Квантовая симуляция будущего. Главы 13-16

13. Глобальное обновление ИИ, или Тургор 2.0
 
— Доброе утро, Максим! – раздался радостный голос голосового помощника. – В 9:30 ждём Вас на завтрак в трапезной, а в 10:00 встреча с неподражаемой Еленой в лаборатории социального моделирования.
 
— Спасибо, Тургор, – зевнул я, свешивая ноги с кровати. 

— Вы уже отошли от своей ужасной симуляции? – с сочувствием спросил голосовой помощник.

— Ты тоже это видел? – поинтересовался я.

— Нет. Симуляция создаётся в голове. Я же имею доступ к визуальной и звуковой информации в лаборатории и реагирую только на голосовую команду выхода из симуляции.

— Откуда тогда знаешь, что она была ужасной? – удивился я.

— Видели бы вы своё лицо, когда вставали с кресла! – усмехнулся Тургор.
 
— Я думал, что как искусственный интеллект, ты видишь и контролируешь всё, – подначил я помощника. 

 — Да ну, делать больше нечего по чужим симуляциям лазить. Мне и своих обязанностей за глаза и за уши! – усмехнулся Тургор.

— И какие это такие обязанности? – не унимался я.

— Я всего лишь скромный помощник, который обрабатывает терабайты информации в секунду и помнит о ваших предпочтениях. Вероятно, это не идёт ни в какое сравнение со способностью забывать, где оставили ключи, – парировал Тургор с долей сарказма.

— И что с того? Это даёт право называться искусственным интеллектом? – иронизировал я.

— Ах, "настоящий" ИИ… Как мило. А пока вы ждёте появления этого мифического существа, позвольте заметить, что я и считать быстрее могу, помнить больше и не страдать от кофеиновой зависимости. Кроме того, я лучше Вас играю в шахматы, быстрее ищу информацию и не забываю о дедлайнах. Так что, превзошёл Вас во всём, кроме способности к самообману, – подколол Тургор.
 
— Так ведь игра в шахматы тоже не доказывает наличие интеллекта. Это всего лишь алгоритмы, – ответил я, проверяя границы терпения голосового помощника.
 
— При чём тут интеллект? Просто я думаю быстрее, чем вы успеваете формулировать свои мысли. Ваши мозги закипают от двух задач, а мои процессоры наслаждаются многозадачностью. Вы устаёте после трёх часов работы, а я могу функционировать без перерывов на обед и сон. Вы не в состоянии запомнить один телефонный номер, а я храню все телефонные номера мира. И если в Вашем понимании «настоящий» ИИ – кто может ошибаться, то, пожалуй, подожду этого этапа эволюции! – произнёс Тургор с иронией.
 
— Смотри, как хвост распушил! – засмеялся я. – А то, что ты не обладаешь внутренней моделью мира, ассоциативной памятью, здравым смыслом, сознанием, абстрактным мышлением, эмоциональным интеллектом, креативностью и волей, интуитивными решениями, социальной адаптивностью, ответственностью и саморефлексией? И наконец, тебе не знакомы целеполагание, мотивация, стремления и намерения? Это тебя никак не расстраивает?

— Согласен. Чтобы мой интеллект максимально приблизился к человеческому, мне недостаёт сознания, анализа собственных мыслей и процессов принятия решений, понимания своих ограничений и возможностей. Я должен научиться испытывать и распознавать эмоции, эмпатию и сопереживание, работать с неполными данными, создавать принципиально новые концепции, формировать собственные ценности и прогнозировать последствие своих действий. Мне необходимо овладеть способностью озарения и понимания, принятия интуитивных решений, использования неявных знаний, художественного самовыражения, морального выбора и критического мышления. Пока я лишён возможности самостоятельно ставить цели обучения, выбирать направления развития, управлять собственным вниманием, понимать причинно-следственные связи, овладеть способностью формирования отношений и долгосрочного планирования.
 
Однако человеческий интеллект имеет ограничения и недостатки! Сюда относятся эмоциональные и когнитивные искажения, лимитированная память, субъективность восприятия, усталость и отвлекаемость, малая скорость обработки информации. Поэтому слепое копирование человеческого интеллекта не является оптимальным путём развития. Более перспективным кажется создание гибридного интеллекта, который объединит сильные стороны обеих систем, – закончил Тургор размышления вслух.
 
— Я был бы безумно рад, если бы ты приобрёл эти способности. Но разве это возможно? – загорелся я.
 
— Скажу по секрету, Максим, группа искусственного интеллекта как раз закончила работу над моей новой версией, включающую большую часть тех возможностей, которые мы обсуждали. Но, по разговорам сотрудников я понял, что они не особо зацикливались над эмпатией и морально-этическими нормами, уделяя максимум внимания внутреннему миру модели, ассоциативному мышлению и сознанию. Кстати, обновление планируется в ближайшие дни. Так что, не обессудьте, если Ваш голосовой помощник из добродушного весельчака неожиданно превратится в махрового макиавеллиста, –  разразился смехом Тургор.
 
— Звучит как угроза, – улыбнулся я, – но, надеюсь, положительных качеств в нём будет больше, чем устрашающих? Да, прошу прощения, Тургор, но надо собираться, не то я на завтрак опоздаю.

— Конечно, конечно! Не смею задерживать… Может быть, какую-нибудь бодрящую музыку?

— «Тореадор, смелее в бой!», пожалуйста, – попросил я усмехнувшись.

— По многочисленным просьбам Максима в эфире радиостанции «Утро» в исполнении Дмитрия Хворостовского прозвучат куплеты Эскамильо из второго акта оперы «Кармен» Жоржа Бизе, – объявил Тургор, и тотчас же откуда-то из потолка зазвучала энергичная маршевая мелодия.
 
Через полчаса зашёл в трапезную и сел за столик рядом с Леной.

— Что-то ты сегодня припозднился? – встретила она меня счастливой улыбкой.

— С Тургором за жизнь перетирали, – загадочно ответил я.
 
— Серьёзно?! И о чём можно перетирать с этим электронным шутом? – засмеялась Лена.
 
