Долгая смена

Долгая смена.

К осени международная система, ещё в начале века казавшаяся устойчивой, превратилась в хрупкую конструкцию из недоверия, санкций и военных манёвров. США, стремясь сохранить глобальное доминирование, вели курс на стратегическое подавление двух главных держав, Китая и России. Но Пекин действовал осторожно, избегая прямой конфронтации, тогда как Москва, чувствуя себя в изоляции, отвечала всё более жёстко.

На посту президента США находился Ричард Ли Харпер, бывший губернатор Техаса. Республиканец с репутацией «ястреба». Его избрали в 2024 году на волне страха перед «распадом западного порядка». Вице-президент Джо Морган, бывший директор ЦРУ, считал, что «дипломатия без угрозы силы, пустой звук». В Белом доме утвердилась доктрина «превентивного сдерживания». Если угроза реальна, её нужно устранить до того, как она станет необратимой.

В Москве у власти был Сергей Томилин, бывший министр обороны, человек холодный и расчётливый. Он не искал конфронтации, но и не собирался идти на уступки, которые, по его мнению, вели к стратегическому поражению.

«Мы не просим мира на коленях, — говорил он в интервью „России-1“ в августе. — Мы требуем равноправного диалога. Или не будет диалога вовсе».

Первым серьёзным инцидентом стал конфликт в Чёрном море 12 сентября. Американский самолёт ДРЛО E-3 Sentry, участвовавший в учениях НАТО «Steadfast Defender-25», приблизился к воздушному пространству над Крымом на расстояние менее 30 километров. Российский истребитель Су-35 вылетел на перехват. По версии Пентагона, российский пилот «выполнил опасный манёвр вплотную к фюзеляжу». По версии Минобороны РФ, американский самолёт игнорировал радиозапросы и вторгся в зону ответственности ПВО. Инцидент не привёл к столкновению, но стал поводом для взаимных ультиматумов.

Через неделю в Европе начались массовые кибератаки на энергосистемы Польши, Румынии и Германии. Запад обвинил в них российские спецслужбы. Москва ответила, что это «провокация с целью дискредитации». Расследование НАТО так и не представило неопровержимых доказательств, но доверие было утрачено окончательно.

20 октября Харпер выступил с речью в Форт-Миде:

«Мы не позволим диктаторским режимам использовать технологии для подрыва демократий. Если Россия продолжит развёртывать вооружения вблизи наших союзников, США оставляют за собой право на превентивные меры».

Это была не угроза. Это был сигнал. В Вашингтоне уже работала межведомственная группа, моделирующая сценарии ограниченного ядерного удара по объектам РВСН в Европейской части России. Цель, «декапитировать» систему управления, чтобы Москва не смогла ответить.

28 октября ЦРУ передало Белому дому разведданные, согласно которым российские ПГРК покинули гарнизоны и заняли стартовые позиции. На самом деле это были плановые учения «Щит Союза-27», но в условиях разрыва каналов связи и роста паранойи информация была истолкована как подтверждение намерения нанести первый удар.

30 октября Совет национальной безопасности США, собравшись в бункере Raven Rock, принял решение:

«В случае подтверждённого пуска российских МБР, нанести превентивный удар по ключевым узлам РВСН и системам управления».

Никто не хотел войны. Но каждый боялся, что противник ударит первым. И в этой ловушке страха, где каждое учение выглядело как подготовка к атаке, а каждый радиозапрос, как начало конца, человечество сделало последний шаг. Тот самый, после которого уже нельзя было вернуться.

Олег Вязников проснулся от щелчка механического будильника еще до того, как он успел зазвенеть. Привычным движением он приглушил молоточек, чтобы не разбудить жену, и осторожно поднялся с кровати. В темноте он нащупал тапочки, и крадучись, вышел на кухню.

Мужчина вскипятил воду в электрическом чайнике, засыпал в кружку с облезлой надписью «Самый лучший папа» ложку растворимого кофе «Нескафе». Пахло домашним уютом. Он выпил напиток почти залпом, горьковатый и обжигающий, помыл и вытер насухо кружку, убрал банку обратно в шкафчик. Из спальни донесся шорох.

— Олег? — Позвала София хриплым голосом ото сна. — Ты уже?

Он вернулся в комнату. Соня сидела на кровати в своей растянутой ночнушке, открывавшей плечо и часть обнажённой груди. В свете, падающем из приоткрытой кухонной двери, ее волосы находились в беспорядке.

— Спи, — тихо сказал он, садясь на край постели.

— Ничего не забыл? Ключ? Брелок?

— Все при мне.

