Шумиха

повесть

Речка испокон века звалась Шумихой. Так её окрестили первопоселенцы. Прибыли они в здешние края из-под Воронежа. Дело давнее, царское ещё. Весна в те дни вступила в полную силу. Вода, стекающая с окрестных всхолмий, разгулеванилось.  Кони прибывших встали у самого уреза воды. Колеса тележные перестали жаловаться на долгий путь. И стало слышно, как по логу устремляется вода. Здесь конец пути для четырёх семей. Конечно, к середине июня вода в логу опомнилась и уже больше не шумела. Однако, имя у речки осталось и прижилось. Прижились и семьи переселенцев. А потом начали прибиваться к месту другие-разные. Село израсталось. Избы ставили вдоль речки. И оно уже именовалось с тех пор Васильевкой по имени коренника – Василия Парфеныча Качанова. Того самого, что первым прибыл на место новой жизни. Он же, кстати, и воскликнул, когда кони встали: - Эка шумиха. И указал кнутовищем на стремнину речную.
  Ангелина Степановна тоже из рода Качановых. Но не от корня Василия, а от корня Качанова Ильи – тоже первопоселенца. Они не родня по крови, а однофамильцы. Там, под Воронежем, откуда выехали, полсела были Качановы, а полсела звались Лаптевы.                Историю Ангелина Степановна знает хорошо. Как-никак, лет уже сорок настырно, по капельке по буковке, по выцветшим фоткам собирала и продолжает собирать, что может рассказать обо всём, мимо чего, пошумливая вёснами, текла-протекала речка-невеличка, неостановимая, словно жизнь. За годы собрался при библиотеке, которой она продолжает, несмотря на возраст, заведовать, целый музей.
  Но сегодня речь не о музее. Она о нём и не думает. Напилась чаю с вишнёвым вареньем, но допреж разжарила на сковородке гречневую кашу, что сварена давеча с запасом на три дня, похрумкала двумя ядрёными огурцами собственного засола, предварительно порезав их на кусочки – чтобы протез зубной поберечь. Оделась потеплее – на улице под двадцать с ветром. Обула валенки, притопнула, чтобы сели на ноги плотнее. А не без труда – в эту зиму начали ноги отекать сильнее, чем прежде. Взглянула на угол, где висели иконы, доставшиеся от ещё прабабушки Лизаветы Егоровны. Подхватила с вечера затаренную торбу – тяжёленькая получилась. Наказала коту Пышке дом стеречь и вышла во двор. У дверей поставленные на попа санки. Выдернула их из образовавшегося за ночь сугробца. Поставила торбу на санки и повлекла за собой. Дорога шла вдоль Шумихи, послушно следуя за излучиной лога, по которому река текла. Справа дома старые, со времён первой застройки. Слева, как бы на взгорке, новый порядок домов, появившихся в пятидесятые-шестидесятые годы, вплоть до семидесятых. Вон он, дом Александра Лаптева – комбайнёра, Героя Соцтруда. Упорный был мужчина. Надрывался с малолетства. На комбайн забрался, когда старшего брата призвали на фронт. Он и впрягся. По всей области гремел. Телевидение московское про него фильм сняло. А потом в нутре у него, словно у гайки какой-то, резьбу сорвало. За полгода сгорел от рака. Теперь в доме никто не живёт. Жена через полтора года следом убралась. А дети - давно кто куда. Летом сын Мишка приезжает пожить-подачничать- порыбачить. И всё. Справа тоже: раз-два-три-четыре-пять дома пустые. Возле дома Егоршихи Ангелина Степановна решила встать-постоять. И встала, взявшись за штакетину палисадника. Тяжело идти по свеженападавшему снегу. Дорога машинами вроде бы накатана. однако, третий день пурга. Снежные перемёты. А санки тяжелые. Смешно сказать; груз-то по прежним временам не так и велик. Хотя и не только из-за снега тяжело. Знает она, куда идёт и что увидит, с кем глазами встретится… А снежок опять начал сыпать, будто кто-то на небе сеет муку сквозь сито. Так она вчера сутра муку сеяла, ставя тесто и затевая печь кокурки.
«Бурямглоюнебокроет,вихриснежныекрутя» 
Вспомнила Ангелина Степановна своего любимого Пушкина. Стихи его,  практически все, знает наизусть и может продолжить любое с любого места. С ребятами-школьниками в библиотеке, играя в придуманное ей «ЧУДОКНИЖИЕ», удивляла их своим талантом. Они раскроют сказку о Салтане или про Золотую рыбку на любой странице, а она читает. Ни разу не сбилась.
