Рябина

Рябины гроздья алых бусин
На шелковую нить судьбы,
С волненьем девушка надела,
Заслышав свадьбы бубенцы...


Тишина в доме была по-настоящему звонкой и хрупкой, словно первый лёд. Аксинья стояла у окна, её пальцы сами собой перебирали нитку алых бусин на шее.

Бусины были тёплыми, гладкими, точно живые. Это тепло рождало в памяти давний образ: седая голова батюшки, склонённая над ней.

Аксинья помнила тот день, когда ей исполнилось десять. Тогда батюшка подозвал её, взял за подбородок ладонью, шершавой от работы, и сказал тихо: «Пришла пора, Аксиньюшка». Достал суконную тряпицу, развернул бережно. На материи лежала нитка алых бусин, похожих на ягоды рябины, схваченные инеем.

Аксинья не помнила матери. Та умерла в родах, и батюшка взял на себя заботу о дочери, не перекладывая её на чужие плечи, растил один. А бусины припрятал, хранил и ждал. Ждал этого дня, когда Аксинья повзрослеет и сможет понять, как дорог подарок, что так бережно был храним, ведь кроме этих бус, в память о матушке ничего и не осталось.

«Чтобы часть её души с тобой всегда была, — пояснил он, завязывая застёжку на её тонкой шее. — Чтобы её тепло к тебе перешло».

Теперь, спустя годы, стоило Аксиньи прикоснуться к бусам, как она могла почувствовать связь с той незнакомой жизнью, навсегда оставшейся тихой печалью в её сердце.

Воспоминание растаяло, оставив на ладони тепло, а в доме — ту самую звонкую тишину. Вздохнув, Аксинья отвязала заскорузлый рукомойник, плеснула в него воды из кадки, чтобы умыться, стряхнуть сон да грусть. Потом затопила печь; острая щепа весело затрещала в тёмной утробе, обещая скромное тепло на день.

Затем взяла коромысло, пустые вёдра — пора по воду. Утро за окном было ясным, хрустальным. Солнце только-только поднималось над лесом, и длинные тени лежали на росистой траве синими кружевами. Воздух звенел от свежести, где-то совсем рядом тенькала синица.

Дорога шла под гору, мимо покосившихся плетней. Вода в реке в эту пору особенно студёная, прозрачная, и парок от неё поднимался лёгкой дымкой. Аксинья уже зачерпнула полное ведро, как вдруг конский топот разрезал утреннюю тишину. Редкий звук для их глухого места.

Она выпрямилась. На тропинке, у самого края обрывистого берега, возник всадник. Конь под ним был вороной, беспокойный, храпящий паром. А сам юноша — незнакомый, лицом бледный, усталый, но статный. Одежда на нём была городская, дорогая, только пыльная от дальней дороги. Он осадил коня и взглянул на неё. Взгляд был острым, пронзительным, не глядел, а резал.

— Девица, — голос у него оказался глуховатым и тихим. — Дай, ради Христа, напиться. Горло пересохло.

Аксинья молча, не сводя с него глаз, взяла ведро и, придерживая одной рукой под тяжёлое дно, подняла повыше, протянув его всаднику.

Тот, не слезая с седла, низко наклонился, взялся одной рукой за дужку и зачерпнул воду горстью. Пил жадно, а сам исподлобья, внимательными глазами, посматривал на Аксинью. Напившись, опустил ведро; пальцы их коснулись, и на миг в воздухе повисло что-то напряжённое, хрупкое, будто тонкая паутина, которую вот-вот порвёт ветер.

Аксинья вздрогнула — вот так ни с чего, — а пальцы словно обожгло в том месте, где их коснулся незнакомец.

— Как звать-то тебя? — вдруг спросил он.
— Да пошто тебе?
— А как пошто? Вдруг сватов решу засылать.
— Так сразу и сватов? Да может, ты лихой человек, а может, я тебе не пара.

Незнакомец засмеялся и, вожжая, вдавил каблуки в упругий живот коня, и тот, вздыбившись на мгновение, помчался.

— Свидимся! — обещание эхом разлетелось над рекой, над полем и полетело вдогонку за всадником.

А Аксинья осталась стоять и смотреть вслед. Одна-одинешенька, тонкая, словно рябина, пытаясь унять сердце, повторяющее, как заклинание: «Свидимся!»