Она потянулась к нему, обвивая шею руками, тёплыми от постели. Он притянул ее к себе, ощущая хрупкость тела сквозь тонкую ткань, и поцеловал в губы. Сухие после сна. Ему так не хотелось ехать на эту смену, на эти двенадцать часов в подземной бетонной коробке. Хотелось просто остаться здесь, в этом домашнем уюте, прислушиваться к ровному дыханию пятилетней Лерки, спавшей за тонкой стенкой.

— Скоро отпуск, — прошептал он, словно заклинание, гладя ее по спине. — Осталось всего две недели.

— Билеты бы не прозевать, — сонно опустила она голову ему на плечо. — Мама вчера звонила, говорит, в Краснодаре еще +20.

Он мысленно представил их втроем на вокзале. Чемоданы, Лерка в новой одежде, которую собирались купить. А так, не то чтобы искупаться в море, конечно, октябрь уже, но погулять по теплому, еще не спящему городу, наесться до отвала фруктами с бабушкиного сада… После костромской слякоти это казалось раем.

— Купим. В пятницу, как получу, сразу купим.

Ему представилось, как Лерка, визжащая от восторга, гоняется за тощей, но гордой бабушкиной кошкой Муркой по двору, усыпанному сухими листьями грецкого ореха. Как они с Соней будут сидеть на старой, выкрашенной синей краской веранде, укрывшись одним пледом, пить горячий чай с чабрецом из огромных фаянсовых кружек и смотреть, как вдали, за рекой Кубань, садится багровое солнце. Ни сирен тебе, ни пультов, ни этого вечного ощущения сжатой пружины внутри. Просто тишина и покой.

— Мне кажется, ты сегодня какой-то задумчивый… — пробормотала она, проведя тыльной стороной ладони по его щеке. — Опять бриться не стал. Кабанов твой ругаться будет.

— Переживет, — усмехнулся мужчина. — Не на парад. Да и темно там у нас, как в склепе. Он не разглядит. К тому же, у меня уважительная причина.

— Какая же? — хитро прищурилась супруга.

— Воду горячую опять отключили. Вчера вечером объявление повесили. До пятницы.

— Снова? Просто звери,

Соня вздохнула и прижалась к нему.

Он еще раз нежно поцеловал ее, нащупал рукой на спинке стула свою полевую форму, уже приготовленную с вечера, и вышел из спальни. Быстро переоделся в прихожей, проверил карманы, личный допусковый брелок с холодной гравировкой, ключи от служебного УАЗа. Поглядел в собственное отражение. На вид не больше тридцати, тощий, короткостриженный, со слегка оттопыренными ушами. Какой-то солдатик, а не офицер.

— Ладно. Мне пора.

Затем, подхватив сумку, покинул квартиру, оглянувшись на жену. Та кивнула, а потом исчезла. Из-за двери донесся сонный вздох. Потом щелчок замка. Соня, как всегда, заперлась на все засовы.

На улице его приняла промозглая, почти осязаемая темнота. Воздух пах прелыми листьями и влажной землей. Он сел в УАЗ «Патриот», пахнувший внутри салона бензином и кожзамом. Двигатель завелся с пол-оборота. Фары выхватили из тьмы стену мокрых елей и ухабистую грунтовку.

Он ехал из гарнизона медленно, по памяти отыскивая колею. Поворот у почерневшего сруба сгоревшей когда-то избы, неожиданный кочковатый подъем, неглубокий мост через ручей Чёрный, с которого всегда капало в воду. На лобовое стекло принялся накрапывать мелкий осенний дождь. Вязников зевнул, включил дворники. Они с шуршанием размазали по стеклу влажную пыль и засохших дохлых мошек.

Мыслями он был уже не здесь. Он снова видел их втроем. Вот они несут чемоданы по перрону, вот Лерка тянет его за руку, показывая на огромный поезд, вот Соня, закинув голову, щурится на южное солнце… Там, в Краснодаре, еще пахнет летом. Там нет этого пронизывающего ветра и серого неба, нависающего над лесом.

— Ох, да что так спать хочется, — пробурчал мужчина себе под нос, вновь зевая, чуть не свернув себе челюсть.

Через двадцать минут в свете фар выплыл из тьмы пост охраны «Лес-1». Бетонный блокпост, полоса шлагбаума и два солдата в утепленных камуфляжах, над которыми клубилось парное дыхание. Один из них, безусый и очень молодой, с автоматом на груди, подошел к окну, в то время как второй остался у пулемета КПВТ, ствол которого смотрел в ночь.