А теперь можно дальше путь держать, когда перевела дыхание. Село тоже можно читать, как книгу. Раньше возле каждого дома стояли поленницы дров.  Костя Мальгин – он же Константин Григорьевич Мальгин из деревенских, самых простецких мальчишек, выросший до большого художника, всячески заслуженного, в Третьяковке представленного, когда-то написал картину, с которой слава его началась. На холсте Васильевка. Первый её порядок. Осенний день. У ворот дома бабушки Лукерьи сама Лукерья в платке цветастом и трое её сыновей поленницу складывают. Тогда можно было, считай, всё на улице держать. А теперь только за забором во дворе. И дома запирать начали на мудрёные замки. Да и дрова теперь не в чести. Только на картине остались. Вдоль домов жёлтые трубы с отводами. Газ два года, как в село протянули. Милое дело – газ. Горит синий запальничек, автомат за температурой в доме следит и. когда надо, большой огонь включает. На газ в село потянулись переселенцы. Покупают дома пустующие. Немного их пока – шесть семей. Шумно живут. Семьи-то большие, как у первопоселенцев. Четверо-пятеро ребятишек – чёрненькие, словно грачата. Но в библиотеку пока ни один не записался. По-русски, вроде бы, понимать-понимают, но самое простое. А говорят плохо. И не удивительно; живут пришлые как бы наособицу. Взяли в аренду у деревенских паи, что на той стороне Щумихи. Поставили у воды мостки. На мостках насос хобот в воду опустил. Вода пошла на поле. А на поле всякая овощ. Работают всеми семьями от мала до велика. А за урожаем к ним из города приезжает, видать, их соплеменник на пикапчике. Так и живут.
Снег сделался колюч. Ветер дует, снегом лицо сечёт. Следующую передышку Ангелина Степановна надумала сделать возле Дома Культуры. Там и скамейка у входа есть, можно присесть.
Перед ДК Ленин облупленный руку протянул. То ли к сельчанам взывает, чтобы опомнились, вернулись в прошлое, то ли голосует мимо проезжающим машинам. Авось, попутка найдётся, чтоб сесть, пусть даже и в открытый кузов. И уехать отсюда, хоть к чёртовой матери. Он их, дурней деревенских вразумлял-вразумлял, к хорошей жизни то лаской, то таской влёк, а они свернули с верного пути. В библиотеке, которая расположилась здесь же, Ангелина Степановна бережёт, на дальней, правда полке все сорок пять темно-синих томов полного собрания сочинений. Никто тома эти не спрашивает. Даже главный коммунист села Вахромеев Никита Павлович воздерживается, ссылаясь на то, что ему верную дорогу партийное чутьё и житейский опыт подсказывают. А с недавних пор, ещё и сам Иисус Христос, поскольку, по словам Никиты Павловича сын божий был первым бессребреником-коммунистом. А его апостолы – ни дать-ни взять – члены политбюро. И так же, как в политбюро среди них один Иуда затесался. Никита Павлович считает, что на иконах иуду надо писать с пятном на лысине. По этому поводу он даже с о. Артемием из васильевской церкви диспуты заводил. Можно было бы нечитаемое ленинское многокнижие списать. Но невместно ей любую книжку обижать. В библиотеке тринадцать тысяч шестьсот сорок две книги. «Книженьки вы мои» - обращается к ним каждое утро, Ангелина Степановна, когда приходит на работу. Поговорит с ними, как помолится. Корешки книжные погладит…
У дома Косогоновых сам Косогонов Мишка движком нападавший за ночь снег от ворот отгребает. Собрался выезжать на своих «Жигулях». Оборотистый и рукастый парень. В юные года ходил в библиотеку за книжками по технике. А теперь не ходит вовсе. Я, говорит, на всю жизнь начитался в школе про то, кому на Руси жить хорошо. Сам хорошо жить хочу.  А нового мне и по интернету хватает. И то верно! На большой дороге, что в трех километрах от села проходит, воткнули вышку сотовую. Мишка в Васильевке главный ремонтировщик всяких-разных мудрёных устройств, которыми деревенские пообзаводились. 
- Ангелина Степанна, здрасте!
- Здравствуй, Миша!
- Холодильник как? Морозит?
- Да мне что особенно морозить? Всё, что нужно, в сенках храню.
- А вы далёко ли? Подвести?
- Спасибо, Миша. Дойду сама.
