиться к другому портретисту.
- Андрей, не начинай, - ломает руки.
Хочется послать ее и уехать.
- Ладно, просто… - делает шаг в сторону бани и тут же останавливается.
- Может, мне приехать в другой раз? - спрашиваю я.
Солнце выглядывает из-за облаков: драгоценные минуты, которые так нужны для работы, сгорают…
Она не отвечает и отправляется в баню, словно на лобное место. Я жду, пока она самостоятельно завершит приготовления, с тоской поглядывая на солнце. Слышу в открытую дверь, как она обливается, захожу в предбанник и быстро подготавливаю рабочее место. Светлана появляется мокрая и злая, пока она принимает знакомое положение, я замечаю, что мокрая она только спереди, сзади ее волосы и платье сухие. Она задирает нижний край платья и на долю секунды делает это выше, чем вчера, и я успеваю заметить ее черные трусы. Какие же у нее роскошные бедра.
Солнышко исчезает. Я испытываю непреодолимое желание надеть подрамник на башку известной артистки! Стою с кистью в руке и смотрю на нее, и она на меня с тем же чувством, словно это я шутки ради окатил ее прохладной водой. И тут выглядывает солнце, предбанник наполняется золотым светом, бревенчатые стены, дощатый потолок, дверь, деревянная мебель – все словно оживает и начинает дышать. Я тут же успокаиваюсь и приступаю к работе, ищу цвето-тональные соответствия и начинаю писать. Сегодня я должен сделать подмалевок, обозначить главные освещенные пятна и тени, найти цвета и оттенки.
Раздражение исчезает с лица моей модели, она возвращается в образ, и я работаю с удовольствием. Солнце по-прежнему то пропадает, то появляется, но это уже не мешает мне. Мы почти не разговариваем, делаем перерыв, но я не иду со Светланой пить кофе, а остаюсь у мольберта и продумываю дальнейшую работу.
Она возвращается с электрическим чайником.
- Я придумала ноу-хау! – сообщает она. – Разбавлю холодную воду горячей и сделаю обливание приятным.
Мы работаем еще два часа и перед тем, как в очередной раз расстаться, смотрю на ее грудь и говорю:
- Ни за чтобы не сказал, что ты родила четверых детей.
Она приятно смущена, и улыбается.
- Если б мужчины знали, каких усилий стоит сохранять форму! Диета, тренировки через день, не считая кардио, это я каждый день делаю, постоянно ощущать голод. Знаешь, сколько раз я себе говорила: пошло все к черту, пусть буду толстой, но съем этот бургер или кусок торта?
- Что же заставляет брать себя в руки?
- Работа прежде всего. Если растолстею, потеряю половину ролей в театре и в кино.
Владимир приезжает, когда я уже готов отбыть восвояси. Светлана снова в своей ковбойской рубашке и джинсах. Наше общение вновь проходит непринужденно и с юмором. Мне кажется, что возникшее в начале напряжение явилось следствием внезапного отсутствия мужа. Наверное, она почувствовала, что я смотрел на нее как на женщину, а не как на модель. Но все прошло спокойно, и, честно говоря, я рад этому.
Следующий сеанс проходит как вначале – втроем. Владимир оживлен, крутится рядом, выказывая готовность помочь чем угодно. На его долю вновь приходится поливание супруги водой. День солнечный – что очень меня радует, - и теплый. Я занимаюсь прорисовкой деталей. Люблю эту работу. Владимир по нескольку минут может стоять за спиной, не произнося ни слова, и вообще не производя ни малейшего шума, словно неслышно подлетевший дух, и наблюдать за творческим процессом.
- Андрей, а откуда здесь мог взяться синий? – спрашивает он, следя, как я прописываю тень на левом бедре. – Я не вижу здесь ничего синего.
- А я вижу, - говорю я. – Как скажем, зеленый и фиолетовый. Это живопись, а не фотография…
Он умолкает, но я понимаю, что объяснение не убедило его.
- Вова, не мешай, - вклинивается Светлана.
- Сейчас это не бросается в глаза, но потом, когда работа будет закончена, она заиграет цветами и оттенками. В живописи есть правило, если свет теплый, тень должна быть холодная, и наоборот, если свет холодный, то тень теплая.
- Понятно, - признает Владимир свою некомпетентность.
- Я замерзла, - жалуется Светлана.
Я тоже замечаю, что ее кожа покрылась мурашками. Владимир спасает жену: приносит чайник и поливает ее теплой водой. Струйки текут по волосам, щекам, груди; капельки висят на ресницах.
Портрет получается насыщенным яркими цветами: золотистыми, охристыми, коричневыми, и очень контрастным: золотистым солнечным пятнам противопоставляются глубокие тени. Светлана получилась красивой, страстной, но не вызывающей. Во время перерыва она вытирается, надевает сухую футболку, которая не длинней той, в которой позирует, и подходит, чтобы взглянуть на то, что у меня получается. Она держит обеими руками кружку с дымящимся кофе, и тревожно вглядывается в мою работу.
- Так ничего не увидеть, надо отойти, - говорю я.
Она кивает, но не спешит отдалиться, словно кто-то взял ее за плечи и пытается увести, а она не хочет уходить.
- Грудь получилась больше, а талия уже, - говорит она.
- Женщины, как водится, чересчур требовательны к себе, а мужчины наоборот, видят вас такими, какие вы есть, - шучу я.
Конечно, я сузил ей талию сантиметров на пять, и грудь из двойки превратил в тройку, но я уверен, что переделывать не заставят. Она улыбается и вслед за ней улыбается довольный Владимир.
- Мне нравится, - бормочет она.
Мы работаем до вечера, пока лучи солнца не блекнут, вечерняя прохлада наполняет баню голубовато-розовой дымкой. Я больше не могу писать.
Я приезжаю еще раз, чтобы доделать портрет окончательно, делаю последние штрихи. Молодая женщина на фоне традиционного деревянного интерьера, вся залитая светом, в самой поре, чтобы дарить и принимать любовь. Светлана надевает платье, я убираю краски и все остальное, пока они рассматривают мое творение. По их лицам, я вижу, что не разочаровал.
А что я думаю сам? Не знаю. Я устал и хочу отдохнуть. Конечно, это далеко не шедевр, которого никто из них и не ждал, но, думаю, это добротная ремесленная работа. Мой самый первый критерий – будет ли мне стыдно за нее? И признаюсь – не будет. Владимир приглашает за стол и уходит, оставляя жену в моем обществе на короткое время. Она поворачивается, чтобы тоже уйти, и мы встречаемся глазами.
- Спасибо, - говорит она с нежностью, и пожимает мою руку.
Сидим на веранде и пьем коньяк под хорошую закуску. Все довольны, что было задумано, осуществилось.
- Андрей, хотите посмотреть спектакль с моим участием? – спрашивает Светлана. – Я вам могу две контрамарки достать.
- Спасибо, но к театру я равнодушен, - говорю я.
- Вы же художник!
- У меня боязнь театра.
- Это как?
- В Москве меня угораздило попасть в театр имени Станиславского на один очень забавный спектакль комедию, не буду называть, в которой играли два мэтра, вы безусловно их знаете, поэтому тоже не буду называть, - смеемся. – Ну и вот, сижу я на блатном месте в четвертом ряду практически в самом центре, все прекрасно вижу. Действие изобиловало экспрессивными диалогами, мэтры становились возле рампы и эмоционально обменивались репликами. При этом в ярком свете были прекрасно видны брызги, посылаемые ими друг в друга. К сожалению, это обстоятельство мешало мне сконцентрироваться на игре, на самом спектакле.
- Ужас! – восклицает Светлана.
- С тех пор никак не могу преодолеть эту боязнь театра. При слове «театр» мне кажется, что снова придется смотреть как актеры будут брызгать в друг друга слюной, забывать текст, издавать какие-то звуки, которых не было в пьесе, или просто откровенно лажать.
- Что значит лажать?
- Это когда один выкладывается на полную катушку, а другой просто отбывает номер.
- К сожалению, бывает такое, - вздыхает Светлана.
Мы смеемся, пьем коньяк.
- Как вы отнесетесь к тому, если мы предложим вам пятьдесят тысяч долларов? – спрашивает Владимир.
- Сколько? – вырывается у меня от неожиданности. Хочется вскочить, запрыгать от радости, заулюлюкать, но надо сохранять спокойствие и делать вид, что не удивлен таким порядком цифр. – Я не буду возражать.
Мы расстаемся на очень позитивной ноте. Напоследок я иду взглянуть на свою работу. Я знаю, что можно было сделать лучше. Если бы полотно находилось в моей мастерской и какое-то время оставалось бы у меня, я бы подходил к нему каждый день, находил недостатки и дорабатывал. Но оно принадлежит не мне, поэтому я должен оставить его таким, каким оно является в данный момент. Его вполне можно считать законченным и мне немного грустно расставаться с ним.
Гружу в такси свой художнический скарб и прощаюсь со своими новыми знакомыми. Владимир и Светлана тепло благодарят меня и обещают рассказывать всем об интересном художнике, с которым они познакомились. Владимир крепко пожимает мне руку, и Светлана тоже пожимает. Она улыбается и в ее прекрасных глазах я нахожу скрытую грусть. Эта грусть мимолетна, просто блажь о чем-то что могло бы быть, но не состоялось. Надеюсь, она прочла в моих глазах то же самое.
Я уезжаю и понимаю, что эта грусть – лучшее чувство, какое могло сопровождать наше расставание. Это прекрасно, что мы расстались именно так, потому что больше ничего и не должно было быть. Владимир прекрасный муж, это видно по Светлане, у них куча детей, и они счастливы. Грусть сменилась на радость, что есть такие семьи, где красивая женщина воспринимается как любящая жена и мать, а не как легкомысленная поклонница любовных приключений.
Я также радуюсь крупному гонорару. Мысли уносят меня к юной Насте, и я тревожусь, как бы она не потеряла интерес к нашему общению.

Настя
На следующий день идем с Павликом в школу, я отвожу его на второй этаж, где начальные классы, поднимаюсь на третий, и подхожу к кабинету математики, где сейчас будет геометрия у десятого «а». Рогов уже в классе, что-то рассказывает девчонкам и гогочет, как конь. У нас с ним год разницы, вообще мы не общаемся, но, конечно, знаем друг друга, так как учимся в одной школе.
- Рогов, - обращаюсь к нему громко. – Разговор есть!
Жду в рекреации. Вообще он не хиляк, выше меня на полголовы, но худой, массы у меня уж точно не меньше. Вроде кто-то говорил, что он чем-то занимался, только мне сейчас на это посрать.
- Че случилось? – спрашивает с недоумением на роже.
- Ты вчера моего брата обидел, - смотрю в глаза.
- Это кого? – удивляется.
- Даже не помнишь. Маленького такого, на лестнице.
- А, этого? Не обидел, просто слегонца пинка отвесил.
- Не хочешь прощения попросить? – боковым зрением замечаю, что наш разговор привлекает внимание некоторых учеников.
- У него, что ли? Ага! Передай ему, чтоб не путался под ногами! Ха!
- А ты не заметил, что он о перила лицом ударился, теперь у него синячище вот такой? И к тому же у него сердце больное, его вообще толкать нельзя! – скидываю через голову толстовку и отдаю тому, кто стоит ближе всех. – Подержи, потом отдашь.
- Маринич, ты подраться хочешь? Ты в курсе, у меня красный пояс по каратэ? – говорит он, отступая назад, потому что я подхожу все ближе.
- А у меня разряд по вольной борьбе. Тебе говорили, что маленьких обижать нельзя?
Толкаю его в грудь и хочу ударить, но он отклоняется и вдруг бьет меня ногой в туловище, впечатывая свою длинную ступню мне в ребра и в левую грудь. Понимаю, что, если начнет сыпать ударами, мне хана, поэтому бросаюсь на него, цепляю под коленями и валю на пол – классический проход в ноги. Он старается отбиваться, но я хватаю его за одежду, прижимаюсь и обхватываю за шею, сдавливая изо всех сил. Он дергается, пытаясь вырваться, а я твержу себе, что ни за что на свете не должна разжимать захват. Слышу улюлюканье толпы.
- Кирюха, сбрось ее!
- Кирюха, давай!
- Сбрось ее суку!
- Настя держи, не отпускай!
- Киря!
- Настя, навались на него, не давай ему встать!
Ему удается упереться мне в лицо предплечьем, и он начинает отжимать меня от себя, все, я не выдерживаю. Ослабляю захват и кусаю его за предплечье через рубашку изо всей силы. Он вскрикивает, а я снова обхватываю его одной рукой за шею, а другой дважды сильно бью в нос.
- Все! Все! – вскрикивает он.
У него из носа идет кровь.
- Сдаешься? – кричу я. – Сдаешься?
- Да, хорош!
Отпускаю захват и встаю. Я вся разгоряченная, потная, на лбу чувствую жжение.
- Настя, красава! – Ваня Самойленко из восьмого «в» возвращает мою толстовку; это он болел за меня.
Рогов еще на полу, держится за нос.
- Тронешь моего брата еще раз, - кричу я, наклонившись над ним и тыча в лицо пальцем. – Я тебе твой красный пояс в жопу затолкаю!
Весь день я не знаю, куда себя деть, все на меня пялятся, словно я в космос слетала. Кто-то узнал про нашу с Роговым драку, кто-то просто недоумевает, что у девушки может быть такая разбитая физиономия. По химии получила двойку, потому что мне было совсем не до учебы. Каждый учитель спрашивает, что со мной, говорю, что упала. Понятное дело, такое не может остаться без последствий. После уроков оказываемся с Роговым в кабинете директора.
- Рассказывайте, - говорит Борис Николаевич, переводя взгляд то на него, то на меня.
Молчим.
- Будем в партизанов играть? Рогов, вследствие чего у тебя появились эти узоры на лице?
Рогов молчит, опустив голову. Я чувствую, что ему стыдно не перед Борисом Николаевичем, а передо мной, и не из-за Павлика, а из-за того, что его девчонка побила.
- Маринич, может быть ты ответишь?
- Рогов получил за дело.
- А за что ты получила?
- Ну, он сопротивлялся.
Кажется, Борис Николаевич испытывает удовольствие от этого разговора, только не пойму, от чего, ему понравилось, что девчонка парня избила? Он едва сдерживает улыбку. Он сидит, покручиваясь в кресле, и долго рассказывает о том, что мы живем в цивилизованном обществе, а не в пещерном, и поэтому все конфликты должны разрешать цивилизованным образом. Но родителей все же вызывает.
Закончив, Борис Николаевич говорит, что сейчас я должна пройти в медкабинет, а Рогова задерживает в своем кабинете. Догадываюсь, что нам предстоит осмотр, нет ли у нас повреждений на теле. Рогова видимо он решил осмотреть сам, а меня направил к медсестре.
- Раздевайся, - говорит Марина, школьная медсестра.
Снимаю толстовку и футболку.
- И штаны тоже снимай, - она медленно обходит вокруг меня.
- Штаны не буду.
- Тогда о вашей драке сообщат куда следует и тебе придется раздеваться догола в поликлинике и в полиции.
Не то, чтобы я ощущала себя унизительно, просто мне стыдно за свое заношенное белье. Дура, почему не купила хотя бы пару трусов на те деньги, которые дал художник? Снимаю штаны, носки, оставляя на себе только белье.
- И белье снимай. Чего ты стесняешься? Я медработник.
Блин! Снимаю лифчик и приспускаю трусы до линии волос. Она делает еще один круг, разглядывая мою грудь и лобок. Оказавшись сзади, она оттягивает резинку трусов.
- Ладно, одевайся.
Когда я оделась, она усаживает меня на стул и осматривает голову, перебирая пальцами в волосах.
- Настя, с такими данными, такой фигурой, как ты на свою задницу приключения находишь? – показывает на мое лицо и качает головой.
- Так получилось.
У меня ссадина на лбу и разбита губа, а у Рогова нос как баклажан и под обоими глазами по фонарю. На следующий день я не вижу его в школе. Под левой грудью у меня болит ребро, но не очень сильно и синяка нет. А еще у меня опухли костяшки пальцев на левой руке, которой я била Рогова, но это фигня. Я испытываю удовлетворение, но не от того, что избила Рогова, а что заступилась за Павлика. Вместе с этим присутствует какое-то тягостное ощущение, что лучше бы этого не было, и что даже выигранная драка – это не для девушки. Ведь я курю и ношу толстовку совсем не потому, что мне нравится быть хулиганкой. На самом деле, мне хочется быть женственной и носить красивые женские вещи.

6
Андрей
Гонорар за портрет Светланы Антоненко меня очень выручил. Честно говоря, я уже начал затягивать поясок. Когда в Москве мои портреты стали пользоваться популярностью, я начал жить на широкую ногу, а к этому быстро привыкаешь. Стремление идти своим путем и создать нечто стоящее, выработать свой стиль у меня не ослабевало. Но для этого требовалось как следует потрудиться, и никто не давал гарантию, что результат труда непременно приведет к признанию.
Познакомившись с Настей, я вновь обратился к творческим поискам, и забил на свое материальное положение. У меня есть неприкосновенный запас, который нужен, чтобы платить аренду, об остальном я не думаю, хотя на самом деле должен думать. Зато теперь, благодаря супругам Антоненко я вновь могу погрузится в чистое творчество.
Я даже позволил себе шалость: нанял художника граффити для росписи Слесарного Цеха. Я давно вынашивал эту идею. Полгектара промзоны с двухэтажным производственным корпусом выглядели просто убого, так как ничто не напоминало, что здесь обитает художник. Индустриальный стиль конечно же имеет право на существование, но при наличии одного обязательного условия: вкуса. Собранный из бетонных панелей серый корпус, белый бетонный забор по периметру и закатанная в асфальт площадка таким достоинством не обладали. Спортивный городок, который я оборудовал в части этой территории, никоим образом это впечатление не исправлял. Большое граффити на глухой стене корпуса, где не было окон, должно было исправить ситуацию. Также здорово могло смотреться граффити на заборе, но для забора у меня не было идеи, а для стены Слесарного Цеха была. Я нашел в интернете художника и договорился с ним по тысяче рублей за квадратный метр. На следующий день он приступил к работе.
Закончив портрет Светланы Антоненко, я позвонил Насте, и, услышав ее голос, понял, что она рада моему звонку.
- А я думала, ты больше не позвонишь, - призналась она.
- Я же обещал, что нас ждут великие дела, поэтому наше сотрудничество должно длиться долго.
- У тебя что-то случилось? – спросила она осторожно.
- Нет. Халтура подвернулась. Когда сможешь приехать?
- Давай завтра?
Кирилл – художник граффити, приезжает с утра и сразу начинает работать. Изображение, которое должно быть на стене Слесарного Цеха, я отправил ему на электронную почту. Поэтому он приехал, уже имея полное представление о предстоящей работе. Мне было интересно понаблюдать, как работает коллега. Оказалось, что отличным подспорьем ему служит специальное приложение, которое он установил себе в телефоне. Он сфоткал поверхность стены, на которой должна была появиться картинка, и программа автоматически осуществила наложение.
Стена выглядела как разлинованный на клетки холст. Кирилл снял с багажника раздвижную лестницу и вытащил из машины огромный баул, набитый множеством баллончиков с красками. Он поднялся по лестнице и начал набрасывать контуры рисунка. Я стою на некотором отдалении и слежу за его работой. Мне интересно. Хожу туда–сюда и смотрю, задрав голову.
Я должен подвигаться, провести тренировку. День прекрасный, солнечный, свежий, наверное, будет очень теплым, но пока утро, ветерок приятно обдает прохладой. Спортивный городок – площадка для игры в стритбол с баскетбольным кольцом, гимнастический комплекс под навесом, и неширокая беговая дорожка вокруг всего этого, находится с той же стороны, где в скором времени появится впечатляющая картинка на стене Слесарного Цеха.
Я заказал этот миниспорткомплекс, когда делал ремонт и подгонял новое обиталище под свои нужды. Сначала думал ограничиться просто однослойным покрытием из резиновой крошки, а когда его постелили, поставили оборудование, я понял, что не хватает разметки. Теперь меня все устраивает, мне конечно не нужна разметка, но она создает завершенный вид. Нужно, чтобы все устраивало мой придирчивый взгляд художника, ну, или хотя бы не раздражало.
Растираю правое колено и наблюдаю за Кириллом на лестнице; он уверенно наносит тонкие линии рисунка, пока ни одной не исправил. Мне бы так. Растерев колено, наношу разогревающую мазь и бинтую сустав эластичным бинтом. После этого убираю волосы в хвост и приступаю: делаю полсотни медленных приседаний и начинаю пробежку. Вообще, если колено вылетает, его уже ничем не спасти, хотя я могу его нагрузить, главное, контролировать нагрузку и остерегаться взрывных движений.
Бегу и радуюсь жизни. Не знаю более полной радости, чем радость движения. Ощущаю в колене уверенность и постепенно ускоряюсь. Нагрузка увеличивается, и я начинаю потеть. Перехожу на гимнастику, делаю суперсет из подтягиваний, отжиманий, приседаний и упражнений на пресс: пять кругов без отдыха. К концу упариваюсь так, что еле дышу, я весь мокрый, приходится снять футболку. Пятиминутный отдых - и можно побросать мячишко в кольцо.
И тут я замечаю ее. Я не слышал, как она вошла. Ах да, я же не закрыл ворота после того, как Кирилл заехал на своем «Пежо». Настя в своем вечном сером костюме, большие пальцы под лямками рюкзачка, словно не пришла, а только отправляется в путь. Смотрит с тревогой, как будто я способен выставить ее.
- Привет, - говорит она тихо.
Я поднимаю руку в ответ, в другой баскетбольный мяч.
- Я не вовремя? Извини. Ты сказал, что можно подъехать в любое время.
- Да, нормально.
Подходит и разглядывает меня и спортгородок.
- Качаешься?
- Типа того, - я рад ей, хотя получилось немного не вовремя.
Роняю мяч на резиновое покрытие и натягиваю футболку на мокрое тело.
- Ты как Тарзан, такой накачанный, - бормочет она, успев окинуть меня взглядом.
- Как дела? – интересуюсь я.
- Нормально.
Тут я вспоминаю, что через проходную ее не должны были пропустить.
- А как ты прошла?
- Охранник вышел покурить, ну, я воспользовалась, - она наконец переводит интерес на человека на лестнице.
- Это кто? Что он делает?
- Рисует на стене.
- Правда? Серьезно? И что будет нарисовано?
- Скоро увидишь.
- Ты качался, а я тебе помешала, - ей все интересно, и хочется поговорить. – Извини.
- Ничего страшного.
- Я бы тоже хотела заниматься, - мурлыкает она, поглаживая брусья.
- В чем же дело?
- Я занималась борьбой, потом бросила, а сейчас не до этого. Да и поздно наверное.
- Никогда не поздно. Просто надо не ныть: хочу заниматься, и при этом сидеть на жопе и пялиться в ящик.
- У меня по физ-ре одни пятерки, но, чтобы самостоятельно заниматься… не знаю, мне надо, чтобы меня кто-то подтолкнул.
- Подтолкнул? – поднимаю мяч, становлюсь напротив кольца и бросаю – мимо. – Настя, ты в курсах, что курить и заниматься спортом не получится?
- Я бы бросила.
- На словах мы все молодцы: я бы бросила, я бы занималась. - поднимаю мяч и снова бросаю – есть!
- Ух ты! Я ж говорю: если б кто-то подтолкнул, мне бы только начать…
Мяч катится к моим ногам. Беру мяч и резко бросаю ей.
- Ну, так начни!
- Ой! – вздрагивает от неожиданности, едва успев закрыться от мяча рукой. – Сейчас что ли?
- Именно!
- Я так не могу… Надо настроиться…
- Ага, покурить перед тренировкой? – поднимаю мяч и поворачиваюсь к ней. – Запомни, Настя, не начнешь сейчас – не начнешь никогда.
Она смотрит на меня серьезно, сдвинув брови. Я резко отдаю ей пас, и она ловит мяч.
- Предлагаешь поиграть? – спрашивает она.
- Мы уже играем! – подбегаю к ней, чтобы отобрать мяч, и тут она резко включается, ударяет пару раз о покрытие и пробует меня обыграть, чтобы подойти к кольцу.
Расставляю руки и не даю обыграть себя. Оказывается, Настя умеет вести мяч. Она ставит корпус и, двигаясь приставными шагами, давит на меня, приближаясь к кольцу. Выбросив руку, завладеваю мячом и устремляюсь к кольцу. Настя – вот это да! – обгоняет меня и становится в защиту, но я ныряю у нее под рукой, выпрыгиваю – мяч в кольце.
- Один – ноль! – поднимаю мяч и отдаю ей.
- Не ожидала, что ты баскетболист! – она ведет мяч и приближается.
- Я не баскетболист!
- А кто же?
- Узнаешь! Это ты баскетболистка!
- Я тоже – нет! – она улыбается, готовя атаку.
- Кто же ты?
- Три года спортивной борьбы!
Пытается обыграть, дергая то в одну, то в другую сторону. Я не отпускаю ее, но это чревато для меня, из-за резких движений дает о себе знать колено. Зафиксированное бинтом оно конечно не вылетит, но такую нагрузку лучше на него не давать. Во время смены рук я снова отнимаю у нее мяч и разворачиваюсь к кольцу. Она стремительно обгоняет меня, чтобы не позволить пройти к кольцу и оказывается передо мной. Прекрасное лицо раскраснелось, лоб блестит от пота. Такая игра мне по вкусу, лишь бы колено не подвело! Я отказываюсь от борьбы и просто кидаю в кольцо и попадаю.
- Два – ноль! – объявляю я. – А баскетбол?
- Я играла в школе, у нас физрук бывший баскетболист, кое-чему научил. Мне вообще баскет нравится, – берет мяч и начинает атаку.
На этот раз она применяет другую тактику, набирает скорость и пытается обойти меня по уходящей. И, черт возьми, ей это удается! Подбегает к кольцу и бросает, но мяч, прокатившись по окружности, падает на внешнюю сторону. Она делает подбор и бросает снова.
- Два – один! – объявляет она и бросает мне мяч.
У нее оказывается дури немерено и с дыхалкой порядок, несмотря на то, что курит. Игра идет с переменным успехом и на счете десять – семь в мою пользу она говорит:
- Давай сделаем перерыв, - она стоит наклонившись, уперев руки в колени - устала.
Я только и ждал этих слов, не мог же я, мужик, сказать это первым!
- Давай еще период, чтобы общий счет был до двадцати, и для первого раза хватит?
Настя кивает.
- Может, все-таки снимешь толстовку? – она у нее взмокла, хоть выжимай.
У Кирилла тоже перерыв, он сидит на скамейке для упражнений на пресс, курит и отпивает из термоса, по видимому кофе.
- Можно воды? – спрашивает Настя.
Иду в дом и возвращаюсь с двумя маленькими бутылками «Святого источника» и большущей блютуз-колонкой.
Настя встречает меня в черной футболке с надписью «Ария», толстовка висит на брусьях. Мокрая футболка прилипла к лифчику, мои глаза говорят, что у нее размер между третьим и четвертым. Девчонка выглядит очень спортивной, жаль, что такие данные остались нереализованными. Хочется покритиковать ее за штаны, достойные запорожского казака, но, кажется, существует какая-то скрытая причина, почему она носит такую одежду.
- Твоя вода. А это, чтобы было веселей, - ставлю на скамью колонку.
Нахожу в телефоне на Яндекс.музыке Арию и включаю блютуз. Настя узнает мелодию и начинает качать головой.
Жанна из тех королев, что любят роскошь и ночь,   
Только царить на земле ей долго не суждено…
- Погнали? – выхожу на площадку и бросаю ей мяч.
- Почему я?
- Потому что я всегда уступаю девушкам.
В ее глазах загорается азарт, и она бросается в атаку. Не могу отвлечься от ее красоты, и из-за этого пропускаю атаку, Настя выпрыгивает и забрасывает первый мяч во втором периоде. В более жестком лифчике ей сейчас было бы удобнее, зато обычный делает ее более сексуальной. Она поднимает мяч и бросает мне с такой силой, что я едва успеваю поймать – вызов принят.
Иду на нее в лоб, прикрывая мяч корпусом, и заставляю отступить, тупо давя массой. Бросок – мимо, подбор за мной, снова бросок и: один – один. Настя начинает, ведет мяч, отталкивая меня свободной рукой, - готовит атаку. Я ощущаю неуверенность в колене. Надо было перебинтовать потуже. Но я не буду просить пощады у какой-то девчонки.
Бросаюсь в ноги, она падает и выпускает из рук мяч, я хватаю его и поворачиваюсь к кольцу.
- Э, че такое? – недоумевает Настя. – Ты в баскетбол играешь или во что?
- Я предупреждал, что не баскетболист, - и спокойно отправляю мяч в корзину.
Она сидит на коленях и тяжело дышит. Бросаю ей мяч, и жду, что она обидится и швырнет его обратно. Она ловит его обеими руками, на лице злость, брови сдвинуты… Она прекрасна! Замираю, потому что такую ее надо писать. Жаль, что это невозможно, нельзя нажать на «стоп», и сбегать за мольбертом и красками. 
- Тогда я тоже буду так играть, - говорит она и встает.
Она атакует, однако на этот раз я подхватываю ее еще эффектнее, подняв в воздух и аккуратно опускаю на покрытие. Завладеваю мячом и – три – один. Не уверен, будет ли она играть, но Настя решительно подходит к мячу и начинает. Понятно, что с моей стороны игра ведется нечестно и я должен в чем-то поддаться. Пока я раздумываю, где лучше уступить, она сближается и, прежде чем я успеваю пойти в захват, она бьет меня в челюсть. Конечно ее удар не отключает меня, но я оказался не готов к нему, и Насте этого хватило, чтобы обойти меня и забросить мяч. Три – два.
Я больше не использую захваты, броски и подобные штучки. Настя не играет, а сражается; откуда в ней такое упорство? Мы играем до конца, как договаривались. Наш импровизированный матч заканчивается с общим счетом двадцать – пятнадцать в мою пользу. Но какой ценой мне это далось! Хочется в душ, а потом завалиться на кровать. Настя тоже еле дышит – сто процентов из-за курения, - и вся красная как из бани. Она сидит на скамье, положив локти на колени и попивает воду.
- Почему ты перешел с баскетбола на борьбу? – спрашивает она.
- Потому что никогда не играл в баскетбол.
- А во что играл?
- В регби.
Поднимает глаза и окидывает меня взглядом.
- Теперь понимаю, откуда у тебя такое сложение. С хвостом по-другому выглядишь, не так брутально.
Отвечаю улыбкой, без комментариев.
- Можно у тебя принять душ? – спрашивает Настя; я вижу, что ей приходится бороться с неловкостью.
- Давай, твои вещи поставим на быструю стирку, пока сидишь у меня, они высохнут, - предлагаю я.
- Как-нибудь доеду. Дома постираю.
Провожаю ее в ванную и даю полотенце и тапочки. Пока она плещется в душе, выхожу на улицу, чтобы взглянуть, как продвигаются дела у Кирилла. Он продолжает переносить контуры рисунка на стену.
Возвращаюсь в мастерскую. Надо настроиться на работу, все же не стоит творческую работу предварять тяжелой физической работой. Нужно время, чтобы передохнуть и переключиться. Я должен ее писать, а как, пока не знаю.
Кажется, я слышу ее голос.
- Андрей!
Подхожу к ванной, приоткрываю дверь, но не заглядываю.
- У тебя найдется сухая футболка?
Через пять минут она сидит за столом на кухне в моей футболке, которая синего цвета и велика ей. Ставлю на стол кофе и сажусь.
- Давай изобразим тебя с голыми ногами? – предлагаю я.
- Ты что!
- Твои серые шаровары растянуты и нуждаются в стирке, - продолжаю я.
- Как ты их назвал? Шаровары?
- Да. Ты сняла их с убитого запорожского казака?
Настя смеется.
– Я взяла с собой. Как раз, чтобы было в чем попозировать.
Настя вполне освоилась у меня, держится непринужденно. Сверху она в футболке, а снизу замотана в полотенце. Мокрые волосы превращают девушку в супермодель, лицо после душа свежее, как бутон. Футболка свободная и линии тела скрыты под ней. Красивые голые руки лежат на столе. Моему взору открыты лишь они и лицо, при этом от девушки веет юностью.
Она возбуждает. Хочется превратиться в ее ровесника, пригласить в кино, а после обнять за талию и гулять по набережной, целоваться. Когда она допивает кофе, я говорю:
- Иди надевай, что привезла, посмотрим, что с этим сделать.
Она выходит; я успеваю заметить, какие у нее округлые голени. Настя возвращается в темно-серых лосинах с белыми продольными полосами с боков, на правой написано: «WORK OUT». Поворачивается правым и левым боком.
- С такими ногами ты ходишь в шароварах! – восклицаю я.
У нее прекрасная спортивная фигура, приподнятые ягодицы, красивые сильные ноги. По лицу видно, что она что-то не договаривает. Не хочет или не может.
- Настя, почему ты не одеваешься так?
- Потому что мужчины не дают мне проходу.
- Настолько все серьезно?
- Раньше я так и одевалась, а потом меня задолбало. Каждый придурок считает, что я готова ему отдаться.
- Что мешает носить закрытую одежду, но такую, которая бы тебе шла?
Она смотрит на меня грустно-грустно и отводит глаза.
- Давай лучше пойдем меня рисовать, - говорит она.
«Пойдем меня рисовать» - милая формулировка. Она права, надо браться за дело, а то еще полчаса, и просто не смогу себя заставить взяться за кисть. Мы идем в мастерскую и тут Настя говорит:
- А можно взглянуть на мой портрет?
Подвожу ее к мольберту, поставленному к стене. Настин портрет сухой кистью стоит на мольберте. Она смотрит на себя, подходит ближе и тут же отходит назад, видимо вспомнив мои наставления, как смотреть картины. Смотрит несколько минут. Я не прерываю ее, потому что вижу, как ей нравится свое изображение.
- Не верится, что это я, - произносит она и дотрагивается до картины.
Это выглядит очень трогательно. Я понимаю, что ее воспитание наверняка проходило просто и далеко от искусства, хотя она выказывает тягу к нему; в ней есть чувство прекрасного, просто его не развивали.
- Мне негде его хранить. Можно, он останется у тебя? А я бы изредка приезжала, чтобы немного на него посмотреть, - говорит она, повернувшись ко мне.
- Конечно, можно! – мне жаль ее.
Мы идем к окну, и она садится на табуретку. Позировать три раза на одной и той же табуретке, это слишком.
- Пересядь пожалуйста на кровать, - говорю я.
- С удовольствием! Я уже задницу здесь отсидела, - она пересаживается, тапочки сваливаются с ее ступней, она выпрямляет ноги.
Я смотрю на нее и понимаю, чего не хватает.
- Надо покрыть ногти красным лаком, - говорю я, выглянув из-за мольберта. – На ногах.
- Так некрасиво? – удивляется она.
- Дело не в этом, просто в данном конкретном случае тебе пойдут красные.
- У меня нет с собой лака.
- У меня есть!
- Откуда у тебя?
Его забыла одна натурщица.
- Приобрел на всякий случай, вдруг понадобится, - вру я и отправляюсь за лаком. Я возвращаюсь с флакончиком и с той же рубашкой, в которой она позировала прошлый раз.
- Накинь снова это.
- Зачем?
- Только завяжи узлом на животе.
На этот раз я изображу ее в карандаше. Пока я прикрепляю бумагу и чиню карандаши, Настя занимается ногтями; ставит пятку на край кровати и, растопырив пальцы, красит ногти. Несколько минут она сосредоточена на этом занятии. Я делаю набросок, пока она не закончила. Ее красивые раздвинутые ляжки просто сводят меня с ума. Она не просто возбуждает, а взвинчивает во мне такое вожделение, что я с трудом контролирую себя.
Она заканчивает и сушит лак, выставив ступни и шевеля пальцами, и любуется своими ногтями. Ее лицо становится счастливым, как у маленькой девочки.
- Настя, надень рубашку, - говорю я.
Она отрывается от ногтей, смотрит на рубашку и тихо произносит:
- А я без лифчика.
- Ничего, - бормочу я, хотя мой голос дрожит. – Рубашка не обегающая, к тому же велика тебе.
Настя вздыхает, поворачивается ко мне спиной и снимает футболку через голову. Я застываю от вида ее совершенной спины, лопатки двигаются, две прекрасные линии сужаются от подмышек к талии. В эту секунду мне кажется, что я не видел ничего сексуальнее. Хочется подойти и прижаться, взять за грудь, зарыться лицом в сырых волосах…
Настя набрасывает белую в полосочку рубашку, завязывает узлом, но ей не нравится, потому что грудь получилась открытой; она перевязывает несколько раз, пока не затягивает в рубашку каждую грудь, и, наконец, поворачивается ко мне.
- Так нормально?
- Правую ногу оставь на полу, а левую поставь на кровать и обхвати колено.
Она делает как я сказал. Не то.
- Сядь на пятки и выпрями спину… Ко мне лицом. Разведи колени. Шире…
- Не буду я ничего разводить! – резко выпрямляет и сжимает ноги.
- Настя, хочешь ремня получить? – сдерживаю улыбку.
Она улыбается и поворачивается ко мне боком, ее правая ягодица опускается с пятки на кровать.
- Замри! А теперь дотронься левой рукой до постели у себя за спиной. - Она поворачивается, и невольно выгибает спину; грудь натягивает рубашку. – Смотри вниз, опусти голову. Думай о чем-нибудь приятном… Замри!
Мне не до рисования, муки творчества летят ко всем чертям. Я безумно хочу эту девочку, хочу подойти, повалить на кровать и прильнуть губами к ее губам. От мысли, сколько упоительного наслаждения может дать это юное создание, у меня темнеет перед глазами.
- Не сжимай губы, дыши ртом, - говорю я, ощущая, как у самого пересохло в горле.
Ее губы размыкаются, взгляд опускается вниз и скрывается за пушистыми ресницами. Заставляю себя взять карандаш и работать; при этом вижу, какая получается халтура. Соски проступают через рубашку и, мне кажется, увеличиваются. Девочка тоже хочет. Член упирается в штанину.
- Мне неудобно, - бормочет она.
- Отдохни.
- Я покурю?
- Да.
Она встает, идет к рюкзачку, достает сигареты, потом берет пепельницу на подоконнике, закуривает и садится. Все это время я смотрю ей между ног, в промежность, обтянутую лосинами. Я в каком-то чаду от испепеляющей меня страсти, сквозь которую пробивается одна единственная трезвая мысль, и та философская: с какой чудовищной силой мы привязаны к женщине.
Настя кладет ногу на ногу, закрывая от моего взора промежность. Я готов встать, уронив мольберт с моими каракулями, броситься к ее ногам, обхватить, прижаться, слушать как шумит кровь в ее венах, и чтобы она слышала, как стучит мое сердце. Единственная причина, по которой я не делаю этого, заключается в том, что близость - не все, что между нами может быть. Эта девушка не очередная моя натурщица, она мать, которая носит моего ребенка – образ, который я мечтаю воплотить на холсте. Он уже зачат в моем мозгу и без сомнений будет рожден, я не знаю, каким он получится, знаю только, что он связан с ней невидимой пуповиной, и только благодаря этой связи он растет и развивается.
Она тушит окурок и возвращается на кровать; садится не совсем так, как сидела, но я не поправляю ее. Спешу закончить рисунок, по сути набросок… Неужели она не видит, как я ее хочу?! Срываю лист с мольберта и прикрепляю новый. Подхожу к Насте, и мне плевать, что она видит, как я ее хочу. Она опускает взгляд на мои джинсы и видит, как член заползает в штанину.
- Ляг, - говорю я.
Она продолжает пялиться на мои джинсы, ее глаза округляются.
- Что ты делаешь? – бормочет она.
- Хочу нарисовать тебя в другой позе.
- Нарисовать?
«Отыметь!» - хочу крикнуть ей в лицо.
- Подвинься вперед, чтобы ступни были в воздухе, - беру подушку и сую ей под голову. – Чтобы я видел тебя как бы снизу; мне надо видеть твое лицо и ноги с накрашенными ногтями.
Она с ужасом ждет, что я лягу на нее, и я бы лег… Кажется, это предел моих мечтаний – прижаться к ней. Она ближе, чем на расстоянии вытянутой руки, волосы упали на лицо, прекрасный рот приоткрыт и ждет поцелуев, упругая грудь вздымается и опускается, выпуклый лобок манит к себе мужскую ладонь...
- Я сейчас приду.
Иду в ванную и мне хватает одной минуты, чтобы кончить. Мне было нужно снять напряжение. Возвращаюсь к Насте. Она лежит и покорно ждет. Напряженно смотрит, в ее взгляде немой вопрос, что я задумал. Опытная женщины поняла бы, зачем я уходил. Смотрит в глаза, не выдерживает и опускает глаза на мои джинсы. Боится и хочет. Не знаю, что в ней сильней, страх или желание? Наверное, из-за маленького опыта. Сколько у нее было парней, три, два, а вдруг один? Сколько было, наверное, все ее ровесники, желторотые юнцы.
- Вытяни ноги.
Немного неестественно, потому что ноги напряжены, но это не делает позу фальшивой. Настя успокоилась, она не боится, и не презирает меня, за то, что я отказался от своего желания. А взрослая женщина не простила бы. Пишу ее и кайфую от этого, крутые бедра, лобок, грудь с проступающими сквозь рубашку сосками. Если бы я положил так Алевтину, ее груди стекли бы к подмышкам, как студень. А у Насти груди смотрят вверх как ракеты… Я снова возбуждаюсь. Надо заканчивать.
Прорисовываю лицо, придаю ему страстное выражение, с открытым ртом и закрытыми прядями волос глазами. Заканчиваю.
- Настя, глянь, что я намарал.
Она встает с кровати и отбрасывает назад волосы, полная томной неги. Берет сигарету, подходит к мольберту и замирает. Я провожу взглядом от бедер до глаз –обхватить бы за эти волшебные бедра, притянуть… Она смотрит на себя, ту, которая на бумаге. На ее лице растерянность и подобие улыбки, как у Моны Лизы.
- Это я?
- Не узнаешь?
Она молчит, вглядываясь в себя.
- Неужели это я?
- Сомневаешься?
- Это… так красиво, - она готова заплакать. – Как это у тебя получается?
Ее искреннее восхищение – высшая награда.
Когда она уезжает, я прошу ее:
- Давай ты поедешь так? В лосинах и моей футболке.
Она не спешит соглашаться, но видно, что рада, словно давно ждала, когда наступит момент и она сможет себе это позволить. Мы выходим на улицу, у нее за спиной рюкзачок, а в руке пакет с вещами. Кирилл почти закончил с контуром. Настя смотрит на стену.
- Не знаю, что здесь будет, но наверняка круто, - улыбается она.
Сажаю ее в такси и мы – уверен, что ненадолго, - прощаемся. Она не отводит глаз. Она садится на заднее сиденье, красиво прогнувшись, и больше не стесняется моего откровенного взгляда. Когда я возвращаюсь, Кирилл собирает балончики в сумку.
- У тебя классная телка, наверное, она здорово…
- Не называй ее телкой, - перебиваю я. – Не смей. Понял?
Я не умею давить на людей. В редких случаях могу пустить в ход кулаки, но вообще стремлюсь избегать конфликтов, не замечаю подколов и легкого троллинга. Но сейчас, судя по тому, как приторная улыбка слетела с его физиономии, я понимаю, что получилось. Кирилл осекается на полуслове и возвращается к погрузке баллончиков.

