Белая вершина

Монблан — высшая точка Альп, 4810 метров над уровнем моря. Местные жители называют его La Dame Blanche, Белая Дама. На высоте 4200 метров, почти у самой вершины, в 1954 году нашли замерзшее тело альпиниста. В кармане его куртки была фотография женщины и записка на французском: «Я поднимаюсь за тем, что выше». Что он имел в виду, никто не понял.


— Странно, что совсем не больно, — сказал он, глядя на свою руку. Пальцы почернели до второго сустава, кожа натянулась, как на мумии. — Сначала было адски больно, а теперь ничего. Только холодно.
— Не говори так, — Марта сидела рядом на ящике из-под провизии, кутаясь в пуховик. — Завтра придут. Мы же договорились на пять дней, а прошло только четыре.
— Ты неправильно считаешь. Сегодня шестой. — Он усмехнулся потрескавшимися губами, на нижней проступила кровь. — Помнишь, как мы поссорились из-за календаря в Шамони? Ты всегда путаешь дни.
Она не ответила. Смотрела вниз, туда, где белизна снега переходила в синеву льда, а дальше — в серую пустоту облаков. Приют на высоте 3800 метров. Деревянная хибара, вмерзшая в склон. Четыре стены, печка-буржуйка, которая не работала уже два дня, потому что кончились дрова и керосин. Снаружи выл лютый ветер, проникающий в щели.
— Я принесу снега, растоплю, — сказала она. — Тебе нужно пить.
— Зачем?
— Что — зачем?
— Зачем мне пить. Все равно не дойду.
— Перестань.
— Марта, — он повернул голову, и она увидела его глаза — ясные, спокойные, почти насмешливые. — Я же знаю. Левая нога ниже колена — мертвая. Правая рука — мертвая. Обморожение третьей степени, а может, и четвертой. Если они придут завтра, я все равно останусь без руки и ноги. Если послезавтра — умру здесь. Если вообще не придут... Ну, ты понимаешь.
Она встала резко, так что ящик опрокинулся.
— Заткнись. Просто заткнись. Они придут, мы спустимся, тебя вылечат, и все будет хорошо.
— Ты так в это веришь, что даже трогательно.
— А ты — нет?
— Нет, — сказал он. — Я не верю.
Она вышла. Хлопнула дверью так, что задребезжали обледеневшие петли. Он слышал, как она возится снаружи, как скрипит снег под ботинками. Потом тишина. Только ветер. Всегда этот ветер.
Он откинулся на спальный мешок — единственное, что у них осталось теплым, — и закрыл глаза.
Марта.
Он встретил ее в Гренобле, в баре для альпинистов. Она пила виски и читала Камю. «Миф о Сизифе». Он сел рядом, заказал то же самое.
— Камю на высоте трех тысяч метров не работает, — сказал он. — Проверял.
Она подняла глаза — серые, насмешливые, с крошечными золотыми искрами у зрачков.
— А что работает?
— Ничего. Там просто холодно и хочется вниз.
— Тогда зачем ты лезешь?
Он пожал плечами.
— Не знаю. Привычка, наверное.
Она засмеялась. Смех был чуть хриплый — от сигарет, как он узнал позже.
— Привычка подниматься туда, где холодно и хочется вниз. Хорошая привычка.
— У тебя лучше?
— У меня? — Она допила виски залпом. — У меня привычка влюбляться в людей, которые всегда куда-то лезут. На горы, на Эверест, на вулканы, к чёрту в пекло. Потом сидеть внизу и ждать, пока они вернутся. Или не вернутся.
— И часто не возвращаются?
— Один не вернулся. Остальные возвращались, но уже другими. Гора что-то в них меняла. Они спускались, но оставались там, наверху. Понимаешь?
Он понимал. Он знал таких. Сам был таким.
— А ты? — спросила она. — Ты тоже остаешься там?
— Всегда, — сказал он. — Внизу я просто жду, когда снова смогу подняться.
Она посмотрела на него долго, изучающе.
— Значит, ты из тех, кто никогда по-настоящему не спускается.
— Наверное.
— Тогда зачем тебе женщина?