И пошла, волоча за сбой санки. До Дома культуры осталось идти пять домов. А он вторую неделю стоит закрыт. Потекли трубы отопления. Вот и отключили до ремонта. А с ремонтом проблемы. У Администрации средств на трубы нет. Глава - Коляшка Качанов тож, по-теперешнему Николай Матвеич, как топором рубанул:
- И неча трагедии ставить! Новый год отвели? Отвели? Дед Мороз детишек поздравил? Поздравил! Теперь можно и в зимнюю спячку. Тут всего-ничего осталось до тепла; чуток января, февраль не високосный - короткий. А там и март-бокогрей. Всё равно без помощи района нам ремонт не осилить. Тут не просто прохудившийся регистр, что на сцене, латать. Считай, всю систему перебирать надо. а у нас нет таких средств в бюджете… Нет, я вам говорю!!! – И даже ногой притопнул на руководительницу хора, вздумавшую поперешничать.
- А книги? - Ангелина Степановна пуще всего пеклась и о книгах, и о ребятне. Им же по программе школьной много читать надо.
- А что книги? – Глава сделал лицо - проще не бывает: - Толстому вашему Льву ничего на полке не сделается. Знай себе стоймя постаивай! Да я же понимаю, Ангелина Степановна уважаемая. Но и вы поймите; вот, где мне эта ваша быстрозамороженная культура! – И ладонью словно резанул себя по горлу.
Коляшка детстве был парнишка правильный. Книги хорошие читал. На пионерских линейках  в барабан бил. Вырос. Армию на Байконуре отслужил. Уехал в город, жил там, рос по профсоюзной линии. А потом бросил это дело и вернулся домой. Приехал и жену городскую с собой привёз. И, вроде, подменили его в городе. А может супружница пособила. А может, должность выборная. Кто скажет? А жена у него женщина  харАктерная! Но деловая. Открыла в бывшем сельпо свой магазин. Торгует только за наличные. Под запись, в долг товар не отпускает. А Коляшка наладился пчёл держать. Это дело у них семейное. Его отец держал пяток ульев на приусадебном. А Коляшка развернулся. У него под сорок пчёлосемей.  Как только цветение начинается, грузит ульи на платформу и вместе с сыновьями вывозит за Шумиху. Там фермерские посевы: и донник, и эспарцет, и подсолнечника стали сеять много. Каждый год при мёде и при выручке. Словом, был славный мальчик Коляшка. Про Мальчиша-Кибальчиша книжку звонким голосом читал. А теперь стал оборотистым мужичком да к тому же при власти. Качановы – они отродясь такие. Оборотистые, всегда наживать умели. Некоторым  дорого обошлось это умение в коллективизацию. В музее об этом информация тоже размещена.
Ангелина Степановна, однако, холоду не сдалась. Ходит в библиотеку ежедневно, но не на весь день. Понавздевает на себя всякое тёплое. Поясницу пуховым платком оренбургским укутает. Два часа выдерживает. А люди мал-помалу тянутся за книгами. Вот и повесила на дверях листок с информацией о часах работы. Книги выдаёт и принимает. Лев Толстой смотрит на неё со стены. Когда приходит, как ей кажется, улыбнётся. А через два часа взгляд у графа суровеет: - Ухолите, мол, Ангелина Степановна, домой. А то простудитесь, сляжете, а ухаживать-то за вами дома некому.
А и правда – некому. Мужа своего Серёженьку она проводила так рано, так рано… Ангелина Степановна присела на лавочку подле Дома Культуры, предварительно рукавичкой смахнув с краешка нападавший снег. Снеговая папаха набекрень и на лысине Ленина. Подумалось, что и на кладбище, где упокоился муж, теперь сугробы непролазные и надмогильный обелиск почти по самую, поди, верхушку в снегу. Снег-то мужа и погубил. В ту осень, двадцатого ноября Шумиха, прихваченная ночными холодами, встала. Повалил снег и накрыл лёд. Мальчишки-сорванцы Витька и Димка Естифеевы снегу обрадовались, на лыжи встали, и с высокого берега решили скатиться на лёд – так соблазнительна была эта радующая после слякотных дней прямо-таки праздничная белизна. Скатились. И решили дальше пройти вдоль берега, звонко и победно покрикивая и подразнивая приятелей, стоящих у кромки льда на берегу. И надо же такому случиться: лёд под ними просел, чёрная вода выступила поверх снега и оба лыжника стали в неё погружаться. Как так вышло? Ведь в обоих веса не больше, чем в полутора не стриженных баранах. Но, знать, лёд  ещё был тонок. А в том месте как раз из-под берега ключ бьёт. Витька и Димка испугались и тонут молчком. Зато громко закричали друзья, что на берегу. Их-то крик-то и услышал Сергей, муж Ангелины Степановны - деревенский участковый. Бросился спасать. Ринулся в воду. Ребят одного за другим вытащил на берег. Сам насквозь промок. Ребятишки страху натерпелись, замёрзли, как цуцики. Но обошлось. А Сергей заболел. Отмахивался, говорил, что на нём кривые гвозди можно править… Оказалось, всерьёз. Увезли его в город в милицейскую больницу с пневмонией. А там рак в  правом легком нашли. А ведь уговаривала курить бросить. Так и не стало у Ангелины Степановны мужа. Как и не было.
