ПАПА. Воспоминания сына

Папа. Когда он был жив, я его так называл редко. А глядя ему в лицо, наверное, и ни разу не назвал этим тёплым словом. Ограничивался сдержанным: «Отец…».

Мне в детстве казалось, что папа меня недолюбливает. Даже до появления младшей сестры Наташи. А уж после её появления, на контрасте, мне порой и вовсе думалось, что отец меня ненавидит. Её он величал «лапулечкой». Души в ней не чаял. (Да я и сам любил нянчиться с сестрёнкой). Меня же отец удостаивал неблагозвучных эпитетов и часто во всеуслышание принижал мои успехи. Моё детское самолюбие обижалось не по-детски.

Время показало, что я был неправ.
 
Конечно, папа был сложным человеком. А кто из нас прост?

Он много лет страдал от язвы желудка. Во время приступов пил «алмагель» и катался сутками по полу в обнимку с подушкой. Но редко уходил на больничный. Надо было быть на хорошем счету у начальства, зарабатывать квартиру. Затем нас с сестрой на ноги ставить. Всерьёз за его здоровье взялась Наташа. Они с мужем уложили папу в платную клинику. Там его хорошенько обследовали, подобрали лечение. Многолетняя болезнь отступила. Умер он не от язвы.

Отец разбирался во многих вещах. Умел вникать в ранее неизвестное. Мог при желании починить радиоприёмник, стиральную машину, мотоцикл. Желание возникало не всегда.

Трудился он на стройке. «Ишачил» - его словечко. Был монтажником. В северо-восточной части Старого Оскола, называемой местными «новым городом», не счесть панельных многоквартирных домов, к строительству которых причастен мой отец.
 
Без отрыва от производства он закончил техникум. С отличием. Его преподавательница мне позднее признавалась, что «Миша был самым лучшим на курсе». Ждали, что он поступит в институт и будет выбиваться в начальники. Все шансы для этого у него были. Вузовский диплом, можно сказать, был у Михаила Дмитриевича в кармане. Однако он отказался получать высшее образование. В это время высшее образование получал я. А два студента для одной небогатой семьи – это слишком.
К тому же отец не любил командовать и долго кому-то объяснять, что именно и как надо сделать. Делал сам. Разве так должен себя вести настоящий начальник?

Отец и в школе учился хорошо, успевая пошаливать. Как-то они с братом Сашкой (для меня – дядей Сашей) решили поиграть в пчеловодов, и были безжалостно покусаны не признавшими их насекомыми. Сей факт подтверждается фотодокументом, который вместе с другими семейными фотоснимками украшал стену в доме Дмитрия Ивановича Русина, деда. Говорят, в хате у деда Митьки были два специальных гвоздя. На одном висела балалайка (для души), на другом – ремень (для воспитания сыновей).

Однажды в сельский магазин завезли детские картузы. Антонина Николаевна (бабушка) позвала на примерку Мишку с Сашкой. Те были заняты – выясняли отношения, уже который раз на дню. Но всё бросили и побежали к магазину. В старину слово родителей почиталось, как закон. А если не почиталось, ремень временно покидал свой гвоздь.

Прибежали примерные сыновья к матери. Та примерила на их буйные головы новенькие головные уборы. Хороши, как специально шиты. Только один картуз (тот, что побывал на голове у Мишки) в крови. И мишкина голова тоже в крови. Мать - в обморок.
Оказывается, Сашка огрел родного брата железным прутом. Тот, может, и ответил бы, да в сельмаг картузы привезли. После картузов причина ссоры не вспомнилась.
Отец с дядей Сашей погодки. Дядя Саша чуть младше. Ненамного вырвалась вперёд братьев и старшая сестра Ольга (для меня – тётя Оля). А вот младшие сёстры папы Таня и Тоня приотстали. Самая младшая (Тоня) и вовсе лишь на полтора года опередила моё появление на свет. Обращение «тётя» с моей стороны она воспринимала, как обзывательство и тут же начинала гоняться за племянником. («Пельменником» - её словечко).  Всем было весело.
 