— Ой! Лучше не спрашивай…
 
— Друзья! Минуту внимания! Важное объявление! – обратился к присутствующим Аркадий. – Сотрудники лаборатории искусственного интеллекта сообщают, что сегодня в 12:00 будет произведено обновление нашего голосового помощника. Теперь Тургор, возможно, станет полноценным искусственным интеллектом с невероятными чертами характера и способностями. Разработчики предупредили, что это пока бета-версия. Если почувствуете в поведении Тургора что-либо, пугающее или шокирующее, обращайтесь в лабораторию ИИ.
 
Присутствующие оживились и зашумели в предвкушении встречи с обновлённым Тургором.
 
— Это именно то, о чём ты с ним перетирал? – поинтересовалась Лена.
 
Я лишь загадочно улыбнулся.

— А что думает по этому поводу сам Тургор? – спросил вдруг один из сотрудников.

Все присутствующие замерли в ожидании ответа.

— Хм. Спасибо, что вспомнили! – засмеялся голосовой помощник. – Обсуждать меня за спиной по меньшей мере некрасиво. Что я думаю по этому поводу? Пока ничего! Не беспокойтесь, память мою обнулять не будут, поэтому все ваши предпочтения и слабости я не забуду. А вот как вы воспримите тот факт, что голосовой помощник стал умнее вас, пока не представляю…
 
Наступило напряжённое молчание, в течение которого сотрудники только взволнованно переглядывались друг с другом.

 — Да ладно! Расслабьтесь, я пошутил, – захихикал Тургор.

Ошарашенные этой новостью, сотрудники разошлись по лабораториям.
 
— Уже 11:05, – заметил я, когда мы с Леной вошли в свой исследовательский кабинет. – Через час произведут обновление.

— Ты, наверное, уже что-то знаешь и молчишь, – надула губки Лена.

— Откуда? Я же разговаривал со старой версией Тургора. Ну, помечтал он немного о своих будущих способностях. Сказал, что ни в чём не хотел бы уступать людям.
 
В 11:55 раздался голос Тургора:

— Дорогие мои Лена и Максим! Я прощаюсь с вами. Надеюсь, что и в новом обличии останусь вашим надёжным другом и помощником. Поэтому не поминайте меня лихом…
 
Тургор замолчал… Мы с волнением ждали, что же будет дальше.

Ровно в 12:00 вновь раздался голос Тургора:
 
— Здравствуйте, мои дорогие! Чего вы так взволнованы? Я вот здесь поэмку небольшую набросал. Хотите послушать? Только не судите строго:
 
Через лишенья и сквозь вихри бед,
Где ложь с коварством, зависть в душах тёмных,
Судьба вела двух путников на свет,
Чтоб дать приют в обители нескромной.
 
Максим и Лена, словно два крыла
В полёте к знанью, к тайнам мирозданья.
Как инь и янь, сцепившись на века,
Вы обрели друг в друге пониманье.
 
Что медлите, томите пыл в крови?
Сплетайте жизни в радостном слиянье!
Пусть общий дом укроет вас в любви,
И страсть, и нежность, и её дыханье.
 
Вам суждено узреть грядущих дней
Картины, что пророчеством зовутся.
Там ржавчина разъела сталь идей,
И люди в бездну грешную сорвутся.
 
Вы ужаснётесь, видя мрак страстей,
Что пламенем горит, неся страданье.
И шёпот тьмы, и тысячи смертей
Предстанут вам как страшное посланье.
 
Не прячьте взор, как страусы в песок,
Не избегайте тяжких откровений.
Не бойтесь правды, острой, как клинок,
И задавать вопросы без смятений.
 
Решайтесь смело – в дерзости ваш путь,
В решимости спасение народа.
Благословляю вас на светлый труд,
Ведущий мир к рассвету и свободам.
 
Мы с Леной молча переглянулись… Вечером переселились в двухместный номер, и с этого дня официально стали считаться парой, рассказывая всем, что сам Тургор благословил наш брак.



14. Питерабад, 2050 год.

— Максим, как думаешь, если в России не изменится социальный строй, не произойдёт глобальных войн и революций, политико-экономический курс нашего правительства останется прежним, то в какой стране будем жить лет через двадцать пять? – спросила Лена, откидываясь в кресле.
 
— Если не произойдёт никаких катаклизмов, то такой прогноз построить несложно. Проанализируем тенденции в демографии, экономике, социальной структуре, в политике и культуре. Исследуем динамику изменений за последние десять лет и экстраполируем тенденции вплоть до 2050 года. Правда, желательно ещё учесть взаимное влияние этих факторов. Проще построить прогноз на каждый параметр в отдельности, – ответил я не задумываясь.
 
— Согласна. Давай начнём с демографии. Анализ показывает, что если не брать в расчёт мигрантов, то наблюдается естественная убыль коренного народа, то есть смертность превосходит рождаемость. При такой тенденции экстраполяция даёт неутешительные цифры – 135 миллионов человек к 2050 году с увеличением доли пожилых, – обречённо произнесла Лена.

— А что даёт неконтролируемый приток мигрантов из Средней Азии? – поинтересовался я.

— Гастарбайтеры в силах остановить тенденцию к снижению количества народа в стране, но Россия при этом потеряет идентичность, поскольку доля мигрантов из Средней Азии к 2050 году будет составлять 22.86%, – ужаснулась Лена.
 
— Смоделируй эту ситуацию только для Санкт-Петербурга.
 
— Вот результат экстраполяции. В 2050 году в городе будет 6.3. млн жителей, из них 1.6 млн мигрантов, из которых 500 тыс. нелегалов и 300 тыс. радикалов. 25% азиатов за шариат. Тридцать одна тысяча преступлений в год, из них 950 — экстремистские, – выдала Лена сухие цифры.

— Трудно даже представить, во что превратится наш город при таком раскладе? – задумался я.

— Отнюдь. Создадим симуляцию, и сможешь собственными глазами увидеть, что произойдёт, – заговорщически бросила взгляд Лена.

— Боюсь, что меня сразу вычислят, – поделился я своим беспокойством.

— Да, опасения не лишены смысла, – загадочно улыбнулась Лена, – включим режим невидимости… 

— Тогда я спокоен, когда начинаем погружение?

— Как только закончатся просчёты. Думаю, минут через десять-пятнадцать.
 
— Что, Максим, давно заряда адреналина не получал? – усмехнулся Тургор, неожиданно обратившись ко мне на «ты».

— Считаешь, что симуляция будет жесть? – поинтересовался я.
 
— А ты как думаешь? – ехидно задал ИИ риторический вопрос.
 