Солдатик был совсем ещё юнцом, лет двадцати, не больше. Щеки красные от холода, а глаза сонные, но внимательные. Караул на внешнем периметре, самая собачья работа, особенно в такую промозглую погоду.

— Не спишь, боец? — тихо спросил Вязников, опуская боковое стекло.

В салон тут же ворвалась волна влажного холода, пахнущего хвоей и грибной гнилью.

— Никак нет, товарищ лейтенант! — бодро, но немного испуганно ответил тот.

Голос сорвался на высокой ноте.

— Служба!

— Вольно. Давай, проверяй. Холодно?

— Так точно, сыро очень, — поежился солдат, но тут же выпрямился, вспомнив об уставе.

— Документы, товарищ лейтенант.

Вязников молча протянул свое удостоверение и допусковый брелок. Солдат внимательно, строчка за строчкой, изучил удостоверение, потом поднес брелок к портативному считывателю. Тот тихо пискнул, загоревшись зеленой лампочкой.

— Цель выезда?

— Следование на объект «Гранит-7», дежурная смена, — автоматически ответил Вязников.

Солдат кивнул, заглянул в багажник, осветив фонариком пустое пространство и запаску.

— Всё в порядке. Проезжайте. Смена заходит в четыре ноль-ноль.

— Спасибо.

Шлагбаум медленно пополз вверх. Вязников тронул автомобиль с места, и УАЗ, рыча двигателем, снова нырнул в темноту, оставив за спиной яркий островок поста. До входа в бункер оставалось меньше километра.

Дорога здесь стала еще хуже. По сути, это была уже не дорога, а технологический проезд, прорубленный сквозь чащу. Ветви хлестали по бортам УАЗа, словно пытаясь не пустить его. Мужчина включил «печку» на полную. Она загудела, как раненый шмель, но тепла давала мало, больше гоняя по салону пыль. Он снова подумал о Соне. Она, наверное, уже перебралась на его еще теплую сторону кровати. Обняла его подушку и заснула. Ему вдруг отчаянно, до боли в груди, захотелось развернуть машину и рвануть обратно. Плевать на Кабанова, плевать на смену, на выслугу лет. Просто вернуться, залезть под одеяло и обнять ее. Но он, конечно, этого не сделал. Долг, служба. Эти слова, как стальные цепи, держали крепче любого бетона.

Поселок «Заволжский», который Вязников только что покинул, был типичным гарнизоном при объекте РВСН. Несколько пятиэтажек, магазин «Военторг» и Дом офицеров, построенных еще в конце 70-х годов прошлого века для семей военнослужащих, обслуживающих секретный узел связи.

Сам же объект «Гранит-7», куда он направлялся, располагался в восемнадцати километрах юго-западнее, в глухом костромском лесу, на месте заброшенного торфяного разреза «Лесной». Место выбрали не случайно. Глухой тыл, скальный фундамент из доломитов, позволяющий строить глубокие убежища, и близость железнодорожной ветки для снабжения. В советское время здесь был резервный узел связи, но в 2010-х его модернизировали и углубили, превратив в современный Центр боевого управления.

УАЗ подъехал к ничем не примечательному ангару, стоявшему в чаще. Это была ложная вывеска, камуфляж. Настоящий вход находился в трехстах метрах, под искусственным холмом, укрытым маскировочной сетью. Вязников оставил машину на небольшой площадке внутри ангара, и подошел к неприметной металлической двери в скате холма. Он приложил брелок-пропуск к считывателю. Дверь с тихим шипением отъехала в сторону, открывая узкий бетонный коридор, освещенный тусклыми аварийными лампами.

Первый уровень защиты. Небольшая комната с голыми стенами, похожая на келью. Дежурный, такой же молодой и невыспавшийся, как парни на внешнем посту, молча принял от Вязникова личное оружие, пистолет Макарова в кобуре. Тот лег в маленький сейф с дисковым замком. Рядом в пластиковый ящик полетели телефон, наручные часы, все, что имело электронную начинку.

«Пальто, — вдруг вспомнил Вязников, глядя, как захлопывается крышка ящика. — Соня вчера опять напомнила про осеннее пальто. Говорит, старое уже совсем сносилось».

Мужчина мысленно прикинул остаток денег до зарплаты. И на пальто, и на эти вечные школьные сборы для Лерки… В отпуск и без того придется влезать в кредит, несмотря на зарплату. Ведь дочка в декабре с классом собиралась поехать на несколько дней в Питер, посмотреть музеи.

