Разрыв

Иногда мне кажется, что мое прошлое принадлежит не мне, а другому человеку — тому мальчику с загорелыми до локтей руками, который бегал по каменистым тропам армянской деревни. То была иная вселенная, с иными законами. Наша семья и наши коровы были единым организмом, спаянным суровой необходимостью выжить. Молоко, мясо, шкура — всё шло в дело. Топор в руке взрослых был не орудием убийства, а инструментом продолжения жизни, суровым и безальтернативным. В той системе координат не было места сомнениям. Существовала лишь древняя, безжалостная и чистая логика: мы кормим их — они кормят нас. Круг был замкнут, и совесть молчала.

Потом был Липецк. Бескрайние равнины, шум машин, приглушенный гул цивилизации. Прошлое стало сюжетом для ностальгических рассказов, музейным экспонатом. И вот я стою на окраине города, смотрю на изумрудное море травы, колышущееся под ветром, и меня осеняет: здесь же нет проблемы с кормом! Здесь сама земля просит, чтобы на ней паслись стада. Почему бы не вернуться к истокам? Не воссоздать здесь, в этом изобилии, тот самый стройный и понятный порядок вещей?

И в этот миг мое сознание спотыкается о невидимый барьер. Словно на полной скорости я врезаюсь в стеклянную стену собственных изменившихся принципов. Мозг, обученный прагматизму, выдает на-гора четкий и жуткий вопрос: «А сможешь ли ты теперь поднять тот топор?»

Ответ приходит мгновенно, обжигая изнутри: Нет.

Это был не просто отказ. Это было крушение всего фундамента, на котором я выстроил свою прежнюю идентичность. Что со мной случилось? Куда делся тот мальчик, для которого все это было естественно?

Я начал копаться в памяти, ища опору, и с ужасом обнаружил, что мои воспоминания переписались. Тела и головы коров, которые когда-то были «источниками мяса», обрели имена и взгляды. Я вдруг с пугающей яркостью вспомнил их глаза — глубокие, влажные, полные безоговорочного доверия к тому, кто их кормит. Я вспомнил их теплые шершавые языки, их покорность и ту тихую грусть, что я теперь вижу в момент их ухода. Я вспомнил не ресурс, а личность. Существо, которое было беззащитно передо мной и чью жизнь я по праву сильного считал своей собственностью. То качество, в котором они, как мне теперь кажется, на голову выше многих людей.

Городская жизнь, дистанцировав меня от процесса, вернула мне способность видеть в корове живое создание, а не ресурс. Как писал Лев Толстой в своей работе по этике диеты, истинное понимание жизни приходит тогда, когда мы перестаем видеть в других существах лишь средство для своих целей. Я больше не чувствую себя вправе вершить суд над этими жизнями. Я не чувствую себя выше их. Я понял, что наша договоренность была с самого начала неравной: мы требовали их всего, а давали лишь кров и пищу.

Но здесь возникает жесточайший диссонанс. Я по-прежнему ем мясо. Я покупаю его в магазине, заказываю в ресторане. Я — часть системы, спрос которой и является причиной того самого забоя, на который я теперь не способен. Этот конфликт между моими убеждениями и действиями — не слабость, а проявление метаэтики, дисциплины, которая пытается ответить на наиболее важные и глубокие вопросы бытия.

Мое сознание изменилось без моего ведома. Город не украл мою решимость — он заменил слепую необходимость на зрячую совесть. Я понял, что наша «честная сделка» с детства была с самого начала монологом с нашей стороны. Мы диктовали условия, мы забирали всё, а они лишь доверяли. Это была эксплуатация, прикрытая поэзией деревенского быта.

И вот я оказываюсь в эпицентре самого мучительного диссонанса. Я, который содрогается при одной мысли о причинении вреда живому существу. Я, который больше не чувствует своего права вершить жизнь и смерть. Я — тот самый человек, который все еще ест мясо.

Но я не считаю этот разрыв своей слабостью. Я считаю его достижением. Это признание конфликта — и есть высшее проявление уважения к самому себе и к тем жизням, что были отданы за мое благополучие. Этика называют «практической философией», «учением о правильной жизни», которое строится на основе общих представлений о сущности мира и месте человека в нем. Моя совесть болит, и эта боль — мой компас.

Я не знаю, смогу ли я однажды полностью перейти на сторону своих убеждений. Хватит ли мне сил разорвать этот порочный круг для себя. Это мой личный путь, и на нем нет единственно правильного ответа. Главное — не прятаться от вопроса. Оставаться честным перед собой. Задавать его снова и снова.

И если моя история, мой искренний и незавершенный конфликт, поможет кому-то еще тоже остановиться и спросить себя: «А что же на самом деле я чувствую по этому поводу?» — значит, этот разрыв был не напрасен. Значит, он стал мостом к чьему-то еще осознанию.

Разрыв. Он не залечен. Он кровоточит. Он напоминает мне о том, кто я был, и о том, кем я стал. И я не знаю, хорошо это или плохо. Я просто знаю, что я больше не могу поднять топор. И, возможно, это и есть моя новая идентичность. Идентичность человека, который выбрал жизнь. Для всех.

А это уже начало пути.