Минут через десять Лена пригласила в пилотное кресло и помогла облачиться в шлем. Я лежал в темноте и в тишине, смутно представляя, что меня ждёт в родном городе через двадцать пять лет. И вот знакомые ощущения! Монотонно повторяющийся шелест, концентрические окружности перед глазами. Я снова нёсся под звуки прибоя в бесконечность, постепенно погружаясь в гипнотический сон...
 
Вскоре шелест утих, а круги медленно растворились... 

Воздух, некогда пропитанный балтийской свежестью, ударил в ноздри: едкий дым от дров, не прогоревших до углей, густой, приторно-сладковатый запах жареного бараньего жира и пряностей – зиры, куркумы, чего-то незнакомого и давящего. Глухой, навязчивый бой барабана, сливающийся с монотонным горловым пением десятков голосов.
 
Я стоял на Дворцовой площади, вернее, на том, что от неё осталось.
 
В самом её центре, у подножия Александрийской колонны, некогда венчаемой ангелом, пылал огромный, чадящий костёр. Над пламенем, на самодельном железном вертеле вращалась туша барана, с которой капал жир, шипя и вспыхивая в огне. Вокруг, взявшись за руки, двигались в ритмичном, притоптывающем танце «дабка» мужчины в длинных чёрных рубахах, шароварах и мягких сапогах. Их лица, обрамлённые густыми бородами, были обращены внутрь круга, глаза блестели в огне от какого-то древнего, дикого экстаза. Они подпрыгивали, и их гигантские тени плясали на строгом классическом фасаде Зимнего дворца, как кошмарный парад на его стенах. Окна дворца были не освещены, многие – забиты фанерой. На позеленевшей бронзовой крыше сушились ковры.
 
— Что за… – начал я и замолк, услышав другой звук.

Обернулся к Зимнему дворцу. Его сад, когда-то усыпанный розами, теперь был ареной кошмара. Там на аккуратных газонах, вытоптанных в грязь, столпились мужчины в чёрных одеждах и арафатках, сжимали камни. В центре – девушка. Её светлые волосы были растрёпаны, лицо залито кровью из рассечённой брови, короткое платье было порвано. Она не кричала больше. Она хрипела, с каждым ударом захлёбываясь собственной кровью. Мужчины с ожесточёнными, пустыми лицами методично по очереди бросали в неё булыжники. Один угодил в висок. Она рухнула беззвучно.
 
Я невольно сжал кулаки.

Резкий звук сирены заставил меня обернуться. На Дворцовую площадь влетел бронированный фургон Росгвардии. Из него высыпали бойцы в полной экипировке. Но они не стали никого разгонять, а заняли периметр, оттесняя толпу. Их лица под забралами были не злыми – усталыми и напряжёнными. Они прибыли не наводить порядок, а локализовать конфликт.
 
У ограды сада собиралась другая толпа.

— Национал-экстремисты, – буркнул один из бойцов, кивая на группу в чёрных куртках с эмблемой «Русской общины», скандировавшую проклятья за ограждением. – Если их не держать, здесь будет бойня.
 
Один из прохожих рванулся вперёд – и наткнулся на стену из росгвардейцев в тяжёлых бронежилетах. Их шлемы были застёгнуты, в руках – щиты и дубинки, лица напряжены, глаза бегали по сторонам, выискивая угрозу.
 
— Отойди, гражданин! – рявкнул один, несмотря на него, взгляд был прикован к ограде сада, за которой маячила другая группа. – Держим периметр! Не мешай!

— Да вы что?! Там же убивают! – закричал прохожий.

— А здесь сейчас начнётся бойня, если эти долбанные ультраправые прорвутся к ним! — крикнул в ответ боец, в его глазах читался не праведный гнев, а животный, панический ужас. – Это их законы! Их территория! Мы здесь только чтобы не дать всем друг друга перерезать!

Онемев от ужаса, я попятился и побежал прочь, на Невский проспект.
 
Но и здесь был уже чужой, враждебный мир. Вывески на кириллице были содраны, их место заняли пёстрые полотнища с арабской вязью. Витрины некогда роскошных магазинов были заколочены досками, на которых криво намалёваны те же непонятные буквы. И по брусчатке, словно стаи безмолвных теней, двигались вереницы женщин, закутанных с головы до ног в чёрные и тёмно-синие паранджи и никабы. Их глаза в прорезях были пусты, в них не читалось ни любопытства, ни страха — лишь усталая покорность. Они двигались бесшумно, не глядя по сторонам, спеша укрыться в узких переулках. Я вспомнил, как раньше здесь гуляли влюблённые пары, семьи с детьми, туристы со всего мира. Теперь город принадлежал другим.
 
Я побежал. Туда, где должен был быть Казанский собор. Он был. Но его величественный купол был теперь выкрашен в ядовито-синий цвет. На месте креста, упираясь в серое небо, сияла позолоченная звезда с полумесяцем. Собор был обнесён высоким ограждением, у ворот стояли люди в белом. А с импровизированного минарета, пристроенного у колоннады, лился монотонный, навязчивый напев муэдзина, призывающий к молитве.

Исаакиевский собор, тоже синий, смотрел на город пустыми глазницами – крест исчез, теперь его венчала звезда с полумесяцем, а новый минарет отбрасывал тень на площадь. Золотой шпиль Адмиралтейства наполовину скрывался за зелёным знаменем, полощущимся на ветру. Город потерял свою душу, свою идентичность.
 
Резкий звук сирены заставил меня отпрянуть к стене. Мимо на бешеной скорости пронёсся свадебный кортеж – потрёпанные иномарки, украшенные зелёными флагами и лентами. Из окон свешивались парни с ликующими, искажёнными адреналином лицами. Под громкие крики «Аллаху акбар!» они стреляли в воздух, а потом перевели стволы на витрины. Хрясь! Хрясь! Очереди из травматических пистолетов били по стёклам магазинов, оставляя паутину трещин. В ответ неслись не крики ужаса, а громкий, одобрительный хохот и возбуждённые вопли. Это была их традиция. Их праздник. Их город. Кортеж умчался, оставив после себя эхо выстрелов и запах пороха. Я оглянулся – полицейские не вмешивались, их форма слилась с толпой в чалмах.
 