Второй уровень. Он прошел через арочный металлодетектор, который молча пропустил его, и остановился перед биометрическим терминалом. Наклонился, прижал глаз к окуляру сканера сетчатки. Тот издал негромкий щелчок, пронзив зрачок невидимым лучом. Затем приложил палец к стеклышку дактилоскопа. Очередь на вход была маленькой. Он оказался четвёртым.

Пока шла проверка, в голову навязчиво полезли другие воспоминания. Вчерашний вечер. Неожиданная жара, исходившая от Сони. Ее настойчивые руки, запах ее кожи, смешанный с персиковым шампунем, упругость тела. Такого между ними давно не было. Не изматывающий быстрый секс перед сном, а именно жаркая, медленная, почти забытая близость. Она его удивила. Обрадовала. Он тогда подумал, словно что-то сломанное между ними вдруг починилось само собой.

Терминал мягко пискнул, выводя на экран зеленую надпись: «ДОСТУП РАЗРЕШЕН. ВЯЗНИКОВ О.О.».

Третий уровень. Перед ним медленно, с глухим скрежетом массивных запоров, отъехала в сторону первая гермодверь. Стальная, толщиной почти в полметра, весом под пять тонн. Он шагнул в узкий воздушный шлюз. Дверь за ним так же медленно и гулко закрылась. На несколько секунд он остался в полной тишине, в тесном металлическом гробу, пока системы выравнивали давление. Потом так же скрежетнула вторая дверь, впуская его в просторный зал с грузовым лифтом.

Лифт оказался без излишеств, кабина обшита стальным листом. Двери закрылись, и он с легким толчком поехал вниз. Спуск на глубину 100 метров занимал ровно девяносто секунд. Вязников смотрел на мигающую цифру счетчика этажей. Вернее, «уровней».

Внизу его ждала раздевалка, помещение со стеллажами и индивидуальными шкафчиками. Он переоделся в серый комбинезон боевого расчета с нашивкой «РВСН» на груди, после сгреб свою одежду в шкафчик, щёлкнув замком. Форма пахла казенным стиральным порошком и лёгкой химией от систем очистки воздуха.

Комбинезон, определённо, был жёстким, и чуть влажным после прачечной. Он проверил шнурки на казенных ботинках с толстой рифленой подошвой. В соседнем ряду шкафчиков так же молча переодевался майор Сидоров, связист из их смены.

— Олежка, здорово, — кивнул тот, застегивая молнию.

Глаза у Сидорова были красные, опухшие.

— Здорово, Петрович. Опять не спал?

— Да какой там сон, — махнул рукой майор, с силой захлопывая дверцу. — Младший опять температурил всю ночь. Зубы, будь они неладны. Жена одна с ним с ума сходит. Хоть бы смены пореже ставили, что ли.

— Скоро отпуск, — дежурно ответил Вязников.

— Ага. На участке у тёщи, — хмыкнул Сидоров, и они вместе вышли в гулкий коридор.

Помедлив у лифта, он прошел по длинному, слабо освещенному коридору с бежевыми стенами, мимо таких же гермодверей, ведущих в другие отсеки. Воздух был сухим и прохладным, с металлическим привкусом. Он толкнул тяжелую дверь в сектор жизнеобеспечения.

Помещение оказалось заставлено пультами с аналоговыми датчиками и современными жидкокристаллическими экранами. В воздухе висел ровный, негромкий гул работающей техники. Мужчина кивком ответил на приветственные взгляды коллег из соседних смен, которые уже заканчивали свой обход. Его рабочее место, пульт «Воздух-7», стояло слева.

Подойдя, он положил руку на считыватель, встроенный в панель. Пульт ожил, отображая его данные. Вязников нажал кнопку входа в смену и четко, по уставу, произнес в микрофон внутренней связи:

— Воздух-семь. Лейтенант Вязников. Вход в смену осуществлен. Параметры в норме.

На одном из экранов замигала зеленая надпись «СМЕНА АКТИВНА». Он сел в кресло, поставил на пол принесенный с собой термос. Первый этап долгой тягомотины был начат.

В центральном зале ЦБУ царила расслабленная, почти домашняя атмосфера. Горели ровные ряды зеленых индикаторов, мониторы отображали привычные схемы и графики. Воздух, очищенный системами, был прохладен, и пах слегка металлом и чуть уловимым ароматом кофе.

— Зенит опять вчера просрал, — с отвращением произнес старший лейтенант Зуев, не отрывая глаз от своего пульта управления пусковыми установками. — Дали им по полной. Позор, а не игра.

Подполковник Плетнёв, оператор системы «Казбек», лениво потянулся на своем кресле своим грузным телом.