Папину маму я помнить не могу. Она умерла до моего рождения. Дала жизнь тёте Тоне, оставила ей и имя, а сама умерла. Трагедия случилась в районном валуйском роддоме в октябрьские праздники 1971 года. Говорят, все толковые врачи тогда уехали праздновать годовщину революции в областной центр. Те, что остались, праздновали на месте. Бабушку не спасли.

Родители мои встретились рано. Родом они из соседних сёлений. Мама жила в Астаховом хуторе, или просто Астаховке. Папа – в деревне Бирючье, или просто в Бирюче. Я им долго букетно-конфетный период затягивать не дал – сразу на свет засобирался. Отца осенью 1972 года забрали в армию, а весной 1973 года он получил известие, что стал папой. Было им с мамой по 18 полных лет. Неоднократно родителей принимали за моих старших брата и сестру. А потом удивлялись: «Какой взрослый ребёнок у такого (-ой) молодого (-ой) папы (мамы)!». Все улыбались.
Отец проходил срочную службу в Азербайджане. Вернее, в Азербайджанской Советской Социалистической Республике, которая тогда входила в границы СССР. Эти границы он и защищал. Но до заставы на советско-иранской меже была учебка в Баку. Там папу научили азам ПВО и отправили на пустынное место основного служения, заповедав быть начеку и не поддаваться на провокации. Провокации были. Папа не поддался, хотя хотелось.

«За отличные успехи в боевой и политической подготовке, примерную дисциплину и безупречную службу в рядах Вооружённых Сил Союза ССР» имя Русина Михаила Дмитриевича занесли в Книгу Почёта войсковой части №12538 и наградили Похвальной грамотой с профилем Ленина и подписью капитана Куриловича. Это случилось 6 ноября 1974 года. Но самой большой наградой стал долгожданный дембель.

На гражданке тоже пришлось быть начеку. Ведь уходил отец в армию молодым человеком, а возвращался отцом семейства. Наследнику уже стукнуло полтора года. Надо было решать: где и за что жить.

Поначалу родители решили обосноваться в Валуйках. Сняли там угол. Отец учился на шофёра. Мама устроилась работать кондуктором в автобус. Брала меня с собой на работу. Но чаще я гостил в Коноваловке у дедушки Митроши и бабушки Поли. С ними по-соседству проживали прадедушка Петя с бабушкой Улей. Присмотреть за мной было кому. Я им скучать не давал - наполнял тихую и спокойную старость шумом и беспокойством.
 
Потом родители переехали в Волоконовку. Там сняли комнату. Отец на бензовозе развозил по окрестным сёлам горючее. Мама пошла в подмастерье к мастерам-парикмахерам. Родители решили забрать меня из деревне к себе навсегда. Устроили в детский садик.

После деревенской вольницы я чувствовал себя в режимном учреждении не вполне комфортно. Не мог понять, зачем нужен дневной сон, если спать абсолютно не хочется. За всё время хождения в детский сад (недолгое, впрочем) уложить днём меня удалось только однажды. В тот день я за обедом опрокинул на себя полную тарелку борща и потом голенький, укутавшись в одеяло, ожидал, когда же высохнет моя одёжка, постиранная нянечкой.

Мама не стала мастером парикмахерского искусства, так и осталась подмастерьем. Обнаружилось, что у неё аллергия на… волосы. На учебной практике в парикмахерской  она стригла клиентов, превозмогая себя. Последней каплей, переполнившей чашу маминого терпения, стал дедок, на голове которого волос было меньше, чем известных насекомых. Всё! Надо искать другую работу.

Тут и папа дозрел к перемене профессии. Узнали родители, что в Старом Осколе развернулась грандиозная стройка и всем, кто подключится к работе, обещают в обозримом будущем дать квартиры. В Волоконовке нам квартира не улыбалась даже из-за горизонта.

Отец съездил в разведку, проверил. Вправду, кипит стройка. Устроился в домостроительный комбинат. Занял очередь на комнату в семейном общежитии. Нашёл временное жильё в Стрелецкой слободе на улице Южной у железной дороги. Подтянул маму.

