Мария фон Эбнер-Эшенбах Бароны фон Гемперляйн

          Бароны   фон   Гемперляйн

                1.
Род Гемперляйн – знатный и древний; его судьба тесно переплетена с судьбой родины. Он не раз процветал, но и не раз впадал в нищету и бедствия. Сам род нес главную вину за стремительные перемены, которым подвергалась его звезда. Природа никогда не создавала терпеливых Гемперляйнов, никогда не было таких, которые не могли бы по праву претендовать на звание «задиристых». Эта мощная семейная черта была свойственна всем. С другой стороны, не было более разительных контрастов, чем те, в которых различные поколения Гемперляйнов соотносились друг с другом в своих политических убеждениях.
          В то время как одни проводили жизнь, доказывая свою преданность наследному правителю с мечом в руке, скрепляя ее кровью, другие становились лидерами восстаний и погибали как герои за своё дело, как враги власть имущих и как яростные защитники любого угнетения.
        Верные власти Гемперляйны были удостоены почестей и наделены значительными землями в награду за свою ревностную службу; мятежники объявлялись вне закона и лишались имущества в наказание за не менее ревностное неповиновение. Таким образом, этот древний род, в отличие от многих других, не обладал родовым поместьем, передававшимся из поколения в поколение с незапамятных времен.
       В конце XVIII века жил барон Петер фон Гемперляйн, первый из своего воинственного рода, который будучи государственным чиновником, в последние годы жизни приобрел прекрасное поместье в одной из самых плодородных земель Австрии. Там, в глубокой старости, он и закончил свою жизнь в мире с Богом и людьми. Он оставил после себя двух сыновей – баронов Фридриха и Людвига.
      
       В этих двух последних отпрысках древняя натура Гемперляйнов, не свойственная их отцу, словно возродилась. Она вновь, и поистине, чего никогда прежде не случалось в один и тот же человеческий век, произвела на свет сразу два типа рода: феодальный и радикальный Гемперляйнский. Фридрих - старший, следуя своим склонностям, обучался военному искусству в Военной академии в Винер-Нойштадте. Людвиг поступил в Гёттингенский университет в восемнадцать лет и вернулся домой в двадцать два года, с великолепным шрамом на лице и идеалом мировой республики в сердце. Братьям потребовалось ровно пятнадцать лет упорной борьбы, ведомой с силой и смелостью, чтобы осознать, что им больше нечего делать в этом мире, что время идеалов Фридриха уже прошло, а время Людвига ещё не наступило. Первый сложил меч, устав служить монарху, который хотел жить в гармонии со своим народом; второй с негодованием отвернулся от своего народа, который охотно и с радостью подчинился гнету их власти. В то же время Фридрих и Людвиг вступили во владение своим поместьем Властовиц и с любовью и энтузиазмом посвятили себя его обустройству. Хотя они и отличались друг от друга, как «да» и «нет», тем не менее, они сходились в одном важном вопросе, который объединял их: в невыразимой привязанности, которую они испытывали к своей сельской обители. Ни один, даже  самый ласковый отец, никогда не произносил имя своей единственной дочери более нежным тоном, чем братья имя  «Властовиц».
 Властовиц был для них воплощением всего доброго и прекрасного. Для Властовиц никакая жертва не была слишком велика, никакая похвала не была исчерпывающей. «Мой Властовиц», — говорил каждый из них, и каждый из них возненавидел бы другого, если бы не сказал этого должным тоном. Вскоре после прибытия в поместье братья решили разделить отцовское наследство на две равные половины. Замок и прилегающие к нему постройки должны были остаться во владении Фридриха, который взамен обязался построить для Людвига бревенчатый дом в центре своего поместья, в котором тот намеревался жить и умереть во главе семьи, которую он собирался создать.
      Раздел имущества обсуждался много раз и довольно горячо, но как он был реализован – хо-хо! Вот о чём стоило подумать. Принимаешь такое решение, а потом с радостью откладываешь его исполнение из года в год. Сколько земли, сколько футов, какой кусок любимой земли добровольно отдаст кто-то из братьев? Граница, которая разделила бы поместье на моё и твоё, в целом уникальное и совершенное, на две несовершенные половины, пронзила бы сердце каждого из них. Тем не менее, граница между Верхним и Нижним Властовиц давно была зафиксирована в каталоге, план бревенчатого дома Людвига надёжно лежал в архиве, и как только это бы случилось… но мы не будем предвосхищать неизбежную катастрофу этой подлинной семейной истории.
        Жизнь баронов в сельской местности была чрезвычайно размеренной. Они покидали замок рано утром и вместе отправлялись в поля летом и в лес зимой. Однако они редко возвращались домой вместе. Обычно Фридрих приезжал первым, румяный, с блестящими глазами, проезжая домой шагом по каштановой аллее, обращенной на север. Его бывший личный слуга, а ныне общий, Антон Шмидт, выполнял неизменный приказ: «Подавай завтрак!» и добавлял с гневной ноткой: «Для меня одного!»
       Антон подходил к кухонной двери, ждал немного, а затем командовал женщинам у плиты: «Завтрак для господ!» Это все происходило в тот момент, когда Людвиг, на взмыленном и потном жеребце, галопом въезжал через южные ворота во двор замка. Его узкое, изящное лицо было жёлтым, как колос пшеницы, под праздник Петра и Павла, высокий, задумчивый лоб мыслителя был омрачен. Он входил в столовую осанисто и важно. Там уже сидел Фридрих, с головой погруженный в чтение «Венской газеты» и не замечавший появление брата. Перед ним была газета «Аугсбургер Альгемайне». Он держал её перед собой левой рукой, а правой наливал в чашку чай. Они оба жадно читали, торопливо завтракали, а затем наслаждались курением турецкого табака. Братья сидели друг напротив друга в креслах с жёсткими спинками, с газетами перед глазами, окутанные с головы до ног густыми клубами дыма, из которых время от времени доносились проклятия или гневные возгласы – предвестники надвигающейся бури. Внезапно то тут, то там раздавался крик: «Ох, ну какие же они ослы!». Начинались политические дебаты. Обычно они были бурными и заканчивались примерно через четверть часа взаимным: «Чёрт бы их всех побрал!» Но бывали дни, когда особенно задиристое настроение Людвига вносило разнообразие в происходящее. Он произносил речи, настолько язвительные и оскорбительные, что даже брата от этого передергивало. Открытое, обычно дружелюбное лицо Фридриха застывало, губы кривились в непримиримой злобе; казалось, каждый волосок на усах вставал дыбом. Он хватал шляпу, подзывал свою короткошерстную рыжую охотничью собаку и молча выходил из комнаты. Его широкая спина и мощные плечи были слегка сутулыми, словно он нес тяжелую ношу.   
        Людвиг замечал это, но лишь мельком смотрел ему вслед, бормотал несколько неразборчивых слов и дочитывал газету ровно с тем вниманием, на которое способен человек, почти потерявший контроль над своими мыслями. Вскоре, однако, он вставал и начинал расхаживать по комнате гулкими твердыми шагами. Выражение его лица становилось всё мрачнее. Он запрокидывал голову, покусывал нижнюю губу; он всё смелее выпрямлял свою стройную спину. Чего же он жаждал, как не тишины и покоя! Здесь он надеялся их найти. Да, чистого покоя, чистого умиротворения! Чтобы обрести это, не нужно удаляться в глушь, не нужно погружаться в отупляющее уединение. Но если это не так, если ты прав, о Сенека! Если жизнь – это борьба и её непременно нужно вести, то будь достойным воином на поле битвы! Или пусть это будет мир, где человеку, благословлённому или проклятому судьбой, с незаурядными интеллектуальными способностями найдется достойное место…
 Людвиг медленно спускался по лестнице. Его лохматый, вечно ворчливый пинчер с лаем следовал за ним.
        Барон останавливался у ворот и снова оглядывал окрестности. Зелёные холмы, плавными волнистыми линиями окаймлявшие горизонт, заметно ограничивая его, словно предупреждали: не загадывай слишком высокие цели! То, что мы охватываем, — это тоже мир, пусть и тихий, но ваш — берегите его!
     У подножия косогора располагалась уютная ферма, где находилась гордость поместья Властовиц, элитные стада мериносных овец породы Негретти. Она возвышалась, словно небольшой замок, стильная и блестящая, среди величественных тополей. Пологий склон соседнего холма, всего тридцать лет назад бесплодный, теперь превратился во фруктовый сад. Спасибо доброму отцу, который посадил его! Не для себя, конечно; он больше не будет отдыхать в его тени, не будет наслаждаться его плодами! Он посадил его для сыновей, о которых он всегда думал и которых так редко видел, для сыновей, которые преследовали свои амбициозные цели вдали от него и искали – пусть и тщетно – вечного благополучия, вечного счастья в своей насыщенной жизни. Теперь там росли мощные грушевые деревья и яблони, и сливы широко раскинули вокруг них свои ветви, а стройные, изящные вишни! – ах, какие плоды они принесли за последние годы! Крупные, как орехи, и сочные, как виноград. Да, вишни во Властовиц были не просто лакомством для детей!
       А поля вокруг – море зелени весной, море золота летом, а осенью – ещё большая услада для хозяйского глаза: новые обещания на будущее после сбора урожая. Да, хороша земля во Властовиц! Вскопанная, вспаханная, укатанная, мелкая, как самая ухоженная клумба в цветнике, ароматная, как испанский ладан… До чего приятно пахла эта земля! Взгляд Людвига упивался всем её великолепием, и морщины на лбу разглаживались, и волнение в душе стихало. Ещё одна короткая борьба, ещё одна попытка сдержать гнев и негодование, грозившие вырваться, – и всё кончено: «Где мой брат?» – спрашивал он первого встречного и быстро обдумывал полученные сведения.
       В два часа дня господа, вернувшись с поля, конечно, ссорясь, но оставаясь вместе, садились обедать. После обеда они принимались дрессировать собак и лошадей, осматривали имение или его часть и обсуждали с управляющим Курцмихелем планы на следующий день. Дневные дебаты, которые велись на религиозные, политические и социальные темы, завершались, как всегда, ожесточенным спором, который велся с величайшим упорством. В крайнем возбуждении, поклявшись друг другу в вечном противостоянии, братья отправлялись спать.
Таков, в общем и целом, был образ жизни баронов фон Гемперляйн, отличавшийся переменами, связанными со сменой времён года, охотой и визитами к соседям. Поверхностному наблюдателю он мог бы показаться не слишком привлекательным, но те, кто вникал в ситуацию глубже, признавали, что в нём были и приятные стороны. Самым приятным было высокое уважение, которым пользовались братья в своем окружении. Даже, если к этому уважению примешивалась изрядная доля страха, это не умаляло его ценности. Трудно было решить, кто из двух баронов был строже к своим слугам. Они требовали многого, но никогда не допускали несправедливости; они часто были безжалостно суровы, но уважали людей даже за самые незначительные вещи. «Потому что я стою выше бедняги, моего ближнего, и должен уважать его как своего подзащитного», —говорил Фридрих.
«Потому что я ему равен», —говорил Людвиг, — «и даже в его искажённом облике я нахожу свои собственные черты».
 «Ты плут!» – кричал Фридрих закоренелому грешнику. – «Разве ты не знаешь, что повелевает закон? Разве ты не слушал проповедь священника? Погоди-ка, жандармы тебя схватят, а там, куда тебя упекут – ад!»
Людвиг же, напротив, увещевал: «Когда же вы, наконец, научитесь дисциплине? Когда же вам, глупцам, надоест платить людям, которые за вами следят, вас сажают в тюрьму, а иногда даже казнят? Управляйте собой, ослы, и тогда сэкономите все деньги, которые вам сейчас платит правительство».
       Такие убедительные заявления не прошли даром, и гораздо больший эффект им приписывали бароны, которые, несмотря на пережитые разочарования, считали всё, чего они страстно желали, наиболее вероятным исходом. Таким образом, они наслаждались счастьем, которого им никогда не доводилось испытать, смакуя его в мыслях и, возможно, испытывая более яркое удовольствие, чем, если бы оно было даровано им в действительности. Богатое воображение, которым их наделила природа, развивалось в тихом Властовиц гораздо более бурно, чем в круговерти мира, и дарило им изобилие чистых радостей, над которыми посмеивались и которые презирали лишь те, кто не способен создавать подобные радости.
         Как известно, чем размереннее становится жизнь, тем быстрее она проходит, и братья не успели опомниться, как настал день, когда Фридрих сказал:
 «Интересно, был ли когда-нибудь хоть один мыслящий человек, который не заметил бы, что время действительно летит очень быстро?»
 «Напротив, — сказал Людвиг, — эта истина высказывалась так часто, что нет смысла её повторять».
 «Поверили бы мы, если бы не знали, — продолжал Фридрих, — прошло ровно десять лет с тех пор, как мы переехали во Властовиц».
Людвиг стряхнул пыльные носки сапог хлыстом, затем скрестил руки на груди и меланхолично уставился на зелень, вернее, на желтизну, ведь была осень, и они сидели перед золотистым ясенем.
«Десять лет, — пробормотал он, — да, да, да — десять лет. Если бы я женился тогда, когда у меня была такая прекрасная возможность... когда я был так влюблен...»
 «Когда ты был влюблен», — повторил Фридрих, заставляя себя сделать серьёзное лицо, «...я мог бы быть отцом девятерых детей».
«Восемнадцати, если бы твоя жена каждый раз рожала тебе двойню, гораздо больше, ведь Эпельблю* обычно появляется на свет пучками!» — сказал Фридрих, смеясь.
 Людвиг искоса посмотрел на него. «Нет ничего глупее глупого смеха», — пренебрежительно сказал он.
 «Нет ничего нелепее человека, который мечтает средь бела дня и бесстрастно фантазирует!» — воскликнул Фридрих.
«К чёрту все твои «если» и «может быть», твою чепуху и фантазии! Ты страдаешь навязчивыми идеями. Хоть раз держись за реальность, за реальность!»
Тут Людвиг разразился пронзительным смехом. Он воздел к небу глаза и сжал сжатые руки, обвиняя его. «Реальность! Реальность!» – воскликнул он. «О Боже, и это он говорит о ней... Он!.. Тот, который   три года был влюблён в опечатку!»
Фридрих опустил голову от гнева и стыда, покусывая усы. Внезапно он ощетинился: «А ты – знаешь?» Роковое слово застыло у него на губах, но он не произнес его, лишь тихо пробормотал себе под нос: «Черт тебя подери!»