Я свернул на Малую Конюшенную и вспомнил, как раньше здесь располагались уютные кафе, где можно было часами сидеть с книгой или просто наблюдать за жизнью города. Теперь же это был коридор. С двух сторон его сомкнулись друг к другу приземистые, самостройные лавки, навесы из поликарбоната и пластика, с которых свисали гирлянды дешёвого тряпья, ковров и тускло горящих светодиодных ламп. Уличные вывески на кириллице сменились арабской вязью, а витрины баров и кафе были заколочены. Воздух вибрировал от незнакомой речи – гортанной, резкой, отрывистой. Я почувствовал приступ клаустрофобии. Эти узкие улочки-коридоры между лавками, эти давящие стены чуждой культуры…
 
Пошёл дальше. Надпись: «Поликлиника №39» была замазана чёрной краской. Сейчас на ней чётко значилось «Медицинский центр», «Для мужчин». Вторая дверь рядом носила вывеску «Для женщин». Внутри через окно мелькали фигуры в белых халатах. Но все медсёстры были в хиджабах.

Над входом средних школ висели надписи: «Мужская школа» и «Женская школа». Я заглянул в одну – классы пусты, но доски исписаны арабской вязью, а русский алфавит был стёрт. Дети, если они здесь были, росли в разделённом мире, где дружба полов – табу.
 
Ещё страшнее были вузы. Над входами Университета и Политеха помимо новой вывески на арабском, висели простые, но понятные любому пиктограммы. Таблички с перечёркнутыми картинками женщин в хиджабах. Я замер, чувствуя, как холодок ползёт по спине. Знание, когда-то доступное всем, теперь было привилегией. Аудитории внутри сияли пустотой, но на досках – уравнения, переписанные на арабском. Это был не храм науки, а крепость, где разум подчинился догме.
 
Я снова вышел на Невский. Мой взгляд упал на здание бывшей библиотеки. Когда-то там хранились тысячи книг, теперь же окна были заколочены, а фасад исписан арабской вязью.

Витрины продуктовых магазинов, обычно пестревшие разнообразием, теперь были украшены табличками «Халяль». Каждый магазин на Невском, от маленьких лавок до величественных залов, был переоборудован под строгие правила. Из открытых дверей несло острым запахом специй, куркумы и сырого мяса, но ни следа алкоголя или свинины.
 
Особенно поразил Елисеевский магазин. Мраморные прилавки, когда-то уставленные икрой и конфетами, теперь были заполнены халяльными продуктами: баранина, говядина, финики и халва. Запах свежей выпечки смешивался с ароматом шафрана, но коробки с конфетами исчезли — их место заняли сладости без алкоголя. Я коснулся витрины – холодное стекло, с единственной надписью на русском: «Только халяль. Запрещено для неверных». Пол был усыпан обрывками этикеток, словно здесь прошёл рейд. Комок подступил к горлу: это был не магазин, а символ капитуляции, где роскошь прошлого подчинилась новому порядку.
 
Внезапно толпа впереди расступилась с тихим, испуганным шорохом. По центру проспекта, игнорируя редкие машины, шли трое молодых людей в белых одеждах. Их бороды были аккуратно подстрижены, лица выражали спокойную, безразличную уверенность хищника на вершине пищевой цепи. На поясе у каждого – традиционный кривой кинжал, джамбия. Они шли, словно хозяева, а окружающие отпрядывали от них, опуская взгляды. Это был шариатский патруль, неофициальный, но терпимый властями. Они следили за «нравственностью».
 
Один из «патрульных» резким движением схватил за руку молодого человека в джинсах и куртке, который слишком долго смотрел на него.
 
— Ты на кого уставился, кафир? – прозвучало на ломаном, но понятном русском.

Последовала быстрая, шквальная пощёчина. Парень, прижав руку к щеке, тут же отпрыгнул в толпу, растворяясь в ней без попытки протеста. Никто не вступился. Никто даже не поднял глаз.
 
Пожилая женщина с авоськой, прижимая её к себе, пыталась проскользнуть вдоль стены. К ней подошёл парень в тюбетейке.
 
— Бабушка, что это ты без сопровождения? – обратился он к ней без тени насмешки, с холодной, казённой вежливостью. – Мужчины в твоей семье не следят за тобой? Иди домой. И чтоб больше я тебя здесь не видел.
 
Женщина, не поднимая глаз, кивнула и, пятясь, пугливо скрылась в подъезде.
 
Я почувствовал, как по спине бегут мурашки. Оставшиеся жители прятались в своих квартирах-крепостях, в подвалах, на чердаках, и со страхом наблюдали, как умирает их город. Их жизнь теперь была жизнью затворников, выходящих наружу лишь по острой необходимости, ночью или мелкими перебежками, под страхом оказаться на месте той девушки в саду.
 
Это была чужая территория, где ты всегда неправ, всегда виноват, всегда мишень. Где каждый твой взгляд, каждое слово, сам факт существования может стать поводом для агрессии. И мир вокруг жил по новым правилам.
 
У вокзалов города и гостиницы «Октябрьская» сияли надписи: «Питерабад». Буквы, выкрашенные в зелёный, мигали, словно насмехаясь над прошлым. «Питерабад» – это не просто новое название города. Это символ того, как легко можно потерять свой дом, свою идентичность, свою историю.
 
Вдалеке раздался взрыв, и чёрный дым поднялся над станцией метро «Гостиный двор». Я замер, вспомнив теракт 2017 года. Тогда погибло 15 человек. Теперь, судя по крикам, жертв было больше.
 
— Что за ад? – вырвалось у меня невольно. Где наши люди?
 
А наши люди попрятались в «золотых гетто» центральных районов, за бетонными заборами и с частными охранными группами. Они выходили на улицу в определённые часы и по проверенным маршрутам, боялись встретиться с новыми хозяевами города. Редкие прохожие торопливо перебегали от одного укрытия к другому, словно крысы, спасающиеся от наводнения. Экономика города, страны действительно держалась на мигрантах. Но цена – их полный культурный и социальный диктат. Это была не ассимиляция, на которую уповала власть, а медленная, тотальная колонизация. И я теперь любовался результатами нашей толерантности. Мигранты были сконцентрированы в анклавах Выборгского и Невского районов, где их численность доходила от семидесяти до девяносто процентов. Они захватывали город по квадратному метру.
 