Вопрос был прямой, как удар. Он не ответил сразу. Крутил в пальцах пустой стакан.
— Не знаю, — сказал он наконец. — Может, чтобы было кому ждать внизу. Чтобы было куда спускаться, даже если ты там, наверху, все равно остаешься.
Она кивнула. Будто это был правильный ответ.
Они переспали в ту же ночь. В дешевой гостинице, где сквозило из окон и пахло плесенью. Она была яростной, жадной, требовательной. Он — отстраненным, почти холодным. После она закурила, лежа на спине, глядя в потолок.
— Ты никогда не будешь по-настоящему со мной, — сказала она. — Даже когда ты здесь, ты там. Наверху.
— Да, — сказал он. — Извини.
— Не извиняйся. Просто знай: когда ты умрешь там, на своей горе, я не стану плакать. Я просто подниму бокал и скажу: «Ну вот, ты наконец добрался до своего чертова неба».
Он засмеялся.
— Сделка.
И они прожили вместе два года.

До Марты были другие.
Софи. Художница из Лиона. Она рисовала горы по его фотографиям и называла его «мой снежный барс». Спала с ним после каждого восхождения, будто занималась сексом не с ним, а с самой горой. Он ушел от нее, потому что она начала говорить о детях.
Анна. Врач из Берна. Практичная, рациональная, всегда с аптечкой в сумке. Перевязывала его раны, вправляла вывихи, читала лекции о том, как он губит свое здоровье. Он ушел от нее, потому что она была права.
Клэр. Американка, дочь миллионера. Спонсировала его экспедиции, покупала дорогое снаряжение, снимала апартаменты в Шамони с видом на Монблан. Он ушел от нее, потому что она хотела, чтобы он бросил горы и занялся «чем-то нормальным». Открыл школу альпинизма для туристов. Водил толстых немцев на Эйгер.
— Ты же можешь зарабатывать на этом, — говорила она. — Ты талантлив. У тебя опыт. Зачем рисковать жизнью ради каких-то вершин?
— Потому что иначе не имеет смысла, — отвечал он.
— Что не имеет смысла?
— Жизнь.
Она не поняла. Они никогда не понимали.
И вот — Марта. Которая понимала. Которая не пыталась его изменить. Которая просто ждала внизу и каждый раз, когда он возвращался, спрашивала:
— Ну что, нашел там то, что искал?
— Нет.
— Тогда поднимешься снова?
— Да.
— Хорошо. Я подожду.
Но в этот раз она не стала ждать внизу. Она поднялась с ним.
Это была его ошибка. Он не должен был брать ее. Она не была альпинисткой. Да, она ходила в горы, но это были прогулки, туристические маршруты. А он собирался на северную стену. Зимой. Самый сложный маршрут, который только есть на Монблане.
— Ты с ума сошел, — сказал Жак, его старый напарник, когда узнал. — Зимой, да еще с женщиной, которая никогда не лазила по отвесу.
— Она останется в приюте, — ответил он. — Я пойду один.
— Тогда зачем она нужна?
— Затем, что я хочу, чтобы она была там. Наверху. Не внизу, в долине, а там. На горе. Чтобы она увидела.
— Что увидела?
— То, ради чего я лезу.
Жак покачал головой.
— Ты идиот. Горы не показывают свои секреты женщинам. Они показывают их только тем, кто готов умереть.
— Может, я и готов.
— Тогда не бери ее. Зачем тащить ее в свою смерть?
Но он не послушал. И они поднялись. Три дня подъема, через снег, лед, ветер, который сбивал с ног. Марта шла за ним молча, упрямо, сжав зубы. На второй день у нее началась горная болезнь — тошнота, головокружение, — но она не жаловалась. На третий день они добрались до приюта.
— Я пойду дальше завтра, — сказал он. — На вершину. Ты останешься здесь.
— Нет.
— Марта...
— Я пойду с тобой.
— Ты не сможешь.
— Я смогу.
Он посмотрел на нее — на ее упрямое, побледневшее от высоты лицо, на потрескавшиеся губы, на руки в варежках, которые она прижимала к груди, чтобы согреться.
— Ты умрешь там.