Сына пришлось снова вернуть дедушке и бабушке в деревню к моей великой радости. Там меня никто послеобеденными снами не мучил. (Сейчас бы кто помучил!). Однако и былой младенческой вольницы не было. Приближалось отрочество. Пятилетнему лоботрясу уже поручали какие-то нехитрые хлопоты по хозяйству. Полить овощи в огороде, собрать фрукты в саду, встретить (в компании со взрослыми) корову с пастбища.

Мама в Старом Осколе устроилась на работу в горпищекомбинат. Название не очень, конечно, вкусное. Но лимонад этот комбинат выпускал замечательный. Это я вам авторитетно заявляю, как эксперт.

Очередь на квартиру забуксовала. Не одни мы такие умные в Старый Оскол за жилплощадью прилетели. Малосемейку, обещанную отцу при Брежневе, дали нам уже при Андропове, незадолго до нового 1983 года. Переехали мы на северо-восток Старого Оскола. Туда, где совсем недавно были поля и овраги. Потом появились строительные вагончики, башенные краны, засновали туда-сюда громоздкие панелевозы.
Жили мы теперь на пятом этаже девятиэтажного дома. Каждый день можно было кататься на лифте. Совершенно бесплатно!

Метраж малосемейки не превосходил площадь флигеля, который мы снимали в Стрелецкой слободе. Однако это уже было по-настоящему городское жильё. Некоторые наши соседи по общежитию превращали свои крохотные квартирки в двухкомнатные, перенося кухню в коридор. Мы оставили кухню на месте. Совмещённый санузел экономил место, но иногда ставил жильцов в неловкое положение. Я и поныне считаю это изобретение одним из самых коварных в истории человечества.
 
Детей во дворах между многоэтажными общежитиями роилось множество. Нагрузка на нехитрые дворовые развлечения была колоссальная. Поэтому выживало только то, что сделано из бетона: кони, крокодилы, неудобные жирафики. Всё прочее быстро приходило в негодность. От качелей отламывались деревянные части, превращая их в тренажёры для будущих космонавтов. Карусельки перекашивались и начинали чиркать землю. Деревянные избушки выжигались изнутри. Дети готовились к «лихим девяностым».

Было в нашем дворе ещё одно бетонное сооружение: доска почёта. Одно время висел там и портрет моего папы.

В долгожданную квартиру с тремя комнатами мы переехали весной 1985 года. Газету с портретом Горбачёва на первой полосе и сообщением о его назначении на пост генсека партии я вытаскивал из почтового ящика уже на новом месте жительства.
О том, что нам достался второй этаж, у меня (пятиклассника) переживаний не было. На лифте я к тому времени уже накатался.

Наш дом был не только девятиэтажным, но и девятиподъездным. Сдавали его в эксплуатацию поэтапно, по три подъезда. Начали почему-то с конца. К счастью, нам вручили ключи от квартиры, находившейся в девятом подъезде. Четвёртый, пятый и шестой подъезды были возведены наполовину. Под первые три подъезда едва забили сваи.

Стройка юным новосёлам заменила на первых порах детскую игровую площадку. Там мы играли и в прятки, и в войнушки. Успели изучить планировку средней школы №20 до того, как строители передали ключик от неё учителям. В эту школу я перешёл из школы №16 в сентябре 1985 года и учился пять лет, умудрившись без усилий перепрыгнуть из девятого сразу в одиннадцатый класс. В 1989 году не один я, все перепрыгнули через класс. Страна перешла на одиннадцатилетнее образование.
Отец никогда не делал со мной домашних заданий и не интересовался учебным процессом. На родительские собрания ходила в основном мама. Там её часто накручивали и возвращалась она домой в состоянии повышенной тревожности.

- Ну-ка дыхни! – приказывала она мне, перешагнув порог дома, и облегчённо вздыхала, когда я выполнял её приказ. – А то Елена Николаевна сказала, что ребята в классе начали курить.