Ангелина Степановна долго потом даже смотреть в сторону Шумихи не могла. Глупо, конечно, чисто по-бабьи. Но сердцу-то не прикажешь. А она, как увидит легкую рябь под ветром на стремнине, так и побежит её печалование по слёзной тропке. И ничто утешению не помогает. Раньше, бывало, могла долго смотреть, как над зелёной кугой у берега зависала серебряная стрекозка. Красота - она с молитвою схожа, мысли от беды уводит. Даже любимый Пушкин в те поры обессилел. Дочка Светочка, бывало, прижмётся: - Мама-мама! А сын, тот уже израстался, всё больше напоминая отца характером: Чувствами весь в себе.
   Господи! Какая тяжелая  зима  в этом году. Вот и сейчас небо, и без того зимнее, низкое, а сегодня и вовсе будто прогнулось  над Васильевкой. Так проминается старый лежак под огрузневшим телом. Давняя печаль по мужу поутихла. Она словно Шумиха, скованная льдом. Не знаешь и не скажешь, что пред тобою река. Мало ли ровных мест на белом свете. Но вода-то подо льдом жива и черна. Знай себе, бежит. Вот и Ангелина Степановне надо дальше идти, куда она путь держит, где её ждут. А на санки, меж тем, будто ещё груза добавили. Идёт она потихонечку мимо дома Гришани Лаптева. Был он у неё в молодые годы ухажёром, даже женихался. Однажды попытался кулаками её у Сергея отбить. Да не тут-то было - Сергей срочную служил в десанте. Здесь Васильевка отворачивает от Шумихи и начинает улица взбираться на взгорок. Эту часть села исстари звали лаптежной. Поскольку начали застраивать переселенцы из рода Лаптевых. Но лаптями их назвать – обидеть кровно, до мордобоя; - Мы-де, не какие -то кочны капустные! В сапогах из шевровой кожи тачаных на свет рождаемся. Не то, что вы! И мясо у нас во щах даже в Великий Пост не переводится. Чудаки – право слово. Но жили всегда  Лаптевы, и Качановы скопом, дружно. Даже по пьяному делу дрались мужики редко. Гибли тоже вместе. У здания Сельсовета солдатская каска из крашенного зелёным цемента с красной звездой, и стена с фамилиями. Тридцать фамилий – и все Лаптевы. А Качановых - тридцать одна. Рядышком ещё одной стенкой прирастать памятное место стало. На ней фамилии тех, кого привезли я ящиках из Афгана, Африки, Чечни, с Сирийской войны. И уже четверо с Донбасса. Кстати оба Естифеева: и Витька, и Димка, которых из ледяной купели муж Ангелины Степановны спасал, на этой стенке увековечены.