— Тогда умру. Но я не останусь здесь, пока ты будешь там, наверху. Я хочу видеть. Я хочу понять, что ты там ищешь.
И он, идиот, согласился.

Они вышли на рассвете. Шли по гребню, где ветер был так силен, что приходилось падать на четвереньки и ползти. Она шла за ним на связке, как альпинисты, но она не была альпинисткой, и когда началась метель, она сорвалась.
Не упала — он успел удержать веревку. Но повисла над пропастью, и когда он вытащил ее обратно, ее правая рука была странно вывернута. Перелом. Может, вывих. На высоте 4200 метров это не имело значения — и то, и другое означало конец.
— Мы спускаемся, — сказал он.
— Нет.
— Марта, у тебя сломана рука.
— Не сломана. Вывих. Я чувствую.
— Это не важно. Мы спускаемся. Сейчас.
Но когда они попытались начать спуск, метель усилилась. Видимость — ноль. Ветер — ураганный. Идти вниз было самоубийством. Пришлось вернуться в приют.
И вот теперь, на шестой день, когда кончилась еда, кончилось топливо, а обморожение добралось до костей, он лежал и думал о том, что это была его вина. Все женщины, которых он оставил. Это была его вина. Все женщины, которые его любили и которым он не мог дать ничего, кроме пустоты.
Потому что там, наверху, на белой вершине, не было ничего. Только холод. Только ветер. Только близкая к небу снежная белизна.
И все же он хотел туда. Всегда хотел.
Марта вернулась с котелком снега. Села у буржуйки, пытаясь растопить снег теплом своего дыхания, потому что огня больше не было.
— Они придут завтра, — сказала она. Голос дрожал. — Я знаю. Завтра.
— Марта.
— Что?
— Я никогда тебя не любил.
Она замерла. Котелок выскользнул из рук, снег рассыпался по полу.
— Что ты сказал?
— Я никогда тебя не любил. Как и остальных. Софи, Анну, Клэр. Никого. Я не умею. Там, наверху, нет места для любви. Только для холода.
Она смотрела на него долго. Потом засмеялась.
— Идиот. Ты думаешь, я не знала?
— Что?
— Я всегда знала. С первого дня. Когда ты сел рядом в том баре и сказал, что Камю не работает на высоте. Я знала, что ты мертвый. Что ты уже там, наверху, в своем белом раю. И ничто тебя не вернет.
— Тогда зачем ты осталась?
Она встала. Подошла к нему. Села рядом на спальный мешок. Взяла его здоровую руку — левую, еще живую.
— Потому что я тоже искала что-то. Не горы. Не высоту. А... границу. Ту черту, за которой кончается жизнь и начинается что-то другое. Ты был на этой черте. Всегда. И я хотела быть там, с тобой. Хотя бы раз.
Он посмотрел на нее.
— И что? Ты нашла?
— Не знаю, — она улыбнулась. — Спросишь меня завтра.
— Завтра я буду мертв.
— Тогда послезавтра.
Он засмеялся. Кашлянул. Из горла вырвался хрип.
— Ты невозможная женщина.
— Знаю.
Она легла рядом с ним, прижалась к его боку. Он чувствовал холод ее тела сквозь пуховик. Они оба были холодными. Мертвыми.
— Там, наверху, — сказала она тихо, — что ты видел?
— Ничего.
— Врешь.
— Нет. Правда. Ничего. Только белизну. Белую вершину. Она как... как конец. Как то место, куда приходишь, когда все остальное уже не имеет значения.
— И ты хотел туда. Всю жизнь.
— Да.
— Почему?
Он молчал долго. Потом сказал:
— Потому что внизу я не умел жить. Я не умел любить. Не умел быть с людьми. Я умел только одно — подниматься. Туда, где ничего нет. Где не нужно быть человеком. Где можно просто... быть.
— Или не быть.
— Да. Или не быть.
Она прижалась к нему сильнее.
— Если завтра мы умрем здесь, — сказала она, — я хочу, чтобы ты знал: я не жалею. Ни об одном дне.
— Даже об этих шести?
— Даже об этих шести.
— Ты сумасшедшая.
— Знаю.