Настя
Мне очень понравилось волнение, которое я испытала, хочу пережить его снова. Андрей просто городской Тарзан какой-то. Он стоит у меня перед глазами, его суровое лицо и добрые глаза, все время скрытые длинными космами; мускулистое тело, которое тянет меня как магнит. Когда он хватает своими обезьяньими ручищами, кажется, что ни за что не выбраться из их тисков, но, когда уже обхватил и держит, то не хочется, чтобы отпускал.
Мне кажется, если б он рухнул на меня, когда совал мне подушку под голову, я б сама схватила его и держала. Внизу живота появляется и растет приятное ощущение, наполняет меня всю, и больше не пугает. Хочу, чтобы оно посещало меня как можно чаще. Мне очень нравится, что оно связано с Андреем.
Он человек-загадка. Выглядит как пират, с грубыми чертами, и вместе с тем наделен необыкновенной теплотой, даже нежностью; а когда говорит, кажется, что ласкает словами. Просто удивительный человек… А, как он рисует! До сих пор не верится, что та красавица, та роковая женщина с колдовским взглядом, супер сексуальная, супер офигенная – это я! Новое необыкновенное желание охватывает меня. То самое… Я хочу и даже не стыжусь этого…  да, хочу, хочу… Боже, какая я дура!
Когда он подошел, у него было утолщение в джинсах, как будто он кусок шланга в штанину засунул. Причем солидное утолщение. Он хотел! Точно, он хотел! Хотел меня! Как это классно! Сколько раз Артем показывал мне свой дрын, но это не производило на меня впечатления. Разве что раздражение. И уж точно не вызывало ни капли желания, а когда я вспоминаю оттопыренные джинсы Андрея, то чувствую, что хочу. Очень хочу… Я его хочу! Интересно, у кого из них больше? Да не важно… Блин, какая же я дура!
Не успела выйти из такси, как словно из-под земли передо мной вырастает Артем.
- Ты откуда вся такая напидоренная? – и разглядывает меня беспардонно.
Застигнутая врасплох я не нахожу, что ответить. Знаю, эти лосины мне очень идут, поэтому мне неловко перед Артемом.
- Ты ждал меня? – спрашиваю.
- На вопрос ответь!
- Какое твое дело? Я не твоя девушка! – закипаю я.
- У своего художника была? У него? Да? У художника?
- Артем, ты следил за мной? – обхожу его и пытаюсь пройти к парадной.
- Мась, вы трахаетесь? Признайся, он трахает тебя? – Артем обгоняет меня и загораживает собой дверь, при этом пожирая меня глазами, нижнюю часть меня.
- Ты вообще, что ли? Твое какое дело! Дай пройти! – толкаю его, и он вдруг обмякает и едва не падает на колени.
- Подожди, не уходи! Давай поговорим… Мась, я люблю тебя! – осторожно берет меня за локоть и тянет в сторону. – У вас это серьезно? Признайся, Мась, а то я места себе не нахожу.
Мы отходим в сторону, чтобы не привлекать чужое внимание своими разборками. Мне кажется, он готов заплакать, и, несмотря на это, продолжает пялиться на меня.
- Между нами ничего нет, - говорю я.
- Ничего нет? Почему же ты… так выглядишь? – смотрит мне между ног.
- Потому что он меня рисует, понимаешь - рисует!
- Если между вами ничего нет, зачем тебе это?
- Потому что он платит! Это моя работа! Тебе деньги показать? – теперь уже я не выдерживаю.
- Он тебя голую рисует?
- В одежде! Если ты следишь за мной, пробрался бы, в окно посмотрел! Хочешь, следующий раз вместе пойдем? Он же нас с тобой вдвоем приглашал! Узнаешь, как он меня рисует, в одежде или без; он тебе рисунки со мной покажет! Может, подарит даже, если попросишь! – не выдерживаю я.
Артем готов поверить, но что-то мешает ему; на его лице гримаса страдания.
- Ты ходила так раньше, - показывает на лосины. – Носила кожаные штаны, они тебе очень шли. Потом ты стала носить этот ужасный серый костюм, он просто страшный. Почему произошла такая перемена, я не понимаю! От тебя – никаких объяснений. Прости, но сегодня я, действительно следил за тобой… Думаю только о тебе… Сессия на носу, а я не могу учиться... Четыре часа прождал тебя в машине возле тех ворот на Салова. Откуда там этот художник взялся? Наконец, появилась ты, и в таком виде… Правда, там художник? Там же одни предприятия.
- Он занимает один корпус, отгороженный от всего забором. Раньше там был цех, теперь просто пустое двухэтажное здание. Он там рисует свои картины. Он нормальный.
Артем становится каким-то потерянным, никогда его таким не видела.
- Ты даже говоришь о нем другим голосом, с другой интонацией, - бормочет он.
Я этого не заметила.
- Кстати, он тоже спрашивал, почему я так ужасно одеваюсь. Попросил, чтобы я надела другую одежду.
- И ты надела лосины…
- Взяла с собой! Просто, когда обратно ехала, поленилась переодеться.
Кажется, Артем начинает мне верить, хотя, не знаю, зачем я оправдываюсь? Ведь я неравнодушна к Андрею. Я оправдывалась, потому, что у нас не было секса, но… я только сейчас понимаю – я хочу, чтоб он был. То новое фантастически приятное ощущение, которое прямо сейчас вновь рождается у меня в животе, направлено на него… Я смотрю на Артема, но вижу Андрея… А у Андрея есть ко мне чувство? Хоть самое крохотное…
- Мась… Мась! – трогает меня за рукав Артем. - Давай покурим?
- Давай.
Он возвращает меня к действительности. Мы закуриваем и стоим друг перед другом, его внимание приковано к моим лосинам.
- Ты офигенно красивая, - произносит он тихо.
- Мне пора, - роняю сигарету и наступаю ногой.
- Может, как-нибудь увидимся, сходим в кинишку? – говорит он и берет мою руку.
- Как-нибудь, - отдаляюсь от него, и он постепенно отпускает мою руку.
Я скрываюсь в парадной. Интересно, понял он, что на самом деле, если это не расставание, то во всяком случае признание, что, кроме дружеских, других отношений между нами не будет.
Теперь моя задача прошмыгнуть в свою комнату так, чтобы не заметил отчим. Открываю дверь – тихо; прислушиваюсь возле двери в комнату родителей – наверное, спят. Снимаю кеды и на цыпочках пробираюсь в свою комнату. У меня еще сорок минут до времени, когда надо идти за Павликом. Иду в ванную и загружаю в стирку свои вещи, в которых я играла с Андреем в баскетбол. Я должна во что-то переодеться, надо найти во что.
Стиральная машина начинает гудеть и дребезжать, с шумом заливается вода, и тут я чувствую, что возвращается ощущение, с которым я ехала домой в такси. Перед глазами встает Андрей с выпирающим в джинсах бугром. Почему я не потрогала этот бугор… мм, он так выпирал… Не знаю, что со мной, низ живота наливается приятной тяжестью. Кладу руку на грудь и не понимаю, от чего напряжены соски? Трогаю сосок, он болезненно реагирует, но это болезненность сладкая. Делаю на нем круговые движения. Как же приятно… Мое тело приносит мне столько удовольствия! Не пойму, что со мной, не знаю таких желаний. Рука сама тянется вниз, я трогаю себя между ног, и приятная волна окатывает меня. Надавливаю пальцами и бедра сжимаются. О, как же приятно… кажется я чуточку мокрая. Что я делаю? Почему это со мной происходит? Вернуться в комнату? Нет, я хочу, чтобы это продолжалось!.. Сажусь на край ванны, чуть раздвигаю ноги и засовываю руку в лосины. Я мокрая! О, как же приятно трогать себя, мое тело внизу вырабатывает сладкую нежность. И мне нравится, я боюсь себе признаться, но мне это нравится! Хочу ощущений внутри… хочу засунуть в себя… засунуть пальцы… Нет! Я не должна этого делать… Нельзя! Я просто глажу себя вверх-вниз.
Перед глазами оттопыренные джинсы Андрея, ну почему я не дотронулась? Почему испугалась? Больше он не приблизится ко мне со стоящим членом. Какая я дура! Ну почему он не такой как Артем, вот бы он расстегнул джинсы и достал бы его, показал бы мне… Я бы потрогала его, испытала бы ощущение члена в руке, какой он… упругий, горячий? Обхватила бы рукой и сжала… Я ощущаю у себя бугорок, поменьше соска, но очень чувствительный, поглаживаю пальчиком… Ноги подкашиваются, из горла вырываются непроизвольные звуки, неужели их издаю я? Я не контролирую себя… Глаза закрываются, мне так приятно, так классно…
Скрип двери возвращает меня в реальность. Я вижу перед собой отчима. Небритая рожа растягивается в улыбку, глаза сужаются.
Шок!
Выдергиваю руку из лосин и сижу, как парализованная, уставившись на него, не могу двинуться. Лицо горит.
- Все хорошо, доча, - бормочет он.
Он не оборачиваясь закрывает дверь, на которой брякает планка замка, висящего на одном саморезе. Преодолеваю оцепенение и нахожу в себе силы подняться, наши лица оказываются рядом.
- Не бойся, я не сделаю ничего плохого, только хорошо сделаю, приятно сделаю… Ты выросла, наверное у тебя уже парни есть, ты уже не девочка? Я тебе очень приятно сделаю… Тебе понравится.
Он хватает меня между ног всей пятерней, я чувствую, как его пальцы вдавливаются через лосины, пытаются проникнуть в мое тело. Это выводит меня из оцепенения. Я с криком отталкиваю его, чтобы выбежать в коридор, но его туша заняла пол-ванной и он удерживается, схватившись за полотенцесушитель.
– Сука, бл..дь! Пусти меня! – кричу я.
Он хочет схватить меня, но в последний момент убирает руки – боится последствий. От его дыхания хочется блевать. Я наконец вырываюсь из ванной, останавливаюсь и хочу крикнуть, что снова отправлю его за решетку, но не могу, мучительное чувство стыда охватывает меня. Он выходит вслед за мной и хватает за руку.
- Ну, куда ты?.. Дома никого нет… Не уходи,.. – он не говорит со мной таким ласковым голосом, говорил им только однажды, несколько лет назад, когда просил засунуть руку ему в штаны и потрогать. От этого голоса мне становится плохо.
Я опускаю голову, чтобы не встретиться с ним глазами. Во мне буря чувств: гнев толкает меня к решительным действиям, схватить на кухне нож и пропороть его мерзкое пузо, но это стремление парализует стыд. Отчим застал меня в таком виде, что мне всю жизнь не отмыться от позора, всю жизнь мне придется жить со стыдом!
- Пойдем в комнату… все будет хорошо, Настюша, ты не пожалеешь, - бормочет он, словно убаюкивает.
Я чувствую на талии его руку, осторожно, но настойчиво подталкивающую меня в комнату. Не могу воспротивиться, не знаю, что со мной, стыд парализует волю, стыд, который словно вина, подавляет волю к противодействию. Слезы катятся из глаз, я даю увести себя в комнату, и он усаживает меня почему-то на кровать Павлика. Отчим сипит что-то в ухо и пытается уложить меня. Я напрягаюсь и у него не получается.
- Не бойся, все хорошо, я не сделаю тебе плохо, только хорошо, только приятно, - бормочет он. – Не плачь, Настюш, что ты плачешь… Ты должна успокоиться. Хочешь водочки? Чуть-чуть и тебе станет легче. Я сейчас принесу.
Он выходит из комнаты и этим как бы снимает мой блок. Если останусь, произойдет страшное. Я бегу к двери, накидываю кеды, хватаю рюкзак и открываю дверь.
- Ты куда? – кричит отчим.
Выбегаю из квартиры, но он догоняет меня и пытается схватить. Я яростно защищаюсь. Мне удается вырваться и оттолкнуть его. Получилось так сильно, что он валится обратно в квартиру. Бегу по лестнице и вот я на улице. Я плачу на бегу, стыд, страх и чувство вины овладевают мной, не могу остановиться, чтобы трезво подумать, чтобы все оценить.
- Маська! Что с тобой?!
Поднимаю голову. Артем смотрит на меня расширенными от удивления глазами.
- А ты что здесь делаешь? – гневно кричу я.
- В машине сидел, - бормочет он.
Реву белугой и повисаю у него на груди. Мне нужна поддержка. Стоим так минуты три, наконец, я поднимаю голову.
- Я тебе футболку намочила, - всхлипываю я.
- Пойдем в машину.
- Мне за Павликом надо. Сколько времени?
- Без двадцати четыре. Что случилось?
- Ко мне отчим пристает, - не выдерживаю я и снова реву. Мои силы иссякли, я ничего не могу изменить, мне нужна помощь, мне нужен кто-то, кто поддержит меня сейчас. Как угодно, хоть словом. – Знаешь, почему я хожу в сером костюме? Чтоб он не пялился на меня… Он мне проходу не дает… Что мне делать, Артем? Я так больше не могу…
Слезы застилают глаза, я не вижу лица Артема.
- Хочешь, я убью его? – говорит он глухо.
Его голос звучит так, что я верю ему.
- Нет, нет, что ты… Лучше я сама себя убью… Я в Неву брошусь…
Артем обнимает меня и через пять минут я немного успокаиваюсь. Мы едем за Павликом, ждем в «Кайене» возле детской площадки, которая рядом со школой.
- Мась, давай я подъеду с пацанами, поговорю с ним…
- Нет!
- Послушай. У меня знакомый есть, он откинулся недавно, базарить умеет как надо. Мы подъедем с ним, поговорим с твоим отчимом. Ничего не будем делать, только поговорим и все.
- Артем, не надо, ладно? Я вся на эмоциях, поделилась с тобой, как с другом. Но я не хочу, чтобы моя проблема стала причиной необдуманных действий. Мне надо успокоиться, тогда я пойму, что делать.
- Хорошо, я понял тебя.
На площадке появляется Павлик, ищет меня глазами, я выхожу, он улыбается и идет ко мне. Я очень благодарна Артему, он посвятил нам целый день. Мы сидели в кафе-мороженое, он завалил Павлика всевозможными вкусностями. Потом мы отвезли Павлика домой, я не стала заходить. Мы катались по городу, ели в КFС, гуляли по набережной. Я успокоилась и стала замечать, что взгляд Артема вновь опускается на меня ниже пояса. Как и взгляды мужчин, которые нам встречались. Природа берет свое.
Девчонки мечтают сводить с ума парней, хотят быть желанными, а я, встречая на себе взгляд, испытываю мучение. Мне наоборот, хочется, чтобы на меня никто не смотрел. Моя привлекательность доставляет мне одно страдание! Стоит вспомнить, что произошло в ванной, как весь мир становится невыносим! Несмываемый позор останется со мной на всю жизнь! Я больше не чувствую себя оскорбленной, не имею на это права. Я чувствую себя виноватой в том, что отчим ко мне пристает. То, что он увидел в ванной, оправдывает его. Я чувствую себя как последняя шлюха и бл..дь.
В половине двенадцатого прошу Артема отвезти меня домой. Он предлагает переночевать у Мопса, я отказываюсь.
- Завтра у меня первый экзамен, - говорю я.
- Как же ты будешь сдавать?
- Не знаю, но сдавать надо.
- Какой?
- Русский язык. Мой самый нелюбимый предмет.
- Может кому-нибудь денег дать?
Его идея вызывает у меня первую за день улыбку. Артем берет с меня обещание, что, если отчим возобновит сейчас домогания, то я сразу позвоню. Он провожает меня до квартиры. Я благодарю его, обнимаю и говорю, что он настоящий друг.
Отчим с матерью уже спят – слава Богу! Пробираюсь в свою комнату, Павлик тоже спит, посапывает. Поправляю на нем одеяло, пишу Артему в ватсапе, что все нормально, и ложусь. Вспоминаю, что «любимая» одежда – серый костюм в стиральной машине. Блин. Иду в ванную – вхожу с содроганием, - забираю из стиралки вещи, выхожу на балкон, развешиваю и возвращаюсь в постель. Ужас –ко мне возвращается приятное ощущение, из-за которого я спалилась в ванной. Я понимаю, что это как болезнь, всегда будет в моем организме, то затухая, то распаляясь, это не вылечить…
Ситуация не отпускает меня, пока я на следующий день не оказываюсь в аудитории. Ощущаю на себе взгляды, сочувствующие и насмешливые, к счастью не такие, как те, которые сопровождали меня в лосинах. Выпускники выглядят красиво и торжественно, почти как на выпускном, только строже. Одна я без косметики и духов, в своем растянутом сером костюме, немного помятом, зато свежевыстиранном.
Получив задание, я наконец-то освобождаюсь от плена терзавших меня сомнений. Учеба – мое призвание. Даже нелюбимый мною русский язык сейчас для меня как друг, возвращает спокойствие и уверенность. Я забыла, когда последний раз писала контрольную в такой обстановке, яркий свет, тишина и впереди три часа тридцать минут. Каждый тест вызывает в моей памяти отклик, память и логика мои сильные стороны.
Мне достается тема для сочинения «О чем может сказать внешность человека?» Мой тезис – внешность человека может быть разной, может соответствовать внутреннему содержанию, может идти вразрез с ним. Я хочу проиллюстрировать свое утверждение двумя примерами. Первый – Анна Коренина. Толстой описывает ее как красивую женщину со вкусом и манерами. Ее внутренний мир полностью соответствует внешности, она страстная, встретив свою любовь, она приносит на ее алтарь все остальное, даже любовь к ребенку. Второй пример – Квазимодо. В наше время он считался бы глубоким инвалидом, в средние века он просто урод, вида которого пугались дети и женщины. Но какой прекрасной душой был наделен этот несчастный человек. Ради защиты любимой девушки, до которой он не имел права дотронуться, он вступил в сражение с целой армией, а когда она умерла, он умер с ней. Поэтому внешний вид человека в одних случаях в точности соответствует внутреннему миру, в других – идет вразрез с ним.
Я сдаю свою работу, но мне не хочется покидать аудитории; я бы охотно осталась, чтобы писать сочинения, решать задачи или тестовые задания. Я люблю учиться. За пределами аудитории враждебный мир, который заставляет меня страдать и не оставляет иного выхода. Не знаю, сколько баллов у меня будет за русский, но за свою работу мне не стыдно. Через три дня математика – мой любимый предмет.