*Эпельблю – досл. «Цветки яблони», фамилия невесты Людвига, игра слов в переводе.


                2

       Уже в первый год, поселившись во Властовиц, братья решили жениться и уже выбрали себе будущих жён. Фридрих остановил свой выбор на графине Юзефе, дочери высокородного господина Карла, имперского графа Эйнцельнау-Квальнов, и высокородной Елизаветы, имперской графини Эйнцельнау-Квальнов, урождённой баронессы фон Эцерналава, дамы ордена Звёздного Креста. Людвиг, давно смирившийся с тем, что лучше всю жизнь прожить холостяком, что он, по сути, ненавидел, чем жениться на аристократке, решил взять в жёны Лину Эпельблю, дочь торговца  из соседнего городка, которая должна была стать его женой и матерью множества вольнодумных Гемперляйнов.
        Нельзя сказать, что знакомство братьев с избранницами было близким. Фридрих встретил свою невесту в «Генеалогической книге графских домов» и знал о ней лишь немногое, но это немногое он знал наверняка. Она жила в Силезии, в поместье отца площадью 1100 акров, ей было двадцать три года, у неё было пять братьев, старшему из которых было тринадцать, и она исповедовала католическую веру. Её родственные связи, как по отцовской, так и по материнской линии, были весьма достойными. Хотя она и не принадлежала к высшему дворянству, она принадлежала к хорошему потомственному дворянству, чей статус ничуть не уступал Гемперляйнам. Тот факт, что у Юзефы были только братья и ни одной сестры, оказал немалое влияние на выбор Фридриха. Таким образом, человеку, который приведет ее в свой дом, не грозило излишнее беспокойство из-за нескольких невесток, возможно, обреченных на безбрачие. Короче говоря, среди всех перечисленных в генеалогических книгах графских дочерей, ни одна не подходила Фридриху больше, чем Юзефа Эйнцельнау. Он с любовью и вниманием следил за жизнью своей избранницы на протяжении трех лет, указанных в альманахе, и все больше стремился в свое время отправиться в Силезию и, движимый самыми честными намерениями, предстать перед графом Эйнцельнау в качестве жениха, стремящегося получить руку графини Юзефы. Тем временем Людвиг не только лично встретился с Линой, но даже однажды разговаривал с ней, когда она приехала во Властовиц навестить свою тетю, госпожу Курцмихель.   
       «Как дела?» — спросил он хорошенькую девочку, которую застал в саду за вышиванием. Лина Эпельблю поднялась со скамейки, где сидела, сделала короткий, решительный книксен, настоящий мещанский книксен, выражающий самую достойную уверенность в себе, и ответила: «Спасибо, хорошо».
 Пауза. Огненный взгляд его голубых глаз выдал его радость, а её карие глаза смущенно опустились. «Что же мне теперь ей сказать? Черт возьми! Что же мне теперь ей сказать?» — подумал барон и наконец воскликнул:
«Ох уж этот деревенский воздух!»
«О, мне и в городе хорошо!» — ответила девушка с весёлой улыбкой. Воспоминание об этом разговоре часто и приятно занимало барона: он без остатка отдавался ему, и его воображение раскрашивало это скромное событие самыми очаровательными деталями. Приветствие прекрасной девушки, её улыбка, её румянец с каждым днём приобретали для него всё более лестный смысл.
    Однажды – в воскресенье, когда чета Курцмихелей обедала в замке, Людвиг вдруг повернулся к жене управляющего и сказал: «Ваша племянница – поистине очаровательная девушка! Прекрасная, любезная девушка».
        Фрау Курцмихель как раз слушала рассуждения Фридриха и мужа о предстоящей стрижке овец с пониманием и интересом, как ко всем серьёзным вопросам, чему, прежде всего, она и была обязана своей репутацией исключительно умной женщины. Ей потребовалось несколько мгновений, чтобы направить полет своих мыслей в новое русло, вызванный замечанием Людвига, словно свалившимся с неба. Однако, как только ей это удалось, на её большом, полном достоинства лице появилось выражение нежной благожелательности. Она одобрительно тряхнула локонами, которые были неотделимы от воскресного чепчика, и сказала: «Хороший ребёнок! Благовоспитанный, домашний... признаю». Похвала строгой дамы была бесценным моральным свидетельством.
     На это Людвиг сказал: «Так-так», и потирал руки с каким-то исступленным энтузиазмом, который для него был признаком высшего удовлетворения, истинного блаженного экстаза. Всего несколько месяцев спустя он объявил брату однажды вечером, что его твёрдое, непоколебимое желание, несокрушимое никакими соображениями, никаким сопротивлением, никакими препятствиями – короче говоря, ничем на свете – жениться на Лине Эпельблю. Когда он упомянул это имя, Фридрих бросил на него взгляд, полный негодования и дикого презрения, но тут же снова опустил глаза в книгу перед собой. Это был «Иуда, Бронзовый Шлем», его любимая книга. Опершись локтями о стол, сжав кулаки и прижав их к вискам, он продолжал читать со страстным вниманием. Людвиг тоже скрестил руки, выгнул спину, и пристально, не мигая, уставился на брата. Лицо его становилось всё краснее и краснее, морщины на лбу сжимались всё более угрожающе, но тот читал — и молчал. Тут Людвиг пронзительно вскрикнул: «Ха-ха!», откинулся назад и начал насвистывать.
  «Не свисти!» — яростно крикнул Фридрих, не поднимая глаз.
«Не кричи!» — громко возразил Людвиг, быстро и громко добавив: «Что ты имеешь против моей женитьбы? Мне совершенно всё равно, но я хочу знать!»
Фридрих отложил книгу. «Я ничего не имею против твоей женитьбы!» — сказал он. «Женись, на ком хочешь, хоть на батрачке, мне всё равно!.. Только…» — его лицо приняло выражение холодной жестокости; он торжественно поднял руку, разделявшую его с братом, — «только: каждому своё! — В жизни есть ступени. — Тебя тянет к низшим, меня — к высшим…»
«Что?» — перебил его Людвиг с вызывающей насмешкой. «Что есть в жизни? —Ступени?»
Фридриха было не остановить; Он продолжил тем властным тоном, который умел использовать в решающие моменты: «Моя жена здесь, твоя там. Я не потерплю их общения. Моя Юзефа никогда не переступит порога дома урожденной Эпельблю.»
«Надеюсь!» — воскликнул Людвиг. «Общение с надменной аристократкой —нет уж, спасибо. Моя жена не должна догадываться, что существуют глупцы, которые считают себя особенными, потому что их предков можно перечислить!»
 «А почему это возможно?» — вмешался Фридрих. «Потому что предки отличились, не затерялись в толпе — вот почему их можно перечислить».
 «Совпадение!» Младший барон фон Гемперляйн ответил: «Что они смогли отличиться; что благоприятные обстоятельства сохранили память об их почётном или постыдном поступке в народе… Достаточно деяний – почитайте историю – достаточно событий, преобразивших мир, чьих творцов никто не знает… А, как насчёт потомков этих людей? Можешь ли ты поклясться в том, что наш Антон Шмидт не потомок автора прекраснейшего немецкого гимна богам или одного из избранных готских королей? Можешь ли ты в этом поклясться?» – спросил он, пронзительно глядя на брата. Тот, немного смутившись, пожал плечами и сказал:
«Смешно!»
«Смешно? Я скажу тебе, что смешно. Смешно пользоваться почестями, которых заслуживают другие. Это более чем смешно; подло присваивать плоды чужого труда!»
 «Чужого? Разве мои предки мне чужие?!»
«Оставь предков в покое! Неужели ты вечно будешь выкапывать свои претензии для самого драгоценного, что есть, для уважения людей, из самых отвратительных вещей, что есть, из самых мерзких, что есть?.. Фу! Мне это противно!»
Людвиг содрогнулся от отвращения, а затем добавил спокойнее, почти умоляющим тоном:
 «Неужели ты никогда не поймешь, что в пользу института дворянства нельзя сказать ничего, кроме того, что сказал прокурор Сегье – оставьте историю в покое! – а в пользу других злоупотреблений сказал: их долгая практика делает их достойными почитания… Или того, что болландисты* говорили в пользу воровства – достаточно прочитать Acta Sanctorum («Деяния Святых») до сорок четвертого тома…»
 «До какого?» – воскликнул Фридрих, возмущённый этой бессмысленной дерзостью.
    Брат презрительно улыбнулся и сказал: «Знаешь ли ты, какую цену ты платишь за свою родовую гордость? Это называется самоуважением!.. То, что я есть, то, чем я остаюсь, если у меня отнимут моё имя, моё звание, моё состояние, – вот моя ценность; только на этом я строю свои права; остальное я презираю как дар слепого, бессмысленного случая!»
 Оба вскочили на ноги; старший бросился на младшего и схватил его за плечи:
«Чей дар эти плечи? Кому ты обязан этой грудью, этим ростом, который возвышается над обычным человеком на голову? И тем, что в твоей груди бьётся честное сердце, и тем, что в твоей голове живут идеи – глупые, конечно, но всё же идеи – кому ты всем этим обязан? Случай ли тебе это дал или предки?»
 «От природы!»
 «Да, от природы Гемперляйнов!» – торжествующе возразил Фридрих.
 «Твой кругозор», – сказал Людвиг после короткой паузы, – «не более обширен, чем кругозор цесарки. Есть неподвижная точка, вокруг которой ты вращаешься, словно тот зверёк на бесплодной пустоши…»
 «Цесарка? Животное?» – проворчал Фридрих. – «Может, на этот раз ты остановишься со своими зоологическими сравнениями».    «Неподвижная точка, от которой любой осёл…» – Людвиг задержал голос на этом слове, чтобы показать, как мало он внял полученному увещеванию, – «от которой любой осёл, оттолкнувшись, может изменить рациональный мир, это называется предрассудком».
    «Людвиг! Людвиг! – перебил его брат. – Подняв руки, заклинаю тебя: не касайся предрассудков… предрассудков!» Он повторил, делая неописуемый, можно даже сказать, нежный акцент на этом слове:
«Вот то, что грубиян называет вежливостью, эгоистическое самоотречение, негодяйская добродетель, атеистическая вера в Бога, блудливый ребёнок – почтение к родителям! Уберите предрассудки, и вы уберёте долг!»
«Эй! Хватит», – властно сказал Людвиг. «Разум ничего не докажет; нужно действовать». Он откинул голову назад, пророчески устремив взгляд вдаль, и в его голосе звучала возвышенная уверенность:
 «Мои дети научат вас понимать, что значит быть воспитанным в почтении к почтенным, но – без предрассудков…»
    «Твои дети! Держи своих детей подальше от меня!» – кричал Фридрих и, будто отчаянно отмахивался и боролся в воздухе, с маленькими беззаботными созданиями, которые летели к нему яркими стаями со всех сторон. «Я не позволю твоим детям переступить порог моего дома, твоим детям! Они не посмеют даже приблизиться к нему, к моему дому!»   
          Глубоко уязвлённый своей несколько преждевременной отцовской гордыней, Людвиг отвернулся.
«Дети без предрассудков!» — возмущённо продолжал Фридрих. — «Боже упаси от таких чудовищ!»
 «Тебе не нужно взывать к Богу, ты и так защищён», — ледяным тоном ответил брат. «Кстати, это само собой разумеется — я никогда не постучу в дверь, заказанную моей жене и детям. Наши пути расходятся. Где ключи от архива?»
 Он принёс карту Властовиц, разложил её на столе и начал заштриховывать границу, которая и без того, к сожалению, уродовала прекрасную карту с обеих сторон так грубо, что теперь она казалась высокой, непроходимой горной грядой, круто петляющей по гладким, ровным равнинам, по самым цветущим полям и лугам. Фридрих печально и мрачно смотрел на него.
«Вот так!» — каждый раз ворчал Людвиг. И снова обмакнув перо, он сказал: «Это между нами. Вот ты, вот я. Дружба хороша на небесах, но, увы! не на земле... Нынешние люди к ней ещё не готовы!..»
Людвиг не мог выбрать место для постройки бревенчатого дома так же быстро, как закончил раздел земли, давно уже сделанный на бумаге. Против каждого выбранного участка Фридрих выдвигал обоснованные и достойные возражения. Людвиг наконец потерял остатки терпения.
         «С меня хватит. Вот где он будет построен!» – воскликнул он, отмечая пером место, где должен был воздвигнуться его будущий дом, и размахивал им в гневной спешке. Увы! Словно чёрная слеза, большая клякса упала на карту Властовиц. На прекрасной карте – превосходная работа выдающегося инженера, выполненная с поистине монашеским усердием, еще по велению его покойного отца… Фридрих вздрогнул, а Людвиг пробормотал:
 «Черт побери! Это проклятое перо!»
  Вечером управляющий Курцмихель уже собирался взобраться на супружеское ложе, где уже сидела его жена, когда его решение было прервано громким стуком во входную дверь. Торопливые шаги по деревянной лестнице, быстрый обмен словами – госпожа Курцмихель уже сидела прямо в постели – супруги переглянулись; он был воплощением смятения, она – воплощением бдительности. Тут в дверь гостиной постучали: «Господин управляющий, — позвала служанка, — Вам лучше пройти в замок немедленно!» «Ради бога, что, пожар?» — простонал господин Курцмихель и бросился к двери. Но его жена, к счастью, успела раньше: «Курцмихель, ты не пойдёшь, ты же в ночной рубашке…»
       «Верно, верно!» — ответил господин Курцмихель, зевнув, хрипло ответил, поспешив к тумбочке, надел на всякий случай очки и предпринял отчаянную попытку засунуть табакерку в несуществующий карман.
«Спокойствие, Курцмихель! Спокойствие в любой ситуации!» — увещевала экономка, крича через закрытую дверь: «Пожар?» — «Нет, пожара нет!» — ответил снаружи хриплый голос Антона. «Но господин управляющий должен немедленно отправиться в замок!»
 Госпожа Курцмихель помогла мужу одеться: «Что это может быть?» — снова и снова спрашивал муж, и, внутренне взволнованная, но внешне спокойная, как чистая совесть, высокая женщина ответила:
«Что случилось? Фланелевая куртка, Курцмихель!... Кто нас может в чем-то винить? Что с нами может случиться? Кажется, мы стоим здесь! Нет! Нет — без фланелевой куртки ты не можешь выйти ночью!»
         Прошло четверть часа. Тем временем жена управляющего заварила чай и наполнила грелку горячей водой. Когда управляющий вернулся, ему пришлось лечь спать раньше всех. Чай, который навязала ему жена, обжигал нёбо, а грелка жгла ступни. Он немного посетовал. Но его половина сделала ему сказала: «Просто простуда проходит, неважно… А теперь расскажи мне, что происходит в замке?»
«Приказы, дорогая моя; срочные, строгие приказы по поводу строительства дома барона Людвига, которое должно начаться завтра и как можно скорее…»
 «Блокгауз!» — с иронической резкостью перебила жена управляющего. Муж посмотрел на неё с удивлением:
«Как ты догадалась…?» — спросил он. Ответ, который он получил, был весьма странным:
 «Действительно, можно было бы поддаться искушению, если бы уважение не запрещало этого, называть господ баронами, несмотря на все их прекрасные качества, которыми я восхищаюсь, они немного… — как бы это сказать?..“
 Жена управляющего помолчала, прежде чем снова раскрыть тонкие губы и произнести слова, которые стоило бы записать:
 «Попомни мои слова, Курцмихель, попомни мои слова: и через десять лет, если ты ещё будешь жив, дай Бог: бревенчатая изба никогда не будет построена! – Спокойной ночи, муж, ложись и спи; завтра я тебя будить рано не стану.»
      Надо признать, что в этот час эта редкая женщина дала блестящий пример своей проницательности, своей удивительной прозорливости и своего превосходного знания человеческого сердца.