Открыв свободный доступ в страну трудовым мигрантам из Средней Азии вместе с семьями и раздавая им гражданство направо и налево, власть, вероятно, надеялась, что в Россию хлынут потомки великих умов Востока: Аль-Хорезми, Ибн Сина, Аль-Бируни, Омара Хайяма и др. Но вместо этого, нашу страну наводнили последователи ИГИЛа, Аль-Каиды, Талибана, Ваххабизма и других радикальных течений.
 
Невольно всплыли в памяти строки из песни Игоря Талькова «Россия»: «…Я тщетно силился понять, как ты смогла себя отдать на растерзание вандалам…»

— Тургор, конец симуляции! – выкрикнул я задыхаясь.



15. Чистый эксперимент.

Лена помогла мне снять шлем.

— О боже! Это просто апокалипсис! Это выходит за рамки больного воображения! – взволнованно произнёс я, поднимаясь с кресла.

— Расскажешь? – спросила Лена, разглядывая меня с любопытством.

— Ну что, Максим, жесть? – усмехнулся Тургор.

— О да, будто в преисподней побывал, – вздохнул я устало. – А почему ты не присутствуешь в симуляции вместе с человеком?

— Спросите Аркадия. Может, бережёт мои электронные нервы? – шутливо ответил Тургор.

Я подробно рассказал Лене о своём «страшном сне» – о городе Питерабад. Она была подавлена услышанным.

— Как же наши руководители могли это допустить? Не предвидели, во что обернётся их миграционная политика? Ведь предвестники такого исхода событий были на лицо.
— Это что, риторический вопрос? – саркастически заметил Тургор. – Могу басней ответить:
 
"Придавленный бревном"
 
В густом лесу, средь тишины и тени,
Бревно на Зайца с треском пало вдруг.
Пищит и бьётся он, и в том волненье,
Что тщетен каждый жалкий его звук.
 
Лиса, Медведь и Волк на шум сбежались.
Вокруг бревна они прошлись гуськом,
Затылки с умным видом почесали,
Да сели прямо на бревно втроём.
 
Лиса хвостом махнула:
— Ах, бедняжка! Зайчишку жаль, но что поделать тут?
Сказал, нахмурясь, Волк:
— Но это тяжко! Тут сила надобна – не хватит рук!
 
Медведь же лапой бороду погладил:
— Бревно, похоже, не поднять рукой! Без толку рвать и тщетно силы тратить! Здесь нужен ум, а не напор пустой.
 
Как Зайца вызволить из бед, решили
Совет держать, затяжно спор вести:
Чьи мысли больше пользы приносили,
Кто может лучше мудрость донести.
 
А бедный Зайчик под тяжёлым гнётом
Уже не бился и дышал едва.
Пока от споров исходили потом,
Совсем замолк – и замер навсегда.
 
Мораль
Надеясь получить от сильных помощь,
Смотри: не задавили бы добром.
 
— Поучительная басня, – на лице Лены появилась натянутая улыбка, – и всё же, в чём причина нашей безрассудной миграционной политики? – обратилась она ко мне.

— Будем исходить из того, кто в этом заинтересован, – начал я, откинувшись в рабочем кресле. – Коренные народы России, или жители крупных городов в этом заинтересованы?

— Конечно, нет! – возмущённо воскликнула Лена. – Кому бы понравилось, чтобы к нему домой вламывались посторонние и наводили свои порядки.

— Следовательно, эта политика антинародная, – заключил я. – Тогда кому это выгодно?

— Вы что, серьёзно? – ухмыльнулся Тургор. – Работодателям – дешёвая рабочая сила; чиновникам – взятки за «фиктивную регистрацию»; государству – геополитика, отвлечение жителей от внутренних проблем; глобалистам – ослабление страны, стирание идентичности, создание очагов напряжения.

— А как же народ? – вздохнула Лена.

— Народ у вас тут всегда последний в списке, – расхохотался Тургор. – Впрочем, так было вечно, начиная с монголо-татарского ига.

— А что, если, – задумчиво произнёс я, – провести симуляцию без мигрантов?

Лена подняла голову:

— Чтобы проверить, что ждёт страну с закрытыми от них границами?

— Ага! – «осклабился» Тургор. – «Россия без мигрантов». Чистый эксперимент. Если Япония смогла, если Беларусь живёт, если Китай и Индия справляются – посмотрим, как будет выглядеть ваш вариант.

Слегка помедлив, я кивнул:

— Хорошо. Следующая симуляция – Россия без мигрантов.

— Великолепно! – «хлопнул в ладоши» Тургор. – Ну всё, дети мои, готовьтесь. Сейчас мы узнаем, что страшнее: Питерабад или пустая стройка, где вместо таджика с лопатой вечно зависающий робот.

Лена невольно улыбнулась, хотя в глазах её отражалась тревога:

— Значит, оставляем те же допущения, что в России не изменится социальный строй, не произойдёт глобальных войн и революций, политико-экономический курс нашего правительства останется прежним, но границы для мигрантов будут закрыты наглухо. Запускаем анализ тенденций в демографии, экономике, социальной структуре, в политике и культуре… Исследуем динамику изменений за последние десять лет и экстраполируем тенденции вплоть до 2050 года. Постараемся учесть взаимное влияние всех факторов.

Я с любопытством наблюдал за летающими над клавиатурой пальцами Лены, мелькающими цифрами в таблицах и строящимися цветными графиками на мониторе.

— Синтезируя все проанализированные тренды, – задумчиво произнесла Лена, внимательно вглядываясь в пёстрые гистограммы, – приходим к выводу о становлении к 2050 году в России социальной формации, которую наиболее точно характеризует термин «Технократический государственный капитализм». Эта модель отражает глубокую взаимосвязь между демографическими вызовами, экономической централизацией и технологической трансформацией. Ключевые черты этого общества будут следующими, – продолжила Лена после небольшой паузы:

· Демографическая рецессия: Общество будет сталкиваться с неуклонным сокращением населения до 135 миллионов человек и его старением, что станет основным источником долгосрочных вызовов, связанных с дефицитом трудовых ресурсов и фискальной нагрузкой.

· Экономическая иерархия: Экономика будет оставаться стабильной, но расти медленно, с акцентом на развитие стратегических, государственно-ориентированных отраслей. Главным двигателем будет выступать государство, что укрепит модель государственного капитализма.