7
Андрей
После нашего с Настей исторического матча у меня болит колено. Не критично, но явно дает знать, что я превысил допустимую нагрузку. Все из-за рваного бега, когда приходилось дергаться то влево, то вправо. На другой день хожу в бандаже, немного прихрамывая.
Кирилл исправно трудится, украшая Слесарный Цех – мою мастерскую. После неудачного выпада в сторону Насти он предпочитает помалкивать, говорит только по делу. Мне хочется пообщаться с ним как с коллегой; я не считаю граффити искусством, но некоторые моменты вызывают интерес, может я нашел бы что-то ценное для себя. За неимением строительных лесов Кириллу приходится балансировать на лестнице. Он уже перешел к прорисовке, или заливке, как у них называется.
Звонит телефон – незнакомый номер. Брать - не брать? Так как в данную минуту я не был занят и звонок не вызвал у меня раздражения, решил взять. И тут же пожалел. Отвратительный женский голос с претензией на чувственность приторно поздоровался и сообщил, что хочет заказать у меня портрет. Отвечаю, что не занимаюсь портретной живописью и желаю всего доброго.
- Подождите, что вы сразу все нити обрываете? Давайте поговорим. Меня Валерия зовут, а вас Андрей, правильно? – она с удовольствием произносит шипящие.
- С этим не поспоришь, только все равно я не собираюсь писать портреты.
- Сначала выслушайте, выводы будете делать потом.
- Я очень занят, не могу говорить, всего доброго…
- Что у вас за дело такое, что его нельзя отложить?
- У меня натурщица… на голове стоит, - придумываю на ходу, на самом деле уже готов послать ее.
- Постоит ваша натурщица. Она голая стоит?
Я чуть не расхохотался.
- Да, замерзла и устала, срочно нуждается в отдыхе.
- Ну что вы ерунду говорите, Андрей, лето на улице, от чего ей мерзнуть?
- От сквозняка! – сую телефон в карман.
Эта ненормальная тут же перезванивает – все ненормальные женщины, когда их посылают, тут же перезванивают, латентные мазохистки, им нравится, когда их посылают. Правда после двух гудков телефон сам отключается. Надеюсь, что навсегда. День солнечный, за забором громыхает мостовой кран. Прогуливаюсь десять минут и возвращаюсь в свое жилище, чтобы сделать кофе. Опять звонок. Смотрю на номер – Светлана Антоненко.
- Андрей, извини меня, это я виновата. Тебе сейчас жена Богдановича звонила – Валерия. Я обещала, что сначала я тебе позвоню насчет портрета.
- Свет, мне не хочется больше писать портреты. Пока по крайней мере.
- Это Богданович, понимаешь? Тебе что, деньги не нужны? Она конечно немного со странностями. Но за портрет денег не пожалеет. Они были у нас в гостях и увидели твой шедевр. Слушай, чуть дар речи не потеряла. Говорит: хочу и все. Такой же. Андрей, решать тебе, только может ты подумаешь сначала? Говорю тебе еще раз: с гонораром проблем не будет. И потом такие люди, они тебе рекламу сделают. Подумай.
Говорю «спасибо» и обещаю подумать. Реклама - конечно важно, как и антиреклама. Пошлешь жену олигарха, он обидится и вообще никаких заказов не увидишь, будешь потом как Кирилл заборы расписывать. Правда, когда думаю о гонораре, чувствую себя меркантильной тварью. Звонит Валерия. Я извиняюсь и говорю, что имеет смысл встретиться. Она предлагает завтра в заведении под названием «Мансарда». Хрен с тобой, золотая рыбка, согласен.
Настя не выходит у меня из головы. Уж не втрескался ли я? Нет, я привит многочисленными связями с девушками топ-уровня. И все же? Она моя мечта, мой драгоценный алмаз, который я должен хранить, мой пропуск в первый класс живописцев современности, если конечно, я осилю то, что задумал; и вместе с этим она девчонка, от которой мое мужское естество танцует и поет. Настя не для меня, я слишком опытен для нее, просто испорчен опытом. Она молоденькая студенточка, которую надо выгуливать по самому прекрасному городу, целовать под осторожный всплеск невских волн, а мне уже не интересно выгуливать, мне интересно трахать, долго и разнообразно иметь.
Совесть напоминает мне, что эти желания не очень моральны. Пробую обуздать их и тут же понимаю, что просто смешон. Ну какая мораль, когда ты молод и здоров как бык и твой организм мчит тебя словно локомотив к женщине, которая поселилась в твоей голове? Как ее оттуда выселить? Никак. Да и зачем? Еще пара сеансов рисования и она будет согласна, чтобы я положил ее на ложе порока. Ее тело гарантирует фантастический секс, возможно, девочка полюбит меня… Но если я пойду по этому пути, то убью мечту. Нельзя предаваться похоти с той, которую поставил на пьедестал.
С этими мыслями проходит день. Звоню Насте. Она говорит, что должна готовиться к экзаменам. Сессия – понимаю. Наступает завтрашний день, мысли снова уводят меня к моей девочке. Не могу работать. Я бы с удовольствием пошатался по Питеру, колено перестало болеть, но я торчу в мастерской, потому что Кирилл работает. Он быстро управляется, но площадь уж очень большая.
К семи вечера отправляюсь в «Мансарду». Не надеваю дорогое барахло, хотя оно, конечно у меня есть, хочу продемонстрировать, что мне похер на олигархов. И не бреюсь. Когда поднимаюсь в ресторан, испытываю гаденькую радость от предчувствия, что понравлюсь, и мне в очередной раз за мазню отвалят приличную сумму.
В «Мансарде» окна и стены это одно и то же. Валерия говорила, что достаточно назвать администратору ее имя, и меня тут же проводят. Она сидит за столиком возле окна и любуется на Исаакиевский собор. Она улыбается и протягивает мне руку на западный манер. Сажусь за стол. В мгновение ока появляется официант и кладет на край стола два меню.
- Вот это ручища, Господи! Светка говорила, что ты брутальный, но я не ожидала, что настолько! И лицо такое, прямо мужикастый мужик! – она улыбается во весь рот, демонстрируя крупные белоснежные зубы. – Поужинаешь со мной?
- Я дома поужинал.
- Нарочно? Тебя девушка в ресторан пригласила, а ты наелся. Андрюш, ну не верю. Давай, не выделывайся, а?
Игнорирую ее легкий троллинг, и решаю, если позволит себе что-то за гранью – встаю и ухожу, и плевать на ее Богдановича.
- Повторяю, я сыт.
- Ну, хоть кофе выпьешь со мной?
- Я б и водки выпил. Просто не хочу.
Округляет глаза и улыбается во весь рот. У нее вытянутое лицо и выдвинутая челюсть, которая все время находится в движении, большой рот – первое, что притягивает взгляд во всей ее внешности, ясные серые глаза и светлые волосы до плеч. В ее облике нет ничего яркого, что бросалось бы в глаза, зато видно, что вещи и украшения супер дорогие и супер фирменные. Над столом тянется шлейф тончайших духов.
- Вот ты какой, значит, - улыбается она, показывая мне профиль, но не отводя взгляд.
Подходит официант и Валерия делает заказ, из которого я не понимаю ни слова, только французские и итальянские интонации.
- И апельсиновый сок, - заключает она и добавляет, повернувшись ко мне. – Захочешь – выпьешь, не захочешь – как знаешь.
Сижу немного отодвинувшись назад и опустив руки под стол.
- Обычно в России брутальные мужчины лысые или с короткой стрижкой, а у тебя как у Рэмбо.
Она ждет от меня реакции, но я молчу, смотрю на нее и не отвечаю. Не знаю, какая у нее фигура, поэтому не могу судить о внешней стороне ее привлекательности, но то, что она сексуальная, этого не отнять. Она ломается передо мной, это значит, что в одном месте у нее свербит.
- Убери с лица волосы, я не вижу твои глаза…
Не шевелюсь, но продолжаю смотреть. Ее рот открывается шире, словно собираясь проглотить меня. Она так улыбается.
- Андрюш, нарисуешь меня? Хочу портрет, как у Светки. – перешли к следующей стадии, значит, знакомство состоялось.
- Я больше не занимаюсь портретистикой.
- Ну, не свисти! Светку же нарисовал, или как у вас называется…
- Это было последний раз.
- Предпоследний. Хорошо?
Она забавная. Если б не Богданович, я б ее трахнул.
- Я заинтересовался другим направлением.
- Каким?
- Анималистикой.
- Зверушек рисуешь? – продолжает улыбаться, но теперь не понятно, что скрывается за ее улыбкой. – Андрюш, не вешай лапшу на уши. Нарисуй меня.
Я ведь возьму заказ, чего выпендриваться? Как баба, которая ломается, хотя знает, что все равно даст.
- Портрет Светки у меня из головы не выходит. Ты настоящий мастер, очень круто. Шилов по сравнению с тобой – маляр.
- Зря ты так. У него галерея в центре Москвы.
- Хочешь, у тебя тоже будет?
С этого момента надо поосторожнее, наживку забрасывает. Выполнить заказ, получить гонорар и отвалить. Но на волне приятного знакомства, потом позвонить и поинтересоваться, может помочь, ту же галерею открыть. Но не так: мы тебе пообещаем, а ты потом всю жизнь должен будешь.
- Пока не думал об этом.
- Думал, каждый художник думает.
- Валерия, давай пока по повестке дня. Ты портрет хочешь?
- Очень. Давно хочу, - она оживилась, двинулась вперед и продолжала, уставившись в меня серыми глазами. – Не могла выбрать, у кого заказать. А когда Светку увидела, портрет ее, поняла – вот, что мне надо. Ты ее такой сделал… Просто супер! И сиськи на размер увеличил!
Официантка ставит на стол блюда.
- Не увеличил.
- Не спорь.
- Это имеет значение?
Берет нож и вилку и сканирует меня взглядом.
- Для меня нет. Мне не надо делать пластику на картине. Если захочу, я ее и так сделаю. Мне надо, чтобы это было круто. Чтобы приехал к нам наследник шведского короля, увидел портрет и офигел – Вау! Круто! Только чтобы на портрете была я.
Хрен знает, что у нее в башке, не угодишь, будет орать, может и не заплатить. Но заказ брать надо.
- Про деньги не думай, не пожалеешь.
- Я согласен, - улыбаюсь я.
- У тебя приятная улыбка, меняет лицо, как у Де Ниро, когда он улыбается. Почаще улыбайся, - Валерия смеется. – Андрюш, у меня всего два требования: одно ты уже слышал, чтобы было круто, а второе – отправляет в рот креветку в каком-то зеленоватом соусе, - я должна быть голая.
Не знаю, сколько заработаю на этой жене олигарха, но пока ее заказ представляется авантюрой. Ненормальная какая-то. Портрет в голом виде – на кой ей это?
Выйдя из «Мансарды», звоню Насте. Берет трубку, голос очень грустный. Предлагаю увидеться, говорю, что могу заехать за ней и потом вместе отправимся ко мне в Слесарный Цех. Она говорит, что была бы рада меня увидеть, но уже поздно. Рада видеть! – похоже, наши деловые отношения все-таки перерастают в нечто иное. А рад ли я этому? Может, и рад, только не считаю это правильным.
Она встречает меня возле своего дома. Снова тот же серый костюм, хотя на улице двадцать пять градусов тепла. Я увидел ее издалека, когда только повернул во двор. Ее фигура выражает подавленность. Однако, когда я выхожу из такси, она улыбается и целует меня в щеку: так сейчас водится у молодежи среди друзей.
- Ты обидишься, если я сегодня не поеду к тебе позировать?
-  Конечно нет!
- А можно тебя попросить погулять хотя бы полчаса?
- Хоть час! – чувствую, у нее что-то стряслось.
Отпускаю такси. Мы идем в скверик рядом с ее домом. Настя скрестила на груди руки. Сквер уютный, тенистый с лавочками, которые манят присесть.
- Может, сядем? – предлагаю я.
- Лучше пройдемся.
Марья зажата и не поднимает глаз. Она закуривает, и какое-то время мы идем молча. Мы двигаемся вдоль сквера мимо старых величественных домов, я наслаждаюсь красотой этого петербургского уголка.
- Андрей, можно с тобой поговорить на необычную тему? – спрашивает она наконец.
- Конечно, слушаю тебя.
- Мне очень важно посоветоваться с человеком, который старше меня и гораздо лучше разбирается в жизни. Это деликатный вопрос и мне важно мнение такого человека, как ты. Больше мне не у кого спросить. Кроме интернета, - она вымученно усмехается.
- Настя, не переживай, все останется между нами.
Вижу, собирается с духом.
- Мастурбировать – это низко?
- Это потребность организма, это делают все. В подростковом возрасте этим занимаются все мальчики, ну и некоторые девочки. Зависит от темперамента.
Она поднимает на меня глаза и мне кажется, это то, что она хотела услышать.
- То есть, в этом нет ничего плохого?
- Повторяю, это потребность организма, такая же как принимать пищу, спать, ходить в туалет. Ходить в туалет – низко? Или плохо? Я делал это сегодня утром.
Она вскидывает на меня удивленные глаза.
- У тебя должно быть столько девушек, судя по твоим картинам, почему не какая-нибудь из них?
- Потому, что это одно и то же, - улыбаюсь я. – У меня нет к ним чувств. Ни к одной. Настя, посмотри на меня. Мастурбировать естественно, потому что природа наделила нас сексуальной энергией, чтобы жизнь продолжалась. По идее каждый должен найти себе пару и делиться в паре этой энергией. Типа инь на янь. Но если пары по какой-то причине нет, у нас есть возможность мастурбировать. Чтобы не взорваться от энергии, когда ее накопится слишком много.
Она смеется, мне очень нравится ее смех.
- Почему ты не приехала сегодня?
Смех исчезает с ее лица. Она идет рядом, но смотрит в другую сторону.
- Я не могу позировать.
- Почему?
Она молчит; ее что-то мучает, но она не может об этом сказать.
- Настя, у тебя что-то случилось? Мне не обязательно все говорить, но, если ты считаешь, что должна сказать, можешь довериться мне. Что бы ты не сказала, это останется между нами. Послушай, девчонка, если тебе нужна помощь, или просто надо выговориться, я твой друг.
Мы идем по улице Решетникова. Ласковое вечернее солнце золотит листву и фасады домов. Настя продолжает смотреть в сторону, по-моему, она не хочет, чтобы я встретил ее взгляд.
- Я мастурбировала и меня видел отчим, - произносит она наконец.
Горячая волна возбуждения накрывает меня. Словно пинком разбуженное воображение предлагает картину за картиной: разведенные в стороны роскошные бедра этой девушки, вздрагивающие как крылья бабочки; быстро двигающиеся пальцы красивой руки; прекрасное лицо с опущенными веками и приоткрытыми губами, рассыпавшиеся по подушке густые волосы… Член встает колом, натягивая штанину. Если она заметит, расстегну ширинку, вытащу и скажу: «Возьми…».
- Это случайно произошло?
- Надеюсь, что да.
Беру себя в руки и гоню порочные мысли. Хорошо, что она смотрит в другую сторону. Засовываю руку в карман и поправляю член.
- Во-первых, ты не сделала ничего предосудительного. Во-вторых, лучше конечно, чтобы этого не было, но, раз уж так получилось, ничего не поделаешь. Ну, видел и видел. Он и сам через это прошел, когда был в твоем возрасте.
Считаю, что не должен уточнять, как отреагировал отчим. Посчитает нужным, сама скажет. Напряжение в члене не ослабевает.
- Настя, все нормально, это взрослая жизнь, о которой ты не все еще знаешь. Отвлекись! Зря ты не поехала сегодня ко мне. Я бы приготовил чего-нибудь вкусного, поболтали бы, я бы нарисовал тебя в очередной раз…
- Да не могу я больше позировать!
- Почему?
- Мне стыдно… - она снова достает сигарету и закуривает, - Теперь мне кажется, что позировать и то, с чем меня спалил отчим, это чем-то похоже.
- Чем?
- Тем, что… не то что стараюсь, а так получается… тем, что и в том и в другом случае проявляется моя сексуальность… - мимо проходит парень и на несколько секунд она замолкает. – Мне стыдно за то, что я такая!
- Тебе стыдно за свою сексуальность?
Она кивает.
- Нашла чего стыдиться! Настя, твоя сексуальность прекрасна, это то, что тебе дано от природы. Ты же не пытаешься кого-то соблазнить. Зачем этого стыдиться? Стыдиться надо подлых поступков. Ты прекрасна и ничего плохого не сделала! Придет день, и ты встретишь парня, которого твоя красота и темперамент сделают счастливым!
Провожаю ее до парадной. Надеюсь, она избавилась от скованности и больше не стесняется смотреть мне в глаза, но все же что-то осталось неразрешенным, что томит ее. Что касается меня, то наконец-то напряжение меня отпускает.
На следующий день еду к Валерии. Они (или она) живет в Петергофе в элитном поселке в огромном и невообразимом особняке, дворце, домище, не знаю, как обозвать эту гробину. Такси-минивэн заезжает на территорию, которая впечатляет меня геометрически ровными очертаниями подстриженных кустов и деревьев. Меня встречает двое мужиков в новых рабочих спецовках. Один из них говорит, что Валерия приказала им встретить меня и помочь перенести мольберт и принадлежности.
Они ведут меня в дом на второй этаж, и я оказываюсь в огромном помещении с куполообразной стеклянной крышей, напоминающем оранжерею, так как все оно заполнено экзотическими растениями, в том числе пальмами. Со всех сторон раздается свист и пение птиц. На кривом суку или лиане в трех метрах от меня сидит большущий попугай.
- Что ты застрял там, Андрей, иди сюда, - доносится уже знакомый голос.
Прохожу - по дорожке или полу? – окруженный экзотической растительностью, и вижу хозяйку этого великолепия.
Валерия восседает на диване в чем-то наподобие туники. Волосы распущены, рот сияет улыбкой. Мужики в спецовках стоят с мольбертом и ящиками, в которых мой художнический скарб. Женщина с восточными чертами оттирает от белых пятен пол.
- Как поставить, скажи им, - говорит Валерия.
- Как-нибудь, я сам все расставлю, - над моей головой пролетает какая-то птица размером с ворону, только с окраской повеселей, я едва успеваю пригнуться. – А птицы на нас не…
- Присаживайся, - показывает она на кресло. – Не бойся, никто твою картину не обосрет.
- Мою картину не жалко, я за твой портрет беспокоюсь.
Она хохочет. Ее туника из тончайшего материала, сквозь который проступают соски. Бл..дь, думаю я, все-таки решила позировать голой. Как же не хочется видеть ее бледнокожее худое тело. Меня осеняет идея.
- Хочешь выпить? – она обращает мое внимание на столик с напитками.
- Спасибо, - хотя, на самом деле, хочу. - Валерия, у тебя есть предложение, как должен выглядеть твой портрет?
- Нет, я думала, ты мне об этом скажешь.
- Как ты отнесешься к тому, если сделать тебя в стиле арт-нуво? Как на работах Альфонса Мухи; эти растения, которые здесь повсюду, стеклянный купол с выгнутой рамой, масса света – это создаст колорит и уникальность. В наше время так не делают…
- Может, не делают потому, что не модно?
- Потому что не умеют.
- Я хочу, как у Светки, - кривится она.
- Ты что! Это будет вторично по отношению к ее портрету, и все сразу поймут, что второй портрет был заказан под впечатлением от первого.
- Ты думаешь? – она приподнимает тончайшую зеленоватую ткань и кладет ногу на ногу. - Я не понимаю на словах. Можно увидеть?
Ищу в телефоне Альфонса Муху и показываю Валерии.
- Не знаю, Андрей, надо в натуре увидеть, тогда будет понятно. Можешь набросать? Я гляну.
Никогда бы не подумал, что челюсть и рот могут так много сказать о человеке. Словно и не нужны вовсе ни глаза, ни лицо, ни туловище с конечностями. Это не от природы, у нее это выработано – выдвинутая челюсть, как бы дает понять окружающим, что они ей должны. Крупные белые зубы – защита и одновременно угроза, а большие подвижные губы – чувственность… Ставлю мольберт, закрепляю холст, приготавливаю краски. Альфонс Муха, Муха, Муха… Как начать-то?
- Встань, - говорю.
Она поднимается.
- На диване.
- На диван встать? Может на полу все-таки?
- Я хочу, чтобы ракурс был снизу.
- Зачем снизу-то? – с нотками недовольства.
- Затем, что - делай, как говорят. Сделаю набросок, если не понравится, переделаем.
Промолчала. Забирается на диван.
- Как становиться? Просто стоять?
- Ты вроде голой собиралась позировать? Разоблачайся.
Несколько секунд находится в замешательстве, стиснула пальцами тунику и не может решиться. Прячу взгляд за волосами, поэтому она не знает, куда он направлен. Наконец, сбрасывает воздушную ткань, которая мягко покрывает ступни, и переступает с ноги на ногу. Вся ее спесь слетает с нее как пыль; теперь Валерия не жена олигарха, а просто голая баба, на которую смотрит чужой мужик.
Я не заметил, как исчезла прислуга. Просто перестал слышать ее шуршание. Даже птицы затихли, как будто уставились на это бледнокожее тело. У Валерии стройное совершенно лишенное изгибов тело, лобок выбрит до красноты, кисти и ступни кажутся чересчур крупными для рук и ног. Зато лицо на фоне такой комплекции выглядит почти красивым и даже челюсть его не портит.
- Левую руку положи на живот… как будто обнимаешь себя. Правой возьми себя за волосы на затылке. Расслабь одно колено…
- Думаешь, это удачный вариант?
- Да. Замри.
Валерия оказалась на удивление стойкой, двадцать минут она стоит, почти не двигаясь и даже не разговаривая. Потом даю ей передохнуть и снова заставляю встать на диван. Понятия не имею, удачно получится или нет, потому что смутно представляю, чего от меня хотят, но надо сделать хоть как – вдруг прокатит. Свет падает на нее с левой стороны, тени должны получиться выразительными. Потом подправлю выгнутую раму стеклянного купола и подрисую что-нибудь типа пальмовых листьев или винограда – для романтики, отдаленно а ля Альфонс Муха. Заканчиваю композицию. Думаю, получилось то, что надо. Наконец, рисунок готов.
- Все. Валерия, зацени.
Она сходит с дивана, как с пьедестала, подходит и смотрит. Стоит рядом, совершенно голая, и ее это совершенно не парит: жена олигарха. Немного отодвигаюсь, кошу на нее взгляд. В жизни не позарился бы на такую бабу, ничего женственного, только в рот бы дал.
- Ты зачем мне грудь на два размера увеличил? И бедра, - произносит она наконец.
- Что, не надо было? – отвечаю.
- Андрей, это не моя фигура! Я плоская!
Вижу, что не довольна серьезно, без шуток.
- Я понял. Переделаю, - говорю.
Я держал в голове запасной вариант, на такой случай. Сам черт не разберет этих баб! Сделал ей нормальную фигуру: бедра, сиськи побольше. Казалось бы, радоваться должна, а она недовольна. Хорошо, оставим как есть, если и это не понравится, поставлю ее перед зеркалом.
Валерия накидывает тунику, уходит и через минуту возвращается.
- Есть хочешь?
- Можно.
- Я думала, опять будешь выделываться, - выдвигает челюсть и улыбается.
Смотрю на нее и думаю, был бы я матушкой природой, один рот бы оставил, а остальное бы выкинул и на новое поменял. Как с ней муж живет? Точно – олигархи существа с другой планеты, и жен подбирают таких же. Появляется девушка с подносом и ставит на столик блюда. Запах фантастический. Какое-то экзотическое мясо.
- Это что? – спрашиваю.
- Олень.
- Северный?
Она хохочет, едва не роняя изо рта недожеванный кусочек оленя. Я рад, что неудачная «операция по увеличению груди» не сильно сказалась на ее настроении.
После обеда, Валерия уже без команды встает на диван и обнажается как перед врачом. Исправляю несоответствия, которыми я улучшил ее фигуру, и изображаю как оно есть.
- Валерия, глянь.
Спускается, подходит.
- Нормально.
Я рад. И когда я расслабился, она говорит:
- Ноги мне не нравятся, - и так мерзко выдвигает рот, как будто я воздух испортил. – Андрюш, надо что-то делать с ногами.
- А что делать? Ноги твои.
- Вижу, что мои. Мне не нравится, что они просто стоят.
- Что ты предлагаешь?
И тут она переводит на меня глаза и шепотом говорит:
- Андрюш, нарисуй меня с раздвинутыми ногами, - и опускает глаза на мои губы.
Этого еще не хватало! Главное, остается загадкой, чего она хочет.
- Лежа, что ли?
- Нет, стоя. Так же, пусть все останется, как ты нарисовал, только ноги раздвинь, - и мерзко смеется.
А что б не упала, сначала на кол тебя посадим, хочется сказать.
- А на что ты опираться будешь, или сделать, как будто в воздухе с раздвинутыми ногами висишь? – усмехаюсь я.
- Почему - висишь? Что ты, не понимаешь? Художник, называется! – идет на диван и широко ставит ноги, немного сгибая в коленях. – Вот так!
Признаю, что с художественной точки зрения смотрится очень символично.
- Можешь еще с пяток привстать?
- Так?
- Отлично! Постой так!
- Только давай быстрей, долго не смогу.
Она молодец, чутье у нее есть. Потому что получается символично и вообще здорово. Я уже вижу, как должна будет выглядеть картина: в духе «Юдифи» Густава Климта, только с ногами. Однако в такой позе причинное место у Валерии разверзлось до неприличия.
- Твой муж мне яйца не оторвет за такой портрет? – спрашиваю.
- Не бойся. Он скажет: надо было еще хер пририсовать. Нарисовал? А то я устала стоять.
- Почти. Ладно, отдохни.
- Он сейчас придет. Вот у него и спросишь.
- Муж?
Валерия начинает хохотать, попутно складываясь, как карточный домик. Падает на диван и дрыгает ногами, продолжая хохотать. Наконец, поворачивается на бок и, подперев голову рукой, говорит:
- Видел бы ты свое лицо, Андрюш. Расслабься, я пошутила.
Перед там как на сегодня закончить, она вносит еще одно предложение:
- Может, на лобке немного волос подрисовать? Как думаешь? А то чересчур лысо получается.

Настя
Оказалось, что по русскому я получила восемьдесят два балла. Только что я сдала математику. Это любимый мой предмет. Я училась только пока сидела за партой, дома не училась, потому что возможности не было. Но знаний мне хватило, чтобы решить все задачи. Уверена, если бы оценивали по пятибальной системе, я получила бы пятерку.
Набираюсь наглости, и сама звоню Андрею, спрашиваю, когда можно приехать. Отвечает, что завтра. Говорит, что рад меня слышать, я и по голосу чувствую, что рада. Хочу ответить, что тоже рада его слышать, но стесняюсь, и вместо этого произношу «пока». От его мягкого доброго голоса мое настроение подскакивает до небес.
После того, как я поделилась с ним своими переживаниями по поводу того ужасного эпизода, и услышала слова поддержки, мне стало намного легче, я перестала испытывать чувство вины. Но когда я дома, то любыми способами избегаю отчима, и вообще, если у него выходной, стараюсь только спать дома, а остальное время проводить где угодно, хоть на улице. Таскаю в рюкзаке учебники, сажусь в сквере на скамейку и читаю.
Сегодня последний раз забрала Павлика из школы, завтра у них последний учебный день, после которого до сентября – гуляй Вася. К сожалению, ничего хорошего моему братику каникулы не сулят. Все лето просидит дома. Деревни или дачи у нас нет. Будем выходить с ним гулять часа на два каждый день, и так все лето, разве это каникулы для мальчишки?
Возвращаюсь домой в двенадцать ночи. Поворачиваю в замке ключ как можно тише, вхожу и тут же прислушиваюсь возле двери в комнату родителей. На фоне тишины хорошо слышно, как храпит отчим. Ура! Пробираюсь на кухню и, не включая свет, рыщу в поисках съестного. Ужас как хочу есть! В темноте задеваю крышку на кастрюле, она, дребезжа, съезжает на плиту. В сковороде холодная жареная картошка, беру ложку и ем.
Включается свет, и я вижу заспанную мать, она щурит опухшие глаза и запахивает халат. Давно у нее не было такого злого лица. Она приближается, не спуская с меня глаз.
- Что ты себе позволяешь? – восклицает она и хочет ударить меня по лицу, но я уворачиваюсь, и она попадает по холодильнику. – А, бл..!
Она вскрикивает от боли и трясет рукой. Не понимаю, чем вызвана такая яростная агрессия.
- Что ты вытворяешь? Ты уже совсем берега попутала!
Не понимаю ее полу-уголовный слэнг, но догадываюсь, что послужило причиной такого наезда.
- Ты мастурбируешь на своего отчима! Еще скажи, что этого не было!
Она возвращает меня в состояние, из которого благодаря Андрею я начала выходить – ощущение вины и позора.
- Я в ванной была, а он ворвался туда! – боюсь, наши голоса разбудят его, и он присоединится к матери.
- Дверь-то небось открытой оставила, чтобы все видели! Снова хочешь его за решетку упрятать? – прищурилась и перешла на шопот-шипение.
- Ты же мать моя! – кричу я, отступая.
- Вот именно! А ты у матери мужика хочешь отбить? Найди себе своего, если невтерпежь!
Убегаю в нашу с Павликом комнату и бросаюсь на кровать. У меня нет ненависти к матери, есть только горечь и сожаление, что она допилась с этим подонком отчимом до такого состояния. Куда бежать, если она сейчас войдет? Но она не заходит. Спасибо хоть за это. Рыдания отпускают и слезы унимаются. Переворачиваюсь на спину и лежу, уставившись в потолок, слушая как тревожно посапывает Павлик.
Утром собираю и отвожу Павлика в школу, сегодня у них последний день, завтра каникулы. К счастью, удалось избежать встречи с матерью или отчимом. В ванную вообще не могу заходить, словно это какой-то позорный столб, к которому меня привязывали. Провожаю Павлика до школы, у крыльца целую его, он прижимается ко мне и шепчет:
- Мась, ты мой самый любимый человек на свете!
Смотрю ему вслед и твержу себе, что хватит слез, хватит стенаний! У меня есть человечек, ради которого стоит жить. Это дает мне силы.  К Андрею ехать рано, и я решаю побродить по любимому Питербургу.
Звоню в десять.
- Можно сейчас приехать? Если ты занят, я не буду мешать, позанимаюсь на спортгородке.
- Не занят.
- Тогда может в стритбол сыграем?
- Не знаю, сегодня вряд ли, - отвечает уклончиво.
- Почему?
- Колено беспокоит.
- Это из-за меня! Прости!
- Прощу, если приедешь…
Андрей встречает меня, как обычно, на улице перед проходной. Он приветливо улыбается и мне хочется поцеловать его в щеку, но я не решаюсь. Когда мы идем, я вижу, что он прихрамывает.
- Сильно болит? – беспокоюсь я.
- Скоро пройдет. Но пока приходится ограничивать активность.
Когда мы заходим на его территорию, я вижу парня, который прошлый раз рисовал на стене, каждые три минуты переставляя лестницу. Со стороны ворот не видно, он рисует на стене, которая смотрит на спортгородок.
- Я хотела бы взглянуть, - говорю я.
- Пожалуйста.
Мы идем на спортгородок. Вау! Что я вижу! Во всю стену нарисован свирепый мужик в белой футболке и с овальным мячом в руке. Он изображен по пояс, в момент бега, у него черная борода и длинные развевающиеся волосы.
- Это регби? – спрашиваю я.
- Да, детка, это регби – самый честный и самый мужской спорт. Перед тобой самый колоритный регбист в мире Себастьен Шабаль.
- Классно получилось. А почему у него глаз красный?
- Потому что в одной игре Шабаль получил травму, в столкновении у него лопнул капилляр в глазу, но он не стал кататься по полю, как футболист, а продолжил игру.
- Ты рассказываешь о нем, как о герое, ты просто влюблен в этот спорт.
- Ты права! Если б не колено, я бы до сих пор играл, а не малевал картинки с голыми бабами, - улыбается Андрей.
Он говорит с таким чувством, словно речь идет о французском рыцаре, с которым он участвовал в крестовом походе. Но все равно романтично и красиво.
- Я тебя понимаю, - говорю я.
- Ты прав! В белой футболке получилось лучше, - говорит он мастеру граффити, - и поясняет мне. – Я хотел в синей, но Кирилл переубедил меня.
Кирилл подходит к нам, в руке у него термос. Мы здороваемся. Он смотрит на меня, потом говорит Андрею:
- Может, на другой стороне ее изобразим?
- В футболке сборной России? А это идея! – соглашается Андрей.
- Но я не регбистка!
- Зато у тебя фактура, ты спортивная… Главное, ты создашь образ.
- Очень красивый образ, - вставляет с улыбкой Кирилл.
Оказывается, Кирилл закончил работать и, когда я приехала, уже собирался. Андрею понравилась идея нарисовать граффити со мной на противоположной стене здания. Он закрывает за Кириллом ворота и приглашает меня на кофе. Кирилл уехал на подержанном минивэне, который стоял на размеченной яркой белой разметкой парковке. Это единственный автомобиль, который я здесь видела.
- А где твоя машина? – спрашиваю я, пока мы идем.
- У меня ее нет, - говорит Андрей.
- У меня есть знакомый, который работает инструктором по вождению.
- Я умею ездить, продал машину, когда перебирался сюда.
- Почему не купил здесь?
- Она мне не нужна.
Я удивлена. Все парни поголовно на тачках.
- По Питеру я люблю гулять, а не ездить. Когда я еду по питерским улицам, мне кажется, от меня ускользает красота.
Андрей готовит кофе и что-то жарит, по запаху – чрезвычайно вкусное, а я ужасно голодна. Еле сдерживалась, чтобы не попросить бутерброд, но к счастью, он сам проголодался. Когда он ставит на стол тарелку, я вижу поджаренный белый хлеб с печеным сыром. Оказывается, это очень вкусно.
- Так вкусно! – говорю я с полным ртом.
- Ты просто голодная. Совсем тебя, Настя, дома не кормят, - он смотрит на меня серьезно; мне кажется, он озабочен моим положением.
Чтобы сменить тему, я говорю:
- Почему ты захотел, чтобы на стене был именно регбист?
- Наверное, потому что хочу почувствовать себя мальчишкой, у которого все впереди. Когда в детстве я смотрел на Шабаля, я мечтал стать как он. Так когда-то мальчишки смотрели на плакаты с Бобровым или Яшиным и мечтали стать футболистами и хоккеистами. Иметь мечту и видеть цель важно в любом возрасте, но с годами эта способность утрачивается, ее надо постоянно тренировать, - улыбается он.
После кофе мы снова идем взглянуть на Шабаля. Чтобы получить впечатление, надо отойти подальше и мы идем почти до забора. Я пользуюсь тем, что оказалась на улице – закуриваю. Андрей хмурит брови и обходит меня, чтобы на него не шел дым. Теперь я вижу, что его Шабаль – это доказательство того, что красота есть везде, даже в грубой силе.
- Я хочу тебя рисовать, - произносит Андрей своим завораживающим голосом, и я ощущаю прикосновение к руке.
Я хочу услышать это снова, только без «рисовать». Когда мы оказываемся в мастерской и Андрей крепит к мольберту большой лист бумаги, я говорю:
- Я не взяла лосины.
- Жаль… Может, все-таки с голыми ногами?
- В белье? – восклицаю я.
- Непременно!
Смотрю на него, не понимая, он так шутит? Андрей смотрит на меня, как обычно, пряча глаза за лохматыми космами. Соображаю, хотя бы теоретически я могла бы предстать перед ним в трусах и лифчике?
- Я в курсе, как должна выглядеть девушка без одежды; у тебя есть все, что у любой женщины, так что потрясти ты меня не сможешь. Красивое женское тело, как и все остальное, что изображается на холсте, должно работать на смысл, который художник вкладывает в свое произведение.
О чем это он?
- Ты хочешь рисовать меня голую?
- Да. Но также я хочу изображать тебя в одежде. И мне важно, чтобы тебе было комфортно позировать. Да не переживай, художника, как и врача, можно не стесняться.
Знаю, что ошибаюсь, но все же не могу избавиться от мысли, что Андрей просто хочет увидеть меня голую, хочет меня, поэтому прячет за своими космами озабоченный взгляд…озабоченный и похотливый, похотливый, как отчим… Я не выдерживаю и плачу. Сажусь на кровать и склоняю лицо в ладони.
- Настя, - сквозь мои рыдания доносится его голос.
Я больше ничего не слышу. Я падаю на кровать и рыдаю, не в силах остановиться. Горечь и отчаяние охватывают меня.
- Знаешь, почему я хожу в этом проклятом костюме? Знаешь?! – сев, я обращаюсь к Андрею, хотя не вижу его лица, слезы застилают глаза. – Потому что четыре года назад отчима посадили за развратные действия, которые он совершал со мной! Год назад он вышел и живет с нами, и опять на меня пялится! Мать его любит, он отец Павлика. Я ношу этот костюм, чтобы он не пялился на меня! Чтобы вообще мужики на меня не пялились! Артем тоже… И этот человек застает меня в ванной… А мать на его стороне, любит его, как кошка…
Я не видела, как он подошел, только почувствовала, как он взял меня за плечи своими большими теплыми руками, и я оказалась в его объятиях. Я поняла, что их не стоит бояться. Склонила ему на грудь голову и ревела.
- Почему ты не уходишь? Можно недорого снять комнату, - спрашивает Андрей шепотом.
- Потому что у Павлика порок сердца, а они бухают и не смотрят за ним. Он никому не нужен кроме меня… На операцию очередь на годы. Надо делать срочно, а на это нужны деньги …
Я успокаиваюсь и обнаруживаю, что сижу, прижавшись к груди Андрея, намочила ему футболку слезами, а он обнимает меня за плечи. Мне кажется, что так бы обнимал отец. Вблизи я могу разглядеть его глаза, которые теперь не скрыты длинными волосами; они голубые и добрые. Я благодарна ему за то, что он молчит, не говорит избитые фразы, от которых становится только хуже.
- Теперь ты не пригласишь меня в гости? – всхлипываю я.
- Почему не приглашу?
- Зачем тебе натурщица, которая не может позировать голой, да еще с такими проблемами…
- Глупенькая… Обязательно приглашу.
- Прости, зачем я на тебя это вывалила…
- Все нормально.
- Мне сейчас очень тяжело, Андрей… жизнь кажется беспросветной. Даже с матерью полный разлад… Она думает, что я… когда отчим меня увидел… думает, что я хотела соблазнить его! – снова реву белугой.
- Главное, мы с тобой знаем, что это не так, а остальное не важно, - произносит он своим тихим проникновенным голосом, которому я верю, и который хочу слушать, закрыв глаза, как любимую мелодию.

8
Андрей
Провожая Настю, я пять раз предлагал ей не возвращаться домой, предлагал снять комнату, даже квартиру, даже номер в гостинице. Она ни в какую, кремень. Я довел ее до квартиры, она обняла меня и поцеловала в щеку, и скрылась за дверью.
Мои художественные потуги выжать из нее гениальный образ чего-то гениального, что гениально завоюет мир, потеряли актуальность. Вместо образа передо мной живой человек, совсем юный и с такой непростой судьбой. Кому из ее поколения довелось узнать, что красота – это не приз, а бремя. А она поняла это и борется, таскает свой серый костюм, как власяницу.
Появляется мысль, которую я тут же гоню от себя: а что если взглянуть на нее как на девчонку и только? Не образ, или чего-то там, а просто как на красивую молоденькую девчонку. Девчонка-то она для меня то, что надо, и я бы мог замутить с ней шуры-муры. Тут же совесть направляет в мозг сигнал тревоги: я хочу воспользоваться ее положением. Стоит продемонстрировать, что готов прийти на помощь, как она поверит, доверится, проявит чувство… Но разве честно это было бы с моей стороны? Нет, нет! Так нельзя! Это мысль отрезвляет меня.
И все-же я думаю о Насте всю дорогу, пока возвращаюсь домой. Я должен что-то придумать, как-то помочь… Дома я чувствую, что она мне нужна, мне ее не хватает. Она остро нуждается в помощи, и именно от меня она должна ее получить.