И потянулись дни ожидания, каждый похожий на другой. Но сквозь гулкую пустоту одиночества вдруг пробился звонкий щебет — светлый и нежный. Так бывает в студёную пору, когда морозную, хрустальную тишину внезапно рвёт короткое, жизнеутверждающее синичье пение. Аксинья поймала себя на мысли, что лицо её озаряется улыбкой, стоило лишь вспомнить взгляд тех чёрных, проницательных глаз.

Запали они ей в душу, засели занозой, до боли, до нарыва. Вроде как мелочь, да болит и гложет так, что мочи нет. Аксинья накинула душегрею и вышла во двор, к рябине, унять стук сердца. Прислонилась виском к прохладной коре, как делала уже это не один раз. Кора дерева была шершавой и прохладной, будто вобравшей в себя весь ночной холод.

Аксинья обняла ствол дерева и закрыла глаза. Под ладонями он казался живым — неровным, дышащим. Лёгкий ветер шевелил листья над головой. Аксинья сделала несколько глубоких вдохов — и дрожь в руках стихла, а в груди вместо сжавшегося комка вновь появилось место для лёгкости и девичьих мечтаний. Рябина стояла немым стражем, принимая её молчаливую боль и возвращая ей ту крепкую, горьковатую ясность, что таилась в самой её сердцевине.

— Спасибо, матушка, — прошептала она.

И тут же, словно в ответ, с ветки дерева сорвалась тяжёлая кисть ягод и упала к ногам, рассыпавшись алым бисером по земле. Аксинья вздрогнула. Сердце ёкнуло — то ли от неожиданности, то ли от предчувствия. «К добру ли, к худу?» — мелькнуло в голове. — Да будь что будет.

***
Весна пришла неожиданно. Аксинья, собравшись по воду, распахнула дверь и застыла на пороге. Свежий ветер донёсся до неё лёгким и тягучим ароматом освобождающейся от бремени земли. Воздух был насыщен влагой от тающего снега и горчил смолистым запахом набухшей коры. Аксинья сделала глубокий вдох и посмотрела туда, где горизонт уже окрашивался слабыми лучами восходящего солнца.

Проходя мимо рябины, она опустила вёдра на землю и прижалась ладонями к гладкому стволу. Из-под коры исходило тепло. Дерево ещё спало, но от него веяло бесконечно живым, полным надежды ароматом, обещавшим ежегодное обновление и саму возможность жизни.

И тут, как в прошлый раз, совершенно ниоткуда возник и стал нарастать конский топот. Аксинья рванулась за ствол, стараясь унять дрожь. Она и сама не понимала, откуда взялась эта уверенность, что судьба наконец откликнулась на её зов. Уверенность, что она снова увидит всадника на вороном коне, о котором думала все эти долгие зимние месяцы.

— Эй, краса ненаглядная, от кого это ты притаилась? Неужели от меня? — услышала Аксинья уже знакомый голос.

— Я и не прячусь вовсе, — вышла Аксинья из-за рябины, стараясь скрыть, как от долгожданной встречи вспыхнули и зарделись её щёки.

— Вот, как и обещал, я вернулся, — всадник перекинул ногу через круп коня и легко спрыгнул на землю. Он похлопал по шее вороного жеребца, который яростно вращал глазами и нервно вскидывал голову, разгорячённый быстрой ездой, накинул поводья на забор. Поправив шапку, незнакомец направился к Аксинье. Та, стараясь выровнять дыхание, во все глаза смотрела, с какой неспешной грацией ему давались эти простые движения.

— Мы с тобой так и не познакомились, — продолжил незнакомец. — Златояр.
— Аксинья, — быстро выпалила она, словно спохватившись, и тут же смутилась собственной поспешности. — Господи, что ж это я? Дорогого гостя в избу не зову, да что мы тут на ветру-то стоим!
— Значит, дорогого? — блеснули его глаза.

Аксинья же снова вспыхнула — на этот раз от собственной оплошности, от того, с какой лёгкостью и простотой она ему открылась.

Златояр уже было шагнул на двор, но вдруг лицо его исказилось гримасой, словно от сильной боли. Он резко отпрянул назад, согнулся пополам, упёршись руками в колени. Затем, пытаясь сгладить неловкость, засмеялся и хитро прищурился.

— Ох, да негоже добру молодцу вот так, с порога, к девице в избу ломиться. Что люди честные подумать могут? Ты вот что, приходи по вечерней зорьке к реке.