Курить в восьмом классе? Делать мне больше нечего! Я эту вредную привычку  бросил ещё в пятилетнем возрасте, едва начав. Васюшка Майоров на пруду в Коноваловке сунул мне в зубы дурно пахнущую беломорину: «Тяни!». Я потянул, и дым пошёл из ушей моих и всех прочих отверстий. По милости Божией у меня обнаружилась аллергия на табак. Бороться мне с пристрастием, мучащим добрую половину человечества, не пришлось.
 
- Ну-ка покажи руки! – это мама вернулась с родительского собрания, на котором говорили о появившихся в перестроечном Советском Союзе наркоманах. Не найдя на венах следов от уколов, мама успокаивалась.

А зачем было беспокоиться, если она прекрасно знает, как я панически боюсь уколов? В больнице даже от «комарика», берущего кровь из пальчика, отворачиваюсь до сих пор.

Отец не сразу мог сказать, в каком классе я учусь. Как-то меня одиннадцатилетнего отправил «читать букварь». Вспоминается один-единственный эпизод, когда отец помог мне выполнить школьное задание. Тогда я учился во втором классе в восьмилетней школе №4. Каждый вторник (или четверг, не суть важно) наша классная руководительница Августа Андреевна Кожедуб начинала с политинформации, которую по очереди готовили ученики. Подошла моя очередь. Я к маме: «Помоги!». Мама укачивала новорожденную сестру, отправила меня за помощью к папе. Неожиданно папа помог. И ещё как!

Я не только выучил продиктованный мне текст, но и перенял отцовские интонации, чего, конечно, тот не мог предположить. Международную обстановку мы с отцом осветили всесторонне. Досталось всем прихвостням капитализмах во всех уголках планеты, не исключая Чили и Гондураса. Доклад получился живой. Я бы даже сказал: озорной. На Августу Андреевну он произвёл неизгладимое впечатление. Больше она мне трибуны для политических заявлений не предоставляла, справедливо опасаясь, как бы мальчик не поскользнулся на скользком поле политологии и им (а заодно и его классной руководительницей) не заинтересовались компетентные органы. Уж больно задиристо советский школьник бичевал чужих. Как бы на своих не переключился.

Ни на какие южные моря мы с родителями не ездили. Довольствовались прудами и огородами родни на юге Белгородской области.

Многим отец запомнился как заядлый рыбак. Меня с собой на рыбалку он не любил брать. Возможно, потому, что я не любил рыбалку. Батя же увлечённо извлекал рыбу из воды всеми возможными способами: разрешёнными и запрещёнными. Удил обычной удочкой; вытаскивал донкой; заманивал в вершу макухой, упрятанной в женский капроновый чулок; не брезговал и сетями. Сети он плёл сам.

Рыболовные сети у нас или ставили, или таскали. Поставить можно и в одиночку, а для второго способа ловли необходим сообщник. Однажды им оказался я. Сгодился на безрыбье.

Правда, рыбалка не задалась. Едва мы с отцом пришли на коноваловский верхний пруд и растянули на берегу сеть, как рядом притормозил «бобик».

- Здрасте, поздравляем вас с международным днём рыбака. Рыбнадзор.

- Очень приятно ((( …

Кто ж знал, что мы станем свидетелями редкого явления рыбнадзора в наши края? Отсюда пролетающую комету Галлея можно чаще увидеть, чем представителей контролирующих органов. Нечего сказать, повезло.

Пришлось рыбнадзору подарить нашу сеть. Рыбнадзор оценил качество ручной работы, и штраф нам не выписал. «Вот только рыбнадзор ли это был?» - задаюсь я вопросом с высоты прожитых лет. Не конкуренты ли? «Корочки» не показали и подарку, как дети, обрадовались.

Иногда папа при всей своей подозрительности и настороженности оказывался жертвой мошенников. Как-то у коробейников, прочёсывающих наш подъезд, купил «мёд», при изготовлении которого не пострадала ни одна пчела. Подозрительность в нём причудливо уживалась с детской доверчивостью.

Отец терпел все мои подростковые увлечения, из которых самой тяжёлой, пожалуй, была любовь к «тяжёлому металлу». Чтобы купить кассетный магнитофон, я все летние каникулы трудился на колхозной пасеке. Дождался, когда в магазин «Мелодия» завезут магнитофоны и (о, ужас!) увидел, что самый дешёвый стоит дороже, чем трехмесячная зарплата старшего помощника младшего пасечника… Папа помог мне стать счастливым обладателем  портативного звуковоспроизводящего устройства, подозревая, что периодически ему придётся просить меня воспроизводить эти звуки потише.