Они лежали в темноте, в холоде, в тишине. Снаружи выл ветер. Но здесь, внутри, было тихо. Почти спокойно.

Он проснулся от света.
Яркого, ослепительного, невозможного света. Открыл глаза. Через щель в стене — луч солнца. Первый за шесть дней.
Метель закончилась.
Он попытался встать. Не смог. Левая нога не слушалась. Правая рука — мертвая. Он перекатился на бок, пополз к двери. Толкнул ее плечом.
Дверь открылась.
Снаружи было утро. Ясное, морозное, сияющее утро. Снег искрился, как битое стекло. Небо было такого глубокого синего цвета, что смотреть на него было больно.
И там, впереди, над облаками, над всем миром, возвышалась вершина. Белая, чистая, недостижимая.
Он смотрел на нее, и что-то внутри него — то, что умирало последние шесть дней, — вдруг ожило. Не тело. Не мысли. Что-то другое. То, ради чего он всегда поднимался.
— Марта, — позвал он хрипло. — Марта, проснись. Смотри.
Она не ответила.
Он оглянулся. Она лежала там, в спальном мешке, неподвижно. Лицо бледное, как воск. Губы синие.
— Марта.
Он пополз обратно. Дотронулся до ее щеки. Холодная. Ледяная.
— Марта, черт возьми, просыпайся!
Она не дышала.
Он потряс ее. Снова. Еще раз. Ничего.
Она умерла ночью. Пока он спал. Тихо. Не проснувшись.
Он сидел, держа ее мертвую руку, и смотрел в ее закрытое лицо. Оно было спокойным. Почти умиротворенным.
— Ты же хотела увидеть, — сказал он вслух. — Ты же говорила, что хочешь увидеть. Вот оно. Там. Белая вершина. Вот для чего я лез всю жизнь. Для этого. Для этого...
Его голос сорвался. Он уронил голову на ее грудь и заплакал. Первый раз за двадцать лет. Плакал, потому что она мертва. Плакал, потому что он жив. Плакал, потому что вершина там, в ста метрах, и он никогда до нее не доберется.

Вертолет прилетел в полдень. Он услышал звук лопастей, но не мог встать. Лежал рядом с Мартой, держа ее за руку, и смотрел в потолок.
Они вошли — двое мужчин в красных комбинезонах, спасатели. Один наклонился над ним.
— Мсье, вы слышите меня? Мы вас эвакуируем.
— Она мертва, — сказал он.
— Да, мсье. Мы знаем. Нам очень жаль.
— Она хотела увидеть вершину.
— Мсье, мы должны спускаться. Сейчас. Погода снова меняется.
Они подняли его. Понесли к вертолету. Он обернулся. Сквозь открытую дверь приюта видел ее тело в спальном мешке. Маленькое. Одинокое.
— Подождите, — сказал он. — Я хочу... Я должен...
— Мсье, мы не можем ждать. Буря начнется через полчаса.
— Я должен забрать ее с собой!
— Мы вернемся за ней. Обещаю. Но сначала вас.
Они загрузили его в вертолет. Двери захлопнулись. Лопасти завертелись. Машина оторвалась от земли.
Он смотрел вниз, туда, где оставался приют. Маленькая точка на белом склоне. А над ней — вершина. Белая. Сияющая. Недостижимая.
И он вдруг понял.
Все эти годы он лез не к вершине. Он лез от жизни. От любви. От людей. Он лез к пустоте, к небытию, к тому месту, где не нужно быть человеком.
А Марта... Марта пошла за ним. Не потому что искала то же самое. А потому что искала его. Живого. Человека под маской альпиниста. Человека, который боялся жить.
И она нашла его. Там, на высоте 3800 метров, в деревянном домике, когда они лежали вместе в темноте, и он сказал ей правду. И она сказала, что не жалеет.
Она не жалела.
А он?
Вертолет летел вниз, к долине, к больнице, к жизни. Он смотрел в окно. Там, вверху, над облаками, была вершина. Белая. Чистая. Совершенная.
И он знал, что никогда туда не поднимется.
Не потому что потерял руку и ногу. А потому что больше не хотел.
Марта забрала его мечту с собой. В свою смерть. И оставила ему что-то другое.