*Болландисты — так назывались монахи, преимущественно иезуитского ордена, которые занимались разработкой сборника житий католических святых — Acta Sanctorum (1643–1794)
Общество было основано бельгийским иезуитом Болландом (1595–1660) для публикации житий святых. С 1643 года издано более 5 томов житий, публикуемых в календарном порядке, по дням праздников. В 1853–1894 годах серия была переиздана в Париже (63 тома)
Издание и переиздание житий предпринимались, чтобы укрепить позиции католической церкви. 


                3

         Неизбежно, что сражения, в которых требовалось столько же силы духа, выносливости и темперамента, как в сражениях баронов фон Гемперляйн, постепенно становятся самоцелью, а причина их всё больше теряет значение в глазах храбрых воинов. Если бы Фридрих был честен, ему пришлось бы признаться, что он отдал бы сотню Юзеф за Людвига, разделяющего его убеждения. Людвиг же, напротив, признавался себе в том, что ему было бы слаще услышать от брата хотя бы раз: «Ты прав!», чем от Лины: «Я люблю тебя!»
        Только в самые тяжёлые часы, когда они уже окончательно разочаровывались друг в друге, они набирались смелости принять решительные решения. Так случилось, что однажды Фридрих собрал чемоданы и назначил отъезд в Силезию на следующее утро, пока Людвиг размышлял, как лучше сообщить госпоже Курцмихель о своих чувствах к её племяннице. Но в самый разгар этих приготовлений небесное знамение пришло в виде партии книг из Вены. В партии, среди прочего, был последний выпуск «Готского альманаха», а в нём – известие о кончине графини - матери Эйнцельнау - 3 августа текущего года в замке Квальнов. Фридрих был глубоко потрясён тяжёлой утратой Юзефы, и даже Людвиг, не имевший причин любить свою невестку, в этот тяжёлый момент не смог отказать ей в помощи и участии.
      «Ах как же это! Ах как же это! Бедная моя Юзефа! – повторял Фридрих шесть раз подряд, энергично щёлкая пальцами.
«Мне только жаль мою бедную Юзефу. Она тяжелее всех переживает эту утрату. На ком теперь лежит вся тяжесть домашнего хозяйства? На ком теперь отец? Кто теперь заменит мать младшим братьям? Не кто иная, как она – бедная моя Юзефа!»
  Он на мгновение погрузился в свои размышления, а затем с достойным смирением произнёс:
 «Мы только помешаем исполнению столь священного долга; обращаться к ней в этот момент с корыстными намерениями было бы просто дико! ...Антон, распаковывай чемоданы!» — приказал он слуге, который в этот момент уже закрывал чемоданы в соседней комнате.   
      Людвиг был увлечён изучением книги в мягкой обложке и вдруг воскликнул:
      «Скажи мне, куда пропала твоя Юзефа? Я больше не могу её найти. Я нашёл только одного Йозефа, старшего лейтенанта 12-го драгунского полка.»
 «Да, ты и Готский альманах!» — сказал Фридрих, взяв книгу из рук брата с уверенным видом знатока. Он пробежал глазами нужный отрывок, прочитал, изучил его, буквально исследовал взглядом, но — и он не нашёл свою Юзефу. Она исчезла.
«Что это значит?» — спросил он в большом смятении и наконец сам себе ответил: «Это может быть просто опечатка!» Он снова начал изучать: здесь пропущена буква, должно быть «Юзефа», а не «Йозеф». Титул обер-лейтенанта и так далее принадлежит моему зятю Иоганну, он должен быть в следующей строке и, вероятно, просто случайно исчез при наборе..."
"Этому зятю, — сказал Людвиг, — всего шестнадцать лет, а он уже должен быть старшим лейтенантом? Это было бы странно... Учитывая, каким древним покровительством, возможно… этот мальчик, это было бы странно... Конечно — прочтите историю! — в шестнадцатом веке был девятилетний епископ Валенсии..."
"Не верьте всем этим сплетням!" — сердито пробормотал Фридрих.   
    «Тем не менее», — продолжал Людвиг, — «я считаю, что шестнадцатилетний старший лейтенант в наше время — дело прошлого».
      Они начали спорить. Фридрих, однако, не обращал на это внимания; он оставил без ответа многие из самых смелых заявлений Людвига и парировал одним из его самых безрассудных выводов:
 «Это опечатка. Было бы разумно сообщить об этом редакторам».
  И в тот же вечер, перед сном, он написал следующее письмо: «Уважаемые редакторы «Генеалогического карманного справочника графских домов»! Нижеподписавшийся, давний поклонник и читатель вашего альманаха, осмеливается сообщить вам о досадной опечатке, вкравшейся на 237-ю страницу издания этого года. На месте графини Юзефы теперь написано «Старший лейтенант 12-го драгунского полка», который, очевидно, там не при чём. Будьте любезны, подтвердите это, сверившись с тремя предыдущими изданиями, и немедленно пришлите мне по почте запрошенное разъяснение. Пожалуйста, получите и т.д.» Несколько дней спустя появилось «запрошенное разъяснение». Оно гласило:
 «Уважаемый барон! Не опечатка, а… но… исправление. Граф фон Эйнцельнау (который, похоже, лишь изредка обращает внимание на наше издание) указал на досадную ошибку, которая, к сожалению, вкралась в три издания нашей книги в мягкой обложке, только после смерти его жены, о которой нам сообщили. Со своей стороны, мы просим вас ознакомиться с альманахом прошлых лет, в котором граф Йозеф указан кадетом, лейтенантом и т.д. Благодарим вас за участие и, пользуясь случаем, просим Вас
  незамедлительно сообщать нам о любых изменениях, происходящих в вашем достопочтенном доме», подпись и т.д.    
    Братья сидели за завтраком, когда пришли роковые строки. Прочитав их, Фридрих долго держал их перед собой и смотрел на них, как крестьянин на свой побитый градом урожай, как художник на свою испорченную работу. Людвиг, наблюдавший за ним с нетерпением и тревогой, наконец вырвал страницу из дрожащих, не сопротивляющихся рук, пробежал её глазами и разразился хохотом. Но вдруг он остановился, кашлянул и начал изучать «Allgemeine Zeitung».
        Фридрих отложил трубку, скрестил руки на груди и опустил глаза. На лбу у него выступили яркие капли пота, которые резко выделялись на фоне загорелого лица. Людвиг бросил на него тревожный взгляд, агрессивно откашлялся, швырнул газету на пол и заорал как безумный:
 «Это ты! Такое может случиться только с тобой! Из миллионов, населяющих землю, только с тобой!.. Если уж я и собираюсь, как дурак, искать свою невесту в Готском альманахе, то по крайней мере тщательно, до самого её истока, до самого начала, узнать её прапрадедов ещё до рождения! Но ты! То, что ты делаешь, только ты можешь делать так беспечно, то есть: читать историю! – поверхностно, безрассудно, глупо, одним словом!...Бездумность и интеллектуальная лень – вот что тебя погубит, тебя и весь твой класс, который отрекся от разума!»
    Теперь уже Фридрих поднялся, рыча, как раненый лев. Наступил предел его молчания, и в последовавшей битве он вновь обрел свою силу.
     Крушение воздушных замков Фридриха, естественно, помешало Людвигу построить надёжный дом. Как мог кто-то из братьев думать о создании уютного очага в тот момент, когда другой стоял перед развалинами семейного счастья? Людвиг отложил разговор с фрау Курцмихель до более подходящего момента. Лишь через три-шесть месяцев, когда рана Фридриха заживёт, он займется со всем рвением своей любовью. Но – слишком часто люди считают, что всё ещё могут решать свою судьбу, хотя она уже давно все решила за них. Людвигу предстояло пережить это в следующее воскресенье.
         Фрау Курцмихель появилась на ужине во всей красе. Она была одета в самые лучшие предметы своего гардероба: коричневое шёлковое платье, свадебный подарок мужа, и жёлтая шаль, привезённая из поместья покойной баронессы, матери баронов. Жена управляющего носила коричневое платье по всем праздникам, а жёлтую шаль – только тогда, когда была в особенно приподнятом настроении. Так было и сегодня. По её многообещающему выражению лица было видно, что, несмотря на всю свежесть и оригинальность, обычно оживлявшие её разговор, она, словно пиротехник, приберегала самое лучшее на конец представления.
         За чашкой черного кофе она повысила голос среди всеобщего молчания и сказала: «Могу ли я позволить себе сделать заявление господам баронам относительно особы, которая, правда, далека от Вас, но, тем не менее, хорошо вам известна: она пользовалась гостеприимством достопочтенного покойного хозяина Властовиц некоторое время назад?»
«Кого Вы имеете в виду?» — спросил Фридрих.
 «Вы имеете в виду Вашу племянницу, Лину Эпельблю», —заговорил Людвиг с инстинктивной проницательностью влюбленного.
Госпожа Курцмихель решительно поклонилась:
«Моя племянница, конечно, — но уже не Эпельблю, а Клемпе, поскольку она вышла замуж за нотариуса Клемпе в К. три дня тому  назад». Людвиг вздрогнул, а Фридрих воскликнул:
 «Какого чёрта! За кого? За этого старого ворчуна?»
 «За ворчуна», —подтвердила жена управляющего. «Ворчун — это слишком сильное слово, барон; я бы вряд ли осмелилась его употреблять. У нотариуса, конечно, много… крайностей, но он очень хороший человек, барон, и к тому же богатый…»
 «Так вот почему», — пренебрежительно вставил Фридрих.
«Не из-за этого, барон… из любви…»
«Из-за любви?» — воскликнул Людвиг.
 «Из-за любви», — повторила госпожа Курцмихель, — «к своим нищим родителям и девяти брошенным братьям и сёстрам. Ей разрешили сразу взять троих из них в дом. Таково было её условие; иначе она бы отказалась. Боже мой, если бы ей позволили следовать велению сердца… всё было бы иначе… совсем иначе… совсем иначе…»
 Госпожа Курцмихель была тронута; Её обычная сдержанность покинула её, и она, охваченная сочувствием и волнением, заключила: «Мне следовало бы… это неправильно, но теперь, когда жертва принесена, всё кончено, врата брака за ней захлопнулись… её сердце, барон, осталось здесь».
«Как? Где? Во Властовиц?» — спросил Фридрих, опешив, и Людвиг встал и вышел из комнаты.
 «Но, сударыня,— сказал управляющий, — такие внутренние дела не представляют интереса для…»
«Госпожа Курцмихель, — перебил Фридрих, который стал очень серьёзным, — я хотел бы поговорить с вами наедине». Госпожа Курцмихель покраснела, и её муж, как всегда сдержанный и тактичный, тут же ушёл.
      На какое-то время в зале воцарилась глубокая тишина. Фридрих потёр лоб и глаза, безжалостно потёр усы и наконец начал:
 «Не могли бы вы мне сказать… сейчас?»
«Приказывайте, барон», — сказала госпожа Курцмихель.
«Ну да», — он избегал её взгляда, — «скажите мне — не смущайтесь: кто, знаете ли, тот объект, который ваша племянница…»
«Господин барон, этот вопрос…» — пробормотала госпожа Курцмихель, совершенно поражённая таинственной важностью, которую, казалось, имели для барона сердечные дела Лины Эпельблю. После очередной паузы Фридрих произнёс совершенно непривычно мягким голосом:
 «Умоляю вас, не смущайтесь, доверьтесь мне, госпожа Курцмихель, – кто объект, вы знаете…»
 «Барон, вы говорили о доверии», – ответила госпожа Курцмихель, слегка согнув плечи и сложив руки на коленях, совершенно беспомощно и отказавшись от всякого сопротивления… «Если вы говорите о доверии, барон, то всё, я могу ответить лишь очень просто и лаконично: дело в писце…»
«Не мой…» – почти огрызнулся барон в первом же удивлении. – «Смотрите, писец, так писец!» Он почувствовал себя странно. Радостно, конечно, но никто не может представить себе более омрачённой радости. Он глубоко вздохнул, словно освободившись от тяжкого бремени, и бросил взгляд, полный мучительной нежности, на дверь, из которой только что появился Людвиг. «Госпожа Курцмихель, — сказал он, — не окажете ли вы мне одну услугу?»
«О, барон, какую власть имеет честная женщина...»
 «Я бы не стал обращаться к нечестной», — вмешался Фридрих, придвигая свой стул ближе к ней и глядя на неё с неописуемой добротой и искренностью.
«Прошу вас об одолжении: если мой брат спросит вас: кому в действительности отдала своё сердце госпожа Лина, отвечайте: это тайна, и, госпожа Курцмихель, Вы скорее умрёте, чем откроете ему правду. Поклянётесь ли вы мне в этом, госпожа Курцмихель?»
«Обещаю, — сказала высокая женщина, поднимая голову, словно бесстрашный солдат под градом пуль, — обещание — это клятва, барон».
 «Почему я прошу вас об этом, — ответил он, — я должен — пожалуйста, не обижайтесь — сохранить это в тайне от Вас сейчас и навсегда».
 Жена управляющего ответила просто и благородно: «Барон, мне не нужно знать…»
 С неподдельным восхищением Фридрих протянул ей руку:
 «Я верю вам, вы отважная женщина!» — воскликнул он, вставая. «Я всегда говорил, что в вас есть что-то такое — что-то древнее, госпожа Курцмихель, что-то римское».
 Госпожа Курцмихель поклонилась и вышла из зала; буря чувств захлестнула её. Фридрих вышел на аллею за замком, где его брат, без шляпы и бурно жестикулируя, носился взад и вперёд и приветствовал его словами:
«Всё пропало! — и кто виноват? — Ты!.. Ради тебя я упустил своё счастье, моё и счастье девушки, которая так безмерно меня любила…»
 «Которая любила тебя — да, да», — повторил Фридрих, думая про себя: бедняга!

