Клеопатра

Клеопатра  за стеклом   Ах, если б кто-нибудь видел этот зал — полутёмный, пахнущий воском и дешёвым восторгом. Паноптикум. Место, где история разучилась дышать, но всё ещё кокетничает. За стеклом — Клеопатра. Не египетская, нет, а наша, домашняя, со складочкой воска у губ, словно вот-вот скажет: «Дураки. Вы всё ещё живы?»

Толпа шумит, разева;ет рты, щёлкают вспышки, льются возгласы: «Какая грудь! Какой взгляд!» А я стою — трезвый, пьяный, униженный, вдохновлённый — всё сразу. Потому что любовь к мёртвой женщине — это не извращение, это диагноз. Особенно когда она — не женщина, а идея, запаянная под стекло.

Я долго смотрел на этот воск, на этот мираж. И вдруг подумал: ведь Клеопатра была просто женщиной, уставшей от собственного величия. Когда она приложила змею к груди — то не ради драмы, а ради отдыха. А теперь? Теперь отдыха нет. Её воскресили, осветили лампами, вставили в рамку истории. И вот мы, потомки, — не мужчины, а комментаторы.

Я представил, как она шевелится — чуть, как колеблется воздух над свечой. И шепчет:
— Ты, поэт, не раб. Но и не Цезарь. Ты просто зритель. Ты — мой бессмертный комар, пьющий воздух моего мифа.

Я, конечно, покраснел. Комар — это же хуже, чем раб. Но в её устах звучало почти нежно.
— Что же ты хочешь, Клеопатра? — спросил я, не зная, куда деть руки.

— Смеха, — ответила она. — Смеха проституток и поэтов. Они — мои лучшие слёзы.

И я понял: вот она, настоящая любовь — не к женщине, не к телу, не к прошлому, а к насмешке.
Любовь, которая жалит, как змея — неторопливо, с достоинством.

И я смеялся. Смеялся, пока охранник не вывел меня из зала, решив, что я пьян.
А я был — влюблён.
В стекло.
В тлен.
В идею, что всё великое — чуть-чуть пошлое, но потому и вечное.


---