Но вот почти и конец пути. Слева Церковь Николая Угодника восстановленная. Ангелина Степановна перекрестилась.  Много лет, после смерти Сергея она на людях это не делала. Сказывались пионерские да комсомольские года, значок комсомольский на белом школьном фартуке… Заметен он был, в глаза одноклассникам сильно бросался, да и ребята постарше пялились – грудь у неё рано набухать начала,  с восьмого класса. В партии, правда, не состояла, но на виду в селе . Тем более, муж при должности. И в депутаты сельсовета её многажды выдвигали. Но подошло время, беды стали навещать, вспомнились и мамины молитвы, и бабушки Лизаветы стояния на коленях пред иконостасом домашним – церковь-то в Васильевке  со снесённым пушечным огнём куполом ещё со времён Гражданской. А потом перекрестилась как-то машинально, когда услышала, что война в Чечне завершилась и, вроде, отпустило. Стала в церковь похаживать, хотя молитв не знала, как ей казалось. А потом вспомнила бабушкин шепоток: «Отче наш, иже еси на небесех…». И молитва, по сю пору жившая в тайниках детской памяти, пробудилась, словно вода весною в Шумихе. Сначала  являет себя по закраинам у берега, а потом уносит подтаявшие льдины. А там и не остановить Когда церковь начали восстанавливать, Вахромеев – главный коммунист села обещал людей с вилами наперевес вывести, чтобы не возвращать логово мракобесия на глаза подрастающего поколения. Но, то ли с вилами в Васильевке стало плохо, то ли команда какая поступила от партийного руководства, но только Никита Палыч поостыл. А церковь по сию пору восстанавливают потихоньку. И отец Артемий – молодой ещё чернобородый священник не каждый день служит, а только по воскресеньям, приезжая в Васильевку из райцентра. Как зубоскалит известный насмешник в селе газовщик Васька Бурматов: «Узкие портки широко шагать не позволяют». Однако, сам Васька, как миленький, подгоняемый тёшей и женой, пошёл на поклон к отцу Артемию и двойню свою народившеюся крестил, как у русских людей заведёно.
- Ангелина Степановна, позвольте помочь! – Она и не слышала за своей одышкой, как её догнал Ванюша Лаптев – учитель математики и директор школы.
- Иван Николаевич! Здрасьте! Спасибо! Уже дошла, слава богу.
- Ангелина Степановна, дорогая, уважаемая, какой я вам Николаич! Всё тот же Ваня! Помните?
Как не помнить Ванюшку! Великим книгочеем был сызмальства. Всю библиотеку перечитал. Она думала, что пойдёт Ваня по гуманитарной линии. А он поступил в пединститут на математический. Но, что ещё удивительнее, отслужив после института в армии, вернулся в Васильевку. Здесь женился на однокласснице Тасе. Пришел в школу и работает. Да как работает! Детишки деревенские на олимпиадах областных собирают медальные урожаи. А Нурия Ахтямова и вовсе – на российском уровне отличилась и получила приглашение: после окончания школы - в МГУ.
- А вы к нам, Ангелина Степановна? – Он перехватил вожжину санок и они зашагали в сторону школы.
- А меня в «Горизонте» напечатали.
- В журнале нашем литературном?- удивилась она.  – Что-нибудь про олимпиады математические?
- Нет. Стихи мои…
- Стихи??? – Ещё больше удивилась Ангелина Степановна. – Ты пишешь стихи???
Журнал - областной «толстячок», В основном печатает местных авторов. Тираж у него аховый. До библиотеки в Васильевке доходит через раз. Но тот, что доходит, читают.
- Начал писать, когда в армию попал. Самому на удивление. Про любовь, конечно. Я строем хожу, а однокурсница моя Зоечка, с которой вместе хотели в одной школе работать, взяла и замуж вышла не за меня. Чем ни повод для стихов? – улыбнулся Иван.
- Тогда понятно. И сейчас про любовь, Иван Николаевич?
- Ангелина Степановна! Ваня я для вас. Просто Ваня. А стихи пишу про разное. И про любовь, и про Шумиху нашу, например…
- Удивил!
- Пришлют журналы – редакция вместо гонораров журналами расплачивается – в библиотеку обязательно подарю.
Он встал и начал декламировать:
Ты шуми, моя Шумиха,
Говорлива, весела
День и ночь. Как много лиха
Ты с собою унесла…
Ну, и так далее, в том же духе. Пришлют – подарю обязательно.
  Они уже стояли у порога школы. Поднялись по трем ступенькам на крыльцо, Ангелина Степановна обмела снег с валенок веником. Иван Николаевич потопал ногами, стряхивая снег с ботинок. И они вошли в школу. При входе, справа на них смотрел со стены выпускник сколы  Геннадий Сергеевич Качанов –  Ангелины Степановны сын. С чёрной, гладко отполированной гранитной плиты, в лихо заломленном, чуть набекрень надетом берете, с тельняшкой в распахнутом вороте,  смотрел  спокойно и взыскующе на каждого входящего. На груди Звезда Героя России.  По низу плиты – имя,  фамилия и даты жизни. Конечная  дата - начало лета Двадцать Второго года. Смотрел из самой глубины, откуда возврата нет, где совершил он свой последний прыжок в районе славного города Мариуполя.
