О зелёном

    Глава. Очень долго хочу написать о зелёном цвете в воспоминании себя, своего школьного воспоминания зелёного цвета. Не оттенка мая, весны, сочности травы, и даже не оттенок августа, более тёмный, умирающей природы. Вот ведь в чём ещё нелепость повествования я никогда не разбирался в оттенках, для меня существовали красный, синий, зелёный, а к примеру алые, бирюзовые, изумрудные, лиловые я не знал, конечно, я понимал, что это опять же что-то из основного набора красок, но не более того. А вот тут, видите ли, я пытаюсь описать суть зелёного о котором бы я хотел. В моей палитре красок этот цвет какой-то грубый, серый, слегка мрачноватый, этим цветом мне кажется был выкрашен школьный туалет, стены, трубы, подоконник. Вполне могу ошибаться. Но вот у меня нечто такое стойкое. Ещё из того туалета вспоминаю плитку, грязно-коричневого цвета. Утопленные в постаментах из этой плитки унитазы, на самом деле, мне кажется, эти предметы культа называют как-то иначе. Вся эта конструкция напоминает сейчас трибуну городских вождей седьмого ноября. Вся та же мрачная помпезность в отхожем месте, и место — это черепная коробка. Достаточно много, чтобы описать цвет, о котором я хочу начать повествование.
    Имею желанию также дополнить, что слово глава в самом начале упоминается не для того, чтобы определить порядковость. Последние годы с особым прилежанием хочу извести порядковость, и в то же самое время хоть малым образом оцифровать свою иррациональность. Слово глава употребляется как просто существительное, с которого бы следовало начать повествование, а мы помним, что трушный текст начинается с существительного. Вот и пришлось, повстречалось слово глава. Так что вполне себе могу успокоить в первую очередь себя, что пока без глав, без порядковости в римских цифрах.
    На самом то деле, когда я пишу вы, вовсе не означает, что я обращаюсь к какому-то нравственно-прилежному читателю, сей читатель это я, потому что так проще вести беседу с собой. Точнее убрать из своего думания некоторые уже выверенные мысли, слова, образы, чтобы продолжить. Иначе зацикливаешься и теряешь нить. И когда одна очень обидчивая дама из драматического театра города Н.-Тагила по имени, наверное, имя …, а впрочем, произнесу, Юлия как-то сказала мне, мол ты пишешь чепуху и мерзость, и тебя никто не читает. Я смолчал, промолчал, я понимал, что скорее всего у ней не задалась жизнь сегодня, возможно и тот самый вечер прошел не так как она мечтала его провести семнадцатилетней милой барышней. Она провела его вот так, и вот тот самый также, на самом деле вовсе не так как мечталось, а единственным виновным оказался я. А вы думаете я стал обижен? Ни в коей мере! Если милейшей даме так проще накинуться и скрасить так вечер, то к услугам и у ног, и всегда пожалуйста. В самом деле порой это наносит какой-то ущерб в вере, вере не столько в себя, сколько в несчастности обыденности, желающей возвести себя в ранг интересности, необычности. Сегодня снова пришлись слова Лермонтова: «…или застрелитесь, или повесьте пистолет на прежнее место, и пойдемте спать.» Или станьте интересными, необычными, яркими или пойдите прочь и занимайтесь своим ремеслом без пафоса холопского, которое вам привили в советской школе.
     Господи, как далеко я ухожу от описания цвета в школьном туалете. Мои слова вот-вот должны иссякнуть, мой иррационал устаёт так долго писать, искать слова, иначе я бы привёл в ужас Юленьку своей писаниной. Ну да более не стоит о ней. Я слишком много сделал для неё сейчас, упомянул её, подсказал ей, что вполне может и далее пользоваться мной как громоотводом, но станет ли на самом деле в мире чуть больше добра, здесь сомнение, впрочем, всё измеряется и познаётся в опыте своих неудач.
     Про постамент, трибуну. Слова толерантность, тоталитаризм становятся определяющими в думание. Исходя из этих слов, говоришь в слух, становишься лживым, вульгарным, теряешь интеллигентность в своей основе, в самом что ни на есть принципиальном значение этого слова, я не стану приводить из латыни значение слова интеллигентность, не хочу – это аргумент незыблемый. И вот исходя из присутствия этих слов темы становятся избирательными, исчезает научность, исчезает познание самого себя в мире, познание самого себя в себе ещё теплится, но скоро трибуна займёт место в черепной коробке.
      Как жаль я не успел рассказать о себе четырнадцатилетним, сидящим на зелёном подоконнике в школьном туалете, покуривая по всей видимости что-то из болгарских сигарет. И мои товарищи пытались выяснить у меня как это быть с девушкой, а я не знал, у меня был провал (случилось в моей жизни всё это намного позже, расскажу в другой раз), я говорил об этом, а мне не верили, и в конце концов я просто молчал, и всем казалось, что мне так повезло. И вот с тех самых пор постоянно приходит одно и то же, что окружающим важно услышать, увидеть в тебе, в твоих поступках лишь то, что они желают.
     Как-то закончилось повествование внезапно, обрывком. А потому что я всё-таки помню слова той Юленьки и боязливо описываю своё видение истории своей страны, а эту историю надо написать, до сей поры её нет, никто не может написать, пишут всё что угодно, пишут в угоду тексты, но не настоящий миф, добротный, который хочу начать писать именно с этой главы. И в главе первой я всё же опишу тот самый зелёный туалет и две двухярусных кровати в комнате общежития строительного техникума.
      И условимся так, что это было вступление, пролог моей истории страны, в которой родился, страны в которой взрослел, страны в которой живу сейчас. Да всё верно, я буду писать о трёх разных странах, которые географически находились и находятся в одном и том же месте.