Когда в 1990 году я собрался поступать в Орловский институт культуры, но замер в нерешительности, именно отец взял отгулы и поехал со мной подавать документы. В ночном и чужом (тогда) для меня городе он нашёл ночлег. Какие-то предприимчивые кооператоры сдавали для странников, желающих отдохнуть горизонтально, бывшую комнату матери и ребёнка на втором этаже старинного орловского вокзала. Так что остаток ночи перед подачей документов мы провели не на жёстких вокзальных креслах в общем зале, а в отдельном помещении, забитом под завязку скрипящими раскладушками с храпящими пассажирами. Чем и были довольны.

В приёмной комиссии подумали, что поступаем мы оба. Тут отец позволил себе высказать сомнения в целесообразности института культуры как высшего учебного заведения. «Зачем учиться несколько лет на сторожа сельского клуба?». Так он понимал суть профессии режиссёра любительского театра, азы которой я приехал изучать.

В Орёл отец приезжал ещё несколько раз. Когда на первом курсе забуксовал вопрос койко-места в институтской общаге, нашёл для меня тёплый угол в ближайшей «хрущёвке» в квартире с доброй пожилой хозяйкой, не давшей помереть с голоду молодому человеку, мало приспособленному к самостоятельному существованию.
Когда я, не успев сдать последний госэкзамен по философии, был забрит в армию и определён в воинскую часть на окраине Орла, папа приезжал на присягу. Взял с собой и маму, чтобы она душевно  успокоилась, увидев сына живым и здоровым. А сын накануне присяги оказался в санчасти. С плаца родители побежали штурмовать санчасть, вообразив, что я там, избитый злыми армейскими дедами, истекаю кровью. Я истекал соплями, поверженный на больничную койку лихими сквозняками, гулявшими по казарме. Уколы в филейные части мне делала сама дочь комбата. А присягу я потом приносил не на ветреном плацу перед каким-нибудь старлеем, а в уютном кабинете начальника отдела кадров Военного Института Правительственной Связи полковника Дёшин. Принимал присягу сам хозяин кабинета.

Папа с мамой привезли новоиспечённому солдатику сетку огурцов и пакет конфет. Конечно, я ел их одновременно и поэтому задержался в санчасти ещё на пару суток, пока не нормализовалось пищеварение.

Готовил папа так себе. Его кислые супы на жирном мясном бульоне есть было невозможно. Ими он меня потчевал, когда мама попадала в больницу. Отцу казалось, что в каждый приём пищи необходимо впихнуть в ребёнка что-то мясное. Перекормил. Вырвавшись на свободу, я примкнул к стану вегетарианцев и не вкушал мясных продуктов лет восемь. То есть до тех пор, когда начал регулярно поститься. Надо же чем-то разговляться?

После института и службы в армии я долго «искал себя». Поскольку родному Старому Осколу в тот момент режиссёры оказались не нужны, пошёл от центра занятости учиться на каменщика. Получил корочку. Думал на стройку устроиться, продолжать династию. Вдруг меня в гимназию позвали - потребовался преподаватель специальных театральных дисциплин. А это моя вторая специальность, указанная в дипломе. В школе я выдержал два года. Сбежал в редакцию газеты. Поступил снова в институт. На этот раз богословский. Ну, а когда я всё бросил и уехал в Курск рукополагаться в священный сан, отец искренне не понимал, что с сыном будет дальше. О церковной жизни он имел самые смутные представления.

Мама, впервые исповедавшись в день моего рукоположения во диаконы, вскоре воцерковилась. Регулярно причащается. Нашла свою нишу в приходской среде: делает бутерброды и печёт коврижки для учащихся воскресной школы. Отец так и остался сторонним наблюдателем. Ворчал, когда мама на кухне включала радио «Вера». Хотя статус отца священника ему нравился и, как я узнал уже после его смерти, он гордился сыном.