Когда-то, давным-давно она приводила сына за руку в первый класс. Был тогда сынок егозливым парнишкой. Но перед школой, перед первосентябрьским многолюдством оробел. А потом разглядел своих друганчиков, с которыми носился ещё вчера по улице, и поуспокоился.
Ангелина Степановна,  всякий раз встречаясь глазами с глазами сына на плите этой чёрной, испытывала чувство, невыразимое обычными, обиходными словами. Что вообще значат слова, текущие словно вода в реке, где отдельная капля воды не отделима от других таких же… А душа человеческая в горе и радости, когда они не напоказ, взыскует чего-то, может быть даже невозможного, неведомого, человеческим размышлением не создаваемого. Чувство это, как боль, когда снимают с открытой раны присохшую, заскорузлую от крови повязку. Как стонут в счастливом беспамятстве женщины, испытывающие высшее наслаждение зачатия.
Офицерская карьера сына складывалась по восходящей. Был строен, брав. В парадном курсантском строю, проходя по Красной площади, шел правофланговым. Всякий раз, приезжая в Васильевку на побывку, первый день ходил по родным и знакомым, одетый по форме. Поражал воображение родни и просто встречных односельчан  растущим числом прыжков с парашютом на значке, демонстрирующим:  пред ним не абы кто, но  боец ВДВ. Ах, Геночка, Геночка, сыночек мой, кровиночка моя…  Ничто, никакие фотографии в домашнем альбоме не вызывали в её душе таких сокрушающих чувств, как глаза сына, глядящие с черной гранитной плиты   при входе в школу.
Иван Николаевич помог поднять торбу и донёс до  комнаты, которая служила в давние достославные времена кабинетом пионерской организации. А там Ангелину Степановну уже дожидались подруги: Маруся Сивожелезова – руководительница хора в Дома Культуры и Лаптева Наталья Игнатьевна – некогда фельдшерица, третий год пребывающая пенсии.
- Вот, - выдохнула Ангелина Степановна, присаживаясь на расшатанный стул. – Запыхалась, пока шла.
- Отдыхай, отдыхай, девонька. – Сказала фельдшерица. Давление-то утром мерила?
Когда тело сына привезли хоронить в гарнизонный городок, где продолжала нести службу в санчасти Марина – его жена, Ангелина Степановна мигом собралась ехать. До вокзала в областном городе добралась на тряском и душном «Пазике». Там её уже поджидала дочь. Тёмное платье и черный платок  подчеркнули бледность лица.
- Мама, вы как? – Забеспокоилась дочь.
Ангелина Степановна только рукой махнула молча.  И, лишнего не говоря, зашагала к  кассам.
- Дайте, мама, я сумку хоть вашу понесу.
Но она сумку дочери не отдала, хотя руку она оттягивала. И вообще, неудобно ехалось в этом раздолбанном детище отечественного автопрома. У водителя на весь салон базлало радио. Радиоведущие несли какую-то несусветную суесловицу , прерываемую столь же нелепой, разухабистой музыкой и повторяемой рекламой про какой-то кэшбэк… Ангелина Степановна, конечно же, радиоборматальщиков не слушала, погруженная в свои мысли, хотя и мыслями это нельзя было назвать. Её охватило какое-то странное состояние, похожее на оцепенение. Одновременно  и прочно в нём сплелись ощущение нереальности происходящего с ясным, подробным до мелочей, понимаемым невозвратности всего, ради чего она жила последние годы, после смерти мужа. Вся её жизнь, в мгновение ока проносилась в сознании. Она была быстра, словно вода вешней Шумихи. Вся в завитках мгновенно возникающих на поверхности воды водоворотов, столь же мгновенно исчезающих, чтобы уступить место новым гибельным воронкам, утягивающим вглубь и вновь и извергающим на поверхность воды, пену и мусор половодья. Конечно же, она думала о сыне.   Отодвигала  мысли и представления о том, как может выглядеть её мальчик, сыночка милый, накрывший собой гранату, чтобы спасти от смерти молодых солдат. Зачем-то некстати, а может, и кстати, вспомнилась сцена из «Войны и Мира» про то, как отнимают ногу у раненого Анатоля Куракина. А ещё, вдобавок ко всему этому, неудобство подавленного сидения и тяжело сопящий, прямо-таки стопудовый сосед по сидению, пропитанный запахами вчерашнего плотного застолья и табачным духом из которого, казалось, сшита  его, пропитанная потом, рубаха с не сходящимся на шее воротом.
