Казак и казачка

Ты казак, а я казачка
Ой ли?
Голова мой муж не так ли?
Ой ли?
Только вот с которых пор
Не всяк казак на мысль востёр.
Не всяк казак в дому мастак.
И если он под казачкой
Разве он казак?
Гаврила Григорьевич считал себя казаком до кончиков усов. Потомственный. В его жилах, по уверениям его же бабки, текла не кровь, а разбавленный чихирь и щепотка кубанского праха. Он лихо рубил лозой бурьян, виртуозно управлялся с арбузами на бахче и мог часами рассказывать о том, как его прадед «одной левой» усмирял непокорных.
Но был у Сидора Игнатьевича один, с позволения сказать, «подвиг», о котором знала вся станица.
Как-то раз его супруга, казачка Прасковья Пантелеевна, женщина с взглядом, способным остановить скачущего коня, уехала к дальней родне на два дня. Гавриил , оставшись хозяином в доме, возликовал. Он мысленно уже видел себя этаким гетманом вольности: ноги на стол, борщ — когда захочу, смотреть телек до полуночи.
Наступило утро первого дня свободы. Гавриил проснулся с чувством неограниченной власти. Решил продемонстрировать ее, сварив себе кофе. Не просто растворимый, а «как у людей», в турке. Достал он эту самую турку, насыпал кофе, сахару… и задумался. А сколько воды-то лить? На глазок, решил казак.
Через пять минут на плите булькала и извергалась чёрная, как грехи Аграфениной кошки, лава. Сидор попробовал — скривился. Вылил. Сделал новую порцию. На этот раз она пахла жжёной травой и отдавала горечью поражения.
Обед. Гавриил решил покорить высоту под названием «яичница». Разбил яйца на сковороду. Вспомнил, что Прасковья сыплет соль. Посолил. Щедро. Потом увидел баночку с белым порошком. «Сахар, что ли? — подумал он. — А вдруг это соль особая?» Посыпал и её. В итоге съел яичный «песок», запивая тремя стаканами воды.
Вечером он обнаружил, что не знает, где лежат чистые простыни. Спать пришлось на голом матрасе, который почему-то всё время съезжал на пол.
На второй день Гавриил, уставший от битвы с бытом, пошёл в магазин за пельменями. Купил, с гордостью принёс домой. А вот как их варить — забыл. То ли в холодную воду бросать, то ли в кипяток? Решил, что главное — сила духа. Бросил в холодную. В итоге сварил липкий, мучной ком, плавающий в мутном бульоне.
Тем временем по станице поползли слухи.
«Гавриил Григорьевич, слышь, у Прасковьи в отсутствие чуть ли не с голоду пухнет», — говорили на лавочке.
«Да не может быть! Казак!» — возражали другие.
"Да не может такого быть! Прасковья – казачка справная, наготовила, небось, к отъезду всего", – усмехались третьи.
«Хм, — качала головой старая казачка Агриппина . — Ой ли? Голова, мой муж, не так ли? Только вот с которых пор не всяк казак на мысль востёр?»
Вечером Гавриил пытался победить стиральную машинку, которая на все его кнопки отвечала зловещим гулом. Одержав крупное поражение в битве, он пошёл спать.
Утром вернулась Прасковья Пантелеевна. Она вошла в дом, окинула взглядом поле недавних сражений: горы грязной посуды, разбросанную одежду, бледного, осунувшегося мужа, доедавшего вчерашние «пельмени».
Она не стала кричать. Она вздохнула, положила свою сумку и спросила с лёгкой, убийственной иронией:
— Ну что, мой казак? Хорошо хозяйничал?
Гавриил потупил взгляд, чувствуя себя не грозным потомком казачьего рода, а несчастным мальчишкой, у которого отняли саблю и дали в руки погремушку.
Прасковья улыбнулась, взяла у него из рук тарелку и пошла к плите.
— И если он под казачкой, — тихо, но внятно произнесла она, зажигая конфорку, — разве он казак?
— Гаврюшенька, а ты не мог в холодильник заглянуть? Подогреть то, что я для тебя наготовила? Эх, горе моё луковое, казак ты мой драгоценный! — добавила она.
Он подошёл к холодильнику. Открыл дверцу. И действительно: целая кастрюля борща и плов в утятнице. Не догадался. Не посмотрел. Сам захотел приготовить что-то этакое.
Гавриил Григорьевич молча сел на табурет и с облегчением признал своё временное, но безоговорочное поражение. Нет, не всяк казак в дому мастак. Истину эту он постиг ценой голодного желудка и уязвлённой мужской гордости. Но зато теперь он знал наверняка — настоящий-то казак как раз таки его Прасковья.