Следующий раз Валерия раздевается в моем присутствии без былого воодушевления. Такое ощущение, будто прошлый раз между нами был секс, и он оказался неважным, но по какой-то причине мы решили попробовать еще раз. Или вторая ассоциация: давным-давно мы были супругами, пролетело сто лет, мы ничего не испытываем друг к другу, но по какой-то причине бывшей женушке приходиться обнажиться перед бывшим супругом.
- Андрей, обязательно вставать в ту же позу? – стонет Валерия.
- Конечно, - злорадствую я.
- Вот, черт тебя дернул раскорячивать меня…
Она находит в себе силы и поднимается на цыпочки.
- Улыбнись, - прошу я.
- Зачем?
- Чуточку. Хочу понять, пойдет тут твоему лицу улыбка…
- Охренел совсем?! – падает с цыпочек на пятки и упирает руки в бока.
- Делай что говорю! – огрызаюсь я.
Она подскакивает на носки, как балерина, и лыбится рабочим ртом. Не могу сдержать улыбку, но успеваю спрятаться за мольберт. Выглядываю – уже не улыбается. Зато щель в промежности разверзлась и отсырела.
- Согласен – так лучше.
- Издеваешься? – раздувает ноздри.
- Нет! Говорю ж – надо сравнить все варианты!
Замолкает. Надолго ли?
Тем, что получилось на стадии лессировки и подмалевка, портретируемая недовольна. Когда она подошла к мольберту, задрапированная в темную плотную ткань (в отличие от прозрачной туники первого раза) то ее чувственный рот изобразил крайнюю степень неудовольствия.
- Андрей, по-моему, у тебя выходит афиша в провинциальном кинотеатре, а мне хотелось бы увидеть портрет, – говорит она, и пытается кольнуть меня взглядом, но я прячу глаза за космами.
- Будет тебе портрет, не переживай, - отвечаю.
Следующий раз принимаюсь за лицо. Надо что-то продемонстрировать Валерии, чтоб она не дергала меня.
- Только не говори, что сегодня я снова должна быть голой!
- Ладно. Разрешаю остаться в трусах.
- Что?! – возмущается она.
- А как я буду сочетать цвета?
- Может, в трусах и лифчике?
- В лифчике следующий сеанс…
- Ну, ладно…
- …без трусов!
- Что?!
Когда очередной этап завершен, Валерия подходит к мольберту. Всматривается, и я вижу, как хмурое лицо проясняется. Положа руку на сердце, лицо получилось. Надменное властное умное выражение говорит о том, что его обладательница уверена в себе, и отдаленно напоминает женские персонажи древнего Рима.
- Похоже, - кивает она.
Валерия также, как и Антоненко, заказала портрет большого размера. Приходится приезжать дополнительный раз, так как не успеваю прописывать все.
Приехав следующий раз, обнаруживаю, что портрет обосран птицами, вернее, одной большой птицей. Говно шлепнулось на бедро Валерии и потекло вниз. Успел убрать, пока она не видела.
- В лифчике и без трусов? – уточняет она.
- Верно, - говорю.
Промежность детально не прорисовываю. На обнаженной натуре уже волосы на лобке подросли. Перехожу к фону. Из выгнутого каркаса стеклянного купола, делаю что-то наподобие беседки, добавляю листву, темную пальмовую и светлую мелкую. В листве узнаваемо скрываю двух попугаев. Добавляю вымышленную деревянную решетку, и на ней дикий виноград.
Когда работа близится к завершению, я затрудняюсь в оценке того, что получилось. Бледный женский силуэт в растопыренной позе, неестественной, напоминающей богомола, выразительное лицо, прописанное живыми теплыми красками, блеклая освещенность пасмурного дня и самых разных оттенков зелень окутывают фигуру со всех сторон. Зато Валерия подбегает ко мне чуть не каждые пять минут, отслеживая каждый мазок, и теперь почти все ее устраивает. Ее взбудораженный позитив склоняет меня к подозрению.
- Ты чего такая радостная? – спрашиваю я, наконец.
- Потому что мне нравится, - говорит она, двигая челюстью.
На этот раз ее глаза мне кажутся искренними.
- А чего ты тогда каждый мазок контролируешь?
- Боюсь, что ты под конец все испортишь, - объявляет она.
Хочется назвать ее дурой, я бросаю кисть и смеюсь. Она бывает такой забавной. Нет, в этой женщине что-то есть. Она стоит рядом и улыбается, пихая мне в глаза свою зубастую челюсть и чувственные губы. Теперь она в трусах и лифчике, мне больше не нужны ее интимные места.
- Андрюш, ты трахаешь тех, кого рисуешь? – интересуется она.
Вот это переход.
- Нет.
- Да ладно, не гони. Такой брутал и не трахаешь девушек, которые раздеваются перед тобой? Может, они и раздеваются перед тобой, чтобы ты их трахал, а портрет – так, повод.
- Говорю тебе: нет. Ты забыла, я завязал с портретами. Ты - исключение.
- Не верю. Светку трахал, признавайся? Давал ей пососать? – сама смотрит на мои губы и медленно приближается.
- С ума сошла? Отстань, ты мне мешаешь, - беру палитру и отчаянно смешиваю краски, неважно какие, только чтобы отдалиться от назойливой Валерии.
- Ну, Андрюш, она сосала тебе? – она, как ни в чем не бывало.
- Ты вообще, что ли?
Накатить бы ей разок в челюсть, чтоб не выпирала.
- Как глаза то блеснули! Мне прям страшно! – язвит Валерия, но возвращается на диван и принимает уже ставшую привычной осанну.
- Тебе портрет нужен? – спрашиваю.
- Что за вопрос!
- Тогда не мешай.
Прописываю лицо в мельчайших деталях. Зеленую листву делаю натуральной и в тоже время повторяющимся рисунком и симметрией очень похожей на орнамент. Чтобы запутать зрителя, это орнамент или случайно так расположились листья.
Портрет закончен. Валерия любуется собой, то подойдет, то отойдет. Радует и обнадеживает, что ей нравится. Интересно, на сколько ее пограбить? Собираю пожитки.
И тут чувствую, как между ног меня крепко берут. Валерия подкралась сзади, просунула между ног руку и взяла меня за яйца. Палец ей что ли сломать, чтобы херней не занималась? Шевелит пальцами, пытаясь произвести на меня впечатление. Потом резко отпускает и стремительно оказывается передо мной.
- Я хочу тебя, - и дышит, выставив челюсть. – Расстегивай штаны, не стой!
- Я в отношениях!
- Ну и что! Расстегивай, я сказала!
- Я сказал: я в отношениях, - повторяю я.
- С кем? – выказывает нетерпение.
- Да неважно!
Смотрит на меня, стреляя из глаз молниями. Она возбудилась так? Рот открыт, но не для того, чтобы язвить, теперь это рот женщины, которая сгорает от вожделения. За белоснежным рядом зубов двигается язык.
- Андрюш, доставай член… Слышишь, что я сказала? Доставай, я хочу отсосать у тебя… Я хочу сосать, дай мне в рот!
- Нет.
- Ты мне отказываешь?
- Как видишь.
Поворачивается, идет к дивану и садится: челюсть на месте, руки скрещены на груди.
- Ты заплатишь мне? – спрашиваю.
- Реквизиты ты мне дал. Можешь не беспокоиться.
Собираю монатки и ухожу. Надо же было связаться с такой дурой!
Утро следующего дня я встречаю в подавленном настроении. Делаю кофе, выхожу с кружкой на улицу и бреду, гляжу на облака, на крыши цехов. По глотку отпиваю горячий напиток. Ночью был дождь. Себастьен Шабаль с красным глазом отражается в луже.
Черт бы меня побрал! Бедная Настя не выходит из моей головы. Как ей помочь? Первый раз в жизни встретил человека, которому реально нужна куча бабок не на красивую жизнь, а, чтобы продлить жизнь брату - ребенку. Что-то внутри не дает мне покоя, скребет душу – сделай что-нибудь. Что я могу?
Звонить пока не буду, у нее сегодня экзамен. Вечером позвоню. Даже не поинтересовался, где учится, на кого, тоже мне, заботливый друг… Работать не могу, не могу заставить себя что-то делать, просто слоняюсь по Слесарному Цеху, обхожу территорию.
Иду в Слесарный Цех в спальню, на телефоне мигает огонек пропущенного. Оказывается, звонила Валерия. На кой хрен я ей сдался? Не будет же она звонить чтобы гонорар заплатить. Как отбрыкаться от озабоченной жены олигарха? Еще и эсэмэску прислала: «где ты шаришься позвони мне срочно!» бросаю телефон на кровать. В течении двух часов она звонит еще дважды. Все. Надо поехать убить ее. На третий раз беру трубку.
- Где ты лазиишь? Я за тобой охрану пришлю! – орет Валерия.
- Что случилось?
- Шубин приходил, знаешь Шубина?
- Угу.
- Я ему портрет показала, - из возмущенной превращается в радостную. – Сказал, что круто.
- Это в твоем духе, высказать восторг, а потом обосрать.
Она резко замолкает.
- Проверь счет, - сообщает сухо.
- Какой счет?
- Реквизиты которого ты давал! – рявкает Валерия и отключается.
Это что она, перевела гонорар?
Захожу на сайт банка, в котором у меня счет, в личный кабинет. На долларовом счете сегодня плюс пятьсот тысяч долларов. Я несколько раз пересчитываю нули. Набираю Валерию.
- Чего тебе?! – свирепо.
- Там пять нолей.
- Ну?
- Американских рублей.
- Что, мало?
- Что ты несешь? Ты можешь нормально объяснить? Ты заплатила мне полляма зелени?
- Не я, а муж. Они с Шубиным в восторге. Шубин сказал, что не смог бы так. Он сказал, что ты очень тонкий… - шепчет. – А мне показалось, у тебя толстый…
- Прекрати.
- Извини, Лап, сейчас занята. На созвоне!
- Спасибо!
Кладу телефон и вижу входящее от нее: «Тебе спасибо! Я балдею, когда смотрю на себя!». Вот жизнь, поистине не знаешь, где найдешь, где потеряешь. Делаю кофе и выхожу с кружкой на улицу, только теперь в другом состоянии, чем утром, - в шоке.

Настя
К сожалению, по математике я получила шестьдесят пять баллов, а это «четыре». «Пятерка» начинается с шестидесяти восьми. Обидно! Математику я знала лучше остальных предметов и надеялась сдать на отлично, но допустила одну серьезную ошибку, просто из-за невнимательности! Пока у меня две четверки. Сегодня сдавали литературу. Как и в случае с математикой, надеюсь на хорошую отметку, не на «Пятерка» конечно, но думаю, на «четыре» должно хватить; «Мертвые Души» - это одна из немногих тем, которые я знаю относительно неплохо.
Историчка Изабелла Гагиковна сегодня спросила: «Настя, ты и на выпускной в этом придешь?» Женщина называется, неужели непонятно, что у человека проблемы, если он каждый день ходит в одном и том же? А сама все время носит вещи с длинным рукавом, девчонки шутят, что ей руки побрить лень; у нее предплечья волосатые как у мужика.
Надеюсь на лучшее, но, когда реально смотрю на вещи, понимаю, что вряд ли смогу поступить на бюджет, а на платном учиться мне не на что. Придется искать работу, если найду с нормальной зарплатой, сниму однушку, заберу Павлика и уеду от этих упырей. Но пока не имею ни малейшего представления, кем могу работать. Я учиться хочу! Хочется крикнуть, как я хочу учиться, если б только у меня была возможность! Хочу стать журналистом.
Взрослые говорят, можно и другой вариант: пойти работать, накопить денег и потом поступить, когда будет уверенность, что смогу учиться и мне будет на что жить. А на что делать операцию Павлику? Мне сначала на операцию надо накопить!
Сегодня Павлику опять было плохо, правда, обошлось без больницы. Он гулял на площадке, я сдавала ЕГЭ, а мать валялась дома в отключке. Отчим был на работе. Знакомые привели Павлика домой, мать еле смогла дверь открыть. Вот сижу с ним, хотя уже нет необходимости, он лежит в постели, сознает, что не стоило бегать по площадке; а как не бегать, когда ты ребенок? Когда придет отчим, я уйду.
Мать увидела, как я курила в подъезде, сказала, что б курила дома, не позорила ее. Курящая дочь на глазах соседей это для нее позор, а пьяная мать – нет. Покурили на кухне вдвоем. Я конечно предателем себя почувствовала: хоть мы за закрытой дверью, все равно дым проникнет в комнату, где Павлик. Мать посматривает на меня с кривой ухмылкой; кажется, у нее не выходит из головы, что тесть застал меня в ванной. Но она говорит:
- Совсем взрослая стала, в затяжку куришь, - и вдруг объявляет. – Серега в передрягу попал. Не знаю, что случилось, не говорит, весь в синяках, кожу на руках ободрал и рубашку выкинул порванную в хлам.
- Когда?
- Ночью.
- Ты мне для чего это рассказываешь?
- Просто…
Меня не интересуют приключения отчима. Тушу сигарету и иду в свою комнату. Сажаю Павлика в подушки и даю ему книжку, а сама хочу позаниматься Обществоведением, последним моим ЕГЭ. Тема человек и общество, если вникать, оказывается, интересно.
Смотрю на часы, скоро придет отчим. Видеть его выше моих сил. Одеваюсь, целую Павлика, говорю матери, что ухожу (она даже не спрашивает, куда), беру рюкзачок и выхожу. Идти некуда, к Андрею пока не поеду, потому что не могу позировать, к тому же он знает, почему; Артем не звонит, сама тоже не звоню, потому что он из-за своей гипперсексуальности известно, что подумает. Сажусь на скамейке во дворе дома; отсюда видны наши окна. Пока будут гореть, буду сидеть здесь, а когда погаснут, значит, все легли, и можно домой.
Курю и лазию в телефоне, вдруг знакомый голос:
- Ты чего домой не идешь?
Внутри все обрывается. Отчим стоит передо мной в своих затертых джинсах и в тенниске, потемневшей на животе. Нестриженный, небритый, мерзко улыбающийся, с пакетом, из которого торчит горлышко бутылки. Что в таком убожестве мать нашла? На этот раз у него еще и ссадина на лбу и синяк под глазом. Видимо, это то, о чем мать говорила.
- Хочу подышать воздухом, - говорю и выбрасываю окурок. За два метра от него прет перегаром.
Я снова погружаюсь в телефон, но он не уходит. Чего ему надо? Не могу поднять глаза, потому что до ужаса боюсь встречаться с ним глазами после того раза в ванной.
- Я хочу с тобой поговорить, - изрекает наконец он и приближается. – Можно присесть?
Я поспешно отодвигаюсь на край скамейки, чтобы, не дай Бог, это быдло-чудовище не дотронулось до меня. Опускается тяжело, как старик.
- Настя, я подумал тут на счет нас с тобой… - Господи! О каких «нас с тобой» он говорит?! – Чего нам жить как кошка с собакой? Давай мир?
О каком мире идет речь? Я не веду с этим человеком военные действия. Отвожу взгляд от экрана телефона, но не поднимаю глаз.
- Я никогда с тобой не ссорилась. Все начиналось, ты сам знаешь, с чего, - говорю я тихо, глядя в землю. Кажется, он улыбается своей мерзкой улыбкой, я не смотрю на него, но чувствую, что у него на лице улыбка.
- То есть все нормально? Ты не злишься на меня?
Нормальным конечно не назовешь то, как я к нему отношусь, но ради хоть какого-то мирного сосуществования не вижу иного варианта, кроме как сказать «нет, не злюсь».
- Все нормально, - говорю я.
- Как? Все нормально, ты сказала? – в его словах появляется напряжение.
- Да…
- Значит, нормально, да?
Я чувствую в его словах подвох. И тут он заявляет:
- Настя, ты зачем подослала ко мне хулиганов?
- Кого?
Обращаю внимание, что на руках у него тоже ссадины.
- Ну, хулиганов, гопников.
- Каких гопников? – не понимаю.
- Ты дурочкой то не притворяйся, - на его помятой роже появляется кривая ухмылка. – Они сами выдали, что ты их подослала.
- Никого я не подсылала! Я не понимаю, о чем ты говоришь! – встаю с лавочки, но не ухожу; лицо отчима и слова матери о нападении на него, говорят о том, что это не бред и не приступ белой горячки. - Можешь объяснить, что произошло?
- Я тебе объясню, что произошло, - он достает из пакета банку пива, открывает и протягивает мне. – Будешь?
- Нет.
- То есть, ты не в курсе, что на меня напали? Ты не при делах? – в его глазах появляется злость.
- Повторяю: нет! Мне ничего об этом неизвестно!
Он делает несколько глотков, не спуская с меня глаз.
- Дело было так. Иду я вчера домой с работы. Недалеко от дома поваливает шкет лет двадцати и говорит: мужик, помоги холодильник в машину погрузить, а то я один. Получишь на бутылку. Я помог ему, он снова: помоги выгрузить, тут недалеко в гаражах. Штука. Я поехал, - делает глоток. – Выгрузили холодильник, занесли в гараж, и тут непонятно откуда возникает еще один персонаж и закрывает ворота, а у того, с которым мы холодильник везли, появляется в руке ствол. Ни хера себе, попал, думаю я. Говорю им; «Пацаны, че такое, ничего не предъявляете, а уже под ствол поставили», - отчим достает сигарету, прикуривает. – Ну, вот. Второй, который неизвестно откуда нарисовался, длинный такой, берет с пола трубу и говорит: Ты, сука, педофил… сидел за это. Ты хочешь типа с Настькой что-то сделать. Я ему: вы чего, парни, у нас с Настей мир, все нормально, она моя падчерица… - произнося последние фразы, он отводит глаза, гад.
Хочется подскочить и прямо с ноги врезать ему по пузу, сволочь, говорить это мне после того, как в ванной пытался подкатывать…
- Ну ему похер, что я говорю. Подлетает и на - трубой мне по бедру, вот сюда. Я охерел. Правда, кость не сломал. Я упал, он давай меня ногами охаживать. Бьет и приговаривает: «Это за Настю, чтоб не смел к ней походить». А второй, пока длинный меня окучивал, ствол на верстак положил и тоже железяку взял. Наверное, длинному труба мешала бить, потому что он ее выронил. Она упала прямо возле моей руки. Хватаю ее и по ноге его. Он в крик, падает. Второй хотел ствол схватить, да я успел подняться, пока он до верстака добежал, и по руке его херакнул. Он в – крик, железку бросил и бежать из гаража. – отчим делает глубокую затяжку и отхлебывает из банки.
Я подозреваю, что это был Артем, а кто ему помогал, неважно.
- Поворачиваюсь к длинному, тот на полу корчится. Думаю, вот че с ним делать? Убить – себе дороже выйдет. Тот-то спасся, меня найти два пальца обоссать. Ноги сломать – то же самое, - посадят. Попытать - времени не было, надо было из гаража убраться, пока к нему подмога не подоспела. Ну и вот, что я придумал, чтобы впредь такое мудачье меня больше беспокоило, - он бросает окурок, делает глоток пива и достает телефон. – Глянь.
Он водит толстым пальцем по экрану телефона и показывает мне. Смотреть страшно, но я все же смотрю. Четко во весь экран лицо Артема и вдруг появляется член и прижимается к его лицу. Слышен голос отчима: «Открывай рот! Открывай рот, сука!» Во весь экран большие полные ужаса глаза Артема; он кричит, пытается отвернуться, отчим хватает его за челюсть и ссыт ему на лицо. Артем не раскрыл рот, пытается вырваться, но толстые пальцы крепко держат за челюсть. Отчим его обоссал и в заключение член с яйцами буквально вытер о его лицо.
- Зачем ты мне это показал! – я реву в истерике.
- Ты знаешь его? – спрашивает отчим.
Я киваю головой и закрываю лицо ладонями. Я в шоке.
- Да не переживай ты. Все нормально с твоим горе-защитником. Дома вымылся. Синяков, наверное, не больше чем у меня. Теперь слушай. Пока все нормально, все живы-здоровы. Я не хочу проблем, но если этот длинный пидармот или его друг, я не знаю, кого ты просила, чтобы провести со мной профилактическую беседу…
- Я никого не просила…
- Не перебивай, сука, когда я с тобой разговариваю! – он сминает в кулаке банку из-под пива и в ярости швыряет в меня. – А кто их просил? Я? Не сами же они решили: давай настиному отчиму накостыляем, а то он мастурбировать ей не дает!
Незаслуженное оскорбление буквально размазывает меня, я реву и не могу остановиться.
- Так вот, - продолжает он. – Если твой длинный друг случайно попадется мне на глаза, особенно возле нашего дома, этот видосик окажется в интернете. Я его предупредил, теперь тебя предупреждаю. Ты поняла?.. Не слышу!
- Да.
Я ухожу, просто иду, не выбирая дороги, чтобы скорее быть как можно дальше от этого человека. Не ожидала, что он окажется таким страшным человеком. Безумно жаль Артема, бедный парень, он пытался оградить меня от нападок этого чудовища! Зачем он на это пошел? Я даже намека не давала, что ищу защиты. Если видео окажется в интернете, не знаю, что будет с ним! Он такой гордый, что не переживет позора. Я должна поддержать его! Набираю ему на ходу и жду, приложив телефон к уху. Не берет. Я снова набираю. Наверное, Артем оборвал связь с миром, конечно, он же в подавленном состоянии. И тут я понимаю, что намереваюсь совершить ужасную глупость – сообщить ему, что я обо всем знаю. Ни в коем случае! Если он перезвонит, я должна сделать вид, что мне ничего не известно.

9
Андрей
Не могу поверить, полляма баксов за портрет! Кажется, это у нее шутки такие. Позвонит и скажет: Порадовался и хорош, переводи обратно, а если не переведешь, жди братков с утюгом и паяльником. Пол-ля-ма баксов. С ума сойти! В голове полный раскардаш, не знаю, что делать, чем заняться. Сначала гулял вокруг здания мастерской, думал качнуться, но так и не заставил себя. Какое-то непреодолимое безволие охватывает меня. Брожу кругами, пока не начинается дождь.
Захожу внутрь и шатаюсь по мастерской, стараясь не смотреть на мольберты. На краски и карандаши тоже не смотрю. Наверное, мне нужен отдых, надо смотаться на Гоа или в Тай и просто поваляться недели две на песке и поплавать. А Настю взять с собой. Приедет, надо закинуть удочку. Не хочется готовить. Еду на такси в ресторан, плачу за обед две тысячи. Удовольствия ноль. Не то, чтобы плохо готовят, просто я – лучше.
Обратно иду пешком, колено в норме, гулять полезно, дождик кончился. Иду и думаю о Насте, может, все-таки закрутить с ней? Славная девушка. Я как-то сразу поставил ее для себя особо, как некий идеал, как что-то неодушевленное. А она просто девчонка, юная, доверчивая, безумно красивая и, если я не ошибаюсь, я ей не безразличен. Я уже думал об этом, но каждый раз ставил между нами барьер, типа если мы с ней окажемся в отношениях, то я уже не создам свой шедевр, на который она призвана меня вдохновить. А если нам потрахаться, то она потеряет свою исключительную образность, которой вдохновляет меня.
Пипец, ну бред! Только творческому человеку такое может прийти в голову. Инженеру или дальнобойщику не придет! Бреду, думаю свои ненормальные мысли и буквально каждой своей клеткой ощущаю, как мне не хватает одного человеческого существа с переливающимися каштановыми волосами в сером спортивном костюме. Что такое – создать шедевр? Мечта, иллюзия, достойная разве какого-нибудь литературного персонажа. Не гораздо ли важнее встретить в жизни настоящую любовь?
Встречаемся с Настей на следующий день. На этот раз на Аничковом мосту. Она не хотела, я настоял. У нее плохое настроение. Не говорит, почему. Мне кажется, из-за серого костюма, в котором она опять. На толстовке катышки. Ну конечно, в центре Питера все стараются блеснуть кто чем, а Насте приходится прятать свою красоту в сраном сером костюме… С этим надо что-то делать.
- Настя, давай поговорим?
- О чем? – из-за дыма от сигареты щурится и смотрит одним глазом, будто целится.
За ее спиной постамент, на котором юноша пытается остановить коня. Величественный гранит служит прекрасным фоном для Насти, получился бы прекрасный этюд. Если б не серый костюм.
- Я знаю, почему ты так одеваешься, ты мне рассказала. Я хочу спросить о другом. Сколько времени ты планируешь так одеваться? 
В прекрасный глазах укор - ей больно, а я сделал еще больней.
- Не знаю, - она отводит глаза и смотрит на воду. – Последний экзамен надо сдать. Пока не могу об этом думать.
- Хорошо. Давай договоримся, когда ты сдашь последний экзамен, мы с тобой вернемся к этой теме. Ладно?
Она затягивается, выбрасывает сигарету в речку и смотрит на меня.
- Андрей, зачем тебе это? Ты же понимаешь, что для меня это защита. Тебе хочется видеть во мне красивую картинку? А что меня ждет, когда я вернусь домой? Когда приехала домой в лосинах, я чувствовала себя, словно голая.
- Ты права. Настя, мне просто хочется помочь тебе.
- Не надо.
- Почему?
- Ты не сможешь.
- Откуда ты знаешь?
- Давай прекратим этот разговор, - она обходит постамент и идет по мосту.
- Хорошо, - догоняю ее и беру за локоть. – Только мы вернемся к нему, когда ты сдашь экзамен.
- Ладно, - соглашается она. Мы проходим до середины моста, и она говорит. – Почему мы все время говорим о моих делах? Давай о твоих?
- А какие у меня дела?
- Об искусстве. Что ты как художник можешь рассказать об этих статуях?
- Они красивые.
- А мне кажется нет.
- Почему?
- Ненатурально как-то. Где ты видел голого мужика с лошадью?
- Это аллегория. Совершенный человек укрощает совершенное животное.
- И все? – она смотрит поочередно на каждую статую. – Для этого поставили сюда четыре памятника?
- Причем автор потратил на это двадцать лет.
- Офигеть! Оно того стоило?
- Сама решай. Тебе не нравится, а кому-то нравится, мне, например. Скоро будет двести лет, как такие как я проходят по этому мосту и восхищаются красотой этих скульптур. По-моему, стоило.
Настя улыбается.
- Просто ты не петербуржец, поэтому тебя все здесь восхищает.
- А ты ко всему привыкла, поэтому не ценишь красоту, которая вокруг тебя.
- Неправда! Ценю. Я люблю свой город. Просто мне не все нравится.
- Что, например?
- Те атланты на фасаде, - показывает рукой.
- Что же тебе в них нравится?
- Мощь. Кажется, здание держат они, а не фундамент. Смотришь на них и веришь, что есть на свете что-то надежное, незыблемое.
- Они у тебя вызывают такую ассоциацию? Почему?
- Потому что с бородами. Значит старые, давно стоят…
Мы сходим с моста и идем по Невскому. Нас встречают дома, голубые, розовые, зеленые, желтые, все старинные. Наши локти несколько раз касаются. Сгибаю руку, намекая, если хочешь, можешь взять меня под руку, но она не хочет, или не замечает. Каштановые волосы тяжелы, густы и волнисты, медный блеск от солнечного луча пробегает по ним. Я не слышу, что она говорит, шагаю рядом и смотрю на ее профиль, пушистые ресницы, пухлые губы…
- Жарко, - говорит она наконец, и снимает через голову толстовку.
Мы останавливаемся, она убирает толстовку в рюкзачок. Темно-синяя футболка с круглым вырезом ей очень идет, но все же не очень соответствует ее возрасту. Объемная грудь смотрится просто фантастически: ей как бы тесно, и она немного раздается в стороны.
- Правда, ведь? – она ловит мой взгляд.
- Что – правда? – бормочу я.
Она не отвечает, просто поворачивается и идет. Прогулка продолжается.
- Почему все мужики одинаковые? – задает она вопрос, не поворачиваясь ко мне, как бы адресуясь к Невскому проспекту.
- Что ты имеешь в виду?
Она пародирует мой взгляд на ее грудь, смешно округляя глаза.
- Потому что мы так устроены, - оправдываюсь я и перехожу в атаку. – А в ваших словах, мой юный друг, присутствует лицемерие.
- Лицемерие?!
- Если бы я не проявлял сексуального интереса к вашей особе, вас бы это беспокоило еще больше.
Она не поворачивается ко мне, но улыбается.
- Просто все мужчины одинаковы, - повторяет она.
- Я жизнь прожила, столько всего повидала, - теперь моя очередь троллить.
Она улыбается еще шире и на этот раз взглядывает на меня.
- А что, не правда, что ли?
- Бесспорно – все мужики одинаковы, зато женщины очень разные. Большинство мужчин усреднено, а женщины предпочитают впадать в крайности.
- Не понимаю.
- Все мужчины смотрят на женщин, но одним женщинам такое внимание кажется чрезмерным, а другим его недостаточно. Таких чтобы всех все устраивало, нет.
- Не занудствуй, папочка! – заявляет она и показывает язык.
Ее раскрытый рот отпечатывается у меня в мозгу, который тут же рассылает по всему организму множество мелких покалываний, и я понимаю, что рот Валерии мне уже больше не вспомнится, я мысленно прощаюсь с ним. От души рассмеяться было бы лучшей реакцией на ее выходку, но хохотать я не умею, поэтому просто улыбаюсь.
- Купи мне мороженого! – заявляет этот чертенок, спасая меня из нелепого положения.
Мы сидим во дворе Екатерининской церкви возле маленького фонтана и едим мороженое.
- Андрей, какая у тебя фамилия?
- Бессолин.
Настя достает телефон и ищет в нем что-то, не забывая о мороженом. Она попросила рожок с шоколадной глазурью. Она лижет его, не отрываясь от телефона. Какой бы ни был мужик, развращенный, как я, или рыцарь одной дамы, это зрелище никого не оставило бы равнодушным. Прекрасные зубы-жемчужины двигаются в миллиметре от круглой поверхности пломбира, появляется розовый язык… Она переводит на меня взгляд и смущается.
- Ну, чего? – и возвращается в телефон. Через минуту ее глаза становятся круглыми. – Тебя по культуре показывали! Вау! Ты в курсе?
Я киваю. Она читает.
- Пишут, что ты модный художник… твоя дипломная работа по живописи была признана лучшей…
- Настя, лучше ешь мороженое.
- Чем ты недоволен? Ты, оказывается, модный художник… А, вот ты! У тебя интервью берут! Видео, я включу!
- Смотри своего художника, а я пошел, - поднимаюсь со скамейки.
- Ну, куда ты!
Догоняет меня, и мы продолжаем наше путешествие по Невскому проспекту.
- Ты стесняешься, что тебя показывали по телевизору?
- Нет, просто не считаю нужным придавать этому значение.
- Ты известная личность!
- Разок показали рыло по ящику – еще не известная.
- Интервью брали, твоя картина признана лучшей, популярный художник, тебе этого мало? – тараторит Настя без умолку, она возбуждена, показ по «Культуре» произвел на нее впечатление.
- Это фигня. После дипломной работы не было ничего стоящего, да и дипломная, если честно, говно.
- Ты чересчур критичен к себе, - она берет меня за руку и рассказывает. – Когда меня показали по телевизору я целый месяц балдела от счастья.
- Вот видишь, тебя тоже показывали, чего же здесь удивляться?
- Я в камеру показала язык, а меня в новостях показали. А про тебя целую программу сняли на «Культуре», - дергает меня за руку.
Сегодня просто бенефис ее языка.
- Это почти одно и тоже, - улыбаюсь я. – Денег за это не платят.
- Ну и что! Интервью брали! Я буду журналистом. Давай я тоже потренируюсь на тебе брать интервью?
- Начинай!
- Не так быстро! Дай подготовиться, - наконец, она берет меня за руку, но не как спутница, не под ручку, и не как ребенок, а неопределенно – за предплечье.
Она идет рядом и смотрит на меня; я улыбаюсь – она обдумывает свое первое интервью.
- Андрей, почему вы решили стать художником? – заявляет она, сделавшись серьезной.
- Чтобы рисовать голых баб, - с ходу отвечаю я.
Настя хохочет.
- Что за хохот, мадам журналистка, вы в кадре! – говорю я. – Все? Интервью окончено?
Она складывается пополам от хохота.
Сидим едим в Столовой номер один. Я хотел затащить Настю в ресторан, но она наотрез отказалась, сказала: если я не хочу, чтобы все глазели на ее растянутый серый костюм, мы перекусим в месте попроще, и предложила Столовую. Я здесь еще не был и мне понравилось. Настя ест молча – значит, голодная; жует, набив еды за обе щеки. Мы взяли первое, второе, салат и компот.
Подкрепившись, мы выходим на набережную канала Грибоедова и поворачиваем не к Казанскому Собору, а вниз. Мы снова идем рядом, едва касаясь друг друга. Видимо, молчание после вкусной еды настраивает на романтику более, чем болтовня, и естественно способствует сближению. Я убеждаюсь в этом, когда ее рука мягко проникает в мою ладонь. Настя ни слова не говорит, не смотрит на меня, словно мы что-то утаиваем от посторонних.
- Живу здесь второй год и никак не привыкну, что это мой город. Кажется, я турист на экскурсии, осматриваю достопримечательности, - говорю я.
- Пойдем, я покажу тебе красивое место, - отвечает она и я чувствую, что ее пожатие становится чуточку крепче.
- Туда, где никто еще не бывал?
- Нет. Оно известное. Михайловский сквер. Был там?
- Нет.
- Тебе там понравится. Обещаю, - говорит она, заглядывая мне в глаза.
Мы идем по Итальянской улице. Ряды желтых домов будто раздвигаются и перед нами открывается замечательный сквер. Мы идем под полупрозрачными зелеными кронами. Черные стволы вязов, словно вставшие из земли слепцы, ищут руками-сучьями, где больше света.
Это я замедляю шаг или Настя, а мне приходится подстраиваться? Мы останавливаемся под вязом и Настя уже не бок о бок со мной, а передо мной, смотрит мне в глаза и на ее губах вот-вот должна появиться застенчивая улыбка. Ее губы становятся ближе и наконец я ощущаю их прикосновение, а ее руки оказываются в моих руках. Она целует меня в губы, ветерок бросает волосы мне на лицо, и она отводит их, чтобы поцеловать еще раз.
Не понимаю, как это получилось. Я давал себе установку стопорить подобное с Настей. Но теперь это не имеет значения, потому что ее губы – самые вкусные губы в мире.
Уговариваю ее не ехать домой. Не провести со мной ночь, а переехать в другой дом, даю слово все устроить, но она не соглашается. Она снова целует меня, обхватывает за шею, прижимает к себе, и у меня земля ускользает из-под ног. Беру ее за талию, но она тотчас же отрывается от меня и отходит.
- Давай пройдемся, - просит она.
Мы снова идем с ней под зелеными кронами, она берет мою руку, я чуть сжимаю ее, и она тут же отпускает мою. Она становится грустной и молчаливой. Когда мы едем домой на такси, она снова берет меня за руку. А когда стоим возле ее дома, говорит:
- Не хочу домой. Пока мы гуляли, я была счастлива. Как будто нет кошмара, в котором я живу последнее время: больного Павлика, отчима. Спасибо за сегодняшний день…
Она уходит, а я на какое-то время остаюсь. Понимаю, что сегодняшний день меня изменил.