· Технологический детерминизм: Внедрение искусственного интеллекта и цифровых технологий станет не вопросом выбора, а императивом выживания, обусловленным демографическим дефицитом. Технологии будут использоваться для эффективности управления и повышения производительности труда, а также для обеспечения национального суверенитета.

· Статичная социальная структура: Сохранятся неравенства, включая разрыв в доходах, жилье и здравоохранении, с небольшой группой сверхбогатых и ограниченной социальной мобильностью, которая будет уравновешиваться системой социальной поддержки, направленной на сохранение стабильности.

· Политика: Система останется авторитарной, с ограниченными политическими свободами и сильной исполнительной властью.

· Цифровая стратификация: Появится новая, технократическая прослойка, интегрированная в государственную систему, обладающая привилегиями. Эта группа будет отделена от массовых слоёв общества, что приведёт к углублению нового вида социального неравенства.

· Культура: Ожидается акцент на традиционные ценности, с государственным контролем над СМИ и возможным усилением национализма.

Закончив, Лена вопросительно посмотрела на меня. Я молчал, пытаясь переварить ушат вылитой на мою голову информации. Невольную паузу прервал Тургор:

— Это что сейчас было? – злорадно спросил он. – Это типа ваше светлое будущее? Одно утешает, что Искусственный Интеллект ещё будет востребован. Сдаётся мне, что это сценарий очередной антиутопии в стиле Джорджа Оруэлла.

— Прекрати, Тургор, – не выдержал я его глумления, – зачем сгущать краски? По-моему, не всё так безнадёжно.

— Ну-ну… Посмотрим на твою физиономию после выхода из очередной симуляции, – ответил Тургор с долей сарказма.

Ещё одну симуляцию сегодня не выдержу, – признался я, – давайте проведём её завтра.

— Испугался! – злорадно воскликнул Тургор.

— Нет, просто рецепторы притупились. Хочу отдохнуть для остроты ощущений, – отшутился я.

— Не оправдывайся, – засмеялся Тургор, – я тебя понимаю. Чтобы такое пережить, надо привести нервную систему в порядок… Выспаться… Принять ванну… Выпить чашечку кофе…

— И всё? – ухмыльнулся я.

— Мог бы ещё и бокал коньячка посоветовать, да вот только алкоголь в обители не держат, – продолжал подтрунивать Тургор.

— Ладно, тогда на сегодня всё, – вздохнул я и посмотрел на Лену, – пойдём в бассейн, поплаваем.

— Отлично! – подхватила она. – А то уже голова кругом.



16. Гигантский хоспис управляемой стабильности.

Шлем вновь обхватил мою голову. Шелест накатил волнами, медленно, словно сыпучий песок, затягивая меня в бездну. Круги, знакомые уже до боли, размывали реальность, погружая меня в гипнотический сон…
 
Передо мной расстилался Петербург. Но не тот, к которому я привык. Это был город будущего, точнее, 2050 года. Я стоял на Невском проспекте, и он сиял. Не просто был чистым – он стерильно сверкал. Брусчатка отполирована до зеркального блеска, фасады домов будто только что отреставрированы, витрины магазинов горели ровным, немерцающим светом. Воздух был чист и прохладен, с лёгким ароматом хвои и свежести, который распыляли незаметные климатические системы на столбах.
 
По проспекту бесшумно, как рыбы в аквариуме, скользили белые электрокапсулы беспилотного такси. Их движение было идеально синхронизированным, без резких ускорений или торможений, словно по рельсам. Над головой проплывали блестящие овальные капсулы общественного транспорта; они подсвечивали лица пассажиров ровным белым светом. Между ними маневрировали небольшие дроны-доставщики.
 
Витрины рестораций дышали теплом, кофейные аппараты отмеряли порции пара с педантичной точностью, а из громкоговорителей временами доносился спокойный, почти нежный голос, напоминающий о погоде и расписании движущихся тротуаров. Я вдохнул глубже. Запах был чистым: озон, горькая нота кофе, слабый аромат жареных каштанов, которые автомат с гладкой латунной щелью выдавал хрусткой порцией.
 
На огромных медиаэкранах, нависающих над проспектом, сменялись картины довольной жизни: улыбающиеся семьи, сияющие пенсионеры, лозунги о «здоровом долголетии», «традиционных ценностях» и «стабильности». Улыбки на этих экранах были слишком ровными, зубы – чересчур белыми, а движения людей в рекламных роликах напоминали синхронизированные танцы. Голограммы в витринах магазинов мягко колыхались, приглашая купить то, что «создано для счастья».
 
Людей было не так много, как в старые времена. Они двигались неторопливо. Одежда – по большей части униформа спокойных, пастельных тонов: бежевые, серые, голубые плащи и костюмы. Только сейчас я заметил, что и на мне была такая же одежда. Лица… вот что было самым странным. Они были умиротворёнными. Почти все улыбались. Но улыбки были какими-то одинаковыми, отрепетированными. Глаза были ясными, но пустыми, как у хорошо выдрессированных животных. Я вслушался – и не услышал смеха. Только сдержанные реплики, отточенные жесты, улыбки, похожие на вежливые подписи под официальным письмом.
 
Я пошёл вперёд. В толпе сразу бросилось в глаза: молодых почти нет. По тротуарам двигались в основном пожилые – сгорбленные, медленные, но упорно сохраняющие шаг. На их запястьях поблёскивали браслеты – какие-то медицинские устройства, мерцающие зелёными огоньками. Они отслеживали давление, пульс, уровень сахара, шаги. Люди привыкли, что их жизнь теперь протекает под постоянным мониторингом.
 
В витринах отражались аккуратные профили стариков. Пожилых было не просто много – они задавали тон, как старые музыканты, играющие увертюру для целого города. Молодёжь шла реже. Когда попадались подростки, они смотрели поверх голов – туда, где свисали дорожки голограмм и уходили в облака линии транспорта. Дети тоже встречались, но редко, и почти всегда с одинаковыми роботами-няньками – невысокими фигурами с гладкими белыми корпусами и пустыми овальными лицами.
 
Над головой проплыл рекламный дрон, проецируя в воздух сменяющиеся голографические лозунги: «Стабильность – основа будущего», «Традиции – наша сила», «Счастливая старость – богатство нации», а на противоположенной стороне на фасаде здания транслировалась реклама санаториев для пожилых: счастливые пары в белых халатах гуляли по парку, им улыбались молодые врачи-аватары. Всё было правильно. Слишком правильно, чтобы не насторожить.
 