— А чего ты хотел? Там же одни коммерсанты, а не футболисты. За большие деньги играть разучились.

— Вот именно, платили бы меньше, может, и что-то бы попытались сделать. А так, получают много, а толку хрен.

У дальней стены, на небольшом откидном столике, техник-интендант Огурцов расставил кружки. Он наливал из большого термоса густой, черный кофе. Его собственная кружка с надписью «Не трогать!» стояла особняком.

— Кому? — спросил он, оглядываясь.

— Мне, — кивнул майор Сидоров, офицер связи, глядя на экран с данными криптоканала.

Огурцов являлся местной легендой. Он служил на «Граните» еще с советских времен, когда тот был просто резервным узлом связи. Говорили, он пережил здесь три модернизации и знал каждый кабель, каждый вентиль. И он делал лучший кофе во всем ЦБУ. Ходил слух, что он проносил контрабандой какой-то особый, зерновой, и молол его прямо здесь, в своей каморке при инструменталке, ручной кофемолкой.

— Мне двойной, Иваныч, — попросил Плетнёв, тяжело опускаясь в свое кресло. — Чувствую, голова сегодня будет чугунная. Вчера с тестем забор на даче доделывали, до темноты возились.

— Двойной так двойной, — невозмутимо кивнул Огурцов, наливая почти черную, пахучую жидкость. — Поберег бы ты себя. Нам тут чугунные головы не нужны. Нам тут ясные надобны.

Капитан Грешин, аналитик СПРН, откинулся на спинку кресла и, причмокивая, листал потрепанный глянцевый журнал. На развороте была изображена откровенно позирующая блондинка на фоне яхты, без одежды.

— Вот это форма, а? — мечтательно произнес он, проводя пальцем по странице. — Эх, с такой бы денек проваландаться… На яхте этой самой.

— Женат ты, Грешин, — лениво бросил Плетнёв, не глядя на него. — И двое детей. Мечтать о чужом, грех.

— А я и не о чужом, я об абстрактном идеале, — парировал Грешин, но журнал все же прикрыл. — А то вы все про футбол… Скучно.

Полковник Кабанов, начальник смены, стоя у главного ситуационного экрана, потягивал свой кофе маленькими глотками. Его взгляд скользил по данным. Все системы работали в штатном режиме.

— Ладно, хватит болтать, — беззлобно проворчал он. — Через несколько часов закончится смена, досидим спокойно.

— Да уж совсем, через несколько. Она только началась.

— Время, оно относительно.

Олег Вязников, вернувшись из туалета к своему пульту «Воздух-7», проверил показания. Давление в отсеках стабильное, CO; на уровне 0,4%, влажность в норме. Рутина. Он взглянул на термос, принесенный из дома. Соня, как всегда, положила ему вдобавок пару бутербродов. Жизнь текла своим чередом. Служба, дом, планы на отпуск, мелкие бытовые заботы. Все было знакомо, предсказуемо и… спокойно.

Но это спокойствие длилось недолго. Внезапно Грешин резко выпрямился в кресле. Ленивая расслабленность с него слетела как по команде. Он прильнул к монитору. Пальцы забегали по клавиатуре, вызывая новые окна с данными.

— Стоп… — и его голос прозвучал неестественно громко в тихом зале. — Что это?

Все головы повернулись в его сторону. Болтовня на секунду стихла.

— Где?

— Что там?

— SBIRS активен.

Грешин говорил быстро, вслух фиксируя свои наблюдения.

— Очень активен. И не только он. DSP тоже горит. Сплошные метрики.

На его экране карта Северной Америки и Атлантики начинала усыпаться алыми значками. Это были данные от американских спутниковых систем предупреждения, которые российская разведка умела перехватывать и дешифровать. Всплески инфракрасного излучения.

— Сколько траекторий? — уже стоял за его спиной Кабанов.

Чашка с кофе была забыта на ближайшем столе.

— Сейчас. Секунду.

Грешин щелкал мышью. Лицо стало серьезным, сосредоточенным.

— Минимум сорок… Нет, уже больше. Семьдесят. Восемьдесят. Это… это не учения. Таких масштабов не бывает на учениях.

— Плетнёв! — прозвучал резко голос Кабанова, как хлыст. — Переводи «Казбек» в режим повышенной готовности. Немедленно!

— Есть, — рванулся к своему терминалу Плетнёв.

Пальцы взлетели над клавиатурой.

— Перехожу на уровень «Жёлтый». Система отвечает.

— Сидоров! — повернулся к офицеру связи полковник. — Срочная связь с ЦНО! Требую подтверждения обстановки!