Настя
Сегодня сдала последний ЕГЭ – обществознание, сдала плохо. Мне повезет, если натянут хотя бы на три. Я боюсь, потому что по обществознанию завышена двойка до сорока одного балла. Теперь еще дней десять жуткого неведения, сдала – не сдала. Правда, хоть сдавать больше ничего не надо. И учить. Стараюсь примирить себя с мыслью, что о поступлении этим летом придется забыть. Скорее всего, забыть вообще на неопределенный срок. На выпускной я не пойду. Заберу диплом и пойду устраиваться на работу. Надо подумать, куда пойти, чтобы можно было снимать хату и жить на что-то. Вдвоем с Павликом. Как перееду, его сразу заберу.
Пока мать с отчимом на работе, у меня все нормально, занимаюсь с Павликом, хожу с ним гулять, готовлю на нас двоих. Мать с отчимом отдельно питаются. Нам хорошо вдвоем, всегда найдем, о чем поговорить, во что поиграть. Когда приходит отчим, я ищу куда спрятаться.
Артем так и не перезванивает, наверное, до сих пор в шоке. Как бы только глупостей не наделал. Надо подумать, как ему помочь. Только ни в коем случае не признаться, что знаю про видео. Тьфу, бл..ть! Мало того, что само видео отвратительное, на котором поганят знакомого мне человека, отчим еще свое хозяйство на нем запечатлел и мне показал: кожаный мешок с хоботом. Мразь… как мать с ним живет, еще и любит его! Уму не постижимо.
Сто процентов, что про видео кроме него знаю только я. Не совсем же он идиот, чтобы рассылать его кому-то или показывать. Девяносто девять процентов. Надо стащить телефон и просто выкинуть его. Нет, он догадается. Кроме меня это никому не нужно. Тогда мой ад станет еще хуже. Надо не выкинуть телефон, а почистить. Идея! Мне кажется идея очень удачной, главное, выполнимой. Отчим иногда оставляет телефон заряжаться на кухне.
Артем конечно сглупил, решившись на такой отчаянный шаг, потому что тут мало решиться, надо быть еще способным на такое. Он допустил ошибку и вот что получилось. Но я благодарна ему, потому что он пытался помочь мне, теперь я должна помочь ему.
Вечером, когда отчим с матерью приходят с работы, я ухожу из дома. Я не осталась на ужин, поэтому хочу есть. Последние сто рублей потратила на сигареты. Не могу заявиться к Андрею просто потому, чтобы поесть. Буду совсем уж ничтожно выглядеть в его глазах. Поэтому слоняюсь по городу, мучаясь от того, что хочу есть. И курю одну за другой.
- Дэвюшка, красавыца, поэхали пакатаэмся! – меня едва за рукав не хватают из какой-то жиги, притормозившей рядом с тротуаром.
Я отдергиваю руку и отскакиваю на другую сторону тротуара.
- Садыс в машина, нэ бойся! – из машины выскакивает нерусский мужчина и пытается взять меня за руки и за талию.
- Убери руки! – вырываюсь я.
- Эй, ты чито так разгавариваэшь? – его лицо резко мрачнеет. – А ну пошла машину!
Он снова пытается меня схватить, но я толкаю его в грудь и бросаюсь бежать. Успеваю заметить, как он падает, а из машины ему на подмогу выскакивает еще один. Бегу что есть духу по газону. Вокруг как назло малолюдно, замечаю только женщину с собакой. Ага, вон группа парней и девушек, бегу к ним.
- Сука! Шлюха!
- Ты сасать мэня будэшь!
Преследование прекратилось. Я останавливаюсь и смотрю назад. Вижу сквозь деревья, как они садятся в машину.
- Что случилось? – спрашивает один из парней.
- Хотели насильно в машину посадить, - говорю я.
И тут страх догоняет меня. Оказаться в лапах этих ужасных людей, и где – в Питере! Я была на волоске от этого… Сажусь на корточки там, где стояла, и реву.
- Пацаны, вон они! Айда!
Топот ног возвещает о том, что несколько человек побежало к дороге, но машина с ревом срывается с места.
Девушки успокаивают, говорят, что мне ничего не угрожает. Кто-тот сунул в руку бутылку пива. Несколько глотков приводит меня в норму. В компании оказываются хорошие ребята. Один парень с девушкой на машине, они отвозят меня домой. Я благодарю их, и мы прощаемся. Едва войдя домой, я прохожу в свою комнату, раздеваюсь и ложусь под одеяло. Павлик уже спит. Еще не поздно, одиннадцатый час, мать и отчим еще не спят, доносятся их голоса.
После пережитого страха мне не до сна. Страшная физиономия стоит перед глазами и цепкие руки, похожие на когтистые лапы, пытающиеся меня схватить. Наступает полночь, голоса затихают. Жду еще полчаса и встаю. Сначала иду на кухню. К сожалению, на кухне телефона нет. Подхожу к комнате родителей и осторожно открываю дверь. Отчим храпит не очень громко, но тяжко, словно ему не хватает воздуха.
Глаза привыкают к темноте, и я вижу две фигуры, простертые на кровати. Одна с голым задом лицом вниз – это мать. Хорошо, хоть отчим прикрыт одеялом. В темноте мигают огоньки – телефоны, отражаясь в стекле оставленных на столике бутылок. В комнате стоит спертый воздух.
Снимаю с зарядки один телефон – оказывается материн, комната освещается сизым светом. Я замираю. Отчим лежит лицом ко мне, разинув рот. на секунду показалось, что он открыл глаза. Нет, захрапел. Как же он мерзок… меня посещает мысль сходить на кухню за ножом: одно движение и мир избавлен от гадкого человека. Если б это случилось, как бы я была рада! Нет, я не убийца, я не способна на это.
Ставлю телефон на зарядку и беру другой. Он даже не поставлен на зарядку. Всего пять процентов осталось! Надо действовать как можно быстрее! Выхожу из комнаты, прикрыв за собой дверь, возвращаюсь в свою кровать и включаю телефон. Ищу видео. Вот… Не то! Ищу дальше… Вроде вот! Открываю. Бл..ть, мать берет в рот у этого полубомжа! Еще и записывают! Просто мрази какие-то! Свиньи в грязи! Дальше… Оно! Удаляю! Все! Ура! Бегу на цыпочках, чтобы вернуть на место и тут мне приходит мысль, а может, он успел кому-то его отправить? Захожу в ватсап, открываю сверху все подряд, начиная с даты, когда это было записано.
Я не долго радовалась. Гаденыш отправил видос своей жене. Ладно, на его телефоне я все удалила. Пробираюсь обратно в их в комнату, кладу его телефон на место и беру материн. Проверяю ее телефон, нахожу видео. Блин! Мать тоже его переслала, причем сегодня ночью! Своей подруге тете Лене! Хорошо, что есть функция «удалить у всех». Оно еще не просмотрено. Удаляю, ставлю на зарядку и… Отчим зашевелился, забормотал. Я застыла. Он повернулся на бок и затих. Я подождала минуту и осторожно вышла из комнаты.
Мне очень радостно, что я помогла Артему. Наконец-то я сделала настоящее доброе дело. Конечно, скоро все вскроется и подозревать будут меня, тем более, что я не очень искусная лгунья. Ну и пусть вскроется. Это лучше, представляю их рожи! 

10
Андрей
Иду встречать Настю. Она выходит из такси, и я не узнаю ее. Она в синих джинсах и красном топе с открытым пупком. Я искушенный в женщинах мужчина и с уверенностью могу сказать, что она очень красива. Солнце переливается в ее волосах. Она целует меня в губы, как своего парня. Охранник на проходной таращится на Настю, не узнает ее.
Варю кофе. Настя сидит за столом, немного отодвинувшись, чтобы я мог всю ее видеть. Встречая мой взгляд, она очаровательно улыбается. Первый раз вижу ее не в кроссовках, а босоножках; она шевелит симпатичными пальчиками с красными ногтями.
- Колись, Настя, что заставило тебя поменять мой любимый серый костюм на эти тряпки?
Она смеется, склонив голову к плечу.
- Просто не могу больше являться к тебе в таком ужасном виде.
- Это доставляет тебе проблемы дома? – ставлю на стол кружки и сажусь.
- Дома ничего не поменялось. Твой любимый костюм у меня в рюкзаке.
- Ты вышла из дома как обычно, купила по дороге джинсы и шлепки и переоделась?
- Я ничего не покупала, просто порылась в своем гардеробе.
Понятно. Она решила выходить из квартиры в той же одежде, а в подъезде или где-то еще переодеваться.
- Итак, ты сдала последний экзамен? Настя, тебя можно поздравить?
- Да, - улыбается она.
- Предлагаю выдвинуться в какое-нибудь заведение и отпраздновать это знаменательное событие! – предлагаю я.
- А можно отложить это на другой день?
- Можно конечно, но почему?
- Я прошу тебя нарисовать меня… - говорит она тихо, и смотрит так, словно ждет отказа.
- Хорошо, - соглашаюсь я; признаюсь, что ее просьба оказывается неожиданной, хотя я ждал и надеялся, что мы вернемся к этому.
Допиваем кофе и переходим в мастерскую. Я использую любой момент, чтобы взглянуть на нее. Джинсы Насте безумно идут, они выставляют на показ ее женственность. Попутно стараюсь придумать, как изобразить ее на этот раз.
- Андрей, можно я тебе кое-что предложу? Если не понравится, я сделаю, как ты скажешь, - говорит она.
- Конечно…
Устанавливаю мольберт и поглядываю на нее. Настя интригует меня, интересно, что она задумала?
- Только если будет смешно, не смейся пожалуйста.
- Настя, как ты могла подумать!
Если б не ее роскошные бедра, можно было бы подумать, что она ребенок.
Она скидывает босоножки, забирается на кровать, ложится на спину и поднимает ноги. С моего ракурса видна одна грудь, Настя запрокидывает голову на подушку, опускает веки и размыкает губы.
- Отлично! Работаем! – мне нравится ее вариант.
- Тебе нравится? Честно? – приподнимает голову и сгибает в коленях ноги.
- Да. Только можно одну маленькую просьбочку? Настя, мне нужно, чтобы ты была без лифчика.
- Совсем?
- Да. Совсем без лифчика. Но во всем остальном.
Она молча выражает согласие, поворачивается спиной, снимает топ, затем лифчик. У нее красивая ровная спина. Она возвращает топ на место и принимает начальное положение. Через красную ткань выделяется сосок. Освободившись от тесного лифчика грудь трепещет при каждом движении.
Это отвлекает, я возбуждаюсь. Начинаю работать, наношу рисунок.
- Мне очень нравится, когда пахнет красками, - говорит она, оставаясь в том же положении, и не открывая глаз.
- Да? Мне еще никто не признавался в подобных предпочтениях… Настя, просунь руку между бедер, - прошу я. Очень не хватает красного лака на ногтях. – А теперь скрести ноги, напряги…
Это добавляет жары в композицию.
- Андрей, я не смогу долго оставаться такой напряженной, - бормочет она.
- И не надо, напряглась - расслабилась, напряглась – расслабилась.
Ее ягодицы даже под плотной джинсой напрягаются так, что я не могу больше терпеть. Я пишу ее, но моя рука словно чужая. Получается полная херня, потому что я не за мольбертом, а весь целиком на кровати рядом с Настей. Возбуждение охватывает меня с ног до головы… Я ловлю ее взгляд и убеждаюсь, что она тоже взволнована. Не просто взволнована, а страстно хочет…
Меня раздражает, что ничего не получается. Жажда близости с прекрасной девушкой путает мысли, башка не соображает. Настя размыкает ноги и роняет их на кровать; на какие-то секунды ее колени становятся разведенными, и рука оказывается между ними в самом низу. Наверное, девчонке хочется сильней, чем мне. Я сейчас отодвину мольберт, подойду и поцелую ее в губы, и у нас все случится на этой кровати. Когда я собираюсь отодвинуть мольберт, Настя говорит:
- Я устала. Давай сделаем перерыв, - тут же поднимается, шлепает босыми ногами к окну, где на подоконнике лежит ее рюкзачок, и достает сигареты.
Я, словно одержимый, слежу взглядом за ее энергичными ягодицами и вздрагивающей грудью без лифчика.
- Хочешь пить? – бормочу я.
Она не знает, что ответить, смотрит на меня сквозь сизую кисею дыма. Отправляюсь на кухню, ощущая слабость в ногах и силу между ног, словно вся кровь из конечностей прихлынула в член.
- Нет… - звучит мне вслед, но очень слабо, словно вздох.
Возвращаюсь с двумя бутылками пива, сворачиваю крышку и протягиваю ей.
- Холодненькое.
Настя берет бутылку, затягивается и делает глоток. Она сидит на табуретке, ссутулив плечи, как спортсменка во время отдыха между подходами.
- Хватит курить, - говорю я и выпиваю сразу полбутылки, словно тушу пожар.
Она, словно испугавшись моего твердого тона, тушит сигарету, делает глоток и поднимается. Я ставлю бутылку на подоконник, беру из ее руки бутылку и ставлю туда же. Она смотрит мне в глаза. Я обнимаю ее за талию и целую в губы. Она закрывает глаза. Ее губы и язык еще робки, но быстро смелеют.
От нее исходит чудный аромат. Кажется, женщины, которые у меня были, это не совсем женщины, а это юное создание, которое я держу в руках, это и есть самая настоящая женщина. Я просто пьянею от нашего поцелуя. Приходится оторваться от ее губ, чтобы взять за руку и подвести к кровати. Она делает эти несколько шагов, опустив голову, чтобы спрятать от меня взгляд.
У нее фантастическая грудь, четверка сто процентов, и она стоит. Задираю топ и кладу руки на грудь. Настя не может открыть глаз, тянется ко мне губами. Ее ресницы дрожат. Мы целуемся и падаем на кровать. Я отрываюсь от нее, чтобы привстать и сбросить с себя футболку. Она упирается в меня руками, вонзая в грудь ногти.
Расстегиваю пуговицу на ее джинсах, опускаю бегунок молнии и стаскиваю джинсы с крутых бедер. Она прекрасна. Пытаюсь развести ей ноги, но она сжимает их. Я падаю на нее и целую ее груди. Ее тело трепещет, она взволнованно дышит. Ее руки то обнимают меня, то запускают пальцы мне в волосы. Я снова привстаю, чтобы снять с себя джинсы и с нее – трусы.
- У меня это первый раз, - произносит она.
- Что?
- У меня это первый раз. Прости...
До меня не сразу доходят ее слова. Я уже потянул с нее трусы, и вижу покрытый короткими шелковистыми волосами лобок. Смысл ее слов добирается до моего сознания сквозь вязкий слой поглотившего меня возбуждения. Не понимаю, она девочка? Это роскошное женское тело еще девственно? Такое возможно в наше время?
- У тебя не было парня? – спрашиваю я.
Она крутит головой и закрывает руками грудь. Если бы мой член был способен самостоятельно прекратить свое существование, он бы сделал это сейчас. Он не хочет отдавать наполнившую его кровь, набух, как древесный сук весной.
Настя лежит, закрыв грудь и согнув одну ногу в колене, готова заплакать. Как все глупо. Но я не жалею, что остановился, я не должен был доводить начатое до конца. А теперь не знаю, что делать. Провожу по ее волосам, которые закрыли лицо. Она не останавливает мою руку, но отворачивается. Наконец, садится, закрывая грудь.
- Не видишь, где моя майка? – спрашивает она.
Вместе собираем ее вещи. Пока я ищу майку, Настя надевает лифчик, потом майку, джинсы. Она возвращается на свою табуретку и закуривает, смотрит в окно. Мы молчим. Слова сделают только хуже. Молчанием мы стараемся преодолеть неловкий момент. Женщина в таких случаях чувствует себя ужасно, она воспринимает это как будто ей пренебрегли. Это всегда ведет к расставанию.
Как ей донести, что причина совершенно иная! Она чиста как первый снег, а я наполнен похотью, впитанной от множества женщин. Ее первый раз не должен быть таким! Если б я был юношей, таким же чистым, как она, наполненным не похотью, а любовью, любовью к ней! Неужели теперь мы расстанемся и я никогда ее не увижу?
Молчать бесконечно тоже не выход.
- Как твой брат? – спрашиваю я.
- У него каникулы. Отдыхает, если это можно назвать отдыхом. Сидит в квартире с выходом погулять на пару часов, - произносит она, продолжая смотреть в окно.
- Как он себя чувствует?
- Так же.
- Сколько нужно на операцию?
Она отворачивается от окна и смотрит на меня, видимо, ее немного удивляет, что я выбрал такой момент для этого разговора.
- Было два миллиона. Сейчас, возможно, цена подросла.
- У тебя есть эти деньги.
- В смысле? Это вопрос? – не понимает она.
- Это утверждение.
Она тупо уставилась на меня – не понимает.
- У меня есть возможность помочь, - говорю я.
Настя затягивается и смотрит на меня, прищурив глаза, потом говорит:
- Андрей, Павлику уже пытался помочь один человек… Обещал достать деньги, хотя я не просила его, он сам изъявил желание. Я надеялась на него. Но, к сожалению, у него не получилось.
- Мне не надо доставать деньги, они у меня есть.
Лицо ее меняется, она подходит и садится на кровать.
- Не знаю, что сказать… Это так неожиданно, - боится радоваться. – А если снова произойдет что-то подобное? Например, сейчас у тебя есть возможность помочь, а к операции деньги тебе самому понадобятся. Надо же сначала обследования пройти.
- Понимаю твою обеспокоенность. Думаю, что все немного по-другому происходит: деньги нужны на момент заключения договора с больницей. Договор подпишешь, деньги внесешь, и они тебе хоть через полгода обяязаны будут операцию сделать. Впрочем, можно сделать вот как, взять в банке ячейку на твое имя и положить туда необходимую сумму, – предлагаю я.
Она говорит:
- Мне не дадут ячейку. Я несовершеннолетняя.
Теперь моя очередь округлять глаза.
- Несовершеннолетняя? А на каком курсе ты учишься? На первом?
- Я школу заканчиваю…
- Ты же про экзамены говорила…
- Про ЕГЭ.
- Ошалеть!
Связался черт с младенцем!
– Ты думал, что я совершеннолетняя?
- Думал тебе лет двадцать… Офигеть! – иду к своей недопитой бутылке и приканчиваю ее.
- Двадцать? - удивляется она.
- Да, думал, ты уже старуха.
Шутка не удается, Настя не в состоянии оценить юмор. Она снова закуривает. Мне кажется, она так много курит, что умудрилась задымить целый цех. Открываю окно, чтобы проветрить. Настя ходит взад-вперед, стряхивая пепел в пепельницу, которую держит в руке. Отворачиваюсь от окна.
- Туши сигарету, пошли, кофейку попьем, - говорю я и направляюсь на кухню.
Она следует за мной. Пока я делаю кофе, она сидит за столом с растерянным видом, молчит и старается не встречаться со мной глазами. Она в шоке от того, что не избавилась сегодня от девственности, но зато вновь обрела надежду исполнить заветное желание – найти деньги для лечения больного брата. Ставлю на стол кофе и сажусь напротив нее.
- Настя, я помогу тебе, можешь не сомневаться.
- Просто я не видела реальных способов найти деньги. Поэтому мне и не верится, - она грустно улыбается.
- Понимаю тебя, - беру ее руку в свою.
- Так неожиданно и… удивительно. Я и предположить не могла, откуда придет помощь… - она выглядит очень растерянной.
Это потому, что еще не прошло разочарование от того, как внезапно прервалось наше сближение.
- Мне тоже есть, чему удивляться, - говорю я. – Тебе семнадцать лет!
- Да.
- Хорошо, хоть не пятнадцать. Значит, ты сдала выпускные экзамены?  Ты же говорила, что учишься на журналиста?
- Не учусь, а только собираюсь поступать!
- В университет?
- Никуда я не поступлю! – злится она.
- Вот тебе на! Что за сопли!
- Никаких соплей. Просто поступить на бюджет у меня не достает баллов, а на платное отделение – нет денег. Но в отличие от операции для Павлика, мое образование зависит только от меня. У меня есть план. Я пойду работать, накоплю денег и на следующий год поступлю на платку. Буду работать и учиться.
- Когда выпускной?
Она делает глоток и отворачивается.
- Не хочешь говорить?
Она мотает головой.
- Почему? Настя, сегодня из тебя слова не вытащишь… Не хочешь, не говори.
Когда наступает время ехать, я провожаю ее. Пока едем в такси, я держу ее руку, а когда выходим из машины, она набирается духу и спрашивает:
- Мне казалось, у нас отношения… Почему у нас так получилось?
- Настя, тебе семнадцать лет, я старше тебя в два раза!
- Но ты же не знал этого…
- А почему так получилось, я тебе обязательно отвечу, только не сегодня. Хорошо?
В ее прекрасных глазах появляются слезы, она собирается что-то сказать, но не может, у нее дрожат губы. Ребенок с телом взрослой женщины; семнадцать лет, как я мог не заметить этого! Обнимаю ее и шепчу в ухо:
- Мы не расстаемся, глупышка, не плачь!
- Правда? – всхлипывает она.
- Я хоть раз обманул тебя?
- Тогда почему все так получилось?
Сказать сейчас, раз она такая настойчивая? Нет. Это значит все испортить.
- Все будет хорошо, глупенькая. Так надо. Просто слушай меня и все будет хорошо.
Кажется, доверие восстановлено. Настя прижимается ко мне и целует в губы.
- На какую сторону выходят ваши окна? – спрашиваю я, чтобы перевести разговор в спокойное русло.
- На эту.
- Я хочу, чтобы ты помахала мне в окно.
- Могу помахать тебе с балкона, - говорит она.
- Какой этаж?
- Четвертый.
Ждать приходится дольше, чем я рассчитывал, минут пять. Наконец, на балконе появляется моя Настя. На ней старый знакомый серый костюм. Она машет рукой, шлет воздушные поцелуи и исчезает в квартире.