               
                4

    Соседкой, с которой бароны общались особенно тесно, была Её Превосходительство канцлерша фон Зиберт, госпожа Перковиц. Эта дама мудро управляла своим поместьем, наследием покойного мужа, почти полвека. Овдовев в очень молодом возрасте, она сохраняла независимость и верность памяти своего «господинчика». Она никогда не покидала резиденцию, где провела с ним несколько лет, и не выходила замуж повторно, хотя возможностей для этого у неё было предостаточно. Перковиц составлял восточную границу поместья баронов Гемперлайн и врезался каретным сараем и тремя полями в самое сердце Властовиц, словно клиньями. Неприятная граница. Граница, из-за которой неизбежны были периодические трения между соседями. Смещенный столб, кривая борозда давали даже самым миролюбивым людям повод для разногласий и соперничества. Но именно это немало способствовало приятности беседы, придавая ей щекотливый интерес. Её Превосходительство была энергичной старой дамой лет семидесяти, такой же общительной, как мадам де Тансен*, с которой Людвиг любил её сравнивать. Она не боялась ничего, кроме скуки, оценивала людей по степени оказываемого ей почтения и требовала от всех самого ревностного признания исключительности своего ума. С другой стороны, в отличие от своего знаменитого образца для подражания, она довольствовалась непритязательным обществом, умела оценить посредственную шутку и нисколько не беспокоилась о раздражении тех, за чей счёт она была сказана. Она не особенно заботилась о чужом внимании и всё ещё разделяла старомодное мнение, что «хороший человек» — всего лишь вежливый эвфемизм для «дурака».
    В глазах госпожи фон Зиберт, привыкшей считаться оракулом региона, даже в экономических вопросах, «молодые Гемперляйны» были талантливыми дилетантами. Она посмеивалась над энтузиазмом баронов по поводу Властовиц, но в глубине души очень благоволила к «братьям-врагам». Нередко Фридрих и Людвиг, яростно спорившие друг с другом, появлялись в Перковиц, целовали руку Ее Превосходительства, здоровались с компаньонкой госпожой Рутенштраух и секретарем господином Шебером, спорили целый час, сердито вскакивали, прощались и, ссорясь, уходили.
. Ее Превосходительство, всё это время подливавшая масла в огонь, кричала сначала Фридриху, а затем Людвигу: «Вы правы!» «Вы снова правы!»
 Она, смеясь, хваталась за бока. Господин Шебер скрещивал большие пальцы кисти, поправлял парик, который всегда криво сидел на его огурцовообразной голове, а потом ещё больше кривился от попыток выпрямить его, обильно потел, а потом выкуривал щепотку табака и вздыхал: «Вот и всё!»
      Влажно-голубые глаза госпожи Рутенштраух выражали беспомощное недовольство, бледные губы дрожали: «Я думала, они сейчас вцепятся друг другу в волосы; я не преувеличиваю...» «Не выдумывайте!!» — восклицала Ее Превосходительство. «Интересная бледность её щёк ничуть не изменилась за всё это время». Искренне радуясь раздраженным выражениям своих подданных, она продолжала: «Какие у вас нервы! Шум пошёл мне на пользу. Вот на что способен человеческий голос. Такие разговоры очищают воздух; я чувствую себя освежённой, как после грозы!»
          В тот день, когда братья узнали, что живут во Властовиц уже десять лет, они нанесли визит Ее Превосходительству. Гости, как обычно, собрались на террасе. В правом углу дивана, стоявшего перед круглым столом, сидела госпожа фон Перковиц; Фридрих и Людвиг расположились в двух креслах. Госпожа Рутенштраух закуталась в гардинный шелк в оконной нише, а секретарь Шебер расположился на краю тонконогого кресла, на почтительном расстоянии от вельмож, в позе, которая одновременно парила и сидела. Он время от времени украдкой поглядывал на баронов и думал: что же будет сегодня? 
         Но ничего не было. Братья пребывали в тихом, меланхоличном настроении. Недавние размышления Фридриха о быстром течении времени произвели сильное впечатление на души его и Людвига. Оба помнили об ушедшей молодости, об упущенном счастье и были как-то странно взволнованы. Ее Превосходительство тщетно размахивала своим маленьким  факелом раздора; искры, которые иначе летели бы, как пороховая бочка, теперь падали, как в мокрую траву.
 «Знает ли, Ваше Превосходительство», — сказал Фридрих, — «как долго мы живём во Властовиц? — Десять лет! Да, десять лет мы имеем честь быть вашими соседями!»
 «Всего десять лет?» — ответила она. «Я думала, наша война длится уже тридцать лет».
 «Именно так». Фридрих задумался, лесть это или нет. «Видите ли, Ваше Превосходительство!.. А я недавно заметил брату, что время, в сущности, идёт очень быстро... что, мне кажется, что на самом деле — время — о, время...»
 Он уже не понимал, что говорит, и говорил это машинально, замолчав, не закончив фразы. 
    Но, когда голос его подвел, глаза заговорили ещё красноречивее. В переводе на язык это звучало бы так: «О, как прекрасно!.. О, боже мой, как дьявольски прекрасно!.. Ничего прекраснее представить себе нельзя, и нет!»
         Взоры всех присутствующих устремились в сторону его восторженного взгляда. В дверях, ведущих в гостевые комнаты, стояла высокая женская фигура. Уже не в своём девическом облике, но в самом расцвете сил так, что сердце при взгляде на нее переполняло восхищение.
. На ней было простое белое платье, великолепные каштановые волосы были заплетены в тяжёлые косы, обрамлявшие её благородную голову. В руках она держала соломенную шляпу, перчатки и зонтик от солнца, а такие изящные, поистине прекрасные вещи, как эта маленькая чёрная соломенная шляпка, эти шведские перчатки и этот зонтик из неотбелённого шёлка, которые Фридрих никогда в жизни не видел. Вот как я представлял себе мою Юзефу! – подумал он. Людвиг подумал: «Даже моя Лина не сравнится с ней», и оба подумали: «Нет сна прекраснее!» Но у этого есть преимущество - она не сон, её можно видеть с открытыми глазами и даже разговаривать с ней. Когда Ее Превосходительство представила баронов и обратилась к ним: «Моя племянница Зиберт», она поклонилась, улыбнулась и самым любезным образом заверила их, что «очень рада.» Она села рядом с тётей на диван, в левом углу, рядом с креслом Фридриха.
         Старший барон тут же завязал оживленный разговор с красивой гостьей замка, а младший задумчиво молчал и с глубоким восхищением смотрел на даму. Впечатление, произведенное на него появлением этого очаровательного создания, было тем более ошеломляющим, что он принял ее в момент внутренней беззащитности; в момент меланхолии, раскаяния – слабости, одним словом! Но в жизни бывают и столь удивительные совпадения, что их следует считать знаками судьбы, даже будь ты мудрым, как Кант, и просвещенным, как Вольтер. Хотел бы я посмотреть на человека, который в час, когда он оплакивает утрату удачной возможности, находит стократ лучшую и не восклицает: «Судьба! Судьба!» Что касается Людвига, то ему показалось, что он слышит голос, зовущий его: «Вот оно, снова оно, счастье – то, которое он считал потерянным!» И на этот раз оно достаточно осязаемо. Она живёт в Перковиц – это племянница вашей соседки! Он от всей души завидовал брату за его красноречие. Конечно, нужно быть недалёким человеком, чтобы произносить такие простые слова в присутствии такого чудесного существа. Однако это было сделано с очаровательным выражением. Фридрих сказал: «Какая погода в этом сентябре – это благословение Господне – виноград зреет –корнеплоды наливаются!» – и посмотрел на неё буквально обволакивающим благосклонностью взглядом, и склонился над её руками, которые лежали на столе, играя шведскими перчатками, так глубоко, так низко, что казалось, он вот-вот их поцелует. Дама, казалось, прекрасно понимала, какое очарование она излучает. Нужно быть полным воплощением в наивной немецкой комедии, чтобы не заметить этого; однако это не делало её самоуверенной, скорее, казалось, что она испытывает смущение и некоторую неловкость. Однако та, что с радостным ликованием наблюдала за баронами, чьё лицо выражало самое злорадное торжество, была не кто иной, как Ее Превосходительство. Однако до поры до времени она старалась скрыть свои истинные чувства и вдруг громким, протяжным, гнусавым голосом начала: «Да, что это значит, дорогой Людвиг? Я трижды спрашивала Вас, продали ли Вы наконец свою шерсть, и не получила ответа. Что с вами обоими? Не знаю, мне кажется… Боже мой!.. Один сидит там, как Амадис на скале нищеты, а другой... Осторожнее, Фриц, ты сегодня опять такой красный, словно тебя вот-вот хватит удар». 
    Бароны почувствовали себя так, словно их пинком с седьмого неба сбросили на землю, туда, где всего хуже. В этот момент они бы с радостью убили старушку. Она продолжила: «Кстати, у нас ещё есть курица, которую нам нужно ощипать. Я хотела попросить: скажите вашему лесничему, чтоб он охотился где-нибудь подальше от нашей границы, хотя бы иногда.»
«Что значит сказать?» — пробормотали братья. «Ваше Превосходительство... В действительности…»
«Но за пределами границы!» — резко и выразительно повторила Ее Превосходительство. «Он денно и нощно патрулирует перед моим сараем, стреляя во всё, что появляется — будь то козел или коза!»
Бароны вскрикнули. Глаза Фридриха сверкнули, а глаза Людвига метали молнии: «Даю слово, что лесничий будет уволен, как только мне докажут, что это была коза»
 «Он будет уволен!» – воскликнула Ее Превосходительство, властно жестикулируя иссохшей рукой. – «Козу застрелили позавчера!» –
 «Ваше Превосходительство!» – возразил Фридрих, едва сдерживая себя. – «Я видел это; это был козёл!» –
«Это была коза!» – с холодной злобой вмешалась Ее Превосходительство, и Фридрих сердито закричал было… то есть, он собирался закричать, но сдержался. Взгляд прекрасной соседки превратил его волнение в бессилие, а негодование – в восторг. Она посмотрела на него с тревогой и тихо, умоляюще прошептала: «Умоляю вас! Пожалуйста, потерпите ее старческое упрямство. Умоляю Вас…»
      Это звучало словно небесная музыка, чарующая и неотразимая. Не только умиротворённый, но и блаженно окрылённый, он склонил голову перед Её Превосходительством и произнёс мужественно и восторженно, словно рыцарь-мученик: «Если Ваше Превосходительство повелевает, то это была коза».
«Вот так!» — сказала тётя; племянница же всплеснула руками, словно аплодируя: «Браво! Браво! Вы необыкновенно любезны, барон Гемперляйн!»
«Вблизи от Вас, по крайней мере, нужно сделать усилие…» — сказал он с добродушной наивностью и, охваченный своим огромным, быстро вспыхнувшим чувством, потом добавил: «Прошу Вас остаться у нас подольше, барышня!» При этих словах она подняла голову, покраснев и с лукавым выражением протеста. Брови Шебера вдруг поднялись до середины лба от восторга; Фройлейн Рутенштраух хихикнула из своего угла подле окна... Но хозяйка с укором взглянула на двух спутников. Лицо Шебера тут же снова приняло привычное выражение страха и печали. Фройлейн Рутенштраух подавила смешок и, словно бы, спрятала его, энергично откашлявшись. Её Превосходительство быстро завела разговор на новую тему, а затем, повернувшись к гостье, спросила: «Клара, не выпить ли нам кофе в павильоне?»
       Так братья узнали, что племянницу госпожи фон Зиберт зовут Клара. Фридрих очень обрадовался этому, но этим знанием не удовлетворился. Он проявил хитрость и в течение вечера, умело собирая информацию и тонко задавая вопросы, сумел узнать, что Клара — дочь зятя канцлера, господина фон Зиберта, полковника саксонской армии. Он радовался успеху своих изысканий. На этот раз Людвигу не удастся обвинить его в любви к призраку; на этот раз он подойдет к подготовке к возможным будущим ухаживаниям основательно, практично и вдумчиво.
        Павильон, в котором подавали ужин, располагался на холме напротив того, с которого возвышался замок Властовиц. Клара признала, что он расположен в живописном месте, а его белые трубы и высокая крыша во французском стиле придавали ему очень гостеприимный, можно даже сказать, внушительный вид.
                Фридрих с восторгом заметил, что ему самому иногда так казалось. Властовиц, по сути, был местом, лучше которого и желать невозможно... правда, кое-чего, конечно, не хватает...»
 «Стойте!» — перебила его Клара. «Дайте я угадаю!»
 «Хорошо!... Угадайте», — тихо повторил он, выжидающе моргая. «Это целое искусство — угадать!» — сухо сказал канцлер. «У Вас нет хозяйки, весь мир это знает».
    Клара заверила его, что не подумала об этом; Она смеялась, шутила, и, безобидно посмеивалась. Фридрих не замечал понимающих взглядов, которыми обменивались тётя и племянница, секретарь и компаньонка. Лицо Людвига потемнело. Ему было стыдно за брата; ему пришлось взять себя в руки, чтобы не крикнуть вслух: «Над тобой смеются!» Но сейчас это было совершенно исключено, и он просто сказал Кларе с укором:
 «У Вас очень весёлый нрав…»
Она опустила глаза и вдруг совершенно смутилась; лишь после короткой паузы она ответила:
 «Да».
Только: да. Но в этом единственном слове заключалось самое искреннее признание, самое любезное раскаяние. Людвиг почувствовал себя обезоруженным и сказал уже мягче: «Поздравляю Вас!»
 «Правда?» — сказала она. — «Хорошо быть среди тех, кто благодарен Богу за то, что Он поместил самый яркий свет рядом с самой глубокой тенью». Цитата, не совсем новая, но совершенно очаровательно уместная; ему нужно было выразить свою признательность, она нашла ответ остроумным, и высокое мнение, сложившееся о ней с первого взгляда, было восстановлено. Насколько иначе это небесное существо говорило с ним, чем с его братом! Как хорошо она знала, с кем теперь имеет дело, как глубоко она отвечала на его основательные рассуждения! Он продемонстрировал доверие, которое внушало ему её понимание, коснувшись самых глубоких вопросов, которые занимали его ум. Он сформулировал три основных пункта своих убеждений:
 1. Единственная нравственная форма правления — республика.
2. Нет никакой личной неизменности после смерти.
3. Мать всего зла, когда-либо пришедшего в мир, — фантазия.
         Фридрих заёрзал на стуле в неловком смущении. — Какой умный человек, этот Людвиг! Но он понятия не имеет, как обращаться с женщинами!... Господи Иисусе, как мне его жаль...
      Канцлерша громко спросила, который час; Фройляйн Рутенштраух и секретарь незаметно зевали. Становилось прохладно и темно; общество вернулось в замок. В столовой уже горел свет, и слуга подошёл к Её Превосходительству с вопросом, на сколько человек накрывать стол...
 «Накрывать?.. Зачем?» — перебила его хозяйка, а затем с нескрываемым нетерпением обратилась к баронам: «Вы тоже останетесь ужинать?»
Её не поняли; братья единодушно заверили её, что не смогут устоять перед таким любезным приглашением.
«Хватит с меня этого веселья!» — так громко сказала Её Превосходительство Рутенштраух, что та вздрогнула и бросила долгий взгляд на баронов. Напрасное беспокойство! Они видели и слышали только прекрасную Клару. Ужин был подан и убран: упрямые гости не двинулись с места. Наконец канцлерша приказала объявить о прибытии кареты баронов, которая уже давно была запряжена. Затем они словно проснулись и ушли — оба влюбленные сильнее, чем когда-либо могли себе представить.