Сидоров уже надевал наушник. Его пальцы также летали по пульту коммутатора.

— ЦНО, ЦНО, ЦБУ-7 вызывает! Приём!

В наушниках была лишь мертвая тишина. Он переключил канал.

— Резервный канал «Черёмуха»! ЦБУ-7, срочный запрос! ЦНО, ответьте!

В ответ, ни единого щелчка, ни шума помех.

— Связи нет, товарищ полковник, — срывался голос Сидорова. — Молчание. Ни по основному, ни по резервному каналу.

По залу прокатилась волна напряженной, лихорадочной деятельности. Зуев занял свое место у пульта с каменным лицом. Огурцов бросился к щиту с аварийными рубильниками. Рутина, всего за минуту, рассыпалась в прах, уступая место нарастающему, холодному ужасу. Зеленый свет индикаторов вдруг показался зловещим.

Глухой, низкочастотный гул сирены, предназначенный не вызывать панику, а мобилизовать, проник сквозь бетонные стены и заполнил собой все пространство зала. Одновременно на главном табло и на всех пультах загорелась алая надпись, которую каждый здесь видел лишь на учениях, и в которую никто не верил, что увидит наяву:

«УГРОЗА ЯДЕРНОГО НАПАДЕНИЯ. УРОВЕНЬ КРАСНЫЙ».

Олег застыл на секунду. Его пальцы, только что проверявшие давление в системе регенерации, непроизвольно сжались. Весь мир вдруг сузился до размеров этого подземного зала, до звенящей тишины, наступившей после воя сирены. Он смотрел на алые буквы, и мозг отказывался их воспринимать. Этого не может быть. Этого не происходит. Сейчас всё остановится, прозвучит команда «Отбой!», и все они, с дрожащими руками и голосами, будут смеяться над своей глупой суетой.

— Зуев, Плетнёв, занять места! Подтверждайте готовность систем!

Голос полковника Кабанова был как стальной лом, вбивающий реальность в сознание, прямо под череп.

— Слушаюсь!

Олег механически повернул голову и увидел, как старший лейтенант Зуев и подполковник Плетнёв, с лицами, превратившимися в неподвижные и мокрые от пота маски, занимали свои кресла у пусковых терминалов. Рутина сменилась выверенным до автоматизма хаосом.

— Огурцов! Резервное питание! Готовность к ЭМИ!

— Есть! — доложил техник-интендант. — Включаю ИБП. Дизель-генераторы в режиме ожидания. Электропитание стабильно!

И тут до Олега дошло. Его зона ответственности. Его долг.

— Вязников! Герметизация! Полная!

Кабанов смотрел на лейтенанта, и во взгляде не было вопроса, был лишь приказ.

— Есть!

Олег подался к своему пульту. Пальцы, холодные и нечувствительные, нашли нужные тумблеры. Он видел их как будто сквозь туман.

— Отсек первый… гермодвери закрыты. Отсек второй…

Его собственный голос прозвучал чужим, ровным, лишенным эмоций. Мысль о Соне и Лерке, спящих в квартире в Заволжском, мелькнула, как удар током, и была тут же задавлена лавиной тренированных действий.

«Не сейчас. Только не сейчас».

— Внешние вентиляционные шахты закрываются, — доложил он, переводя очередной рубильник. — Герметизация через тридцать секунд.

— Сидоров? — повернулся к офицеру связи Кабанов.

— Связи с ЦНО нет! Молчание!

Тот почти кричал в микрофон с бледным лицом. По лбу стекали крупные капли пота.

— Но… но «Периметр» активен! Система перешла в режим ожидания!

«Периметр». Легендарная «Мертвая рука». Если она активирована… Значит, всё по-настоящему. Олег сглотнул ком в горле. Он никогда не думал, что эта абстрактная, почти мифическая система когда-то заработает для них.

И вдруг в голове у него всплыл обрывок вчерашних новостей, которые он смотрел с Соней, пока та мыла посуду. Что-то про учения НАТО «Steadfast Defender». Про инцидент с российским Су-34, который, по версии альянса, «угрожал» их самолету ДРЛО. Тогда это показалось очередной порцией информационного шума, фоном к быту. Теперь этот «инцидент» обретал зловещие, апокалиптические очертания. Возможно, это была первая костяшка домино, которая толкнула следующую. Кибератака на системы связи… Неожиданная активность спутников SBIRS… Переброска стратегических бомбардировщиков…

— Прошло шесть минут с момента потери связи с ЦНО, — разрезал голос Кабанова размышления.