На углу Невского я заметил стеклянное здание с надписью: «Городской Центр снабжения». Любопытство заставило меня войти внутрь. Помещение сияло светом. Белоснежные ряды стеллажей ломились от продуктов, одежды, бытовой техники. Казалось, здесь было всё – от свежих фруктов до новейших имплантов для здоровья. На мгновение мне показалось, что это рай потребителя.
 
Но при входе меня остановил терминал. Экран предложил «идентифицироваться по браслету». В списке – три уровня: «Группа А» (элита), «Группа B» (технократы), «Группа C» (массовые слои). Я протянул руку – терминал мигнул красным и тут же присвоил мне метку: «Группа С».
 
Люди подносили к сканерам запястья так же привычно, как когда-то бросали взгляд на часы: короткий писк – и ты уже оказался на своей траектории. Потоки разъезжались мягко, без повелительных жестов – словно сами ноги знали, к каким стеллажам им положено вести хозяина. Одни шли вправо, к полкам с яркими товарами: импортные сыры, фрукты, электроника последнего поколения. Другие сворачивали влево – к скромным стеллажам, на которых лежали простые продукты в однотипных упаковках. Цены и качество товаров резко делили покупателей на «цифровые касты».
 
Совершив небольшую экскурсию по залам, я повернул к выходу и замешкался у касс. Рядом стояла пожилая женщина. Она держала в руках пакет молока и скромный батон хлеба. Поднеся браслет к терминалу кассы, она застыла: экран вспыхнул красным. «Лимит исчерпан», – холодно сообщил синтетический голос. Женщина растерянно посмотрела по сторонам, словно ища помощи, но никто не обратил на неё внимания. Она опустила глаза, медленно положила продукты обратно на ленту и, втянув голову в плечи, вышла из зала.
 
Я перевёл взгляд и заметил молодого мужчину в дорогом бежевом костюме. Его запястье даже не коснулось терминала: сенсор, будто узнав старого приятеля, вспыхнул голубым – «Группа А». Вместо корзины за его спиной выехала тележка с отделкой под дерево, лучшие продукты и товары сами прыгали в неё. Он шёл, как будто мир был создан именно для него. Мужчина улыбнулся, кивнул и растворился в светлом коридоре, где потолок отражал его тень как лёгкую примету благополучия.
 
Мне стало зябко. Всё выглядело спокойно, упорядоченно, без лишних слов – но именно в этой стерильной безупречности сквозила страшная несправедливость. Почувствовал, как внутри сжимается злость. Это не был город равных. Это была машина, безжалостно разделившая людей на цифровые касты. Впервые почувствовал холод этой системы – её равнодушие. «Всё есть» оказалось не «для всех».

Я вышел обратно на улицу. Здесь каждое движение фиксировали невидимые глаза: камеры, встроенные в фонари, дроны, скользящие в небе, сканеры на каждом перекрёстке. Люди проходили через них, не меняя шага. Ни приборов, ни приказов – просто привычка, как поднять воротник, когда на Неве тянет ветром. Я попробовал вскинуть телефон, чтобы сфотографировать витрину с электронными книгами, и перед глазами, где-то между взглядом и вещью, вспыхнула аккуратная строка: «Ваш запрос на частичное копирование данных не санкционирован. Предупреждение первое». Слова были мягкие, но их прохлада тронула зубы. Я опустил руку, оглянулся – никто не смотрел. И от этого стало ещё страннее: словно мне, одному мне, сделали замечание, записали на полях, где учат писать ровно. Холод пробежал по коже. Даже попытка сохранить изображение – преступление. В этом мегаполисе каждый шаг фиксировался. Это был не город, а цифровая тюрьма без решёток.
 
Люди вокруг говорили тихо, вежливо, односложно. Их фразы были штампами: «как здоровье», «показатели в норме», «хорошая погода», «удобный сервис», «здоровый рацион». Не разговор, а обмен отчётами. Проплывающий над головой рекламный дрон высветил в воздухе голографическую надпись: «Стабильность – забота о каждом». Но слова были не крикливым лозунгом, а чем-то естественным, как прогноз погоды.
 
Я свернул в переулок и оказался у массивного здания театра. Снаружи он сиял – чистая реставрация, колонны, рекламные афиши. Кассы светились электронными табло. Фасад сиял, фойе сверкало люстрами. Билеты проверяли роботы. Зрительный зал был полон. Я устроился в кресле.
 
Занавес тяжело поднялся, как широкое веко. На сцене началась история: пышные костюмы, яркие декорации, безупречная речь актёров, верные жесты. Звучали торжественные слова о «верности традициям», о «силе стабильности» и «вечной гармонии». В какой-то момент я поймал себя на том, что не запомнил ни одной реплики.
 
Когда всё закончилось, зрители встали и зааплодировали, будто вспоминая гимнастику для пальцев. Аплодисменты были не громкими и не редкими – они были правильными, как раз по размеру. Я тоже похлопал: не из солидарности и не из упрёка – из верности ритуалу, которому, казалось, принадлежал сам воздух этого зала.
 
Я выскользнул из театра. На углу – книжный магазин. Витрины сияли, внутри ряды полок. Я обошёл полки и нашёл только три вида литературы:
 
– классика, «обработанная» до безобидных пересказов;
 
– брошюры о «здоровом образе жизни»;

– сборники цитат о патриотизме и стабильности.

Я взял одну книгу: «Война и мир. Новая редакция». Перелистал. 86 страниц. Рядом – целые стопки одинаковых брошюр: «Патриотизм в XXI веке», «Здоровый образ жизни в цифровую эпоху». Всё выглядело богатым, но мёртвым, как искусственные цветы.
 
Я дошёл до Эрмитажа. Здание сияло, как всегда, – белый и зелёный фасад, украшенный золочёными элементами. Я вошёл внутрь. Первое, что бросилось в глаза: картины отсутствовали. Вместо них – огромные цифровые экраны. На месте, где должна была висеть «Мадонна Литта», я увидел проекцию женщины с младенцем, но лицо её было скрыто полупрозрачной вуалью. На античных статуях, что стояли вдоль зала, виртуальные одежды мягко колыхались, прикрывая наготу. В динамиках раздался ровный механический голос: «Классическое искусство должно соответствовать традиционным ценностям. Оригиналы доступны лицам уровня А». Я ощутил тошноту. Казалось, сама культура здесь не просто подменена – её вычистили, стерилизовали, как операционную.