*Клодина Александрина Герен де Тансен (1682–1749) — французская писательница, хозяйка литературного салона, куртизанка. Сестра кардинала Тансена, мать математика Д’Аламбера.

                5          
    
            Впервые за десять лет братья провели бессонную ночь. Впервые они пропустили утреннюю прогулку верхом на следующий день; впервые каждый из них позавтракал в своей комнате, а затем в одиночку бродил по лесам и полям. Они не вернулись домой к обеду, что почти довело Антона Шмидта до отчаяния, а повариху так разозлило, что она полила испанский кекс вместо шоколада подливкой для жаркого и пригрозила увольнением кухарке, осмелившейся посмеяться над её оплошностью. Фрау Курцмихель, узнав о событиях в замке, провела день в страхе и тревоге, не в силах ответить на беспрестанно повторяемый вопрос мужа: «Что делать? С чего начать?»
        Перед лицом чего-то неслыханного даже самый великий ум замирает. Около восьми часов вечера управляющий, как обычно, отправился в замок на доклад. Там было так тихо, словно в нём обитали только мыши. Антон, охваченный страхом, отправился на поиски своего господина. Остальные слуги сидели, перешептываясь и бормоча, в ярко освещённой кухне вокруг тёплой печи. Курцмихель сначала осторожно прошёл по всей анфиладе. Всё было пусто, безлюдно и зловеще тёмно. Наконец старик сел на чёрный кожаный диван в прихожей и стал ждать, держа под мышкой бухгалтерские книги. Вечерняя звезда приятно мерцала в широком окне напротив, а лёгкий серый туман медленно поднимался с лугов в долине и постепенно сливался с тяжёлым венцом облаков, неподвижно висевших над горами. Курцмихель начал размышлять обо всём, что могло случиться с господами, и ему представились ужасные варианты. Возможно, с обоими случилось несчастье – возможно, только с одним – возможно, один из-за другого… Курцмихель тысячу раз боялся чего-то подобного, учитывая их темперамент, их неиссякаемую жажду борьбы!… Возможно, всё дошло до худшего; возможно, кто-то из братьев сейчас... Нет, эта мысль немыслима... Курцмихель пытался вызвать в памяти ужасающие образы, терзающие его во время мирной мыслительной деятельности, и начинал вполголоса декламировать таблицу умножения. Однако, делая это, он лихорадочно прислушивался к шагам на лестнице, и. наконец, ему показалось, что он услышал шаги. Они медленно поднимаются; дверь передней открывается, впуская внушительную фигуру, и голос барона Фридриха произносит: «Кто там? Зажги лампу, осёл!» Управляющий не обиделся на «осла», ведь хозяин, очевидно, принял его за привратника; однако он невольно подумал, что баронам следовало бы пореже употреблять это унизительное слово. «Это я, Ваша Светлость», —произнес он. — Иду на доклад, я здесь!».
     Нечленораздельный звук – слово «доклад» он пробормотал с акцентом, словно оно обозначало нечто чудовищное, никогда прежде не слыханное. Фридрих рявкнул на господина Курцмихеля: «Поговорите с моим братом!» – и прошёл мимо него в зал, плотно захлопнув за собой дверь.
    С моим братом!... Курцмихель облегчённо вздохнул и оживился, а когда лакей вбежал с горящей восковой палочкой, зажёг висячую лампу и продолжил зажигать свет, управляющий ударил себя по лбу, словно наказывая его за безумные идеи, которые он только что вынашивал. Тяжёлая дверь на петлях снова загрохотала, и вошел барон Людвиг. Он, как всегда, высоко и гордо держал голову, засунув обе руки в карманы длинного пальто, и прошёл мимо господина Курцмихеля так же рассеянно, как и Фридрих.
«Я пришёл на доклад», – сказал он.
«Поговорите с моим братом!» - выкрикнул Людвиг, не останавливаясь, даже не взглянув на него, и захлопнул за собой дверь гостиной ещё сильнее, чем Фридрих.
   Господин Курцмихель хоть и был знаком с грубостью своих хозяев, но всегда реагировал на нее болезненно. Вернувшись домой, он объяснил жене, что не стоит считать неприятное приятным только потому, что оно случается с тобой каждый день. Славная женщина признала справедливость этого замечания и предложила мужу лучшее утешение: она пожалела его.
    Бароны поужинали молча и торопливо. После этого они закурили сигары, отодвинули стулья от стола, повернувшись не спиной друг к другу, а боком, и упрямо смотрели в пространство. Фридрих первым издал звук, начав бормотать: «Зи-берт… Зиберт!.. Клара Зиберт!»
«Что?» — спросил Людвиг.
 «Хорошая семья», — продолжил Фридрих. «Принадлежит к старейшему дворянству Саксонии».
   Людвиг ответил невероятно мягким голосом: «Откуда ты это взял?»
 Брат мельком взглянул на него: «Я в этом убеждён», — ответил он. «Думаю, ты ошибаешься», — сказал Людвиг, как и прежде, мягко. «Зиберты — буржуа, дворянство на бумаге в твоих глазах не в счёт, — вполне себе буржуазная семья».
Фридрих выпрямился, сильно ударил кулаком по столу и воскликнул: «Ладно!»
Повисла длинная пауза. Наконец Людвиг, тяжело дыша, один, всё ещё с очаровательным спокойствием, произнёс: «Ты влюблён. Я тоже».
Фридрих с болью кивнул. Это слово его не удивило; оно лишь подтвердило уже известную ему беду.
«Что же это такое, — продолжал Людвиг, — мужчины должны иметь мужество признать это. Разве не так?»
 «Верно», — был ответ. «Но брак … «но жениться может только один».
 «Также верно…»
 «Потому что… брат…» Людвиг встал, положил сжатые кулаки на стол и, казалось, собирался произнести длинную речь. Но Фридрих помешал ему осуществить этот план, сказав:
«Дорогой брат, тебе не нужно объяснять мне то, что само собой разумеется…»
«Итак, решено. Слушай дальше — слушай меня терпеливо. Ты сможешь выслушать меня терпеливо?»
«Попробую. Говори!»
«Только один может жениться на ней. Но теперь встаёт вопрос: кто?»
«Тоже верно!» Фридрих тоже встал, провёл обеими руками по волосам и снова сел.
«Я спросил: кто?» — сказал Людвиг.
 «Ответ на этот вопрос самый очевидный на свете: тот, кого она выберет... Оставим выбор за ней...»
«...Ей... выбор?... Ей выбор?... Не думаешь ли ты, дорогой брат, что она выберет того, кто будет ухаживать за ней с наибольшим рвением? Тот, кто первым предложит ей руку?»
  «Я думаю, дорогой брат, что она выберет того, кто ей больше нравится. Что значит сватовство! Если посватается тот, кто ей не нравится, того она просто отвергнет», прозвучал задумчивый голос.
     Когда братья вчера уезжали из Перковиц, Людвиг был убеждён, что произвёл на Клару самое благоприятное впечатление. Однако бессонной ночью, мечтая одиноко днём, в нём постепенно зарождались всевозможные сомнения. То, что она признала его интеллектуальное превосходство над братом, оставалось для него загадкой. Но разве это превосходство не могло охладить её? Разве наивная и безобидная натура Фридриха не могла быть ей симпатичнее его строгой, непреклонной? Разве она не говорила себе: я могла бы стать его женой, его любовницей, и кто знает, может быть, она из тех женщин — ведь такие существуют! — которые предпочитают властвовать, а не быть зависимыми … Итак, предложение, которое он сделал брату, позволить фройляйн  Кларе выбрать между ними, исходило из совершенно искреннего сердца и из искреннего желания положить конец мучительной неопределенности, в которой они оказались, — либо так. либо иначе.
     Однако Фридрих колебался, стоит ли говорить «да». Он заранее знал, какой ответ даст Клара, если ей предоставят выбор; ему казалось неправильным, неверным и лживым подвергать беднягу Людвига неминуемым разочарованиям и унижениям. С другой стороны, сколько бы ему ни повторяли: «Она тебя не выберет!» – поверит ли он этому?.. Внутри него разгоралась тяжёлая борьба. Он хотел бы найти другой выход, но не находил, как ни старался. Поэтому он молчал, и молчал тем упорнее, чем ревностнее и красноречивее Людвиг уговаривал его либо принять предложение, либо сделать другое, лучшее! Пока он сидел такой мрачный, молчаливый и измученный, подошла его охотничья собака, положила голову ему на колени и заскулила.
     «Марш!» – крикнул Фридрих, и, когда животное не сразу послушалось, он сильно пнул его. Собака жалобно заскулила и уселась в углу у окна. Дрожа и изредка тихонько поскуливая, она неотступно следила за Фридрихом с умоляющим видом и весело барабанила жёстким хвостом по полу всякий раз, когда ей удавалось мельком перехватить взгляд хозяина. А тот лишь проворчал: «Избалованная скотина!», встал, схватил с дивана подушку и бросил в собаку, которая тут же мордой задвинула её в угол и улеглась на неё.
  Но Людвиг вдруг вспылил:
 «Боже мой!.. Я уже полчаса с ним разговариваю... Дело касается его и моего счастья, а этот человек играет со своей собакой!..»
Тут вспыхнул и Фридрих: «Делай, что хочешь!.. Ладно, пусть выбирает! Я согласен. Но когда выбор будет сделан, тогда –чур, не  упрекать потом другого…»
 «Жалкий трус!» Людвиг высказался прямо: «Один женится, другой ищет, как с собой справиться…»
 «Его личное дело. Мне всё равно!»
«Мне тем более!»
 «Запомни это!» бароны с горечью переглянулись и бросились из зала в разные стороны. Как бы они ни злились, они почувствовали облегчение, наконец освободив свои сердца от гнетущей мучительной беспомощности.