Полковник напряжённо смотрел на часы. Лицо его было иссечено глубокими морщинами.

— Плетнёв, Зуев, готовьте пусковые комплексы к авторизации.

В зале повисла мертвая тишина, нарушаемая лишь ровным гудением техники. Все понимали, что это значит. Протокол «Периметра» был четким. Если связь с Верховным Главнокомандующим прервана более чем на шесть минут, команда на ответный удар передается нижестоящим командным пунктам.

— Есть, — отозвался Плетнёв. И голос дрогнул лишь на секунду. — Получаю авторизационные пакеты.

Оба офицера, и Плетнёв, и Зуев, достали из сейфов у своих пультов маленькие металлические ключи-токены и бумажные листы с распечатанными минутами назад одноразовыми кодами. Их движения были выверенными, но Олег видел, как мелко дрожат пальцы Зуева, когда он вставлял ключ в считыватель.

— Провожу идентификацию, — сквозь стиснутые зубы произнес Плетнёв, вводя длинную цифровую последовательность с бумаги.

На главном экране системы «Казбек» загорелась новая, роковая надпись: «ГОТОВНОСТЬ К ПУСКУ, ДА».

Вязников смотрел на эту надпись, и ему казалось, что он сейчас задохнется. Воздух, который он так тщательно фильтровал и регенерировал, вдруг стал густым и тяжелым. Он был частью механизма. Винтиком в машине возмездия. И этот винтик только что выполнил свою функцию, запечатав их всех в этой подземной гробнице, отрезав от мира, который, возможно, уже перестал существовать.

— ЦБУ-семь, — прозвучал голос полковника Кабанова с металлической чёткостью, без тени сомнения.

Он больше не был просто начальником смены. Теперь он являлся орудием возмездия, как бы это пафосна не звучало.

— Разрешаю пуск по плану «Меч возмездия». Цели, по приложению номер три. Выполнять.

Кровь у Олега застучала в висках, заглушая все остальные звуки. Он видел, как Зуев, бледный как полотно, с выступившими каплями пота на лбу, накрыл ладонью прозрачный колпак над кнопкой «ПУСК» на своём пульте. Рука на мгновение замерла, а затем резко, с почти физическим усилием, ушла вниз.

— Шахты один-шесть, комплекс «Сармат», запуск подтверждён!

Голос мужчины сорвался на высокую, почти истерическую ноту, но слова всё же прозвучали. И тут сознание Олега, отказавшись воспринимать реальность, выдало ему картину. Яркую, детальную, ужасающую.

Где-то далеко отсюда, в сибирской тайге, многотонные стальные крышки шахт, залитые дождем, с грохотом, который не слышен здесь, уходят в стороны. Из чрева земли, окутанные клубами ослепительного пламени и дыма, медленно, словно нехотя, выползают в ночь белоснежные исполины, межконтинентальные баллистические ракеты РС-28 «Сармат». Они отрываются от земли, и столпы огня выжигают всё вокруг. Набирая скорость, они пронзают облака, оставляя в небе спиральные следы, и устремляются в черноту космоса, неся в своих головных частях десятки боевых блоков, каждый, с именем города-мишени.

— Подвижные грунтовые комплексы «Ярс», Тверская область, пуск выполнен!

Это уже докладывал Плетнёв. Пальцы вновь и вновь летали по сенсорным экранам, распределяя цели.

— Восемь ракет в воздухе!

И тут же Олег вновь представил, как в мокром осеннем лесу, с замаскированных позиций, вздымая грязь и щебень, стартуют другие ракеты. РС-24 «Ярс». Более легкие, юркие. Они взмывают сквозь мокрые ветви елей. Их двигатели на миг озаряют вспышкой серый предрассветный горизонт, и они тоже уходят на запад, неся разделяющиеся головные части.

Сидоров, не отрываясь от своего пульта, крикнул:

— С полигона, старт двух экспериментальных ракет 9M730 «Буревестник»! Ядерные силовые установки активны!

И это было самым жутким. Крылатая ракета с ядерным двигателем, «Буревестник». Летающий Чернобыль. Лейтенант представил её скользящей на малой высоте над волнами Северного Ледовитого океана, бесшумную, неумолимую, с реактором в брюхе, способную обойти любую ПРО и лететь сутками, если понадобится. Призрак, несущий радиационную заразу.