Жизнь.
Пустую, бессмысленную, человеческую жизнь.
И он не знал, что с ней делать.

Эпилог

Прошло пять лет.
Он сидел в баре в Гренобле. Том самом баре, где они встретились. Пил виски. Смотрел в окно, где за стеклом темнели горы.
Левой ноги не было. Протез. Правая рука — тоже протез. Он научился писать левой. Написал книгу. О горах. О смерти. О женщине, которая умерла, чтобы он понял, что жив.
Книга стала бестселлером. Деньги. Слава. Интервью. Женщины, которые предлагали себя, потому что он был героем. Трагическим героем.
Он не трогал их. Он больше не мог. Что-то в нем умерло там, в приюте, вместе с Мартой.
Он не знал.
Дверь бара открылась. Вошла женщина. Молодая. Темные волосы. В руках — книга. Его книга.
Она села за соседний столик. Заказала виски. Открыла книгу.
Он смотрел на нее. Не собирался подходить. Не собирался говорить.
Но она подняла глаза. Посмотрела на него. Улыбнулась.
— Вы — тот самый, да? Который написал это?
— Да.
— Я прочла. Три раза. Пыталась понять. Так и не поняла.
— Что именно?
— Зачем она пошла за вами. Если знала, что умрет.
Он допил виски. Поставил стакан на стол.
— Потому что любовь — это не желание жить вместе. Это готовность умереть вместе. Если надо.
Она взяла сигарету и закурила.
— И вы... вы снова полюбите?
— Нет, — сказал он. — Я больше не умею.
— Жаль.
— Почему?
Она пожала плечами.
— Потому что вы наконец спустились. С горы. И было бы хорошо, если бы внизу вас кто-то ждал.
Он посмотрел на нее. На ее лицо. Не такое, как у Марты. Другое. Но в глазах — то же самое. Та же готовность понять непонятное.
— Никто не ждет, — сказал он.
— Тогда, может, я подожду? — Она улыбнулась. — Просто посижу здесь. Рядом. И буду ждать, пока вы не решите, что готовы снова быть человеком.
Он хотел сказать «нет». Хотел встать и уйти. Как раньше. Как всегда.
Но не встал.
Посидел. Помолчал. Потом заказал еще виски. Два стакана.
— Как вас зовут? — спросил он.
— Анна.
— Анна, — повторил он. И впервые за пять лет ему не захотелось подняться на гору. Он просто хотел сидеть здесь. В баре. Рядом с женщиной, которая бы ждала.
Снаружи темнело. Горы растворялись в сумерках. Белая вершина исчезла за облаками.
Но он больше не смотрел туда.
Он смотрел на нее.
И, может быть, это было началом чего-то. Еще не любви.
Но — обыкновенной жизни.
Внизу. Среди людей.
Где не было холодно.
Где можно было дышать.
Где можно было, наконец, остаться.

Они просидели ещё час. Она говорила о книгах, о горах, которые видела только на фотографиях, о том, что всегда хотела подняться хотя бы на одну вершину. Не высокую. Просто — чтобы посмотреть вниз и понять, что чувствуют те, кто поднимается.
Он слушал. Кивал. Отвечал короткими фразами. Всё правильно. Всё как надо.
Но что-то внутри него молчало.
Она дала ему свой номер телефона. Написала на салфетке. «Позвони, если захочешь поговорить. Или просто помолчать. Я умею молчать».
Он взял салфетку. Сложил. Сунул в карман.
— Спасибо, — сказал он.
— За что?
— За то, что ждала бы.
Она улыбнулась и ушла.
Он остался один. Допил виски. Посмотрел в окно. Горы почти исчезли в темноте, только снег на вершинах ещё белел призрачным светом.
Он заплатил. Вышел.
Отель был недалеко — маленький, дешёвый, с видом на парковку. Он снимал комнату на третьем этаже. Одна кровать, стол, стул, окно с занавеской, которая не закрывалась до конца.
Он поднялся по лестнице. Протез на левой ноге скрипел на каждой ступени. Открыл дверь. Включил свет.
На столе — бутылка виски. Наполовину пустая. Пачка сигарет. Зажигалка. И фотография в рамке.