    
                6

       На следующий день – едва братья вернулись с утренней прогулки – к ним заглянул управляющий. Он сообщил, что посыльный из поместья Перковиц только что оставил письмо на имя барона Фридриха и…
«Письмо…» – перебил его Фридрих, – «из Перковиц – где?..»
Курцмихель протянул аккуратно и изящно сложенный листок бумаги и спросил, может ли он воспользоваться случаем, чтобы повторить пропущенный вчера доклад… Но барон не обратил на него внимания. Он поспешно распечатал небольшой документ, в волнении обшарил все карманы в поисках очков – увы! Вот уже год длится катастрофическая история, он не мог читать без очков – и, не найдя их, гигантскими шагами бросился в свою комнату. «От кого… письмо?..» – тупо спросил Людвиг.
«От Ее Превосходительства…»
«От Ее Превосходительства?» И Людвиг поспешил за братом. «Приглашение!» — крикнул он. «Встреча в Маленьком лесном замке в честь ее племянницы и нас!.. Ее племянницы и нас... ты понимаешь? И нас!»
         «Ага!» — воскликнул Людвиг, принимая записку из рук Фридриха. Последние строки были гораздо более примечательными, чем начало. В радостном экстазе Фридрих даже не взглянул на них: «Мы хотим вам кое в чём признаться; а потом выпьем кофе за добрососедские отношения».
«Правда? Так там и написано?» — ликовал Фридрих, прыгая по комнате, как счастливый ребёнок. В тот день бароны не жаловались на быстротечность времени. Целый час они оба ждали перед замком карету, заказанную на три часа дня. В это время карета аккуратно въехала во двор: лёгкий фаэтон, запряженный гнедыми лошадьми, которыми управлял кучер с заднего сиденья. Как только Фридрих увидел лошадей, он нахмурился.
«Ханаки*?» — спросил он. Кто приказал запрячь Ханаков?
«Я!» – ответил Людвиг, вскакивая на приподнятое кучерское сиденье и хватаясь за вожжи. – «Садись! Ну, садись же!»
Но Фридрих остался стоять рядом с лошадьми, злобно разглядывая их. «Ясно, ты хочешь щегольнуть ими» – сказал он.
Гнедые лошади месяцами были причиной оживлённых споров между баронами. Людвиг, который, по словам Фридриха, разбирался в лошадях как бондарь в плетении кружев, купил их у одного фермера без согласия брата. Когда ему их представили, Фридрих воскликнул издалека: «Ничего особенного! Обыкновенные!»
 «Что значит обыкновенные? Какая них есть стать!» – возразил Людвиг.
  «Стать да, но по крови – нет! – и даже и стати нет – ноги как щепки, перерезанные спины – оленьи шеи!»
Людвиг вложил в лошадей невероятную заботу и труд, набивал их стойло соломой по самое брюхо, насыпал досыта овса, гонял на корде, тренировал, – всё напрасно! Они были и остались плохими тяглами: ленивыми, когда выходили из конюшни, вспыльчивыми, когда возвращались домой; пугливыми, нервными, боящимися земли – одним словом, ни на что не годными.
     Но Людвиг всем сердцем был к ним привязан; они ему нравились, и, он надеялся, что они также понравятся фройляйн Кларе, поэтому он сегодня их запряг.
«Просто садись!» – повторил он, и, несмотря на самое горячее и внутреннее сопротивление, Фридрих решился сесть. Ему и так было нелегко! Приехать с такой упряжкой в такое время, когда хочется предстать в наилучшем свете, когда всё в тебе должно нести на себе печать солидности и достоинства – это требует немалых усилий!.. Но он справился; он сдался. Бедняга Людвиг, которого, вероятно, в ближайший час ждало самое горькое разочарование, внушил ему жалость, и он позволил ему дать волю своему детскому капризу. Они проехали через деревню. Несмотря на настойчивое предупреждение Фридриха, Людвиг свернул с дороги на краю деревни и поехал по полевой тропинке. Она была ужасно грязной, а в лесу, покрывавшем следующий гребень и образующем здесь границу с Перковиц, она становилась ещё опаснее. Там дорога шла вдоль ручья и круто поднималась вверх, пока не достигала водораздела, окаймлённого справа высоким лесом, а слева – крутым обрывом, который вел к влажным лугам. В самом узком месте, конечно же, имелось ограждение, но оно состояло всего лишь из полусгнивших берёзовых стволов и означало скорее: «Берегись!», чем: «Положись на меня!» Вопреки всем ожиданиям Фридриха, гнедые лошади сегодня вели себя на удивление хорошо. Они легко и бодро бежали вперёд ровной рысью, словно зная, что им поручена почётная задача – вести своего хозяина в объятия счастья. Людвиг с любовью смотрел на них и не скупился на комплименты. Его лицо сияло от радости. Вот начался подъём, и лошади остро ощутили тяжесть повозки: внезапно обе уперлись в дышло, и одна боднула другую головой в шею, словно говоря: «Тяни!» Фридрих, молча сидевший рядом с братом, скрестив руки на груди, теперь заговорил совершенно спокойно, но с необычайно пренебрежительным видом: «Не поднимайся!»
«Поднимайся!» — воскликнул Людвиг.
 «Только не шагом!»
 «Ну, тогда другим шагом!» — сказал Людвиг, щелкая кнутом. Лошади понеслись галопом и, к счастью, немного продвинулись. Но вскоре энтузиазм Ханнаков угас; ещё несколько скачков, и они остановились — повозка откатилась назад. Фридрих подмигнул и насмешливо воскликнул: «Браво!» Людвиг мощными ударами погладил лошадей по спинам и бокам. Они задрожали, взбрыкнули но… не сдвинулись с места. Кучер спешился и подсунул камень под одно из колёс; он поскользнулся, упал и, пытаясь вскочить, подъехал слишком близко к обочине и покатился вниз по склону. Фридрих рассмеялся, Людвиг выругался; он бросил вожжи брату, выскочил из кареты, как безумный бросился на гнедых лошадей и, кипя от ярости, закричал: «Скоты! Убить... убить бы!»
 Животные, стонавшие под градом ударов, встали на дыбы, и толчок – колесо, упиравшееся в камень, рухнуло, и карета остановилась поперёк дороги. Теперь Фридрих начал немного нервничать.
«Дурак, подожди!» – крикнул он, пытаясь вскочить с места; но Людвиг опередил его. Обезумев от ярости, он лишь яростнее набросился на лошадей. Они отшатнулись, врезались в перила; перила сломались, и вся карета покатилась под откос тому же пути, по которому ехала.
         Ура!» — процедил Людвиг сквозь зубы, но в тот же миг осознание содеянного пронзило его смертельным ужасом, и из груди вырвался ужасный крик. Бледный, как труп, с широко открытыми глазами, он, пошатываясь, добрался до края обрыва. Внизу лежали лошади, запутавшиеся в вожжах и верёвках, карета с болтающимися в воздухе колёсами — Фридриха нигде не было видно. В отчаянном прыжке Людвиг спрыгнул вниз; хромая, подбежал кучер: «Господи, Мария! Господи, Мария и Иосиф!» — заныл он, оцепеневший от страха, глядя на своего хозяина, который, словно мёртвый, выполнял работу за десятерых живых. Он рубил и рвал поводья; когда одна верёвка не поддалась сразу, он разбил упряжь камнем вдребезги. Он ударил по голове одну из лошадей, которая, пытаясь встать, ударилась о кузов кареты, так что та отшатнулась назад, словно перед ней ударила молния... Но карета была свободна – можно было увидеть лежащего под ней Фридриха, уткнувшегося лицом в траву, залитую кровью. Людвиг подскочил к ней. С неимоверной силой он оттолкнул карету, осторожно, медленно поднял её, помогая головой и плечами, и швырнул рядом с человеком, который до сих пор держал его тяжёлую ношу. Но этот человек глубоко вздохнул с облегчением – он жив!... Людвиг хотел наклониться к нему, протянуть руки – они подкосились, колени подогнулись; вместо имени, которое он пытался произнести, из его уст вырвался лишь сдавленный стон... Внезапно Фридрих поднялся на одно колено; он быстро вытер рукой кровь, стекавшую со лба в глаза, увидел перед собой Людвига и... «Вот тебе и положено!»
«Так тебе и надо!» — воскликнул он голосом, не оставляющим сомнений в том, что сильная грудь Гемперляйна с честью выдержала перенесенный им удар.
          Он выпрямился, отряхнулся, дунул, указал на изуродованных лошадей, покрытых кровью и грязью, и сказал:
«Какие они красивые!» Людвиг остался неподвижен. Его глаза пылали под раздутыми капюшонами и были устремлены на брата с выражением восторга и невыразимой любви.
 «Ты в порядке?» — хрипло и беззвучно спросил он. Теперь Фридрих посмотрел на мужчину внимательнее; по его лицу скользнула удивленная и сочувственная улыбка. Он вытащил платок, прижал его к ране на лбу и пробормотал что-то неразборчивое, но, как говорят, в нём промелькнуло слово «осёл». Затем он схватил одну из лошадей за повод, притороченный к её изголовью, и повёл измученное животное вверх по крутому склону, спотыкаясь на каждом шагу — несколько медленнее, чем в любой другой день. Кучер следовал за ним со второй лошадью; Последним шёл Людвиг, опустив голову, с разбитым фонарём в руке, который он машинально подобрал и крепко сжал в руках. Спустя полчаса небольшой караван молча въехал во Властовиц. Лошадей отвели в конюшню; там готовились вытащить экипаж, оставленный в овраге. Фридрих предложил Людвигу быстро переодеться и ехать прямо на Рандеву; сам он последует за ним через полчаса. «Было бы разумнее, если бы ты пошёл домой и сделал себе ледяные компрессы», — сказал Людвиг. Фридрих очень резко ответил, что он не только что родился. Они немного повздорили, а затем отправились в замок, каждый в свою комнату.
          Десять минут спустя конюх Людвига рысью примчался на встречу с письмом в кармане от своего хозяина к фройляйн Кларе фон Зиберт. Людвиг остался дома. Он беспокойно расхаживал по своим комнатам; голова его работала как штемпельная мельница. Каждая жилка лихорадочно билась, каждая мысль, рождавшаяся в его бурлящем мозгу, была хаосом. Мука и боль! Одна мысль – самая худшая – подавляла все остальные: «Ты поставил под угрозу жизнь своего брата!.. Сколько всего было не так, и ты теперь станешь его убийцей...» Звонок позвал на ужин. Он вошёл в столовую, где его уже ждал Фридрих.