С этими словами он отвязал коня, вскочил в седло и, стегнув его плёткой, во весь опор поскакал прочь. Аксинья не успела и слова молвить в ответ. Выскочив за калитку, она проводила взглядом удалявшегося всадника.

— Приду... — прошептала она ему вослед.

***
Аксинья смотрела, как река разъедает некогда крепкий и белый лёд, намывая чёрными пятнами полыньи. «Скоро совсем сломает», — думала она. Смотрела, как солнце, устраиваясь на ночлег, стелет по небу красный атлас на белые пуховые перины облаков. Оно было красное, как ягоды рябины, как бусины на её тонкой шее. Она машинально потрогала их рукой, словно ища защиты.

Стоять одной у реки в этот час было и страшно, и зябко, а Златояр всё не появлялся. «Обманул», — ёкнуло внутри. «Да и то верно, — с горечью подумала Аксинья. — С чего бы это вдруг счастью на мою долю перепасть? Не было его никогда, и вдруг — на, пользуйся».

Постояв ещё минуту и печально вздохнув, она отвернулась от заката — и упёрлась взглядом в мужскую грудь.

— Да отчего же так горько, зорька моя? — засмеялся Златояр. — Ты уж прости, дела задержали.

Он сделал попытку обнять её, но, словно передумав, лишь смотрел сверху вниз своим хитрющим взглядом, отмечая, как щёки её расцветают пунцовым румянцем.

А Аксинья, преодолев робость, подняла глаза — и обомлела. Так она и стояла, впиваясь взглядом в того, по кому так ныло сердце. Сползающий закат окрашивал его профиль в багрянец, и тот же огонь плясал в его глазах — колких, светлых, словно первый лёд на лесном ручье. В них плавилась насмешка, но где-то в глубине, на самом дне, тлела чужая, незнакомая ей боль. Эти глаза видели иные дали, неведомые Аксинье, и теперь смотрели на неё с любопытством, с каким разглядывают редкую безделицу, — с восхищением и благоговением.

Смуглая кожа была испещрена морщинками у глаз — от смеха ли, от ветра ли, — а в уголках губ таилась привычка улыбаться без повода. Тёмные волосы, выгоревшие на солнце до цвета мёда, непослушной прядью выбивались из-под шапки. Он был похож на своего вороного коня — такой же статный, горячий, яростный. В нём чувствовалась та же непокорная сила.

Златояр. Имя обжигало, словно раскалённый уголь. Злато ярое, жаркое, опасное.

— Долго ль собираешься молчать? — нарушил он тишину, и в его голосе, как и во взгляде, играли тёплые, насмешливые нотки.

Аксинья не ответила. Она стояла, смотрела и цвела — счастьем, переполнявшим сердце, и алым цветом на девичьих щеках.

С той встречи у реки и началась её новая история, чистая, как первый снег. Златояр появлялся с закатом. Его ухаживания были стремительными и настойчивыми; он не просил — он завоёвывал её мысли, её сердце. И Аксинья сдавалась без боя. Её мир сузился до промежутков между их встречами, до ожидания его шагов; она тонула в омуте его колдовских глаз.

***
Свадьба была скорой и шумной. Златояр, у которого не было ни рода, ни племени, справил её с такой щедростью, что у всей деревни закружились головы. Аксинья сидела в горнице, в красном сарафане, и сквозь фату смотрела на своего суженого. Как же пело её сердце! А на дворе гулял сентябрь во всей пышной красе, листья только-только начали желтеть. Лишь рябина стояла, опустив ветви к земле под тяжестью алых ягод, и тихо дрожала.

В первую же брачную ночь, когда в доме воцарилась тишина, Златояр подошёл к Аксинье. Но не с лаской. Его глаза сияли холодным светом.

— Теперь ты моя, Аксиньюшка, — прошептал он, и его пальцы коснулись её висков. — Моя... Не отводи глаз. Смотри...

И тут она почувствовала, как нечто странное и тягучее потекло из неё. Не тепло, а некое золотое сияние, сама жизненная сила, что пульсировала в её жилах, стала вытекать и впитываться в него. Она хотела крикнуть, но не могла и пошевелиться. Она видела, как разглаживаются морщинки у его глаз, как загорается изнутри кожа, как проясняется взгляд. Он не просто брал её молодость — он пил её светлую душу.

Когда он отпустил её, она в изнеможении рухнула на подушки. А он стоял у окна, помолодевший и сияющий, и смотрел на потемневшее небо.

— Спи, — сказал он безразлично. — Тебе нужно беречь силы. Для нашего чада.