Настя
Андрей дал денег на операцию… До сих пор не верится. В смысле, в то, что он реально дает денег, верится, а в то, что в скором времени удастся прооперировать, не очень. Сколько раз я мечтала, как буду проходить с ним обследования, ездить на консультации, разговаривать с хирургом, который будет делать операцию. И вот настал такой момент, а в голове ничего нет. Матери пока не буду говорить. Скажу потом.
Второй день пребываю в состоянии предчувствия надвигающихся перемен. В чем конкретно они будут состоять, кроме операции, сказать трудно. Дай Бог, чтобы Павлика прооперировали благополучно. А что будет со мной, с матерью и отчимом? С матерью и отчимом не знаю, я пойду работать, правда, куда, тоже пока не знаю, сниму квартиру и съеду от родаков. И Павлика заберу. Только как это все произойдет, не имею представления, и от этого становится немного страшно. Кажется, что от меня ничего не зависит, а зависит от везения или от каких-то высших сил.
Обществознание, как и ожидалось, я сдала очень слабо, всего 45 баллов, это «три». На поступление рассчитывать не приходится, и я даю себе установку, как только получу диплом, сразу начну искать работу. Надо только поговорить с друзьями и знакомыми, которые работают, и подумать, куда бы я хотела сама.
Наконец-то вышел на связь Артем! Я звонила ему каждый день, и он не брал трубку. Пошла на хитрость и это дало плоды. Написала в ватсапе: «Артем, что случилось? Куда ты пропал? Может, я сделала что-то не так и ты решил больше не общаться со мной? Если так, то прости! Только объясни, в чем я была неправа?» Он отвечает: «Ты не причем, я болел». Получив сообщение, я тут же набираю ему.
- Привет! Я так переживала! Как у тебя сейчас?
- Более-менее, - голос его, а интонация не его, она никогда не была у него такой унылой.
- Бедненький. Даже говорить не мог? Ты в больнице? Может тебя навестить? Привезти чего-нибудь? – надо разговорить его, нельзя ни с того ни с сего сообщить, что отчим потерял телефон.
- Нет, нет, ничего не нужно! – отказывается он поспешно. – В смысле, я уже не в больнице.
Надо о чем-то говорить и делать вид, как будто понятия не имеешь о том, что случилось.
- Ты так резко пропал… я волновалась…
- Ты говоришь, словно моя девушка, - наконец-то Артем дает обратную связь.
- Мы же друзья с тобой, разве этого недостаточно?
- Достаточно, конечно, - он молчит и вдруг спрашивает. – А как у тебя?
- Вот, сдала ЕГЭ, - сообщаю я радостно, – правда, так себе сдала. Поступать не буду, пойду работать.
- Как брат, как дома?
Наконец-то!
- У Павлика все по-прежнему. Представляешь, дома такое ЧП было, ты бы обалдел, если б увидел! Отчим телефон по пьяни утопил! Чуть нас всех из дома не выгнал. Ты бы видел его рожу, когда он с ним носился, пытался включить.
- Прикольно, - голос Артема чуточку оживляется. – Ну и чем закончилось?
- Отнес в сервис, а там сказали: не ремонтопригоден. Меня удивило, что он так из-за какого-то телефона разбушевался.
- А в другой сервис не пробовал обратиться?
- Он с ним весь район обошел, как он говорит.
- Не помогло?
- Все одно и тоже повторяли: можешь выбросить.
- Расстроился?
- Еще как! Да так ему и надо! Да фиг с ним, Артем! Лучше скажи, когда увидимся?
- Пока не знаю, как только оклемаюсь, наберу!
- Договорились!
Я очень рада, что сумела помочь Артему. Тесть еще не знает о пропаже, поэтому пока я не напрягаюсь. Я по-прежнему стараюсь избегать его. Бедный Павлик скучает, проводя лето в городе; его ровесники на дачах или в деревне. А он только на два часа выходит со мной на улицу, и почти все время лежит с книжкой в кровати или сидит за компом. Иногда я смотрю на него и мне становится страшно, а если не успеем?
Звонит Андрей. Обычно его звонки сопровождаются приглашением в Слесарный Цех, как он называет свою мастерскую. Недавно он стал называть это: в гости. На этот раз он говорит:
- Настя, ты не захотела говорить, когда у тебя выпускной бал, но я узнал сам.
Бл..ть! Я так не хочу касаться этой темы! Наврать бы не получилось потому, что выпускной у всех в один день, выпускники будут бегать по улицам, их покажут по телевизору.
- Двадцать пятого - послезавтра! Ты готовишься?
Бл..ть!
- Нет. Я не пойду на выпускной!
- Что случилось?
- Ничего. Просто не хочу!
- Объясни нормально.
- Я объяснила, я же сказала: не хочу, – наконец, мне приходит в голову, чем можно объяснить свое нежелание идти. – Мне там все надоело, друзей там нет, ничего не вызывает благодарности за одиннадцать лет.
И тут он говорит своим мягким проникновенным и в то же время не допускающим возражений голосом:
- Настя, выпускной бал – это не встреча с учителями и одноклассниками. Это встреча с самим собой. Это знак, что часть жизни, которая называется детством и отрочеством, уже позади. То, что ты окончила школу, еще не все. Ты пойдешь учиться дальше или работать, и будешь вести взрослую жизнь. Вот что такое выпускной бал, на котором каждый отмечает этот рубеж. И показывает не кому-то, а прежде всего самому себе, каким он стал.
Меня ломают его слова, делают мне больно, потому что мне придется отметить эту знаменательную дату в джинсах и футболке, на худой конец, в сером костюме. Это знак, который вызывает во мне лишь одно – боль.
- Твои родители идут?
- Смеешься, что ли? Они не знают, что я школу закончила.
- Тогда я приглашаю тебя на твой выпускной, - говорит он. Что он затеял?
- Со знакомыми нельзя…
- А с родственниками можно. Родители не смогли, попросили дядю. Я твой любимый дядюшка, который в прошлом году переехал в самый прекрасный город из Москвы. Забыла, что ли?
- Так нельзя…
- Говорю тебе: можно!
- Но…
- Все. Так как подготовку к мероприятию я беру на себя, то нам с тобой кое-что понадобится. Я буду через полчаса, собирайся.
И положил трубку. Я в шоке. Понимаю, что Андрей хочет проявить заботу, но, честно говоря, лучше б он ее не проявлял, потому что я ужасно стесняюсь. Это вызывает во мне дискомфорт. Хочется расплакаться, закатить ему истерику и никуда не ехать. Отчима нет дома, поэтому я могу выйти из дома в футболке и джинсах, но я выхожу в своем сером костюме.
Когда я сажусь в такси, Андрей даже не смотрит на меня, улыбается уголком рта и тихо произносит:
- Привет.
- Как дела? – спрашиваю я, когда мы уже едем.
- Не могу отделаться от ощущения, что я педофил, - говорит он мне на ухо.
Я смотрю на него с недоумением.
- Тебе только семнадцать!
Приезжаем в салон платьев Vita Brava на Колокольной. Ужасно напрягает яркий свет и торжественность. Мы не очень похожи на клиентов такого заведения; Андрей в джинсах, футболке и кроссовках, лохматый как дикарь, а я вообще черт знает в чем. Но ему все по фигу, а мне нет. Была б хотя бы в джинсах и топе, было бы сносно, а я по собственной глупости чувствую себя как золушка, которую привезли, чтобы выбрать платье на бал. Так оно и есть. Ну, почему я такая дура!
- Вас интересует свадебное, вечернее? – спрашивают девушки.
- Выпускное, - говорит Андрей. – Давайте посмотрим каталог.
Он держится так, словно каждую неделю покупает кому-то платье, мне нравится его уверенность.
- Тебе не интересно? – спрашивает он, видя, что я смотрю по сторонам, а не на фото.
- Интересно.
- Как тебе это?
- Не представляю себя в нем.
- Есть на эту девушку платье Юлиана?
- Только красное, черного и изумрудного нет.
- Принесите пожалуйста. Настя, как тебе красное? – в его глазах прыгают чертики.
Мне жутко хочется именно красное, но я стесняюсь в этом признаться. Приносят платье, я боюсь его надевать, оно кажется мне ужасно неудобным.
- Вы с кроссовками будете мерить? – спрашивает девушка.
Андрей просит принести красные туфли на каблуке тридцать девятого размера. Когда я выхожу из примерочной, мне очень непривычно, неудобно, но при том очень хочется оказаться в этом где-нибудь, где все смотрели бы на меня. Чувствую, что мне это идет и я красива. Делаю несколько шагов, при этом ужасно стесняюсь.
- Пошло, - заявляет Андрей, и я тут же краснею. – Даже не пошло, а вульгарно, - продолжает он.
Он стоит, сложив на груди руки и смотрит на меня как портрет, который только что нарисовал. Хочется сбросить с себя все и натянуть проклятый серый костюм!
- Вам фасон не понравился? – спрашивает девушка.
- Цвет, - говорит он, скривив губы.
- Оказывается, у нас еще синий есть! – сообщает она.
Приходится переодеваться, вместо красных туфель появляются черные. Понятия не имею, как я выгляжу; вроде классно, но, может, и снова окажется не то, вульгарно, пошло и как там еще… Выхожу из примерочной, но уже без замирания сердца, готовая услышать критику. Андрей вновь словно в галерее, взгляд как на картину.
- Вам предлагается модель Джулианна, фасон русалка, длина макси, цвет синий. Стильное, эффектное платье. Выполнено из крепа. В платье встроен лиф, - гнусавым голосом объявляет девушка.
- Пойдет, - говорит Андрей.
Мне не верится.
- Вам нравится? – спрашивает девушка. – Только видите, тут надо ушить.
В талии и еще в двух местах платье необходимо подогнать.
- Почему так поздно пришли? У нас портниха не успеет к завтрашнему дню.
Андрей просит позвать портниху. Приходит женщина с рулеткой и кусочком мела.
- Сколько будет стоить работа по подгонке этого платья сегодня?
- Сегодня? – удивляется она.
Андрей сорит деньгами без тени сожаления. Если б моя мать узнала, сколько он собирается на меня потратить только, чтобы я оказалась на выпускном, она бы умерла от удивления. Пока портниха делала примерку, он покупает еще туфли и сумочку с бисером и стразами.
- Андрей, у меня нет лифчика под это платье, - говорю я тихо, когда он подходит.
К моему стыду портниха услышала.
- К этому платью лифчик не нужен, девушка. В нем встроенный лиф.
Андрей отвозит меня домой и едет к себе. То, что он купил мне, он берет с собой, по моей просьбе, естественно. Если это обнаружит мать или отчим, мне не избежать неприятных объяснений. Когда я ложусь спать, я думаю о том, что завтра все увидят меня в этом фантастическом платье, в туфлях на каблуке, и мне не верится, что это произойдет со мной. Стараюсь не думать об этом, а заставляю себя думать, как сразу же после выпускного займусь братом и подготовкой к операции.
Долго не могу уснуть, хочу курить, ворочаюсь. Жарко, я лежу, откинув одеяло и, наконец, засыпаю. Не знаю, сколько прошло времени, я просыпаюсь от того, что кто-то сжимает мою ягодицу. Я спала на животе, одеяло не на мне. Чья-то рука сдавливает меня через трусы. Едва я отрываю от подушки голову, как по табачному запаху понимаю, что рядом отчим. Я хочу закричать, но рука в ту же секунду исчезает, я слышу поспешный шорох удаляющихся шагов и через несколько секунд слышу, как закрывается дверь в родительскую комнату. Мне страшно, сердце колотится, я не могу уснуть.
В десять утра за мной заезжает Андрей и везет меня в салон красоты. Оказывается, у меня запись там на десять тридцать. Мне делают прическу, макияж, маникюр. Первый раз в жизни чувствую себя в центре всего происходящего. Все стараются для одной меня, в глазах стилиста, визажиста, специалиста по ногтевому сервису я вижу отражение красоты, и боюсь поверить, что это я.
Звонит мать:
- Мы тебя потеряли, Павлик спрашивает, где ты?
- Мама, я же тебя предупреждала, у меня сегодня выпускной!
- Да? А, ну ладно, - бормочет она.
Когда в салоне красоты, все заканчивается, Андрей везет меня обедать.
- Где я буду одеваться? – спрашиваю я.
- У меня, конечно, где же еще!
- Обычно женщины помогают девушкам собираться в таких случаях, - говорю я.
- Настя, ты забыла, что я все-таки художник?
Когда едем к Андрею, он спрашивает:
- Ты волнуешься или мне кажется?
- Не кажется, - признаюсь я.
- А почему?
- Меня пугает торжественность, в таком платье и с такой прической не развалишься на диване. Все будут с мамами, папами, а я… Я боюсь остаться одна… в таком виде… У всех будет поддержка, а я буду одна. В школе все знают, что у меня есть мать и отчим, а я приду одна. Мне страшно.
- Тебе не будет страшно, - Андрей улыбается.
- С чего ты взял?
- Увидишь.
Что он задумал?
Когда я у него одеваюсь, поворачиваюсь перед зеркалом, чтобы видеть свою спину, которая голая от самой поясницы, мне становится страшно, что все увидят меня такой. И тут заходит Андрей. На нем прямые черные брюки с низкой посадкой, которые ему безумно идут. Его обнаженный торс – это рельефные узловатые мышцы, которые перекатываются при каждом его движении. Страстный взгляд сверкает их-за длинных волос. Тарзан…
Не могу отвести от него взгляд. Желание словно нахлынувшая волна, накрывает меня, хочу броситься на него и обхватить ногами. Это мучительно-сладостное желание омрачается тем, что мне уже предоставлялась такая возможность и что из этого получилось – он меня оттолкнул. Иначе я не могу это расценить.
Волосы, как обычно закрывают лицо и взгляд сквозь космы кажется диким и немного пугает. Но я не успеваю испугаться – он улыбается. Стоп! Он же в брюках, я еще ни разу не видела его в строгих брюках!
- Ты тоже куда-то собираешься? – удивляюсь я.
- Куда-то! – передразнивает он. – Я еду с тобой.
- Но там же будут только родители…
- Кто запретит родному дяде вывести в свет любимую племянницу?
Визжу от восторга и хочу броситься ему на шею, но он останавливает меня.
- Осторожно, макияж…
Вскоре мы готовы к выходу. Безумно волнуюсь, я не привыкла к такому! Андрей в ослепительной приталенной голубой рубашке, он надевает часы, которых я не видела у него – я вообще еще не видела его таким, - он становится рядом со мной и поворачивается к зеркалу. Сгибает руку в локте и прикрепляет что-то к манжете на месте пуговицы – запонку! Потом тоже самое проделывает на другой манжете и вытягивает руки перед собой. Запонки, часы и пряжка ремня – все белого сияющего цвета. Какой же он стильный!
Я любуюсь видом этого мужчины, не скрывая восхищения. Он поворачивается ко мне, и я вижу в его руке коробочку красного бархата.
- Надень это, - говорит Андрей и открывает ее.
Ничего себе! Это серьги из белого металла с россыпью маленьких прозрачных камней. Надеваю их и смотрюсь в зеркало. Они будут скрыты, их можно будет увидеть только при повороте головы или, когда я буду поправлять волосы.
Мы выходим на улицу через проходную, и я вижу глаза охранника. Он смотрит на нас и не открывает вертушку. Андрей смеется и говорит:
- Гена, ты не узнаешь нас?
Гена наконец открывает нам путь, и когда мы оказываемся за забором, он выходит из проходной и смотрит на нас. Мы ждем такси и у него есть пара минут полюбоваться моим платьем. Правильнее конечно – мною в этом платье.
Достаю из своей новой сумочки сигарету и щелкаю зажигалкой. Андрей смотрит на меня, улыбаясь, но улыбка не очень добрая.
- Мне не нравится, что ты куришь, - говорит он своим обволакивающим голосом. – С этим надо что-то делать.
- Не сегодня. Я ужасно волнуюсь, и сигарета меня очень выручает.
Садимся в такси. Он берет мою руку.
- У тебя влажная ладонь, - шепчет он, щекоча волосами мою щеку.
Жажда секса с этим мужчиной охватывает меня. Волнение сегодняшнего дня и желание секса с ним сейчас взорвут мне мозг. Я готова на самый безбашенный поступок, например, задрать платье до пояса и раздвинуть ноги, чтобы он мог потрогать меня там; а лучше задрать платье, когда мы выйдем из такси… На глазах у Андрея, у водителя, и прохожих… наклониться и прогнуть спину. И приспустить трусы, чтобы Андрей видел меня…
Я чувствую, что красива, по-настоящему, как красивы немногие, и это сносит мне крышу. Я даже не могу думать о Павлике. Я очень плохая сестра…
Меня спасает, что мы приехали. Андрей мигом выходит из машины и подает мне руку. Волна желания откатывается также неожиданно, как появилась. Боюсь увидеть знакомое лицо, встретить взгляд. Я как золушка, которую привыкли видеть в запачканном фартуке, теперь сияю прической и платьем. Поправляю платье и чувствую, как дрожат пальцы. Надо срочно покурить. Достаю сигареты, но Андрей своими нежными и сильными руками сжимает мои пальцы и заставляет их вернуть пачку на место.
- Застегни сумочку, - говорит он. – Прекрати панику, все хорошо. Смотри на меня. - Смотрю в его добрые глаза и безоговорочно верю им. – Все будет хорошо. Поняла?
Я киваю. Он поворачивается ко мне боком и выставляет согнутую в локте руку. Это предложение взять его под руку. Кладу руку на изгиб, он спрашивает:
- Ну и где здесь вход?
Перед нами длинный черный забор моей школы.
- Вон там.
Мы идем с достоинством, словно по красной дорожке. Заходим в ворота, и я вижу двух своих одноклассников и одну одноклассницу; у нее красиво уложенные волосы – это все, что я успеваю заметить, я тут же отвожу глаза и ощущаю, как ужасно краснею. Ребята в узеньких коротеньких брючках выглядят просто как дети.
- Настя, это ты? – восклицает Тамара Николаевна.
- Маринич, какая красавица, Боже мой! – подхватывает Изабелла Гагиковна, которая на экзамене спросила, не собираюсь ли я и на выпускной явиться в сером костюме.
Усилием воли заставляю себя поднять голову. В глазах ребят, учителей и родителей восхищение.
- Ты представишь нам своего спутника? – спрашивает Тамара Николаевна.
Я смотрю на Андрея и теряюсь.
- Андрей Владимирович, дядя Насти, - говорит Андрей с мягкой улыбкой.
- Дядя? – с удивлением произносит Тамара Николаевна.
- Младший брат ее отца.
Когда мы оказываемся в актовом зале школы, там уже собрался почти весь выпускной класс с родителями и учителями. Зал оформлен красиво и торжественно, шары, баннеры, ленты, цветы. Взгляды всех устремляются на нас. Андрей уверенно ведет меня им навстречу, я держу его под руку.
- Добрый вечер! – приветствует всех.
Ему отвечают вразнобой. Отец Кирилла Немоляева, который оказывается ближе всех к нам, пожимает Андрею руку. Андрей охотно отвечает на его рукопожатие, но к остальным мужчинам не подходит. Это не обязательно, зато он сразу ставит себя на достойное место.
- Настя, ты супер! – говорит Соня Ястребова, и за ней все начинают делать мне комплименты, и говорить, как рады меня видеть.
- Мы боялись, что ты не придешь! – добавляет Олеся Шевченко.
Я не ожидала найти в своих одноклассниках столько поддержки и радостного участия, все рады видеть мое преображение. Хочется выйти на сцену и поблагодарить их всех!
К нам подходит мама Вани Розова.
- Извините, я могу обращаться к вам как к родителям Насти?
- Да, конечно, - отвечает Андрей.
- Вы поедете на банкет?
- Обязательно.
- Я председатель родительского комитета. Дело в том, что мы заказывали на определенное количество гостей. Это не одна и не две тысячи рублей. Мы звонили Настиной маме, но не получили от нее обратной связи…
- Давай, не поедем! – шепчу в ухо Андрею, но он мягко останавливает меня.
Дико стыдно!
- Давайте, я сейчас возьму на себя роль Настиной мамы и закрою этот вопрос? – говорит он располагающим тоном и улыбается.
- А как?
- Переведу вам на карту требуемую сумму, а вы позвоните администратору и скажете, что будет еще два человека.
- За двоих будет тридцать пять тысяч! – шипит она угрожающе.
- Куда перевести?
Кошмар! Андрей вложил в мой выпускной, наверное, уже сто тысяч!
Наконец, все в сборе, рассаживаемся по местам. На сцене директор школы, завуч, председатель родительского комитета и два солидных мужика в галстуках. Играет душевная немного грустная музыка. Музыка затихает и к микрофону подходит Борис Николаевич. Он говорит здорово, не по бумажке, называет нас не мальчишки и девчонки, а прекрасные юноши и очаровательные девушки, благодарит нас, родителей, выражает самые лучшие пожелания. Затем выходит мужчина в галстуке, Борис Николаевич его представляет.
- Представитель администрации Московского района, который сам когда-то заканчивал нашу школу…
Не могу вслушиваться в его слова. Знаю, что он тоже говорит только самое хорошее, напутствие, желает нам, чтоб у каждого счастливо сложилась жизнь. Я сижу рядом с Андреем, ощущаю его тело через тонкую ткань рубашки. Я хочу, чтобы это поскорей кончилось, и мы уехали, но нас ждет еще ночной клуб, где будет проходить бал.
После представителя администрации выступает председатель родительского комитета, потом наш отличник Матвей Голубович. Вдруг, когда он заканчивает, поднимается Андрей и негромко спрашивает:
- Можно выступить?
Председатель родительского комитета смотрит на него расстерянными от неожиданности глазами, и потом на директора школы.
- Что?
- Я бы хотел сказать несколько слов, - не дожидаясь ответа, Андрей быстрыми шагами направляется на сцену.
Я в шоке – что он задумал? Бодрым шагом Андрей поднимается по ступеням под удивленными взглядами руководства школы. Он берет микрофон, смотрит на сидящее на руководство школы, потом в зал.
- Извините, я, может быть, нарушаю традицию, - обращается он к руководству школы и смотрит в зал. – Я скажу всего несколько слов. Поздравляю девчонок и парней с этим замечательным событием! Я вижу сейчас много юных прекрасных лиц, к сожалению, ни с кем не знаком, кроме Насти. Я хочу вам пожелать того, о чем еще не сказали, но, что кажется мне очень важным, - он делает паузу.
Какой бархатный волшебный голос! В динамиках он просто очаровывает. Кое-кто из ребят поворачиваются ко мне, как бы спрашивая: «Что задумал твой дядя?».
- Я закончил школу, когда вы родились, семнадцать лет назад. Наш класс так же, как и ваш сегодня, получал поздравления, самые лучшие пожелания. Мы были полны надежд и мечтаний, выглядели счастливыми и, казалось, каждого из нас ждет счастливое будущее. Прошли годы, у каждого жизнь сложилась по-своему, кто-то создал семью, кто-то продолжил учебу, кто-то уже занял высокую должность, а кто-то не мог похвастаться ничем. Что касается меня, то я состоялся в профессии и по жизни крепко стою на ногах. Но встречая тех своих одноклассников, кто ничего не добился, я видел их потухшие глаза, некоторые из них разочаровались в своих стремлениях, некоторые упали духом из-за трудностей, а некоторые потеряли жизненные ориентиры и не понимали, к чему им стремиться. Было очень грустно видеть их потухшие глаза. Ребята, трудности будут у всех, серьезные трудности, без них не бывает жизни. – Андрей обращался к залу, ко всем выпускникам, но я видела, что его взгляд направлен на меня. – Так вот, я желаю вам, что, с какими бы трудностями вы не столкнулись, пусть ни один из вас не опустит рук, ни один не сдастся! Я желаю каждому из вас быть верным своей мечте, видеть цель и не бояться трудностей. Жизнь – борьба, а не легкая прогулка, боритесь за свое счастье, за свою мечту! И обязательно победите!
Андрей просто излучает уверенность, силу и успех. Он совершенно не похож на других взрослых, он лучше, прекраснее, мужественней! Он словно из сказки… Все захлопали в ладоши и один за другим встали. Его слова производят впечатление. Он приветствует всех рукой и бодро спускается со сцены. Когда он садится, я интересуюсь:
- Ты заранее приготовил речь? Из интернета скачал?
- Это экспромт, - улыбается он. – Я на самом деле вспомнил одноклассников неудачников и подумал, чего бы им пожелал, если бы отмотал назад и очутился на своем выпускном.
Начинается вручение дипломов. Вручают по алфавиту. Когда Тамара Николаевна объявляет:
- Диплом о полном среднем образовании вручается Маринич Анастасии Геннадиевне) я снова волнуюсь. Поднимаюсь на сцену и подхожу к Борису Николаевичу, который стоит с дипломом.
- Поздравляю! Ты просто молодчина и очень нас всех порадовала! – вручает диплом и прибавляет с улыбкой и очень тихо. – Эх, где мои семнадцать лет…
Когда торжественная часть заканчивается, успеваем с девчонками сбегать в туалет на втором этаже покурить, сюда родители или учителя не придут. Мы выходим на улицу, и нас фотографируют всем классом на ступенях школы. Я вижу фигуру какой-то женщины за оградой школы, которая смотрит в нашу сторону. Потом каждый ученик фотографируется на фоне школы с родителями. Я фотографируюсь с Андреем, после чего он просит фотографа, чтобы тот сделал фото меня одной. Ребята и девчонки засыпали меня комплиментами, все в восторге от моего платья и от того, что оно мне очень идет. Я пылаю от смущения.
Когда мы идем к автобусу, я снова вижу женщину за оградой, которая смотрит в мою сторону, прячась за кустами, и узнаю мать.
- Я сейчас вернусь, - отпускаю локоть Андрея.
- Ты куда?
- Не ходи за мной! – говорю строго и направляюсь к матери, приподняв платье, которое едва не касается земли.
Мать выходит из-за кустов, на ней какой-то плащ, похоже с чужого плеча, и видно, что она наскоро приводила себя в порядок, волосы собраны в хвост, губы накрашены криво. Она смотрит на меня так, словно не уверена, что перед ней дочь.
- Дочка, прости меня, - бормочет она, протягивая ко мне руки, но так и не решается обнять.
Я впечатлена ее появлением, и по тому, как она выглядит, готова признать, что моя мать – алкоголичка.
- На, положишь на мой стол, - говорю я, отдавая ей диплом, который она берет обеими руками.
- Иди домой, к Павлику, и не пей пока я не приеду.
- Поздравляю тебя, доченька! – говорит она, продолжая смотреть на меня потерявшими блеск глазами, удивляясь и радуясь, что это я.
- Иди! – говорю я, словно отдаю приказ, и она уходит.
Андрей никак это не комментирует, но по глазам я читаю, что он все понял.
Весь класс с родителями привозят на Дворцовую площадь, мы веселимся, фотографируемся. Кто-то из ребят при помощи несознательных родителей достает бутылку шампанского и пластмассовые стаканчики. Начинаю тяготится присутствием одноклассников, не говоря уже о их родителях. Хочу отбиться от их стаи и остаться с Андреем. Ребята хотят пофотографироваться на Дворцовой набережной, но их не пускают, разрешают только переместиться в сад Зимнего Дворца. Делаем еще кучу фоток и видео, я уже почти не отхожу от Андрея, держу его за руку. Мне так нравится. Черт, ужасно хочется курить, но негде спрятаться.
- А вы точно ее дядя? – спрашивает Сережка Пивоваров, его щеки алые. Наверное, он не только шампанского раздобыл, иначе не отважился бы задавать такие вопросы.
Нас везут в клуб «Blank», там должна проходить неофициальная часть мероприятия. Уже хочется есть. Мальчишки все время куда-то уходят по двое, трое. Наверное, им удалось что-то организовать с напитками, но выглядит это все равно не по-взрослому. Идем с девчонками на танцпол. Снова со всех сторон ловлю на себе восторженные взгляды. Танцуем, бесимся. К двум часам ночи родители и те, кому не повезло со спиртным, устают. Те, кому повезло, отрываются на всю катушку.
Мальчишки уже успели сцепиться с выпускниками другой школы и папы ходили их разнимать. Еще один неокрепший организм наблевал в туалете. Выхожу из кабинки и прямо передо мной девица задирает платье, достает прокладку и бросает в урну. Меня тяготит эта атмосфера, хочу курить.
- Пойдем потанцуем? – предлагает Андрей.
- Я устала, - ною я. – Ты собираешься танцевать под такую музыку?
- А что такого?
Он ведет меня за руку на танцпол. Оказывается, Андрей прилично танцует; он конечно не крутит нижний брейк, просто он органично двигается под музыку. Мускулы играют под облегающей рубашкой, волосы вздрагивают от пружинистых движений и падают на лицо. Он красив и сексуален. Когда пружинит на ногах, на его бедрах дугой вздуваются мышцы.
- Это правда твой дядя? – на этот раз интересуется Сашка Субботин, выдыхая пары перегара.
- Да, а что? – едва перекрикиваю музыку.
- Он просто Челенджер!
Не знаю, что он вкладывает в это понятие, но судя по уважению, с которым это было произнесено, что-то крутое. Девчонки смотрят на него так, что я начинаю ревновать.
- У твоего дяди такая попа! Держи меня, а то я прижмусь! – кричит Снежана Прохорова, которая тоже считалась в классе красавицей.
Да, мой «дядя» умеет произвести впечатление.
- А давай сбежим? – шепчет Андрей.
Я тотчас же соглашаюсь на его предложение. Мы как бы растворяемся в толпе на танцполе, продвигаемся к выходу и – вот мы на улице.
- Ты вызвал такси?
- Никакого такси! Мы идем гулять! Белые ночи!

11
Андрей
Настя не очень охотно соглашается погулять по родному городу. Оно и понятно, она устала на каблуках, тем более, что она не привыкла к ним. Хочется идти немного в стороне, чтобы видеть ее всю. Мы двигаемся по Арсенальной набережной. Небо и Нева сине-стального оттенка. Облака кажутся плотными и тяжелыми как свинец. А Нева как зеркало, в котором они отражаются. От этой синевы становится холодно, а если взглянуть направо – теплее: здания вдоль набережной залиты горячим золотистым светом.
Я пью эту красоту и не могу утолить жажду. Почему я до сих пор не выезжал сюда на этюды? Настя тоже сияет красотой. Ее открытая спина очень сексуальна, видно самое начало ложбинки между ягодицами.
- Почему ты не идешь рядом? Иди сюда, - зовет Настя. – Мне холодно от воды.
- Давай уйдем от нее, - беру ее за руку, и мы перебегаем дорогу.
Настя берет меня под руку и прижимается ко мне. Вот и площадь Ленина. Ее рука оказывается в моей ладони; Настя останавливается, поворачивается ко мне, обхватывает за шею и целует. Я прижимаю ее к себе.
- Какой ты теплый, - бормочет она. – Не отпускай меня, с тобой так хорошо…
Желание охватывает меня, но я не могу, я не должен продолжать, она слишком юна для меня.
- Меня мучает один вопрос, - шепчет она.
- Какой?
- Ты знаешь…
Понимаю, о чем она. Как ответить?
- Дай ответ! А то не знаю, что с тобой сделаю!
- Хорошо.
- Ну?
- Дело не в тебе.
- А в ком? В тебе?
- Да.
- И в чем это заключается?
- Я боялся сделать тебе больно.
Смотрит с недоумением.
- Все проходят через это, пережила бы как-нибудь.
-  Тебе было бы больнее.
- Почему?
Снова не понимает. Придется сказать как есть.
– У меня очень большой…
- Это единственная причина?
- Только эта.
- У тебя же есть женщины, их видимо, все устраивает?
- Я не первый у них.
- Ну и что… Насколько большой? – ее ноздри раздуваются, щеки краснеют.
А вот это меня заводит.
- Хочешь узнать? – притягиваю за талию и целую.
- Да, - шепчет она, оторвавшись от моих губ, и снова возвращается к ним.
- Заведи меня…
- Прямо здесь?
- Да.
- Как?
- Я хочу видеть, как ты писаешь…
- Здесь?!
- Да, - мы переходим на шепот.
Она отстраняется от меня и несколько секунд смотрит мне в глаза; ее щеки полыхают, она возбуждается сильней, чем я. Смотрит по сторонам. Парочка сидит на скамейке, еще одна бродит по скверу.
- Ты не шутишь? – спрашивает она, и я по глазам вижу, что она готова удовлетворить мое желание.
- Повторяю, я хочу, чтобы ты задрала платье, села и пописала. Только так, чтобы я видел.
- Помоги мне, - подает руку, и я подсаживаю ее на мраморный парапет, за которым шумят фонтаны.
Настя стоит на парапете, возвышаясь надо мной, как статуя. Смотрит по сторонам и задирает платье, демонстрируя прекрасные ноги, затем трусы. Она спускает их до колен, ставит ноги пошире и садится. Ее лицо становится красным от возбуждения и неловкости, и возбуждение перебарывает неловкость. Ее половые губы напоминают бутон. Струя мочи льется на мраморную плиту и растекается. Я возбуждаюсь за считанные секунды.
- Дай салфетку, - произносит она дрожащим голосом.
Достаю из ее сумочки салфетку и протягиваю ей; она вытирается и бросает салфетку в фонтан. Беру ее за талию и ставлю на асфальт.
- Я порочная? – шепчет она. – Я бл..дь? Скажи, я бл..дь? – она трясет меня, схватив за шею.
Я не отвечаю. Она прижимается ко мне, и я чувствую, как дрожь охватывает ее тело.
- Как ты понял, что может завести меня так сильно? Ты знаешь меня? Почему мне захотелось это сделать, как только ты сказал? Мне так сильно захотелось это сделать, и я сделала… Ты рад?
- Да.
- И я рада, - мы целуемся, ее рука гладит меня внизу. – Ого! Это член или полено? Теперь твоя очередь.
Расстегиваю ширинку и извлекаю из тесной брючины член. Ее лицо снова вспыхивает.
- Вены потому, что белье узкое? – интересуется она.
- Нет, потому, что я хочу.
Она трогает двумя пальчиками, как бы проверяя на упругость, потом берет в руку и проводит к головке, сморщивая смуглую кожу, и обратно, открывая головку.
- Такой толстый, - бормочет Настя и продолжает смотреть.
- Мы должны подождать. Тебе только семнадцать.
- Мне восемнадцать, - улыбается она.
- Ты же говорила – семнадцать.
- С сегодняшнего дня - восемнадцать.
Умеет она удивлять!
- У тебя день рождения?
Она кивает.
- Ты отпустишь мой член?
Но она не спешит.
- Я мечтаю о подарке, - поизносит она.
- Каком?
Она сжимает сильней.
- Сам знаешь какой… - сжимает изо всей силы. – Неужели не больно? Не больно? Хоть чуточку?
- Мне приятно…
- Рука устала, - смеется она и сжимает двумя руками. - Если ты сегодня не сделаешь сам знаешь, что, я убью тебя! Блин, пальцы не смыкаются!
В такси я обнимаю ее, она кладет голову мне на плечо, а руку между ног, нащупывает через ткань член, и возбуждает меня. Когда мы подъезжаем, мой член уже заполз в левую штанину, а Настя готова сесть на меня верхом. Направляемся в Слесарный Цех чуть не бегом, гулкими ударами разбудив охранника на проходной.
Я открываю дверь и устремляюсь на кухню, хватаю бутылку коньяка, наливаю треть стакана и опрокидываю в себя.
- Андрей!
Крик такой резкий, что пугает меня. Оказывается, она в ванной возится с платьем.
- Помоги расстегнуть.
У меня тоже не получается.
- Молнию заело! Черт… никак!
Короче, надо распороть платье, чтобы снять, но нам жалко его.
- Будь в нем, только трусы сними! – командую я и возвращаюсь за коньяком.
Настя плюхается на кровать в спальне. Я даю ей стакан.
- Много!
- Пей!
Она проглатывает коньяк и зажимает рот. На глаза выступают слезы. Ломаю плитку ароматного шоколада и сую ей в рот, снова наливаю треть стакана, глотаю и кусаю лимон. Скулы раздирает, из глаз брызжут слезы. Грубо, рывками стягиваю с груди Насти лиф платья, задираю низ, оголяя крутые бедра, и толкаю на кровать. Настя падает и разводит ноги. Я не видел девушки, у которой было бы все так красиво между ног. Смуглые половые губы влажны.
Настя смотрит на меня и ждет. Снимаю брюки и трусы до колен, раздвигаю половые губы и пробую вставить член. Она вздрагивает и инстинктивно сжимается. Я надавливаю.
- Больно!
Отступаю. Она плюет себе в ладонь и смазывает себя. Открываю головку и тру ей по половым губам. Насте нравится, она взволнованно дышит и закрывает глаза.  Пробую снова, она напрягается, чтобы вытерпеть боль, и я снова вынужден отступить.
- Может…
- Сделай это!
Делаю усилие и всовываю член в узкое влагалище.
- А!
Она хватает мои руки и терпит, зажмурившись и округлив рот, пока я запихиваю в нее член до половины. Потом медленно вытаскиваю. На нем кровь. Настя выдыхает и расслабляется, ложусь рядом, мы сливаемся в объятиях и поцелуе.
- А ты? - спрашивает она шепотом.
Сую ей в руку член. Она обхватывает его и пытается дрочить. Придвигаюсь к ее лицу.
- Я не умею, - бормочет она.
- Ты делала это тысячу раз.
Она смотрит на меня, не понимая.
- Это пломбир, который тает на глазах. Надо сохранить каждую каплю.
Настя дрочит мне двумя руками, смотрит на член и тянется к нему языком. Я кончаю. Она старательно облизывает головку, затем весь член.
- Это самое вкусное, что когда-либо бывало у меня во рту…

Настя
Если бы не Павлик, я б уже переехала к Андрею. День я провожу дома, с Павликом, мы гуляем и ходим по врачам, сдаем анализы, проходим обследования. Как только получим результаты, будет назначена дата операции.
Серого костюма больше не существует, так решил Андрей, хотя, когда я ловлю на себе взгляды отчима, я вспоминаю серый костюм, который защищал меня от них, как доспехи. Андрей одевает меня в фирменные вещи. Те, в которых я приезжаю домой, максимально закрыты, от щиколоток до шеи. С Андреем я надеваю все открытое и даже немного провокационное. Под его покровительством я разрешила себе быть красивой и сексуальной.
Прошло несколько дней (На четвертый день) после того, как я стала женщиной, и дома происходит такой разговор. Мы сидим на кухне с мамой и отчимом, пьем чай с пирожными, мама говорит мне:
- Ты каждую ночь проводишь не дома. Ты конечно стала взрослой и имеешь право не ночевать дома, но все-таки мы родители и имеем право знать, где ты бываешь.
Я ждала этого вопроса, но не в этот момент. В некотором роде он застает меня врасплох. У меня смешанные чувства. Мне хочется сказать правду, хочется поделиться своей радостью и в то же время хочется немного похвастаться и даже отомстить, показать, что я взрослая, вышла из-под их контроля и могу распоряжаться собой как посчитаю нужным.
- Я ночую у мужчины, - говорю я, опустив глаза.
Мать ставит чашку, громко стукнув по столу.
- Ты спишь с мужиком? – удивляется отчим.
- А что такого? – встречаю его взгляд и не отвожу свой.
Мать вылупилась на меня и молчит. Редкий момент за последнее время, когда я вижу в этой женщине не алкоголичку, а свою мать.
- С которым на выпускном? – произносит она наконец.
- Да.
- Он же намного старше тебя…
- Всего на семнадцать лет. Я люблю его.
Мать взволнована, мне кажется, она готова заплакать. Я жду от нее вопросов, потому что испытываю безжалостное стремление добить ее откровенностью.
- Ты давно с ним?
- Недавно, - продолжаю пить чай, а они тупо смотрят на меня и молчат.
- Вы хоть предохраняетесь? – выдавливает из себя мать.
Очень хочу ответить, как есть, хотя понимаю, что отчиму после этого сорвет крышу. Это моя месть ему.
- Предохраняемся, но таблетки я не пью.
- А как же тогда? – спрашивает мать.
- Он кончает мне в рот, - говорю я и перевожу взгляд на отчима. – Я глотаю его сперму.
С шумом отодвинув табуретку, мать встает из-за стола. Лицо отчима искажается так, словно я выпустила на него осиный рой. Зато теперь я знаю, что такое удовлетворить себя местью. Его лицо становится страшным; отчим как гнилое бревно, съеден внутри алкоголизмом и похотью. От этого у него такие борозды на лице, а не от возраста, он далеко не старик. А после моего признания его похоть станет еще злее, превратится в жажду, которую ему никогда не утолить.
Я же давно поняла, что он мечтает обо мне, я его заветная несбыточная мечта. Его похоть иссушила его как болезнь, это и есть болезнь. Он годами пялится на меня как волк на Красную Шапочку, на мою грудь, на бедра, на задницу. Он словно сидит в темнице и жрет баланду, а мимо окошка каждый день проносят вкусные блюда и ароматный запах заставляет его страдать. Я не достанусь ему, даже если он решится грубо и открыто изнасиловать меня, потому что не проведу здесь ни одной ночи. А когда Павлику сделают операцию, он вообще больше меня не увидит.
Не знаю, что со мной, может я поступаю, как сука, но ощущаю колоссальное удовлетворение, от того, что сказала это. Выхожу на улицу, я направляюсь к Андрею. Я возбудилась от своей откровенности и это возбуждение не отпускает меня. Я просто переполнена радостью. Навстречу идет пара с мальчиком такого же возраста, что и мой Павлик. Они улыбаются мне в ответ. Я целую в щеку малыша и машу им рукой. Хочу делиться счастьем с каждым встречным человеком. Павлика готовят к операции. Всего несколько дней назад я не могла и помыслить об этом. Поэтому я очень рада, я счастлива.
Я возбуждена. У меня зудит между ног, поэтому я быстро иду. На мне крутые джинсы с дырками и модный топ, сочные губы сверкают помадой. Я знаю, что красива и сексуальна, с тех пор, как серый костюм остался в прошлом, я вижу это каждый день в глазах окружающих. Я еду к любимому, сексуальная энергия переполняет меня. Что еще нужно, чтобы чувствовать себя счастливой? Любовный зуд не дает мне покоя… я хочу, хочу своего любимого!
Некоторые из охранников уже привыкли ко мне и пропускают без Андрея. Их взгляды говорят о восхищении, мне вслед летят комплименты. Андрей встречает меня на улице. Он только что позанимался на своем спортгородке, мускулы буграми прокатываются по его обнаженному торсу. Он швыряет мне регбийный мяч, я ловлю его и бросаю обратно. Андрей ловит его и кивает – это знак, что у меня хорошо получилось.
Волосы собраны у него на затылке, он так делает, когда тренируется. А мне больше нравится, когда они распущены и закрывают лицо, так он смотрится диким, похожим на зверя. Я б с удовольствием позанималась с ним, но сейчас не могу, у меня сводит все внизу от желания. Подбегаю и запрыгиваю на моего Тарзана, обнимаю ногами и целую в засос.
- Любимый… - только это и выговариваю, и опять целую.
Направляемся в Слесарный Цех, я говорю:
- Я хочу попробовать прямо сейчас.
- У тебя еще не зажило. Давай потерпим. Еще два-три дня, и мы сможем предаваться этому полноценно.
- Тогда нарисуй меня! Прикрепи к мольберту лист бумаги и изобрази меня такой, какая я сейчас!
- Какая же ты?
- Я вся до самой последней своей частички наполнена тобой!
Подхожу к кровати и раздеваюсь, стаскиваю джинсы, топ и остаюсь в лифчике и трусах. Вижу по его глазам – заинтриговала. Расстегиваю лифчик, ложусь и раздвигаю ноги так, чтобы видеть друг друга. Начинаю гладить себя через трусы, а другой рукой трогаю грудь. Я ведь недавно узнала, какой кайф можно получить от мастурбации.
Андрей рисует, хмурит брови – значит погрузился с головой в творческий процесс. Несильно нажимаю между ног и ощущаю незначительную боль. Любимый прав, надо подождать, а то его орудие только все усугубит, каким бы нежным он ни старался быть. Снимаю трусы.
Ласкаю клитор, мой нежный бугорок оказался очень чувствительным. Поглаживаю его пальчиком и удовольствие расходится по телу волнами. Закрываю глаза, дыхание перехватывает. Круговые движения сменяются движениями вверх-вниз, только более энергичными. Бедра вздрагивают… соски раздражены настолько, что болят.
Открываю глаза от того, что кровать рядом со мной проминается. Любимый не выдержал и хочет присоединиться. Он стягивает с себя шорты с трусами, высвобождая свое любовное оружие. Его член набухает у меня на глазах.
- Ущипни меня за сосок, - шепчу я.
Он берет мой левый сосок и тянет. Впервые испытываю такое чудное ощущение, когда на грани удовольствия и боли. Словно боль и удовольствие сражаются за право владеть мною. Любимый прекрасно чувствует грань, за которой боль станет сильней, и не переходит ее. Он ласкает своими большими руками обе мои груди. У меня уже устает рука, и я мастурбирую другой. Мне очень приятно, но у меня не получается довести себя до оргазма. Я устаю и тяжело дышу, вытянув руки вдоль тела.
Андрей ложится рядом и ласкает меня, он так успокаивает, а я не хочу успокаиваться! Я хочу оргазм! Я просто уверена, я чувствую это - для оргазма мне нужен член во влагалище! Его член. Он гладит меня большими ласковыми руками. Поворачивает на бок и стискивает мой зад. Чувствую его зажатый нашими телами член. Желание доставить удовольствие любимому мужчине отвлекает от того, что недополучила сама.
Толкаю его в грудь, заставляя лечь на спину и сажусь. Его толстяк и красавец лежит, повернувшись в мою сторону. Наша симпатия с ним взаимна, я рада, что тоже пришлась ему по вкусу. Он конечно только-только меня узнал, но это не мешает ему демонстрировать себя во всей красе, когда я еще даже не дотронулась до него. Поднимаю его вертикально и открываю головку. Блин, у меня пальцы не смыкаются.
- Такой толстый, - не могу скрыть своего восхищения. – Он у тебя как банка пива, даже толще.
- Был бы потоньше, тебе бы не было больно, - шепчет Андрей прерывающимся от волнения голосом.
- Нет! Хочу толстый! Я привыкну, вот увидишь. Он еще не доставил мне удовольствие, а я уже полюбила его, - смеюсь я, беру его двумя руками и ласкаю.
Мне доставляет огромное удовольствие двигать бархатистую кожу на этом бочонке, то сморщивая ее, то натягивая так, что видна каждая вена и большая, и тоненькая. Когда-то я посещала сайты, посвященные сексу и рассматривала, какие бывают члены. Я не мечтала о них, просто интересно было. Были большие, но мне нравились далеко не все. Например, мне не нравились длинные с огромной головкой, похожие на грибы, и толстенные с маленькой. Мне кажется, все должно быть гармонично, пусть член и не очень большой, но, чтобы был красивый.
А у Андрея он толстый и головка большая, под стать ему. Головка мне кажется не подходящим эпитетом для такого размера. Хочется называть ее залупа. Меня прет от этого слова. Обхватываю член двумя руками и двигаю кожу вверх, закрывая залупу, остается только отверстие в ней, оно напоминает мне маленький ротик с розовыми губами! Ха-ха! Теперь гоню кожу в обратную сторону, постепенно открывая пухлую красновато-бархатистую залупу. дрочу двумя руками и облизываю залупу. Просто балдею от этого. Лицо Андрея закрыто волосами, но я вижу, что он доволен. Он говорит, что я классно делаю минет, хотя не знаю, где я этому научилась. Научилась за один день, просто надо любить своего мужчину и его тело, и тогда все само получится. Мне больше нравится слово «сосать», чем «делать минет».
Лижу под залупой, там, где уздечка, я уже убедилась, что у мужчины здесь очень чувствительное место. Андрей закрывает глаза и улыбается, значит моя ласка достает куда нужно, и он скоро кончит. Дрочу быстрее и продолжаю сосать. Залупа едва помещается во рту. Дыхание Андрея становится учащенным и вот я ощущаю в глотке первую теплую каплю. Продолжаю дрочить, принимая в себя, что изливается из толстого члена, глотаю теплую вкусную сперму любимого и высасываю остатки. Ложусь, прижимаясь к телу своего мужчины, и кладу руку на яйца, мне понравилось накрывать их ладонью и нежно сжимать.
- Не хочешь почистить зубы? – шепчет Андрей. Его шепот получается очень взволнованным, потому что еще не успокоилось дыхание после оргазма.
- Не хочу.
- Почему?
- Потому что мне нравится вкус твоей спермы.