          Фридрих ел с большим аппетитом; они разговаривали, курили, даже спорили – но всё это без особой радости... Душа его не лежала кобщению. Гораздо раньше обычного Людвиг встал и сказал: «Спокойной ночи!» Ему хотелось бы добавить: «Спокойной ночи!», но он переспросил: «Все в порядке?» Но Фридрих рассердился бы или посмеялся над ним; поэтому он отпустил ситуацию и молча вышел из залы. Фридрих долго смотрел ему вслед с тоской. Глаза его наполнились слезами.
 «Бедняга!» — тихо пробормотал он. Он задумчиво опустил голову на руки и оставался так довольно долго. Когда он наконец встал и решительным шагом вошел в свою комнату, луч возвышенной и гордой радости сиял на его лице от великой победы — победы благороднейшего самоотречения и чистейшего мужества жертвы. Несмотря на позднее время, Фридрих тем же вечером отправил письмо Ее Превосходительству для фрау фон Зиберт, в Перковиц с конным посыльным. Тем временем Людвиг сидел за столом и писал завещание размашистыми мазками, медленно и торжественно. В нём он назвал своего брата, барона фон Гемперляйна, наследником всего своего имущества, если он (Людвиг) останется холостым и бездетным, что, по его словам, весьма вероятно. Документ заканчивался словами: «Где бы я ни умер, я хочу быть похороненным во Властовиц». 
            Выполнив свою работу, Людвиг почувствовал себя несколько спокойнее. Тем не менее, он больше не мог выносить тишину комнаты; его тянуло на дышащую природу, на свежий, холодный воздух. Ночь была темной, лишь несколько звезд сверкали на небе, ветер шелестел листвой деревьев, гонял сухие листья по мерцающему беловатому песку дорожек и трещал в густой черной массе кустов. Людвиг шел вперед твердыми шагами. Ему хотелось еще раз пройти по всем тропинкам сада и поприветствовать каждое любимое дерево, прежде чем с тяжелым сердцем проститься. Сначала ты, старая благородная пихта на лугу, последняя из десяти сестер, пересаженных из леса. Ты долго болела, а теперь так гордо стоишь во всей красе. Ты, благородный орех, мимо которого Фридрих никогда не проходит, не сказав: «Вот это дерево!» Потом араукария у лиственничной рощи – вот тебе мое почтение! Хвойное дерево с пальмовой природой – северная мощь, соединённая с южной красотой – это чудо!.. И ты, ливанский кедр, юный, прекраснейший кавалер, в зелёном бархатном камзоле, новые, нежные побеги украшают твою макушку, словно перья на изящнейшую макушку. Наконец, пиния. Неспециалист может пройти мимо и подумать, что это тот вид, что приносит яблоки, но знаток, да, он идет с широко открытыми от удивления глазами. Он восхищается покрытым мхом, серо-стальным стволом, тонкими ветвями с проволочными веточками, мелкими, шелковистыми листьями. «В ботаническом саду Шёнбрунна пинии прекраснее не найти!» – говорит Фридрих.
«Ты прав! Возможно, в мире есть что-то более прекрасное, но нет ничего прекраснее того, что процветает, живёт, цветёт и увядает здесь. Жаль, что ей приходится увядать. Но при обстоятельствах, которые вот-вот наступят! Людвиг больше не сможет жить во Властовиц. Он поднимается на холм в конце сада, откуда видна часовня-склеп, построенная его отцом. Сквозь оконную решётку мерцает маленькая огненная точка – свет лампады над гробом его отца – первого, упокоившегося здесь.
          Грустная улыбка появляется на губах Людвига; он рад, что в завещании выразил желание быть похороненным во Властовиц. Фридрих скоро поймёт, что это значит… Я возвращаюсь, – говорится в нём, – к тебе, которому я так часто причинял боль, чью жизнь я даже однажды поставил под угрозу – но которую я всё ещё глубоко люблю. Людвиг вернулся домой совершенно спокойно, почти безмятежно. Окна спальни Фридриха всё ещё были освещены, и высокая тёмная тень нерегулярно скользила мимо занавесок. «Ты тоже не спишь – тебя терзают тревоги и тревожные сомнения. Подожди! Подожди! – ещё несколько часов, и ты будешь счастлив!»
       В одиннадцать часов следующего утра Людвиг спешился перед воротами замка Перковиц. Слуга, который, казалось, ждал его, тут же провёл его через зал к двери гостевой комнаты, из которой позавчера, словно божественное явление, появилась фройляйн Клара. Слуга постучал; Милый голос спросил: «Кто там?», и, когда объявили имя гостя, крикнул: «Добро пожаловать!» Людвиг стоял перед прекрасной Кларой, настолько взволнованный, что не мог вымолвить ни слова. Она тоже не осталась равнодушной. Весёлый тон, которым она пригласила Людвига сесть, изменился на очень тихий после первого взгляда на лицо барона. Она опустила глаза, лёгкая бледность пробежала по её щекам, и она запинаясь проговорила:
«Барон… это… умоляю…» Её смущение глубоко тронуло и потрясло его. Ах, этот жестокий обычай! Что он запрещает неутолимым чувствам выражаться – это было бы правильно; но что самый утончённый человек должен оставаться невысказанным – это прискорбно! Если бы Людвигу позволили в тот момент проявить свои чувства, он бы раскрыл объятия и сказал:
 «Прильни к моему сердцу, дорогая сестра!» Но это было просто неуместно, и он просто протянул руку и сказал:
«Я взял на себя смелость попросить вас о личной беседе...»
 «Да-да», — поспешно перебила она, — «в письме, которое я вскрыла, хотя оно и не было адресовано мне».
«Как?»
«Я не фройляйн …»
«О, — воскликнул он, — неважно, как вас зовут. Зовите, как хотите. Вы — племянница нашего уважаемого друга и самое любезное создание, какое мы когда-либо встречали. Вы, безусловно, благородны и добры, и не злоупотребите доверием, которое привело меня к вам, и с которым я вам говорю: вы произвели огромное впечатление на лучшего из людей — на моего брата, фройляйн. Я пришел сюда без его ведома, с намерением расположить Вас к нему. Я говорю вам не менее искренне, чем с ним, и умоляю Вас, ради Вашей же пользы: примите его предложение руки и сердца…»
     Он говорил с таким жаром, что, как бы она ни пыталась, она не могла его перебить. Когда он закончил: «Не упускайте возможности стать самой счастливой женщиной на свете!», нетерпение придало ей смелости решительно сказать:
«Но эта возможность уже упущена, господин барон: я замужем!»
          Он вскочил со стула в неописуемом ужасе.
«Вы шутите, — пробормотал он. — Этого не может быть, это невозможно!»
 «Почему?» — спросила она. «Точно так же, как ваш брат мог бы счесть меня достойной, так мог бы посчитать и кого-то другой, например, мой кузен Карл Зиберт, который привёз меня домой несколько лет назад. Почему вы решили, что я до сих пор оставалась здесь? Так что, простите, я немного старовата для юной леди».
 Людвиг посмотрел на неё с тоской и сказал:
«Такая красивая, такая любезная, такая остроумная и — уже замужем!»
 «И, если бы вы только знали, как давно!» — возразила она, и к ней вернулась вся её жизнерадостность и хорошее настроение. «Простите, сударыня», — сказал Людвиг, — «было бы лучше, если бы вы были так любезны и сказали нам об этом раньше».
 «Вы не спрашивали. Какое право я имела беспокоить вас своими семейными делами?» – остроумно ответила она.
Он просто сказал: «О!» – и почтительно поклонился; но она – как ни странно – совершенно потеряла желание смеяться над этим странным господином. Она поспешила за ним, догнала его, как только он переступил порог, и сердечно и тепло сказала: «Прощайте, господин фон Гемперляйн!» и протянула ему руку на прощание. Людвиг отвернулся и сделал вид, что не видит; он лишь слегка кивнул на прощание в последний раз, и дверь за ним закрылась.
      В вестибюле к барону подошла фрау фон Зиберт, выходя из своего кабинета, который находился на первом этаже
«Но, что Вы здесь делаете?» – спросила Ее Превосходительство. «Зачем вы сами пришли? Вам уже отправлено известие».
«Кого вы имеете в виду, Ваше Превосходительство?»
«Я имею в виду Фрица. Он был здесь полчаса назад в качестве свата от Вашего брата просить руки Клары для Вас»
«Для меня?»
«Ну посмотрите на него! Если когда-нибудь снова надумаете жениться – не говорите сами– пусть Фриц скажет за Вас. Я была потрясена – и я очень сожалею, что вынуждена сказать Вам: слишком поздно!»
Людвиг обхватил голову обеими руками:
 «Но Фридрих! Он же настоящий человек!» – воскликнул он. В его голосе было столько страсти, что это не просто тронуло Ее Превосходительство, а буквально ошеломило; она попыталась избавиться от неприятного ощущения, подошла к Людвигу, потянула его за ухо и сказала: «Без обид! Мне почти жаль, что мы вас так разыграли. Клара этого не хотела, но я её заставила; мне пришлось отомстить за свою козу».
«Ваше Превосходительство!» – ответил Людвиг. – «Уверяю вас: это был козёл отпущения».
«Что бы это ни было, я испорчу твоему леснику удовольствие от охоты на моей границе». На этом они расстались.

        Спустя несколько месяцев после этого события братья снова начали строить свадебные планы.
 «Наконец-то тебе пора жениться!» – время от времени говорил один другому. Иногда они размышляли о своей судьбе.
«Это поистине странно», – заметил Людвиг. «Когда я собирался серьёзно жениться на Эпельблю, она как раз собиралась выйти замуж за другого, а, когда мы думали о том, чтобы взять в жёны эту племянницу, она была замужем уже лет десять, и я бы очень ошибся», – добавил он загадочно, – «если бы у неё ещё не было детей».
Фридрих заметил, что в жизни, с той или иной разницей, всё повторяется. Им суждено было однажды пережить самые удивительные любовные приключения; среди множества ожидавших их приключений, непременно должно было появиться то, которое приведёт к гавани брака. Несмотря на эту предусмотрительность и на благие намерения сохранить честь своего рода, никто из братьев так и не женился. Они ушли из жизни, не оставив наследников, и, как и многое прекрасное на этой земле, древняя ветвь Гемперляйнов также угасла.

*Ханаки – помесь Ахалтекинца и Арабской лошади, которая ценится за свою красоту, универсальность и сочетание двух древних и благородных пород мира. Это выносливая, умная и элегантная лошадь.