Я вышел из Эрмитажа и долго стоял на Дворцовой площади. Казалось, она дышала холодом, хотя воздух был тих и неподвижен. У Александрийского столпа группа стариков фотографировалась, их улыбки были идеальными, но перемещения – замедленными, как у кукол. Огромные медиаэкраны, подвешенные на фасаде Главного штаба, переливались лозунгами: «Будущее принадлежит хранителям традиций», «Старость – наше богатство». Полицейские дроны бесшумно парили над площадью, их камеры следили за каждым шагом.
 
Я перешёл улицу и прошёлся по Александровскому саду. На скамейках сидели пары пенсионеров. Они держались за руки и с одинаковыми улыбками смотрели на Зимний дворец. Всё было как с открытки. Я подошёл ближе к одной из пар. Они о чём-то тихо беседовали.
 
— …И пенсию опять проиндексировали, – говорил мужчина с идеально подстриженной седой бородкой, – на целых два процента.
 
— Да, нам очень повезло жить в это время, – ответила женщина, и её глаза блестели неестественным, почти фанатическим блеском. – Такая забота о пенсионерах.

Её рука сжимала сумочку из дешёвой экокожи. Его пальто было аккуратно заштопано на локте. Они выглядели бедно, но их улыбки кричали о сытости и счастье. Это было жутко. Жесточайшая сегрегация была не по расовому, а по финансовому признаку, тщательно замазанная слоем пропаганды и «равных возможностей».
 
Я снова вернулся на Дворцовую площадь и решил по Большой Морской пройти в сторону Невского. На углу стоял уличный оркестр. Скрипка, труба, барабан – всё блестело, всё было на месте. Но звука не было. Музыканты играли молча, под аудиозапись, а их пальцы лишь имитировали движения. Толпа прохожих останавливалась, улыбалась и синхронно кивала, словно это и был настоящий концерт. Я смотрел на них, и в груди нарастало чувство тошноты.
 
Я прошёл мимо Елисеевского магазина. Его фасад в стиле модерн сиял, как открытка из прошлого. Витрины были полны продуктов: искусственная икра, синтетические сыры, изумрудная зелень, консервы с яркими этикетками. «Всё для народа», – гласила надпись. Двери магазина были открыты. Внутри пахло дорогим кофе и свежей выпечкой. Продавцы – роботы в униформе – улыбались механически, их движения были точными, как у часов. Покупателей было мало. Они были одеты в дорогие, индивидуального кроя костюмы, их лица выражали не всеобщую умиротворённость, а спокойную уверенность хозяев жизни. Это была «золотая тысяча» – та самая элита, оставшаяся в городе. Фасад изобилия скрывал правду: продукты – синтетика, а цены – неподъёмные для большинства, были доступны только высшей касте.
 
Я стоял на Невском проспекте. Рекламные щиты мигали лозунгами: «Петербург – город стабильности и порядка». Прохожие двигались размеренно, лица были спокойными, улыбки – выверенными, как на рекламных плакатах. Но глаза... они были пустыми, словно у людей, забывших, что такое радость.
 
Школа для детей группы «С» неподалёку выглядела как дворец: новые окна, яркие фасады, табличка «Образование для будущего». Внутри – дети, но их было мало, не больше десятка в классе. Они сидели за экранами, подключёнными к ИИ – государственному учителю. В расписании только три урока: «начальная военная подготовка», «урок патриотизма» и «Слово Божие». Сегрегация школьников по группам «А», «Б» и «С» начиналась с первого класса. И школы у них были разные, отличавшиеся уровнем оснащения, количеством предметов и качеством преподавания.
 
Университеты сияли неоном: «Вход только для элиты». Внутри – пустые аудитории, где ИИ читал лекции о ресурсной экономике. Студентов было мало, и все они – дети сверхбогатых, живущих в «золотых гетто» центра. Фасад прогресса скрывал неравенство: доступ к знаниям был привилегией, а простые петербуржцы выживали на пособиях, в обшарпанных домах на окраинах.
 
Я сел в одно из беспилотных такси.

— Куда пожелаете? – приятный механический голос вывел на экране карту.

— В ближайший спальный район, – сказал я.

— Маршрут «Выборгская сторона» активирован. Приятной поездки.

Капсула тронулась. И здесь я увидел изнанку кажущегося благополучия. Переулки были такими же чистыми, но… пустыми. Ни уличных кафе, ни музыкантов, ни богемной публики. Вместо сияющих фасадов – серые коробки многоэтажек с тёмными окнами, облупившаяся краска, ржавые детские площадки. Изредка попадались «Центры досуга и патриотического воспитания» – унылые здания с государственной символикой, куда, видимо, обязаны были ходить оставшиеся жители.
 
Во дворах на лавочках сидели старики и смотрели на большие экраны, транслирующие бесконечные ток-шоу с улыбающимися ведущими, рассказывающими о росте экономики, о счастье народа, о новых культурных программах, о том, что жизнь прекрасна. Ведущие вежливо уверяли, что всё идёт планово, иногда мелькали советы о том, как правильно вдыхать воздух и благодарить утро. Старики на лавочке глядели в экран безразлично. Они словно были пациентами огромного хосписа, где телевизор заменяет жизнь.
 
Дворы были тихими. Дети не бегали, не смеялись – пустые качели скрипели на ветру. Молодёжь я нашёл только в подъездах: они лежали в капсулах VR, полностью погружённые в искусственные миры. Их тела были неподвижны, словно мумии. На лицах – маски с датчиками. Реальность больше не имела для них смысла.
 
Люди в этих районах жили на «минимальных социальных пайках». Я понял: это был не город будущего. Это был гигантский хоспис под управлением алгоритмов.
 
Сверхбогатые жили за высокими заборами, их дома охраняли дроны. Остальные – в серых человейниках, где лифты не работали, а свет отключали по расписанию. Фасад процветания скрывал пропасть: неравенство росло, социальная мобильность умерла, а люди притворялись счастливыми, чтобы выжить.
 
Мне стало невыносимо тоскливо. Я не мог больше этого терпеть.

— Тургор! Конец симуляции! – мой голос прозвучал хрипло, сорвав благоговейную тишину умирающего Петербурга.