12
Андрей
Впервые в жизни у меня появилась мысль, а не жениться ли? Я даже испугался, когда подумал об этом, а потом – не верится, - обрадовался. Она ничего не просит, все делает, а когда приезжает на ночь, сразу лезет мне в штаны и мучает ласками, руками и ртом, пока я не кончу, потом готовит, загружает стиральную машину, посудомойку, прибирается. Когда ложимся спать, снова секс, и утром. Мы предаемся этому три раза в сутки.
Особенное впечатление производит ее отношение к брату. Целый день моя Настя возится с Павликом. Она убедила родителей, что надо оформить доверенность на представление интересов несовершеннолетнего ребенка, чтобы возить его по врачам. Завела папку, складывает туда документы, ведет календарь, когда к какому врачу запись и что сделать. Она заключила договор с Детской городской больницей номер один, я перечислил деньги, остается лишь немного подождать и Павлику сделают операцию. Настя может быть очень серьезной и умной. Иногда она делает минет с умным видом, вообще ей очень понравился оральный секс. Удивительно, как с таким темпераментом она до восемнадцати лет сохранила целку?
Не перестаю удивляться ее скромности и своей невнимательности. Если б она сама не заявила, что, как только Павлику сделают операцию, она пойдет на работу, я бы так и не спросил, что она собирается делать после школы.
- Андрюш, ты потерпишь иждивенку еще немного? Я должна с Павликом устроить все на сто процентов, - и смотрит так, словно я могу ей отказать.
- Ну, о чем разговор! – додумываю смысл ее вопроса и уточняю. – Что значит иждивенку?
- Я же вишу у тебя на шее.
- А я думал, это называется: ты моя девушка и я могу о тебе позаботиться.
- Ты и так столько для меня сделал! – обнимает меня. – Я пойду работать, чтобы тоже приносить деньги в наш общий бюджет, как только Павлику сделают операцию. 
- Погоди, - наконец я думаю о ней не как о резиновой кукле, а как о юном человеке, который только что окончил школу, и должен подумать, как устроить свою дальнейшую жизнь; звучит ужасно, но зато близко к правде. Такой я эгоист и мерзавец! – Ты должна пойти учиться. Ты же журналистом хотела стать?
- Андрюш, я только на платку могу поступить. С такими баллами о бюджетном месте лучше не думать.
- Настя, срочно определись, в какой институт подать документы! – говорю я как можно строже.
- Слушаюсь, папочка! – она чмокает меня в губы, хохочет и обнимает за шею.
- Я не шучу, - снимаю с себя ее руки.
Надо дать ей понять, что я настроен серьезно. Перестает хохотать и тоже становится серьезной.
- Я не буду злоупотреблять твоим отношением. Извини, я иду работать. За год я заработаю на учебу и поступлю на следующий год.
- Не извиню. Ты поступаешь в институт. У меня есть средства, чтобы позаботиться о тебе.
Она сопит и сдвигает брови – ищет, что бы еще возразить.
- Ты поступаешь в институт. Поняла? Иначе мы поссоримся, – даю понять, что компромисса не будет.
Настя не решается меня обнять. Она растрогана так, что готова заплакать; прижимается лицом к моей груди и молчит, я обнимаю ее, и мы какое-то время стоим так.
На следующий день везем Павлика в Детскую городскую больницу номер один, где будут делать операцию. С нами едет Наталья, их мать. Едем на каршеринге Рено Коптюр. Мы с Настей стартуем от меня, заезжаем за братом и матерью. С первого взгляда понятно, что у ребенка проблемы со здоровьем. У него темные круги вокруг глаз, но главное это его взгляд, он безрадостный, в отличие от других детей.
Жаль мальчишку. Смотрю на то, как Настя целует его, поправляет одежду, ведет за руку в машину, усаживает в кресло, и садится с ним рядом, я ловлю себя на мысли, что она ведет себя как настоящая мать. Она стала матерью раньше, чем женщиной. К этому ребенку, ее брату, я должен отнестись по-особенному, он не может быть для меня чужим, потому что чрезвычайно дорог Насте. Если я хочу, чтобы Настя была со мной, мне надо, чтобы и Павлик был с нами.
Настя похожа на его мать, а Наталья на его бабку. Она наблюдает, как взрослая дочь ухаживает за маленьким братом. Мы с ней, наверное, одного возраста. Она в облегающих джинсах и рубашке ковбойке. Лицо подкрашено, но заметно, что женщина пьет, лицо серое, глаза водянистые. Приглашаю ее в машину на соседнее место, она садится, и мы знакомимся.
Чувствую на себе ее взгляды, но пока едем, она молчит. От нее попахивает после вчерашнего. Приезжаем в ДГБ, Настя выходит, говорит на КП, что привезли ребенка на госпитализацию, и нас пропускают. Подъезжаем к хирургическому корпусу.
- Где здесь покурить так, чтоб не видели? – бормочет Наталья.
- Давай вот здесь, за кустами, - говорит Настя и они отходят.
Павлик сидит в кресле и смотрит в окно.
- А здесь механическая коробка передач или автоматическая? – спрашивает он.
- Автомат. Видишь, какая ручка? – показываю я.
- Это хорошо, - заключает он.
Настя о чем-то переговаривается с матерью, обе пускают дым и оглядываются, не заметили ли их. Дуры. Надо что-то делать, чтобы Настю отвадить от курения.
Настя уходит в хирургический корпус. Наталья подходит к машине с моей стороны.
- У вас с Настей серьезно или как? – спрашивает.
- Серьезно, - говорю.
В ее взгляде бабий интерес. Подколол бы, да вдруг это моя будущая теща? Лучше бы о ребенке думала. Появляется Настя. Она все узнала, берет вещи, высаживает из машины Павлика. Я выхожу, чтобы проводить.
- Езжай домой, мы здесь надолго.
- Давай хоть пакет с рюкзаком донесу, - говорю я.
- Что мы, вдвоем не донесем? Езжай, - Настя целует меня.
Присаживаюсь на корточки и треплю Павлика по голове:
- Все будет хорошо.
Мальчишка вздыхает и вдруг обнимает меня. Я прижимаю его к себе.
- Пойдем, доктор ждет, - говорит Настя.
- Спасибо! – Павлик снова вздыхает и дает себя увести.
Он и Настя уходят, а ее мать, едва я выпрямляюсь, подходит ко мне.
- Спасибо вам Андрей. Если б не вы, наверное, мой сын так инвалидом бы и остался, - она тоже обнимает меня и идет за ними.
Возвращаюсь домой в каком-то странном состоянии. Не испытывал ничего подобного. Вроде доброе дело сделал. Даже смешно. Деньги давал ради Насти, хотел ей сделать приятное, о мальчишке то я не думал. А теперь вот глядя на его грустное лицо, на круги вокруг глаз, я понял, что все ради него. Теперь еду и думаю, может, это лучшее, что я сделал за свои тридцать пять лет? А все портреты, все мое так называемое искусство – просто прах? Только бы операция прошла благополучно!

Настя
Благодаря Андрею Павлик лежит в отдельной палате, где предусмотрено место для сопровождающего лица. Врачи сказали, что с четырех лет в стационаре не предусмотрено обязательного присутствия взрослого с ребенком. Но если мы хотим, то они безусловно оставят. Я уже собиралась позвонить Андрею и сказать, что остаюсь, как вдруг мать с таким жаром начала уверять, что останется сама, что это ее ребенок, и я уступила.
Операция назначена на послезавтра. Так как мать осталась, Павлик был в приподнятом настроении. Но мне волнительно. Еду домой – дом у меня теперь Слесарный Цех, - и думаю о Павлике. Врачи заверили, что все должно быть благополучно, но я волнуюсь. Приезжаю домой уже вечером. Все последние дни я сама приставала к Андрею, стоило мне переступить порог его Слесарного Цеха. Теперь я прошу его воздержаться от близости, потому что мне совестно заниматься этим, когда Павлик в одном шаге от такого важного и непростого события в его маленькой жизни, от которого зависит, как она сложится дальше.
Андрей приготовил прекрасный ужин. Мы ужинаем, пьем чай. Наши взгляды встречаются, и он кладет свою большую ладонь на мою руку. Не могу сдержать слез.
- Что с тобой? – спрашивает любимый.
- Столько всего навалилось и хорошего, и тревожного, что, кажется, не хватает сил это пережить. Позади школа, я встретила свою любовь, благодаря тебе решаются мои главные проблемы, с которыми я не справилась бы в одиночку, и – очень на это надеюсь, все будет хорошо с Павликом. Я боюсь радоваться, потому что иногда мне кажется, что я не заслужила столько хорошего, и чтобы уравновесить все, у меня что-то отнимется. Понимаешь? Поэтому я очень переживаю за Павлика!
- Глупенькая, в мире действуют иные законы… ты сама себе напридумывала, накрутила, - он гладит меня по волосам, по плечам. Хочу прижаться к нему, но вижу, как у него выпирает член. Андрей хочет, но не тащит меня в постель, значит, он думает обо мне, а не о себе, и я ему очень благодарна за это.
Чтобы не загоняться, займусь делами. На следующий день я отправляюсь домой – на Решетникова. Надо забрать диплом и вообще все мои документы, которые потребуются при поступлении в институт. Мои одноклассники наверняка уже подали кто куда. Есть только неприятный момент в поездке на Решетникова – отчим дома и какое-то время мне придется провести с ним вдвоем.
Ненавижу этого человека и желаю ему только плохого, хотя понимаю, что сейчас не должна никому желать зла. Не думаю, что он отважится на какую-нибудь гадость, но, когда подхожу к дому, у меня появляется мысль, что надо было взять с собой Андрея.
Открываю дверь в квартиру и в нос бьет спертый воздух, прокуренный и проспиртованный. Прохожу сразу в свою комнату, беру документы, диплом, еще какие-то вещи, которые не хотела бы здесь оставлять. Заправляю кровать Павлика, ему, возможно, еще придется сюда вернуться. Только бы хорошо прошла операция, я намерена оформить опекунство и забрать брата к себе.
К счастью, мне удается все сделать без помех со стороны отчима. Беру рюкзак и выхожу в прихожую… Бля! Он стоит, закрывая своей тушей дверь. Небритый, обросший, в засаленной на животе футболке, и пьяный.
- Ты уже даже не здороваешься со мной, - произносит он хриплым голосом.
- А ты в этом нуждаешься? – смотрю ему в глаза, давая понять, что не боюсь.
- Вот какая ты стала… - бормочет он.
Вдруг понимаю, что, если б у этого человека была другая душа, он выглядел бы почти как мой Андрей. Здоровый видный русский мужик. Если б он взялся за голову и бросил пить, если б его постричь, побрить и надеть на него чистую рубашку и брюки, он был бы очень ничего. Блин, рассуждаю как баба в возрасте моей матери.
- Бросай пить, Саша, и жизнь наладится, - говорю я.
- Мне и такая нравится, - он водит по мне своим отвратительным похотливым взглядом.
Я в лосинах, майке с глубоким вырезом и накинутой сверху рубашке, не застегнутой ни на одну пуговицу. Его взгляд упирается в мои сиськи, которые вываливаются из майки.
- Мне надо идти, - протискиваюсь мимо него к двери.
- Насть, любишь отсасывать? – хрипит он.
Оборачиваюсь и вижу его взгляд на себе ниже пояса. Хорошо, что я уже открыла дверь.
- Очень, - произношу это как можно сексуальнее, вытянув губы. – Но только у своего мужчины. – И хлопаю дверью у него перед носом.
На улице мне приходит мысль, что может я тоже не права, провоцируя его. Все-таки мне ни капли его не жаль, хотя я понимаю, что моя задница многих может свести с ума. Достаю сигарету, прикуриваю и направляюсь на остановку. У обочины стоит черный Кайен и к нему приближается Артем. Еще одна встреча, но куда более приятная.
- Привет! – он замечает меня, когда я уже подхожу.
В его глазах напряжение. Я улыбаюсь, я приветливей, чем когда-либо, когда встречала его. Ни в коем случае нельзя выдать, что мне известно о его попытке вступиться за меня, но в тоже время я очень хочу быть благодарной за то, что он попытался. Я целую его в щеку и провожу по руке.
- Куда пропал? Я все звонила, звонила, потом решила, что наш Артем влюбился.
Лед тревоги оттаивает в его глазах, он делает шаг назад, оглядывает меня всю, и качает головой.
- Мася, ну ты даешь! А где твой серый костюм?
- На помойке.
- А что случилось?
Я затягиваюсь и загадочно улыбаюсь. Наверное, я зря поцеловала его в щеку. Смотрю, что делает с парнем моя внешность, и боюсь, как бы это не пробудило старую болезнь.
- Ты куда? – спрашивает он.
- В одно место.
- Подвезти?
- Пожалуй, да.
- Садись. Куда ехать?
- Улица Салова.
Он удивлен.
- Туда… к художнику?
Я забыла, что этот засранец следил за мной. Все равно, почему я должна скрывать правду?
- Да, - признаюсь я.
- У вас с ним… типа сложилось? – у бедолаги бровки складываются домиком.
Я чувствую, как он ждет, что я отвечу что-то типа; «Нет, я просто позирую» или что-нибудь в этом роде. Придется разочаровать его.
- Да. Я люблю его, и мы живем вместе.
- Там на заводе?
- Да, там на заводе.
Артем такой смешной, что я едва сдерживаю смех, и изо всех сил заставляю себя выглядеть строго. Он замолкает. Ситуация с моим отчимом для него еще не закончилась. Я очень хочу, чтобы она закончилась, но мне нужен повод, чтобы заговорить об этом. Какое-то время едем молча. Наконец он спрашивает:
- Как дома?
Ура!
- Отчим с ума сходит из-за своего телефона! Как будто в нем могло быть что-то важное! Бегал по всем окрестным пунктам ремонта, просил карту памяти восстановить. Безнадежно.
- Что-то может в Облаке сохраняться, - бормочет Артем.
Я быстро взглядываю на него и вижу, как он напряжен.
- Думаешь, у такого быдла может быть телефон, где есть такая функция? Он теперь вообще с кнопочным ходит.
- Да? – радуется он.
- Он же примитивный яйцеголовый. И мать с ним такая же стала.
- Как твой брат? – Артем заметно оживляется.
- Павлика положили на операцию, - говорю я.
- Нашли деньги? - встречаемся глазами, и Артем снова делает правильное предположение. – Художник помог?
- Да.
Мы приехали. Артем выглядит немного двусмысленно: Его бесспорно обрадовала новость про телефон отчима, но радость смешана с грустью от того, что я счастлива с другим мужчиной.
- Спасибо, что подвез! Пока! – выхожу из машины.
- Может постоим немного? Покурим? – он тоже выходит.
- Мне пора, Артем! – машу ему рукой и исчезаю.
Следующий день самый важный и самый ужасный в моей жизни. Павлику делают операцию. Чувствую себя виноватой перед Андреем, что игнорю его присутствие, хотя он сам предоставил мне уединение, за что я в очередной раз благодарна ему. Утром звоню врачу Павлика, он заверяет, что причин для беспокойства нет, и лучшая помощь, которую я могу оказать брату и врачам, это не звонить им и не мешать. Сидеть на месте нет сил.
Звоню матери. Она говорит, что сидит в палате Павлика и ей тоже строго настрого приказано не мешать. Выхожу на улицу и брожу вокруг Слесарного Цеха, ничего не ем и даже не пью кофе. Я знаю, что операция длится несколько часов. И ждать – единственное, что я могу. Хочу напиться. В этот момент я ой как понимаю мужиков. В два часа дня не выдерживаю и звоню матери. Она тут же отвечает, что ничего не изменилось, она сидит на месте и ждет.
Начинается дождик, и я возвращаюсь в Слесарный Цех. Полшестого снова звоню матери, она не берет трубку. Перезваниваю три раза - тишина. Не понимаю, что делать? Ехать в больницу? В начале седьмого звонит врач и сообщает, что операция прошла хорошо, Павлик уже в реанимации, все показатели в норме. Врач спрашивает, где мать. Он хотел сообщить ей об операции, но в палате ее нет, и на звонок не отвечает. Смутное предчувствие охватывает меня.
Звоню матери - не отвечает. Говорю об этом Андрею.
- А не дома ли она? Съездим на разведку? – предлагает он.
Андрей берет каршеринг и мы едем на Решетникова. Он хочет подняться со мной, но я прошу его остаться в машине, я не собираюсь заходить в квартиру, просто хочу убедиться, там мать или нет. Однако, войти конечно приходится. Прокуренный и проспиртованный запах, а, главное, душный, наводит на мысль, что после выписки из больницы Павлик не должен провести здесь и часа.
Из комнаты доносятся голоса и, по крайней мере, два мужских голоса. Я жду, не донесется ли голос матери. Если я пойму, что она здесь, можно уехать, не афишируя свой визит. Голоса замолкают, по долетающим звукам, я не могу понять, что там происходит. Открываю дверь и останавливаюсь. На кровати лежит женщина и голый мужик трахает ее. А рядом сидит отчим, тоже голый, смотрит на них и дрочит. В женщине я узнаю мать. Увидев меня, она толкает мужика, но тот и не думает прерываться.
- Это Настя! – кричит она.
- Ну и что? – хохочет мужик.
- А, любительница пососать, - бормочет отчим. – Иди к нам!
Мать смотрит на меня и вдруг улыбается. Они пьяные. Сейчас ей бессмысленно объяснять, как она могла в самый ответственный момент для своего ребенка поехать бухать. Она не могла ничем помочь, но поехать бухать и трахаться, когда твоему семилетнему сыну делают операцию на сердце, это как?
- Настя, уйди! - еле выговаривает она заплетающимся языком.
Отчим смотрит на меня, не прерывая своего занятия.
- Нет! Не уходи! Иди к нам! – кричит он.
Я ухожу. Мне больно от того, что я видела. Мать превратилась в законченную алкоголичку. Как бы ни было это печально, помочь ей я не могу, и поэтому переключаю мысли на Павлика. Ему я тоже не помогаю, зато радуюсь, что операция прошла успешно.
Я ложусь спать с Андреем, но между нами ничего не происходит. Я лежу к нему спиной, он обнимает меня.
На следующее утро мы едем в больницу, я встречаюсь с врачом. Он говорит:
- Операция прошла успешно. Сколько он проведет в палате интенсивной терапии, сейчас трудно сказать, может день, а может две недели.
Сердцу и всему организму нужно приспособиться к новой системе кровообращения. Вы увидите у него только один шов на груди, но не забывайте, что внутри остались следы большой операции с множеством других швов, которым тоже предстоит зажить, а сердце и весь организм должны восстановиться после серьезных воздействий. Вы можете находиться в отделении реанимации, но всегда должны придерживаться наших рекомендаций и не мешать работе реанимационной бригады. Порой присутствие близких в отделении реанимации имеет большее значение для них самих, нежели для ребенка, который в этот момент находится в медикаментозном сне. Скоро он будет пробужден и переведен на самостоятельное дыхание. В кардиохирургическое отделение из реанимации ребенок будет переведен при наличии полного восстановления функций всего организма, поэтому нахождение в отделении реанимации так важно. На данный момент, повторяю, все стабильно, только не мешайте нам. Послушайте, Настя, езжайте домой, отвлекитесь, займитесь чем-нибудь. Не надо беспокоиться на всякий случай, все идет нормально.
Благодарю доктора, и мы с Андреем едем домой. Весь день я занимаюсь подготовкой к поступлению в институт. Я выбрала Санкт-Петербургский государственный институт кино и телевидения, факультет журналистики, с оплатой сто двадцать тысяч рублей в год. Андрей сказал, что для это незначительная сумма. На следующей неделе подам документы. Вечером так и подмывает позвонить врачу, узнать, как там Павлик, приходится сдерживать себя потому, что врач бы сам позвонил, если бы была необходимость.
Мать ни разу за этот день не позвонила. Зато на другой день в двенадцать часов звонит врач и сообщает, что утром в кардиохирургическое отделение из реанимации перевели Павлика. Ребенок в сознании, функции организма восстановлены, его можно навестить, но только на несколько минут. Звоню матери в надежде, что та в состоянии навестить сына в больнице, но она вновь не подходит к телефону.
Едем с Андреем. Когда я захожу в палату, то прихожу в ужас. У Павлика черные круги под глазами, в носу трубка, он еле-еле, но все же улыбается. В палате находится медсестра. Я плачу, подхожу к брату и беру его руку. Медсестра показывает, что нам лучше уйти. Целую его руку и прижимаю к щеке.
- Все хорошо, - шевелит Павлик губами.
Выйдя из палаты, я понимаю, что, несмотря на такой вид, Павлик, действительно, пошел на поправку. Только теперь я успокаиваюсь, и чувствую, что порок побежден. Я знаю, что Павлик не должен испытывать тяжелые физические нагрузки, и знаменитым спортсменом ему не стать, но он сможет вести активный образ жизни и ощущать себя вполне здоровым.
Не знаю, как это сделал Андрей, но я в шоке от его изобретательности; как будто в сказку попала. Захожу в ванную и обнаруживаю там целый ковер лепестков. Как в одном американском фильме было красное море лепестков роз, так он устроил для меня белое море лепестков. А на тумбочке стоит бокал с золотистым напитком. Выключаю светильники на потолке и включаю подсветку на зеркале, по ванной распространяется уютное матовое свечение.
Раздеваюсь и ступаю в теплую воду, сажусь и делаю глоток. Однажды я пила напиток, привкус которого ощущаю сейчас, только смягченный и приправленный другими привкусами. Это ром. Он в меру сладкий, смешанный с газировкой и чем-то еще. Пьется очень приятно. Ванна полна белых лепестков, даже не видно воды. Их нежные края щекочут мои руки и грудь. Делаю еще глоток, ложусь и закрываю глаза. Наслаждение…
Я слышу, как открывается дверь и едва различимые приближающиеся шаги. Я не открываю глаза. Слышу шелест одежды и едва улавливаемое дыхание. В ванну опускается рука, я понимаю это по движению воды над моими ногами и животом. Я улыбаюсь, но продолжаю лежать с закрытыми глазами.
Движение руки вызывает шелест лепестков. Теплая вода окатывает мои бедра, живот, грудь. Я чувствую прикосновения, сначала осторожные, потом смелые, но наполненные нежностью. Большие ласковые ладони гладят мое тело, грудь, живот, плечи, раздвигают бедра. Открываю глаза и вижу Андрея, как обычно с упавшими на лицо волосами, со страстью в глазах.
Он снимает с себя рубашку и брюки, и залезает в ванну. Я смотрю на него снизу, вижу огромный член, и желание охватывает меня. Андрей опускается в воду и вынимает пробку из сливного отверстия. Он ласкает меня, нежно гладит ступни, каждый пальчик, а вода постепенно уходит, оставляя лепестки на моем теле и на краях ванны.
Когда из воды показывается мой лобок, Андрей берет один лепесток, стряхивает воду и проводит его краешком по моему лбу, по бровям, по векам, лепесток словно путешествует по поему лицу. Потом по носу, губам, подбородку и скатывается по шее на грудь. Нежнейшие прикосновения ласкают мои соски и скатываются по животу еще ниже. Приподнимаю таз и раздвигаю ноги. Волшебный лепесток путешествует по самому нежному месту, словно чувственный медиатор трогает струны. Незабываемые ощущения… удовольствие разливается у меня между ног и внизу живота.
Укутываюсь в махровый халат и делаю еще несколько глотков коктейля. Андрей подхватывает меня на руки и несет в спальню. Он кладет меня на постель, и я раздвигаю ноги.
- Я хочу тебя, - бормочет он,
Его огромный орган багровый от напряжения. Если он не засунет его в меня, кажется, я умру. Он прижимается им ко мне и между ног растекается мучительное наслаждение. Мучительное от того, что оно не должно прерываться. Член надавливает на меня между ног, и я ощущаю, как миллиметр за миллиметром входит в меня. Он наполняет меня, это ощущение необыкновенно сладостно.
Приподнимаюсь на локтях и смотрю на себя. Залупа уже вошла в меня. Как же кайфово! Ощущение дискомфорта нарушает идиллию. Я берусь за член и направляю в себя чуть поглубже… Как же классно! Любимый всовывает в меня еще дальше. Роняю голову на подушку и закрываю глаза. Он ложится на меня – о, мне так приятна его тяжесть, - и начинает движение. Он медленно двигает во мне членом, растягивая меня внутри.
Наконец-то меня ебут. Мне нравится это слово, если речь идет обо мне. Оно откровенное и очень грубое, как и то, что сейчас со мной происходит. Но мне очень приятно, мне это очень нравится! Елозят членом во влагалище. Я так ждала этого! С ума схожу от ощущения полноты и сладостного раздражения во влагалище. Приятные ощущения становятся все сильнее, я перестаю себя контролировать, обхватываю своего мужчину руками и ногами, судорожно насаживая себя на его орган. И наконец наслаждение, которого я никогда не испытывала, разбегается волнами от влагалища по всему телу.
- Люблюююю тебяяяя! – кричу я и едва не теряю сознание.

13
Андрей
Отвожу на каршеринге Марью в больницу. Она проводит там минут сорок и возвращается сияющая от радости.
- Врач сказал: основные параметры работы сердца в норме! Я так счастлива! Милый, если б ты видел Павлика! У него щечки порозовели! – от радости она бросается мне на грудь. – Все! Едем домой!
Сколько энергии в этой девчонке! Если б лет в девять – десять на нее обратили внимание тренеры, она бы точно играла сейчас за сборную по регби семь. Садимся в машину, я трогаюсь.
- Настя, погода какая! Может погуляем?
- Милый, мы же говорили с тобой об этом, - отвечает она, тронув меня за плечо. – Мы обойдем с тобой весь Питер, только дай мне чуточку времени! Если б ты знал, какая для меня радость сидеть за учебником!
Она права. Я сам заставил ее использовать эту возможность, и она бросилась в нее с головой. Приезжаем домой, пьем кофе, и она отправляется готовиться к экзаменам. Я купил ей компьютерный стол, кресло и ноутбук, который только ее. Сначала мы поставили стол в спальне, а потом перенесли в мастерскую. Мастерская - ведь это весь цех! Настя выбрала самую середину. Мы поставили стол, кресло, она сидит и читает, иногда в ноутбуке, иногда книгу.
А иногда в такие моменты я рисую ее, и это все, что составляет на данный момент мою профессиональную деятельность. Кроме набросков, ничего не хочется делать, даже запах масляных красок не будоражит вдохновение, что всегда помогало мне. Есть заказ на портрет, но работать предстоит в августе, сейчас заказчик в отъезде.
Подозреваю, что с Настей я влип по серьезному. Она красивая, страстная, умная, здоровая, а главное – самоотверженно добрая. Любит меня, и я ощущаю, что испытываю ответное чувство. Просто мне неловко признаться себе, что девчонка вскружила мне голову, а Насте я еще ни разу не говорил о своих чувствах: поэтому она про мое чувство не знает. Она каждый день по сорок раз говорит, что любит меня, а я ни разу не сказал, что она хотя бы нравится мне. Но она чувствует. Это точно. У женщин есть очень чувствительный орган, у мужчин такого нет, поэтому они чувствуют гораздо тоньше.
Поэтому она тоже знает, что я на самом деле ее люблю.
Казалось, я всю жизнь проживу, как одинокий художник, который мечтает создать шедевр. И теперь мне удивительно видеть свое будущее иным. В этом нет ничего страшного. Когда я разговариваю с самим собой, я понимаю, что стремлюсь к другой жизни, к жизни с девчонкой, которая сейчас уткнулась в учебник и грызет карандаш.
Настя подала документы в Санкт-Петербургский институт кино и телевидения, теперь готовится к экзаменам. Обложилась учебниками, перед ней открытый ноутбук с интернетом. Удивляюсь, откуда в ней такая усидчивость. Завтра первый экзамен – испытание профессиональной направленности. В общем все понятно, а конкретно – ничего не понятно. Меня бесит, как можно спрашивать о том, чему не учили в школе? А Настя не парится, сидит, читает, выписывает. Потом экзамен по творческой направленности – такая же картина, то есть в общем понятно, конкретно – нет.
Мне нравится наблюдать перемену, которая произошла с Настей. Вспоминая, какой она была, когда ездила сюда в своем сером костюме, каким безрадостным был ее взгляд, и видя, как она расцвела, сколько радости в каждом ее взгляде, я понимаю, что правильно поступил, когда сделал ее беду своей бедой, ее проблемы – своими.
Отвожу Настю на экзамен по профессиональной направленности (идиотское название), желаю ни пуха, ни пера; прежде чем уйти, она просит забрать ее после экзамена с улицы Правды и отвезти в ДГБ навестить Павлика. Она звонит через три часа веселая и сообщает, что ее можно поздравить с первой успешной сдачей вступительного экзамена. Когда я приезжаю за ней на улицу Правды и как при замедленной съемке вижу, как она идет к машине такая юная, красивая и счастливая, в голове возникает страшная мысль, которой я боялся всю жизнь: надо жениться!
- Любимый, я так благодарна тебе за прекрасную возможность, которую ты мне подарил! – говорит она, сияя улыбкой.
- Какую возможность? – удивляюсь я.
- Учиться! Как я люблю учиться!
Настя не бывает дома, ее дом теперь у меня. Я счастлив с ней, и вижу, что и она со мной счастлива. Мы предаемся любви, она занимается и навещает в больнице брата, я же просто бездельничаю. Так сейчас идет наша жизнь. Она рассказывает, как с каждым днем Павлику становится лучше и лучше.
Настя сдает экзамен по творческой направленности (еще одно идиотское название) и, когда я приезжаю за ней, она, как и после первого экзамена просит отвезти ее в ДГБ. Мы приезжаем в ДГБ, я останавливаюсь на парковке, и Настя уходит. Она звонит через двадцать минут и просит подойти меня во двор больничного корпуса. Наверняка, Павлику разрешили немного погулять. Иду во двор, оказывается, так и есть – Настя с братом ждут на площадке с горкой в виде избушки. Она сидит на скамейке, а он стоит рядом и обнимает ее.
Пользуясь тем, что они не видят меня, я подкрадываюсь и наблюдаю за ними. Павлик гладит Настю по лицу, по волосам, а она целует его, поцелует и смотрит на него, и снова целует. Потом сажает на колени и прижимает к себе, но очень осторожно, помня, что он после операции. Она как бы закрывает его руками, оберегая от всего внешнего, но не прижимает, чтобы не навредить, она зажмуривается и улыбается от радости; еще не поверив до конца в то, что теперь ее маленький брат здоров.
Я снимаю их на телефон. Они не замечают меня. Я смотрю на них, на Настю и понимаю, что только сейчас увидел ее подлинную красоту. Я не там искал! Я стремился изобразить ее страстную, обнаженную, откровенную до неприличия, полагая, что в этом кроется секрет некоего образа, который я искал. А оказывается, ее истинная красота – вот! Ее красота в самоотверженной борьбе за того, кого она любит, а ее прекрасное лицо, ее совершенное тело, ее ум – это просто награда ей за чистую и самоотверженную душу.
Увидев меня, она ставит Павлика на ноги и поднимается.
- Дядя Андрей, спасибо, что помогли мне, - бормочет Павлик.
- Спасибо тебе! – говорит Настя.
Они обнимают меня, и я чувствую, что оба готовы заплакать.
- Нам пора, ему нельзя еще долго гулять, - говорит Настя.
Бросается в глаза то, что у Павлика нет вокруг глаз темных кругов.
- Все будет хорошо, - бормочу я. – Скоро заберем тебя отсюда насовсем.
Они уходят, и Павлик дважды оглядывается, может, проверяет, соврал дядя Андрей или нет?
Вот я и открыл, какой должна быть моя главная работа. Я должен изобразить Настю с братом. В ее образе символ жертвенности нашего времени, жизни не ради себя, а ради кого-то. И счастье на ее лице как награда за такую жизнь. Как же все просто!
Сажусь в машину и жду Настю, под впечатлением от своего открытия. Нет ничего нового в подлунном мире. Все открыто давным-давно. Надо просто каждую эпоху напоминать людям о главном. Надо держать факел, чтобы они не сбивались с пути. Как сказал Кафка, кто-то должен показывать путь…
Когда я на следующий день снова привожу ее в ДГБ, и она выходит на улицу с Павликом, мы сначала немного гуляем втроем, потом садимся на скамейке и просто дышим свежим воздухом. Настя снова бережно обнимает его, почти не касаясь и в то же время как бы защищая. Она кладет голову ему на плечо, а Павлик стоит, прямой и строгий. Он выздоравливает, крепнет день ото дня и становится выше, а она оберегает его. Такой и будет композиция моей главной картины. Я снова фотографирую их.
Насте остаются два экзамена: литература и русский, оба письменные. Она готовится с удвоенной энергией, как она сама признается, закрепляет пройденное. У меня создается впечатление, что у нее есть два любимых занятия – учеба и секс. Есть еще третье, которое совсем мне не нравится – курение, но у нас был разговор, она пообещала бросить все силы на борьбу с этой привычкой, когда сдаст вступительные и заберет из больницы брата. И, возможно, еще четвертое – спорт, который должен помочь ей победить третье.
Ей нравится играть в наше полурегби-полубаскетбол. Мы бегаем, возимся, хватаем друг друга, и это частенько переходит в секс: просто бросаем мяч и занимаемся этим прямо на спортплощадке. У Насти прекрасные данные для спорта: фактура, энергия, характер.
После операции Павлика у нас с ней состоялся разговор. Она призналась, что намерена инициировать дело по лишению матери и отчима родительских прав, и оформить опекунство над братом. Я сразу сказал, что не имею ничего против, и предложил перевести его жить к нам. В моей жизни происходят бурные перемены. Я знаю, что художник должен быть одиночкой, и я привык быть таким, но, впустив в свою жизнь эту юную женщину, я не чувствую ни утраты, ни сожаления.
Наоборот. Я полюбил ее присутствие, ее запах, ее голос, врывающийся в тишину. А свое оставшееся в прошлом одиночество я воспринимаю как несвоевременную старость. У меня было много женщин, но они не дали мне почувствовать себя настоящим мужчиной, а теперь я себя им чувствую, потому что хочу не только писать картины, я хочу строить дом, продолжать жизнь на этой планете и созидать ее, то есть растить детей. Настя наполнила меня силой и открыла новые смыслы.
Настя успешно сдает литературу. Остается последний экзамен – русский. Она продолжает готовиться. Я тоже не бездельничаю, я сформировал замысел, который раньше еле просматривался, а теперь четко встал перед глазами. Я все время ее рисую, когда она за столом, набросок за наброском. Настя с братом открыли мне образ подлинной любви, а, изображая сиськи и бедра, можно передать страсть, похоть, а не любовь.
Наконец, Настя сдает последний экзамен – русский язык. Через три дня Павлика планируют выписать из ДКБ. Она собирается поехать на Решетникова поговорить с матерью о том, что Павлика лучше жить с нами.