Возле кассы их с дочерью ждала хоть и небольшая, но очередь. Первой у кассового окошка  молодая, но уже оплывшая цыганка, а возле неё четверо разновозрастных цыганят. Она уже рассчитывалась пятитысячными купюрами за приобретённые билеты. Следующим за цыганкой молодой мужчина, в камуфляже с погонами, но при бадике, на который опирался. За ним тот самый стопудовый сосед по автобусу – и как сумел при всей его необъятности опередить их с дочерью?
-  Вам, молодой человек, - с помощью хрипатого усилителя звука начала втолковывать военному кассирша, - в воинскую кассу., поднимитесь на антресоль. Тамочки она. Увидите, написано: Воинская. А я вам не могу вам продать по вашему требованию. Вы меня поняли? На антресоль идите. – и военный зашагал к лестнице, опираясь левой рукой крепко на бадик, а в правой неся большую, из камуфляжной же материи сшитую сумку.
На антресоль вела лестница: восемь ступенек, поворот и ещё восемь ступенек. Стопудовый сосед, обращаясь воде бы к Ангелине Степановне, на правах почти знакомого, пробурчал- проскрипел:
- Вот, как оно… Сколько народа накрошено-покалечено… за каким лядом? Ишь ты, развоевались! Кому выгода? А теперь шагом марш на антресоль. Попусту народ нахратим. Такие деньжищи и в никуда: - Без-зо-брра-зие! - Просипел стопудовый,  как бы в воздух, в некие заоблачные сферы, а быть может, к антресолям, куда вознесена кем-то воинская касса… Сипение  это довершило начавшийся приступ. 
   В вокзальном медпункте Ангелине Степанове, оказывали первую помощь после того, как у неё потемнело в глазах, и она стала оседать на пол от внезапной боли в груди. Её буквально в последний момент успела подхватить дочь и не отпускала мамину руку, пока по городским пробкам, завывая истошно, торопилась по вызову «Неотложка».
   В пионерской комнате всюду: и на полу, и на стульях, и на столе, и на тумбочке, где некогда возлежали барабан и малость помятый пионерский горн и красовался бутафорский, на фанерной доске нарисованный значок пионерии, стояли банки, картонные коробки, лежали пухлые мешки. Маруся Сивожелезова обвела рукой:
- Вот, Ангелина Степановна, сколько всего нанесли. Глава наш – Качанов самолично шесть банок своего мёда привёз. А супружница  из магазина целую коробку печенья и вафель.
- Мы грешным делом думали, лежалый товар, - встряла в рассказ фельдшерица, - А посмотрели – наисвежайшие. А ещё сухие супы, коробку тушёнки и коробку сгущёнки.
- Лаптев  Василий Егорыч со внуком сало солёное в двух банках притащил. – продолжила Маруся. -  Гляньте, на подоконнике стоят.
Пока отопление в Доме Культуры работало, посылки для фронта собирали в библиотеке. Там же и сети маскировочные плели и свечи блиндажные лили. Хорошая подобралась компания. Шестеро их было вместе с Фатимой – переселенкой. Та приходила вместе с дочкой. Мать сеть вяжет, а дочка тихо сидит и книжки листает с картинками.
- Ещё школьники письма бойцам написали и картинок нарисовали – вот сколько. – Маруся докладывала Ангелине Степановне о проделанной работе, как старшей и зачинательнице сборов гуманитарки для фронта.
- А я. девоньки, как и обещала, кокурок напекла. - Ангелина Степановна раскрыла свою торбу и извлекла большой пакет со своим печеньем. Рецепт незамысловатого деревенского лакомства она переняла ещё в детстве от бабушки своей, которую все в селе звали Скворчихой из-за фамилии её в девичестве - Скворцовой. Хоть и стала она в замужестве Качановой, а всё числилась в чужеземках. Приехала  в Васильевку агитаторшей  среди женщин за новый уклад жизни, да вскоре забросила агитаторство, влюбившись без памяти в  Еремея Качанова – неотразимого бравого красного кавалериста, ставшего трактористом-ударником. А само изготовление кокурок далось ей нелегко. Пока сеяла муку, взбивала яйца с маслом постным и сахаром, добавляла дрожжи, да не какие-нибудь покупные скородумные, а настоящие, хмелевые, ею самою затеянные, вымешивала тесто, катала колобки, обваливала их в сахарном песке, расстаивала, примяв колобки вилкой,  всплакнула. Очень любили её стряпню и муж, и сын. Тем более, знала: печёт кокурки для солдат. А ещё в торбе были банки: две трёхлитровые с огурцами солёными и две двухлитровые с помидорчиками – один к одному. Была и банка варенья из степной вишни. А ещё пять пар вязаных ею носков.