Марта.
Та самая, которую нашли в его кармане, когда он лежал в больнице. Она улыбалась. Серые глаза с золотыми искрами. Волосы растрёпаны ветром. Снято где-то в горах, за день до того, как они поднялись в последний раз.
Он сел на кровать. Взял фотографию. Смотрел долго.
— Прости, — сказал он вслух. — Я не знаю, за что прошу прощения. За то, что ты умерла? За то, что я выжил? За то, что сегодня в баре сидел с другой женщиной и почти поверил, что могу начать заново?
Фотография молчала.
Он поставил её обратно. Налил виски. Выпил. Закурил.
— Она сказала, что будет ждать, — сказал он фотографии. — Такая же, как ты. Готовая ждать. Готовая понять. И я почти... почти поверил, что смогу. Что смогу жить. Внизу. Среди людей. Где тепло. Где можно дышать. Где не нужно подниматься, чтобы чувствовать себя живым.
Он затянулся. Выдохнул.
— Но это ложь, Марта. Всё это — ложь. Я не могу. Я не умею. Ты забрала это с собой, когда умерла. Ты забрала меня. Того, кто мог бы остаться внизу. А то, что осталось... это просто тело. Протезы. Шрамы. Пустота.
Он допил виски. Налил ещё.
— И знаешь, что самое страшное? Я даже не хочу научиться. Я не хочу этой обыкновенной жизни. Я не хочу сидеть в баре с женщиной, которая ждёт. Я не хочу писать книги для тех, кто никогда не поднимется выше тысячи метров. Я не хочу быть героем. Трагическим, ****ь, героем.
Он встал. Подошёл к окну. Распахнул его. Холодный воздух ударил в лицо.
Там, за городом, в темноте, стояли горы. Невидимые, но он чувствовал их. Массивные. Холодные. Вечные.
— Ты там? — спросил он тихо. — Марта, ты там? На белой вершине? Или ты просто исчезла, как дым? Как всё остальное?
Тишина.
Он закрыл окно. Вернулся к столу. Открыл верхний ящик.
Там, под старыми картами и письмами, лежал револьвер. Маленький, чёрный, холодный. Он купил его два года назад. На всякий случай. Если станет совсем невыносимо.
Он взял его. Покрутил в руке — в левой, единственной живой. Проверил барабан. Шесть патронов. Все на месте.
Сел обратно на кровать. Положил револьвер рядом. Взял фотографию Марты.
— Помнишь, что ты сказала? В ту последнюю ночь? «Если завтра мы умрём здесь, я хочу, чтобы ты знал: я не жалею. Ни об одном дне».
Он усмехнулся.
— А я жалею, Марта. Я жалею о каждом дне после того, как ты умерла. Потому что это не жизнь. Это просто... прозябание. Механическое. Бессмысленное. Я просыпаюсь, пишу, ем, сплю. Повторяю. И всё это время я думаю: зачем? Для чего? Чтобы однажды сидеть в баре с женщиной по имени Анна и притворяться, что мне это важно?
Он закурил новую сигарету.
— Ты знаешь, что самое смешное? Она похожа на тебя. Не внешне. Но... этой готовностью. Этим взглядом. Будто говорит: «Я понимаю. Я приму тебя таким, какой ты есть». И я почти... почти позволил себе поверить. Что можно начать заново. Что можно предать тебя и остаться жить.
Он поднял револьвер. Посмотрел на него. Холодный металл. Простое решение.
— Но я не могу предать тебя, Марта. Потому что ты единственная, кто поднялся со мной туда. На белую вершину. Ты единственная, кто умер, чтобы я понял, что жив. И я не могу... не имею права... взять эту твою смерть и обменять на другую жизнь с другой женщиной.
Он приставил дуло к виску.
— Прости меня, Марта. Или не прощай. Всё равно. Я просто хочу туда. Где ты. На белую вершину. Где холодно. Где ничего нет. Где можно, наконец, не быть.
Он закрыл глаза.
Увидел её лицо. В тот последний момент. Спокойное. Умиротворённое. Будто она нашла то, что искала.
— Я иду, — прошептал он.
И нажал на курок.