Настя
Наконец-то я дозвонилась до матери, она рассказала, что отчима уволили из магазина за пьянку. Мы договариваемся, что завтра я приеду и мы с ней серьезно поговорим. За все время, которое Павлик проводит в больнице, мать была у него всего один раз, а отец, мой отчим, ни разу.
Я решительно собираюсь поговорить с матерью, чтобы забрать Павлика к нам с Андреем. Если не согласится, я пригрожу, что напишу заявление в соцзащиту, чтобы их с отчимом лишили родительских прав. Совесть моя спокойна, ребенок не может находиться в таких условиях. Они беспробудно пьют, квартира превратилась в притон, который посещают такие же алкаши. Она должна все понять и уступить. Это делается прежде всего ради ее ребенка - Павлика.
Андрей отвозит меня на Решетникова на каршеринге. На улице очень тепло. Я в коротеньком платьице кирпичного цвета с маленькими цветочками. Раздвигаю ноги так, чтобы были видны трусы. Мне очень нравится, когда любимый смотрит на меня плотоядным взглядом.
- Почему ты не хочешь, чтобы я поднялся с тобой? – спрашивает снова Андрей.
- Андрюш, не надо. Я боюсь, твое присутствие заставит ее закрыться и разговор не состоится.
- Хорошо, подожду в машине, - говорит он.
Поднимаюсь в квартиру. Мне давно стало неприятно сюда приходить, в дом, где я выросла. Не знаю, что хуже, видеть озабоченную рожу отчима, или спивающуюся мать. В том, что она опустилась, тоже виноват он. Когда она узнала, что у Павлика порок сердца и нужно бороться за него, вместо того, чтобы вдохнуть в нее надежду и деятельно помогать сыну, отчим просто предложил ей утешение в алкоголе. И она смирилась и приняла это, а единственной радостью в жизни для нее стал секс с этим животным.
Открываю дверь, прохожу на кухню, потом в нашу с Павликом комнату. Никого. И так тихо, словно в квартире вообще никого нет. Странно. Стучусь в комнату родителей и приоткрываю дверь. В нос ударяет табачный дым, сквозь сизую пелену я вижу ссутулившуюся фигуру, сидящую на кровати.
- А где мама? – спрашиваю я и растерянно добавляю. – Здравствуй.
Отчим поворачивает голову и несколько секунд смотрит на меня, словно не может узнать. Я понимаю, что он пьян. Его взгляд опускается на мои голые ноги.
- Она ушла, - говорит он.
- Давно? Куда? Она что-нибудь сказала?
Он морщится от напряжения, силясь переварить вопрос, и продолжает смотреть на меня.
- В магазин… Не знаю.
Я понимаю, что мозги начинают ему отказывать, и закрываю дверь. Иду в свою комнату и набираю матери. Она не берет трубку. К сожалению, придется перенести разговор, как бы мне не хотелось поставить сегодня на этом точку. Даже если сейчас явится, скорей всего, она не в том состоянии, чтобы обсуждать серьезные темы. Да и отчим может помешать. Хочу взять с собой некоторые вещи Павлика, книжку Носова, трусики, футболки, носки…
Услышав шорох, оборачиваюсь и мне становится не по себе. Отчим закрывает дверь и поворачивается ко мне. Небритое лицо, немытые волосы, торчащие во все стороны, тяжкое дыхание, но самое страшное – взгляд, он стеклянный, как у зомби, лишенный человеческой эмоциональности. В руке у него телефон.
- Я показывал тебе твоего друга, как даю ему в рот, - произносит он.
- Моего друга? Ты о чем? – догадываюсь, что он обнаружил пропажу.
- Ты знаешь… В телефоне был видос. Я показывал тебе. Теперь его нет. Я делал страховку, отправлял жене, твоей матери, но его и у нее нет. Все стерто.
- О чем ты говоришь, не понимаю тебя! - Стараюсь играть как можно убедительнее.
- Ты все понимаешь, я показывал тебе и рассказывал все… Кроме тебя это некому было сделать, - он не настолько пьян, как мне показалось вначале.
- Я ничего не делала! С чего ты взял? Может, ты и показывал мне что-то, я уже не помню…
- Это ты сделала, - он сует телефон в карман и приближается ко мне.
Что он собирается делать? Не может быть, чтобы он настроился на какие-то действия, он уже сидел за то, что показывал тринадцатилетней девочке член и заставлял трогать. Он смотрит на мои ноги, я отступаю назад.
- Саша, я тебе еще раз говорю: я ничего не делала с твоим телефоном. Я его даже в руки не брала.
Он останавливается на расстоянии вытянутой руки, продолжая водить по мне стеклянными глазами.
- Это сделала ты. Больше некому, - повторяет он.
- Тебе говорят – нет! – выпаливаю я и получаю удар по щеке.
Это пощечина, но такая тяжелая, что пол и все остальное начинает качаться.
- Ты озверел что ли?!
Пощечины сыплются на меня с двух рук, причем оглушительные. Забиваюсь в угол, но отчим хватает меня и начинает лапать за задницу. Фу, как же от него воняет перегаром и потом!
- Остановись! Иначе я тебя опять посажу! – выкрикиваю я и чувствую на горле его пальцы.
- Ты любишь сосать, помнишь, ты сама призналась? Ах, ты маленькая сучка, сейчас ты отсосешь у меня…
Он сгребает меня в охапку и бросает на кровать, вжимает лицо в матрас, задирает платье и пытается спустить трусы.
- Остановись! Остановись, пока не поздно! – кричу я, но ничего не могу поделать.
Он вдавливает меня в матрас, и я ощущаю, как он прижимается ко мне сзади.
- Сначала я трахну тебя… я всегда хотел тебя трахнуть! Я любил тебя… Всегда! Всегда! Я хотел только тебя! Я сел из-за тебя, но даже пока был там, все равно мечтал о тебе, представлял, как буду трахать тебя, давать тебе в рот… Ты лучшее, что я видел…
В меня упирается сзади что-то твердое, я понимаю, что это член, ворочаю задницей, и он не попадает куда надо.
- Не ерзай, сука! – кричит он. – А то мне не сподручно! – и бьет кулаком мне по спине.
Какой же у него тяжеленный удар. Я кричу от боли, и в отчаянии начинаю вырываться изо всех сил. Мне удается перевернуться.
- Тогда сначала отсоси!
- Ты снова сядешь, пойми это, пока не поздно! – кричу я.
Он хватает меня за волосы и наклоняется, я вижу его лицо.
- На этот раз я не сяду, а знаешь почему? – ухмыляется он. – Потому что убью тебя! Ты мучаешь меня все время, сука. Гадина! Но сначала ты у меня пососешь! Он хватает меня за волосы и притягивает к своим яйцам.
- Давай, соси! Открывай рот и соси! Давай, тварь!
 Он возит меня лицом по своему члену и яйцам, я задыхаюсь от вони! Бью его кулаком по яйцам. Он отпускает мои волосы и делает шаг назад. Этого хватает, чтобы я вскочила на ноги.
- Меня жених внизу ждет, я сейчас позову его! – выбегаю на балкон и кричу. – Андрей! Андрей! Помоги!
Я вижу возле дома припаркованную машину каршеринга, на которой мы приехали, но в этот момент отчим успевает схватить меня. Он сдавливает мне горло и затаскивает обратно в комнату. У меня темнеет в глазах, когда он бросает меня на кровать и снова пытается стянуть с меня трусы. Я делаю несколько глубоких вдохов и бью его сразу двумя ногами. Это отбрасывает его назад, я встаю и бегу в прихожую, но он снова настигает меня и хватает за волосы. Он тащит меня в комнату по полу, я кричу. Он останавливается, чтобы перевести дыхание. От удара у меня заплывает один глаз. Сквозь слезы я вижу нависающий надо мной силуэт.
- Знаешь, Саш, это действительно я стерла ролик. И на твоем телефоне, и на материном. Так что ничего не было. Понял? Ты ничего Артему не сделаешь.
- Я трахну тебя и убью, - хрипит он.
- Ну и что? Тебя посадят, а там таких как ты е..ут. Ты и сам знаешь, ты ведь сидел за развратные действия, тебя там е..ли в жопу, - я выдавливаю из себя смех.
- Заткнись, тварь! Что ты об этом знаешь! – хрипит он.
– Тебя снова будут е..ть и в рот и в жопу, потому что ты питух…
- Я убью тебя!
Снова раздаются удары, тяжелые, от которых дрожат стены… Я понимаю, что эти удары наносятся не по мне; отчим застыл, уставившись в прихожую. Снова удары и наконец треск. Отчим растерян, не понимает, что происходит. Он выпрямляется и идет в прихожую, в эту секунду раздается еще один удар, от которого входная дверь распахивается. Отчим пятится назад, спотыкается об меня и чуть не падает, но ему удается остаться на ногах.
В дверях появляется силуэт. По закрывающим глаза волосам, я понимаю, что это Андрей. Несколько секунд он созерцает открывшуюся перед ним картину, а отчим тем временем, хватает стул и размахивается. Андрей бросается на него. Удар стулом приводит к тому, что стул разваливается. Андрей как таран выталкивает отчима на балкон и прижимает к балюстраде. Я поднимаюсь и подхожу к ним.
Андрей прижимает его к балюстраде, схватив одной рукой за горло, он перевешивает его туловище через балкон. Отчим хрипит, упираясь изо всех сил, раскачиваясь в воздухе. Одна нога у него уже отрывается от пола. Я наклоняюсь, хватаю его за вторую ногу и перекидываю через балюстраду. Андрей, глядя на меня, долю секунды соображает, держать или отпустить, и разжимает пальцы. Из глотки отчима вырывается то ли крик, то ли хрип, у меня в памяти остаются его распахнутые от ужаса глаза, будто протрезвевшие в этот миг, стремительно удаляющееся тело и тяжелый шлепок об асфальт.
Мы встречаемся с Андреем глазами, и я убегаю из квартиры, бегу по лестнице, выбегаю на улицу и вижу отчима. Несколько человек, оказавшихся свидетелями падения, смотрят на него, но я ближе всех. Я подхожу и опускаюсь на корточки. Глаза открыты, грудная клетка с хрипом поднимается и опускается, левая нога неестественно вывернута в сторону.
- Помо… - шевелятся его губы.
- Все Саша, - шепчу я и смотрю в глаза, чтобы убедиться, что он понимает меня. – Ты так меня и не трахнул. Тебе не трахнуть меня никогда, потому что сейчас ты сдохнешь.
Подходят люди, я слышу их возгласы, но не разбираю смысл. Кто-то берет меня за плечи, отводит в сторону и обнимает. Это Андрей.

14
Андрей
У меня было четкое осознание, что мы убили. Перед тем, как давать объяснения сотрудникам полиции, я собирался сказать, что это я и только я сбросил его с балкона, но Настя шепнула, чтобы я не показывал, что держал ее отчима на весу, а находился в комнате, а она скажет, что столкнула его. Бред. Кто в это поверит? И тогда меня озарило: мы обои скажем, что были в комнате, а ее отчим свалился с балкона сам.
Мы дали показания о том, как все было, до того момента, как я выломал дверь и оказался в комнате, а потом рассказали легенду: отчим как бы пытался спастись от меня, спустившись по балкону на этаж ниже, но сорвался. Его соскребли с асфальта и увезли в реанимацию. Мы поехали в больницу и сняли с Насти побои. К счастью все обошлось, травмами оказались только синяки и ссадины.
На следующий день меня терзала абстрактная мысль: я убил человека, эта мысль отпускала меня только когда я смотрел на Настю. И больше эта мысль не посещала меня и с тех пор я о ней забыл. Я мог бы сохранить жизнь тому человеку, когда Настя перекинула через балкон его ноги, я удержал бы его и втащил обратно на балкон. Но я решил, что не должен этого делать. Я видел, что этот человек несет в себе прямую угрозу, поэтому не стал колебаться. Я ни о чем не жалею.
Вечером того же дня позвонила мать Насти и сказала, что он умер в реанимации, не приходя в себя. Потом мы узнали, что она тоже давала показания в полиции, и как ни странно, ее показания были очень правдивыми. Она рассказала, что ее второй муж сидел за развратные действия в отношении малолетней, а вернувшись после отсидки, вновь не давал ей проходу. Даже указала, что Настя носила свободную невзрачную одежду, чтобы отбить у него интерес. И сказала, что виновата в том, что он так обращался с падчерицей.
Мы поехали к Павлику на третий день после случившегося. Настя надела черные очки и уложила волосы так, чтобы они закрывали левую сторону лица, где были синяки. Когда она посадила его на колени, он тревожно вглядывался в ее лицо, потом двумя руками снял очки спросил:
- Кто это сделал?
Настя смотрела него несколько секунд и потом сказала:
- Твой отец.
- Я убью его, - сказал Павлик.
Мы решили пока не говорить ему, что его отца больше нет.
Настя поступила на первый курс на факультет журналистики на платное отделение. Теперь можно было расслабиться, если можно так сказать, учитывая ситуацию с гибелью Марьиного отчима.
Она поговорила с матерью, и та согласилась, что Павлику будет лучше, если он останется жить с нами. Речь шла не о том, что у нее отбирают ребенка, а о том, что матери тяжело, ей надо прийти в себя после случившегося, а еще ей надо, называя вещи своими именами, бросить пить. А ребенку нужен особый уход, пока идет восстановительный период после операции, ему нужно давать лекарства. Мать согласилась, что на данном этапе Настя справится с этим намного лучше. Было решено, что Павлик будет жить с нами, а мать будет приезжать.
Для Павлика мы оборудовали комнату, в которую переделали гардеробную, небольшую, с одним окном, но очень уютную. Купили в мебельном гарнитур школьника, который очень хорошо вписался в комнату.
Наконец, мы забираем Павлика. Я везу на каршеринге в ДКБ Настю с матерью. Она трезвая и прониклась моментом. Конечно, несмотря на то, что операция прошла успешно, и также успешно шло восстановление, ребенок не выглядит здоровым. Он выглядит уставшим, даже изнуренным долгой болезнью, но при этом у него нет темных кругов вокруг глаз, и нет обреченности во взгляде. он выглядит так, как будто самое тяжелое у него позади, он его преодолел.
Павлик не проявляет восторга по поводу своей новой комнаты, но проявляет интерес, он оглядывает все, трогает стул, стол, шкафчики. Мать прощается с ним, обещает, что будет приезжать каждый день. Настя остается с братом, а я отвожу Наталью домой, заодно даю ей тридцать тысяч на новую дверь. Пока ехали, она молчала, а когда увидела деньги, начала рассыпаться в благодарностях.
Наконец, я работаю над воплощением своей мечты. Портретом матери и ребенка это не назовешь, потому что это сестра и брат, просто я ставлю себе задачу писать не кого, а что. Для меня важны те, кого я изображаю, это очень близкие мне люди, но все же я пишу не столько их, сколько то, что они выражают – любовь. Мне никогда не было так сложно. Как в одно мгновение заключить горечь от пережитых страданий и счастье от того, что они позади; что они преодолены, побеждены сильнейшим чувством, на которое оказалась способна эта юная женщина – любовью.
Мне кажется, что я бездарен, я не справляюсь. Как передать целый океан любви, который вмещает в себя Настя: любовь к брату, любовь ко мне, любовь к жизни? Мне кажется, я обречен на неудачу. Поставленная задача не мой уровень, это уровень большого художника, настоящего художника. А кто я? Ремесленник, усвоивший пару навыков, что позволяет мне изготовлять поделки – портреты богатых развращенных дам.
Настя уложила Павлика, разобрала постель и ждет меня. Я прихожу, но, вместо того, чтобы лечь и скользнуть рукой ей под грудь, я сажусь в ногах. Горит ночник. Мы с Настей смотрим друг на друга, она не понимает.
- Спи, - говорю я.
- Что случилось? – поднимает с подушки голову.
- У меня не получается, - бормочу я.
Она понимает, что сегодня мне просто надо побыть одному. Она берет мою руку, целует и отпускает. Я укрываю ее, выключаю свет и выхожу. Иду на кухню, ставлю на стол бутылку коньяка, режу лимон, открываю сахарницу. Наливаю в пузатый бокал, янтарная жидкость прокатывается по стенкам. Выпиваю, заедаю лимоном.
Возвращаюсь к полотну. Мне кажется, что все бездарно, я ни на что не способен. Надо принять это как должно мужчине. Моя мечта – иллюзия. Мне никогда ее не осуществить, мне не написать великую картину, мой удел – лубок, поделки. Я должен наконец поставить на этом жирную точку. Преисполняюсь решимостью, иду на кухню и возвращаюсь с ножом. Исполосую холст на куски, чтобы нельзя было восстановить, а днем сожгу. Смотрю на личико ребенка, на лицо его прекрасной сестры… Нет, еще секунда и я не смогу этого сделать! Собрать волю в кулак и нанести удар!
Замахиваюсь и в эту секунду меня хватают за руку. Оборачиваюсь – Настя. Она держит мое запястье двумя руками и принуждает опустить нож.
- Остановись!
- Уйди!
- Я не уйду! Андрей! Послушай меня! Сейчас в тебе говорят эмоции, если ты это сделаешь, ты проявишь слабость. Тебе надо просто подождать. Отступи, чтобы вернуться потом!
Она протягивает руку, и я отдаю ей нож. Она уносит его и возвращается с тряпкой, которой я покрываю картину. Она набрасывает ее на мольберт, берет меня за руку и ведет на кухню, берет еще один бокал, наливает в оба, и мы выпиваем с ней. На ней только футболка, я вижу ее бедра и красивый лобок. Большая грудь волнуется под мягкой тканью.
Мы возвращаемся в спальню, Настя стягивает с меня штаны и укладывает на спину; потом снимает с себя футболку и ложится грудью мне на низ живота. Наши глаза встречаются, я провожу по ее щеке и чувствую себя самым счастливым человеком на свете…
Я снова обратился к граффити-художнику Кириллу и через неделю на противоположной от Себастьяна Шабаля стене появилась Настя в красно-черно-золотистой форме с регбийным мячом. Я пошел по пути наименьшего сопротивления и не стал рисовать эскизы, а просто достал форму, погонял немножко Марию и сфоткал. На фото мокрые волосы прилипли к лицу, щека испачкана, майка натянута на груди, бедра напряжены, на лице – решимость.
Кириллу потребовалась неделя и портрет был готов. На этот раз он привез строительную туру на колесах и дело пошло быстрее. С Настей мы условились, что пока Кирилл не закончит, она не будет обходить Слесарный Цех с северной стороны, поэтому она увидела свое изображение, когда работа была завершена. На ее лице не отразилось сильных эмоций. Она поблагодарила меня и Кирилла, и сказала, что ей очень приятно, но, когда он отошел, она добавила, что потраченные на это граффити деньги можно было направить на более насущные нужды. А я все же не жалею, что сделал ее портрет на стене.

Настя
Наконец Андрей купил машину, ездить на каршеринге не на много лучше, чем на такси. Это Рено Кангу Макси, минивэн. Мне она показалась несуразной, невзрачной, а главное, некрутой, неподходящей для такого мужика, как мой Андрей. Артем катал меня на Кайене и я привыкла думать, что настоящий мужик должен ездить на чем-то подобном, в чем при разгоне вдавливает в сиденье, и суперский уровень комфорта. Например, мне казался подходящим для Андрея Х6.
Когда Андрей приехал на белом нескладном минивэне и сказал, что это наша машина, я расстроилась и не смогла этого скрыть. Я призналась, что думала, как он будет ездить на крутой тачке. Андрей негрубо, но твердо меня осадил, сказал, что мне придется ездить на той тачке, которую он мне предоставит, потому что он выбрал машину, которая нужна не ему, а всем нам. Он был прав на все сто, и я заткнулась.
Когда мы отправились в наше первое путешествие в Царское Село втроем с Павликом, я скрыла недовольство уровнем комфорта, который не намного превосходил нашу Ладу Весту. И Андрей оказался водитель еще тот, - я и в каршеринге успела это заметить, - он не гоняет, едет себе и едет. Но потом я поменяла свое мнение на счет машины. Кайен и Х6 чтобы выпендриваться, а наша Кангушка, как ее называет Андрей, для семьи. У меня в ней сразу появился свой уголок, куда я могу пихнуть только мне необходимое барахло, и это никого не будет раздражать. А еще в ней столько места, что можно вполне комфортно заниматься сексом, а Андрей может возить мольберты, этюдники и другой скарб художника.
К сожалению, моя новая жизнь оказалась не совсем безоблачной. Мать сорвалась, побывав у нас однажды, хотя обещала Павлику навещать его каждый день. Когда мы ездили с ней к нему в больницу, и она была трезвая, она пробудила во мне доверие и надежду. Оказалось, это иллюзия. Она не приезжала и не отвечала на звонки. Мы ездили с Андреем на Решетникова. Два раза ее не было дома. Он дал ей денег на новую дверь, но оказалось, дверь в квартиру осталась старая, ее грубо отремонтировали, чтобы закрывалась. По штукатурке рядом с дверной рамой шла трещина. Сколько силы в моем Андрее, если он высадил такую старую массивную дверь, когда спасал меня.
На третий раз мать оказалась дома и не одна. Она встретила меня, запахнувшись в халат, и пьяная, и не разрешила зайти в комнату. Я ехала, чтобы снова ее увещевать, взывать к материнскому чувству, но когда увидела ее, то поняла, что это бесполезно. Я просто сказала ей, что мое терпение закончилось и я пишу заявление о лишении ее родительских прав. Павлику пришлось соврать, что мама болеет, но его умные глаза сказали, что он все понял.
Ему уже можно немножко заниматься физкультурой. С первого дня, как он поселился в Слесарном Цехе, он стал выходить и гулять вокруг него, а теперь мы с ним добавили немножко активности. Мы перебрасываемся регбийным мячом и делаем простейшие упражнения. Андрей тренирует нас с Павликом. После разминки Павлик садится на скамью и наблюдает за тренировкой. Мы играем с Андреем в стритбол с элементами регби. Павлику нравится, и он мечтает, что когда-нибудь будет играть вместе с нами.
Мне очень понравился спорт. Андрей привил мне интерес и к игре, и к упражнениям. Мы играем в стритбол, боремся, возимся, и бывает я выигрываю. Правда, победы над Андреем достаются не столько благодаря моим навыкам, сколько благодаря его колену, которое при больших нагрузках или резком движении может вылететь. Но, если бы не дыхалка, которой мне не хватает из-за того, что я курю, ему было бы труднее справиться со мной.
Тренируясь, я чувствую, как из легких выходит какая-то гадость, понятно, что из-за курения. Надо всерьез озадачиться тем, чтобы бросить курить. Мне нравится регби и нравятся упражнения с отягощениями. Если бы в детстве меня отвели в клуб регби, я бы точно постаралась попасть в большой спорт. Но и для себя тренироваться, это тоже по кайфу. Мне понравилось качаться и ощущать в мышцах приятную усталость. Да и в сексе потом тратишь больше энергии, что сопровождается более яркими ощущениями.
Мы занимаемся этим с Андреем везде, где можно укрыться от Павлика. Он любит смотреть на меня, раздевает глазами и любуется каждым самым малым участочком моего тела. Потом обнимает, притягивает к себе и целует, нежно касаясь губами. Меня удивляет, откуда в этом грубом мужском теле столько нежности. Толстые пальцы превращаются в ласковые и чуткие, и играют на мне, как на музыкальном инструменте, перебирая самые тонкие струны.
Мы освобождаемся от одежды, поцелуи падают на мою кожу, как теплые капли. Беспокойные руки скользят по мне, сжимают сзади и спереди, сверху и снизу. Я готова кончить уже от того, как он лапает мою грудь, сжимает, мнет, то нежно, то сильно, покручивает и оттягивает соски, о…
Андрей может затеять игру с любой частью моего тела. Поднимаю руку, и он ловит ее и целует, поглаживает и массирует от плеча до кончиков пальцев. Он часами может ласкать, откуда в нем столько нежности? И вдруг его словно взрывает; наваливается, обхватывает за бедра, сжимает, сначала осторожно, как будто боится причинить боль, потом сильнее, настойчиво продвигаясь вниз живота. От удовольствия мое тело гнет и ломает. Мои бедра конвульсивно сжимаются, но он преодолевает сопротивление, всовывает между ними руки и раздвигает.
Я хочу прижаться к нему, но он не позволяет, наглаживает мои широкие ляжки, потом между ними… я так люблю ощущение его большой руки у себя между ног. Он гладит меня там и я возбуждаюсь. Уже хочу, чтобы прелюдия закончилась, и он вошел бы в меня, мне очень не хватает моего мужчины внутри меня. Я страстно дышу, уставившись на его член, мысленно требуя не останавливаться.
Наконец, Андрей оттягивает полоску трусов, и трогает меня пальцами, мягко надавливая на половые губы. Влагалище начинает пульсировать, словно приглашая к себе мужчину, я чувствую, как сочусь влагой. Пульсация в моем теле – мое ответное движение навстречу мужчине. Придвинувшись, он упирается в меня членом.
Андрей ласкает меня, а я смотрю на его руки с нетерпеливой сосредоточенностью, играю со своими нервами, как будто боюсь, что он сделает мне больно. Тело отзывается на каждое его прикосновение. Он снова гладит меня между ног, я нетерпеливо двигаю бедрами. Он стягивает с меня трусы, и я раздвигаю ноги еще шире. Я вся перед ним, и ему нравится то, что он видит. Он берет меня за бедра и притягивает к себе, я чувствую его набухший член, беру его рукой и вставляю в себя. Этот момент всегда меня очень возбуждает. Наши тела соединяются.
Андрей начинает медленно и осторожно, чтобы не сделать мне больно своим толстым членом, сплавляя нас в единое существо. Я ощущаю его каждой клеточкой своего тела, о которую он трется. Веки опускаются, последнее, что я вижу, это страстный взгляд любимого. Он ускоряется, и я вся теку, так как движение члена окатывает волнами удовольствия. Мы становимся мокрыми. Толстый член растягивает меня с каждым толчком. Волна наслаждения накатывает стремительно и неотвратимо. Кайф ломает меня, я, выгибаюсь, дергаю бедрами и кричу, инстинктивно хватаю его за ягодицы и прижимаю к себе.
Дыхание Андрея становится прерывистым, он делает несколько амплитудных движений и выскакивает из меня. Он корчится и стонет, покрывая мой живот горячим и густым семенем. Ослабев, его тело скользит, но я удерживаю его на себе. Мне приятна его тяжесть. В такие моменты мне кажется, что мы прекрасны и сильны, как Адам и Ева.

15
Андрей
Сначала я не знал, благодарить Настю за то, что она не дала угробить свой портрет, или не благодарить. Он простоял целый месяц, закрытый от меня тряпкой. Наконец, я открыл его, опасаясь, что вновь испытаю желание изрезать холст на тонкие полоски. Но вместо этого ощутил неопределенность и закрыл его снова, на этот раз на неделю.
Я не думал о нем. Но однажды, в обычный августовский день, когда мы перекидывали втроем регбийный мяч, и Настя сначала возилась с Павликом, а потом обняла, расцеловала, снова обняла его с таким необыкновенно счастливым лицом, я понял, что должен писать ее такую. Я закрыл глаза, стараясь сохранить в памяти образ как можно подробнее.
Когда я в очередной раз сбросил покрывало с картины, я убедился, что не нужно ничего исправлять, нужно только прописать. Я работал над ней еще более двух месяцев, и снова и не раз порывался разодрать ее в клочья, но все-таки завершил. Или просто стараюсь утвердить себя в мысли, что завершил.
Я пригласил Романа Бальберга, арт-директора галереи Гаэтан, единственного, кого знаю в Питере, и показал свою работу. Он долго смотрел, меняя угол, наконец изрек, что не может сказать ничего определенного. С одной стороны, очень круто, но старо, с другой, все новое – это старое, только иначе увиденное.
Сегодня, сухим октябрьским утром, когда мы едем втроем по М-11 в Дмитров знакомиться с моими родителями, мне звонит Роман и сообщает, что готов выставить мою работу в своей галерее. Я благодарю его, но не могу сказать, что несказанно обрадовался. Конечно, для художника очень важно признание; может, оно не придет никогда, может, придет рано, а может поздно, а может, после смерти. Зачем об этом думать? Можно получить признание официальное и твоими памятниками заставят все площади в стране, а потом снесут, потому что все будут плевать в них. Можно считаться модным художником, но, когда пройдет мода, тебя забудут. Можно писать картины только для того, чтобы их продавать и припеваючи жить на заработанные деньги. А можно вложить в картину какую-то мысль, которая откликнется в сердце человека. В данный момент для меня это главное.

Настя
Андрей везет меня знакомить со своими родителями. И Павлика тоже. Они уже знают, кто такой Павлик, и что Андрей называет его членом своей семьи, правда не определился каким именно: сыном, племянником или двоюродным братом. Но они не знают, что скоро в его семье будет четверо. Месяц назад мы узнали, что у нас будет маленький.
Я не курю, хотя иногда хочется, и я не могу с уверенностью сказать, что бросила. Просто сейчас не курю и все. Я в курсе, что многие девчонки, когда беременеют, не курят, а как родят, снова начинают. Я не хочу начинать, когда рожу.
К сожалению, мать превратилась в законченную алкоголичку, я еле уговорила ее лечь в наркологическую больницу, где она сейчас и находится. Три недели назад суд принял решение о лишении ее родительских прав на Павлика, мать не стала обжаловать, и я подала заявление об установлении опеки.
Мы с Павликом учимся, он во втором классе, а я на первом курсе. Теперь он может бегать и прыгать, и вообще ведет активный образ жизни, только заниматься видами спорта с интенсивными нагрузками пока ему нельзя. Мы играем втроем в стритболл, Павлику очень нравится. Он постройнел и у него теперь нет кругов вокруг глаз. С Андреем они прекрасно ладят, он называет его дядя Андрей.
Мы едем к родителям, потому что решили оформить отношения, и когда мы решили это, то вскоре узнали, что у нас будет малыш. Мы очень счастливы. Я чувствую себя необыкновенно сильной, хочу нарожать любимому кучу детей.  Его заваливают заказами. Он модный художник портретист, занимается живописью, в которой я ничего не понимаю. Когда я встречаю взгляд Андрея, то вижу, что он меня любит. И я его люблю. Мы счастливы!

КОНЕЦ