По мере сил папа помогал налаживать быт в церковном доме. Там подоконник приладил, там подсветку сделал, там замуровал мышиный тоннель. Но заманить его на богослужение в храм нам так и не удалось.

Строительная организация, которой отец хранил верность треть века, посыпалась. Спрос на квартиры упал. Темпы строительства снизились. Отец незадолго до выхода на пенсию попал под сокращение. Однако через непродолжительное время его снова позвали на работу. Хватался он и за шабашки, но здоровьица уже не хватало. Силы уходили. А тут этот ковид…

В последнюю осень отец практически в одиночку убрал огород у нас в Кунье, пока я отлучался на службы-требы-беседы. Навёл порядок в нашем гараже. Уже заболевая, пытался перекопать дачный участок с недостроенным домиком, похожим на долговременную огневую точку. Лопата выпала из рук на середине работы. Вернулся домой он абсолютно больным. Скорая увезла его в ковидный госпиталь, в который к осени 2021 года превратилась старооскольская «лесная» больница. Уложили его в то отделение, которое в «мирные» времена было гинекологическим. Окно палаты выходило во внутренний двор. Были видны задворки реанимации и те двери, через которые время от времени выносили на улицу большие чёрные тяжёлые пакеты. Пакетами загружали обшарпанную «газельку», именуемую труповозкой.

Отец не видел этой картины. Он уже не вставал.

Наташа, успевшая переболеть ковидом ранее, ежедневно героически прорывалась к отцу. Тормошила, кормила, подбадривала его. Прорвался и я, надеясь уговорить пособороваться и причаститься. Отец испугался. За меня, за больничного батюшку, которого я намеревался пригласить. Он никому не хотел причинять неприятностей. Я не настоял, поскольку надеялся, что эта болезнь не к смерти.

Меж тем отец настолько ослаб, что перестал отвечать на телефонные звонки. Последний раз мы говорили с ним вечером 21 ноября, в день его именин. Он расспрашивал о внуках. Сожалел, что не смог поздравить с юбилеем свою младшую сестру.

Днём 25 ноября я был в Губкине на краеведческой конференции. Получил сообщение, что отцу стало ещё хуже, и помчался в ковидный госпиталь. Отца из отделения увезли  на первый этаж в реанимацию. Туда никого не пускали. Я попытался сквозь опущенные жалюзи разглядеть папу. Не разглядел. На койке в углу одной из палат реанимационного отделения тяжело дышал какой-то старик… Я не узнал в нём отца.

Стояла странная тишина. К стеклянному фойе приёмного отделения бесшумно подъезжали кареты «скорой помощи», доставляя новых пациентов на освобождающиеся места. Корпус больницы был похож на многоэтажную новостройку, а санитары с носилками походили на грузчиков, которые помогают новосёлам переселяться в долгожданные квартиры. В движениях медиков и пациентов замечалась поспешность, но ни у кого в глазах не наблюдалось радости. Электрический свет, проливавшийся из окон больницы наружу, окрашивал мягкий пушистых снег безжизненной синевой.
…

Едва я переступил порог нашего сельского дома и выложил на полочку телефон, как зазвучала мелодия звонка.

Звонили из реанимации. Доктор представился, кажется, Романом. Спросил, кем мне приходится Русин Михаил Дмитриевич. Я ответил. Он не расслышал и через паузу переспросил. Я ответил громче. Но доктор, вероятно, ждал от меня не ответа, а вопроса, на который можно было просто ответить «да». И я догадался, какой именно вопрос ожидают от меня в реанимации, но не мог найти в себе сил, чтобы задать его.

Наконец, доктор сообщил мне прямым текстом: «Ваш отец умер...»

…

Уже по весне, разбирая папины вещи на даче, я обнаружил радиоприёмник, который отец слушал в последние дни своей уединённой дачной жизни. Аккумулятор ещё хранил заряд. Я повернул до щелчка включатель и с удивлением услышал заставку знакомой передачи.

Папа тайком настроил свой приёмник на волну радиостанции «Вера».

30 октября 2025г.