С этими словами он вышел. Аксинья уткнулась лицом в подушку, и её затрясло от беззвучных рыданий. На душе было горько и тошнотворно — от обмана, от страха, от леденящего одиночества. Куда бежать? Кто поверит? «Ах, матушка...» — прошептала она в пустоту.
***
Беременность наступила быстро. Аксинья и радовалась, и страшилась одновременно: что будет с её ребёнком? Что будет с ней? С каждым днём она угасала — не от болезни, а от странного, медленного истощения. Щёки впали, взгляд потух, будто кто-то выпивал её по капле. А Златояр цвёл. Он был подобен майскому утру — полный сил и ослепительной красоты. Порой по ночам он продолжал своё чёрное дело, вытягивая из неё энергию, необходимую для поддержания этого бессмертного облика.

Однажды, когда он уехал по своим тёмным делам, Аксинья, уже с трудом передвигая ноги, вышла во двор и припала к рябине. Кора была шершавой и прохладной, но стоило ей прикоснуться, как по дереву пробежала лёгкая дрожь. Девушка подняла голову, чтобы увидеть небо сквозь резную зелень листвы. То ли от ветра, то ли от иной причины ветви над ней зашелестели, и Аксинье почудился тихий голос, знакомый до слёз — голос из самых сокровенных снов. Голос матери.

— Дитятко моё... — прошептали листья.

Аксинья обхватила ствол руками и прижалась к нему всем телом, закрыв глаза. И тогда ей открылось невиданное: она увидела, как её мать, такая же юная и обманутая, полюбила красавца-колдуна. Увидела, как он женился на ней, чтобы зачать дитя — носителя крови древнего волшебного рода, хранительницами которого были женщины их семьи. Увидела, как он высасывал из матери жизнь, пока та не сбежала, и как она нашла своё недолгое счастье, чтобы умереть в родах. И как её душа, не найдя покоя, воплотилась в рябину, посаженную у дома, — чтобы оберегать дочь.

Бусины на шее Аксиньи вдруг стали горячими, почти обжигающими. Они не просто хранили память — они были оберегом, щитом против его чар. Но слепая любовь ослабила их защиту. Аксинья рухнула на землю под деревом и зарыдала. Правда обожгла её, как удар кнута: не любовь жила в сердце колдуна, а холодный, расчётливый ритуал.

В ту ночь, когда вернулся Златояр, она встретила его не с покорным взглядом. Аксинья стояла у печи, сжимая в руке раскалённую кочергу. Бусины на её шее светились алым светом.

— Знаю, кто ты, — выдохнула она. — И знаю, зачем я тебе.

Удивление мелькнуло в его глазах, но сменилось привычной усмешкой.
— Поздно, зорька моя. Ты связана со мной. И дитя в утробе — моё. Моя вечная сила.

Он шагнул к ней, но Аксинья, собрав последние силы, ударила кочергой по лавке, где лежала его дорожная сумка. На пол выпал маленький тёмный флакон. Он разбился, и по избе разлилось смрадное зелье.

— Ты никогда не получишь моего ребёнка! — крикнула она и, выбежав во двор, бросилась к рябине.

Златояр последовал за ней, его красивое лицо исказила злоба. Но он не мог подойти близко — обережная сила рябины, умноженная решимостью Аксиньи, жгла его, как пламя.

— Проклятие! — рычал он. — Ты погубишь и себя, и дитя! Вернись!

— Лучше смерть, чем быть твоей пищей! — крикнула в ответ Аксинья и, обняв рябину, прижалась к ней щекой.

И случилось чудо. Ствол дерева затрещал, и кора расступилась, словно объятия. Аксинья шагнула в сияние, хлынувшее из его недр, в последний раз оглянулась на того, кого полюбила всем сердцем, — и ствол сомкнулся за ней.

Златояр с воем отчаяния бросился прочь, ибо чувствовал, как его красота и сила таяли, словно воск на огне.

А наутро у рябины нашли младенца — девочку. Рядом лежала нитка красных бусин. Ребёнка забрала к себе бездетная вдова-соседка. А по весне рядом со старой рябиной, с другой стороны, пробился из земли молодой, крепкий побег. Так и стояли две рябины, сплетаясь ветвями, словно обнимались, храня тихую печаль и вечный оберег.

И завязался новый круг. Готовый к новой весне, к новому ветру и к звонкому топоту коня, который когда-нибудь снова разрежет утреннюю тишину.