   Домой возвращалась после того, как всё упаковали и братья Лаптевы Артур и Костя погрузили подарки в фургон, и они вместе с Главой, директором школы и ребятнёй сфотографировались на память возле гружёного «Уазика». Снег унялся, словно кончилось припасённый на сегодня запас. Тащить пустопорожние санки легко. Дома ждал трёхшёрстый кот Пышка, стороживший имущество от мышей, и постные щи. Рождественский пост Ангелина Степановна блюла. А Великий не вытерпливала. Но отец Артемий на исповеди ей за то не пенял, разрешая поступать сообразно состоянию здоровья.
Уже подходя к дому, Ангелина Степановна неожиданно для себя решила выйти на берег реки. Она Шумиху не очень жаловала с той самой поры, когда муж ринулся в майну вытаскивать гибнущих озорников. Хотя в детстве с конца мая по конец августа не было большего блаженства, чем в компании соседской мелюзги плескаться в обмелевшей за лето речке. Позднее,  войдя в пору созревания, стала стеснятся своего взрослеющего тела. Да и времени на пустые забавы поубавилось. Дома ждали и корова, и свиньи, и ягнята, и куры. И огород надо поливать, и по дому, маме и бабушке помогая, справлять разное-всякое…
За сына и за дочку, когда они уходили на речку, беспокоилась, но как-то не столь остро. А в последние годы даже стала забывать, как текущая воды выглядит. Да и Шумиха поумерилась, особенно в те поры, когда во имя рекордных урожаев, земли обочь берегов распахивали почти до уреза воды. Сильно тогда русло заилилось. А в последние годы, выше по течению за евдокимовскими шишками сначала поставили буровые вышки, а потом начали качать вязкую нефть и, говорят, закачивать в пласт воду для увеличения отдачи. Менялась, становилась совсем иной жизнь на облюбованном предками берегу реки, из которой кони первопоселенцев тут же, как завидели реку, принялись пить. А лошади, известное дело, плохую воду пить не станут. С высокого берега перед Ангелиной Степановной, словно кто-то неведомый, заново, после ночного и утреннего снегопада настелил белую самотканую дорожку. Один край, если смотреть налево, протянулся вдоль домов села и заворачивал за поворот. А направо – опять-таки тоже простирался за поворот, за мыс на другом берегу, поросший осинником. Дорожка, расстилаясь, скрыла и сам лёд, и неизбежные следы пребывания людей, выходивших на него, пересекавших реку вдоль и поперёк, и лыжню, что накатывали школьники во время уроков физкультуры. Сама река, вроде бы мертва под спудом снега и толстого льда.  «Так и моя жизнь» - подумала Ангелина Степановна. Обеих внуков от сына взяли после гибели отца в кадетское училище. Дочь тоже отрезанный ломоть. У неё и фамилия по мужу, и занята она сверх меры своей наукой – как-никак, докторскую защитила. А внучку только одну родила и больше наотрез отказалась рожать. Тем более, что с мужем в разводе. Лёд, лёд… хоть влево, хоть вправо смотри, лёд голимый. Он и остаётся нам в конце жизни. Остались, правда, ещё книги в библиотеке да читатели. Хотя и читательский ручеёк, как речка пообмелел. Но Шумиха-то жива… - Впервые с утра улыбнулась сама себе Ангелина Степановна: – Жи-и-и-и-в-а матушка! Она вспомнила ребятишек, высыпавших из школы, чтобы сфотографироваться возле машины с гостинцами для фронта. Рады вырваться на вольный воздух из душного класса. Кто-то из мальчишек, озорничая, сыпанул снега приятелю на шапку. Но когда дошло дело до фотографирования, посерьёзнели. Понимали даже озорники: дело нешуточное и святое. Хотя далеко не все бывали в храме и понятие святости ещё не вошло глубоко в сознание.
А снежные, казалось бы, непробиваемые тучи, отдавши весь принесённый из далёких краёв снег, вдруг истончились и стали подобны марле, которую провесили в небе над Васильевкой и всей округой. Тотчас солнце, ещё с трудом, но начало прояснивать и под несмелыми лучами снег, укрывший Шумиху, словно бы ожил, напитался вмиг всё оживляющим светом и даже начал посверкивать. Значит, жива ещё Шумиха.
Жить ей, да жить.