Внезапно сзади раздался тихий, срывающийся шёпот. Это был Зуев. Он сидел, уставившись в свой монитор, где горели отметки о успешных пусках, и шептал, крепко сжимая в руке тот самый ключ-токен:

— Господи, помилуй нас, грешных… Господи, прости… не ведали… что творим…

Его слова повисли в воздухе, всеми понятые. Техник-интендант Огурцов, обычно такой собранный, закрыл лицо ладонями, и так и замер, согнувшись в кресле. Его спина вздрагивала. Капитан Грешин, который полчаса назад листал журнал с голыми девушками, тупо уставился в пустоту перед собой, и его взгляд был стеклянным и пустым. Он видел не стену бункера, а нечто иное, возможно, лицо жены или своих детей, которых только что приговорили к небытию.

— Отслеживаю пуски противника! — крикнул вдруг Грешин, резко приходя в себя, будто дёрнул кто-то в его голове рубильник, и его голос вернул всех к кошмарной реальности. — LGM-30 Minuteman III с баз в Вайоминге и Монтане… БРПЛ Trident II с подлодок Ohio в Норвежском море… Крылатые ракеты с B-52H… Цели… цели по всей европейской части! Идут к нам!

Вязников смотрел на зелёные индикаторы герметичности на своём пульте. Его мир, его рутина, его планы на отпуск в Краснодар, всё это было сметено в небытие за какие-то минуты. Он был инженером, отвечавшим за воздух. И он только что помог запечатать саркофаг для себя и своих товарищей, в то время как снаружи начинался Судный день. Он чувствовал лишь леденящую пустоту и оглушительный гул собственного сердца. Всё было кончено. И они это прекрасно знали.

* * *

> В небе над Северной Америкой, окутанной ночной тьмой, висели спутники SBIRS. Холодные, безмолвные глаза, следящие за землёй. Но в эту ночь угроза пришла не с востока. Она родилась внутри. Их инфракрасные сенсоры уловили ответные вспышки с российских подлодок и шахт, но было уже поздно. Не одну. Не десять. Это был не конец. Это было только самое начало.

Первые американские «Минитмены» вырвались из бетонных колодцев на базе Малмстром. Белое пламя прожгло тьму, оставив за собой клубы чёрного дыма и оглушительный гул, который никто не услышал. Люди в ближайших домах уже спали, не зная, что это их последняя ночь. Ракеты LGM-30G взмывали ввысь, набирая скорость, разделяя боеголовки W87, по одной на Москву, Питер, Екатеринбург, Новосибирск. Каждая, с мощностью в 300 килотонн. Каждая, окончательный смертельный приговор.

В Норвежском море, в глубине, из-подо льда, всплыли «Огайо, подобно чудовищам из мифов». Из их шахт, как из чрева дракона, одна за другой выстрелили «Трайденты», UGM-133A. Маршевые двигатели загорелись уже в воздухе, и они, словно стая мстительных птиц, устремились на юго-восток. Цели, командные пункты под Тверью, базы РВСН под Иркутском, узлы связи в Омской области… Там, в глубине лесов, прятались резервные командные пункты. Американцы знали: чтобы выжить, надо убить всё.

И тогда с земли ответили. Из сибирской тайги, из-под толщи вечной мерзлоты, с грохотом, сотрясающим землю на десятки километров, открылись крышки шахт «Сарматов». РС-28, «Сатана-2», как называли её в НАТО, поднялась в небо, окутанная огнём. Её масса, 200 тонн, длина, 35 метров. В головной части, три боеголовки «Авангард», машина, гиперзвуковой планирующий аппарат с термоядерным зарядом мощностью 2 мегатонны. Каждая, гиперзвуковая, способная менять траекторию, обходить ПРО, как будто её не существует вообще. Цели, Вашингтон, Нью-Йорк, Чикаго, Денвер, Лос-Анджелес. Но не только города. Базы ПРО в Грили, радары в Тиле, командные центры в Колорадо-Спрингс. Всё должно быть стёрто.

Из Тверской области, из-под маскировочных сетей, поднялись «Ярсы». РС-24, подвижный комплекс, незаметный до последнего мгновения. Их старт был короче, резче. Двигатели взревели, поднимая тучи грязи и листвы. Ракеты взмывали почти вертикально, чтобы через минуту разделить боеголовки по Польше, Германии, Италии, Великобритании. Лондон. Берлин. Рим. Все они, центры НАТО, узлы управления, аэродромы с бомбардировщиками B-2 и B-52, готовыми нести «Б61», тактические ядерные бомбы.

И тогда в небо поднялось самое настоящее проклятие. С закрытого полигона на севере Архангельской области стартовали две ракеты 9M730 «Буревестник». Крылатые, также неуловимые для радаров, с ядерной силовой установкой в хвосте, они ушли на предельно малой высоте, взяв курс на запад, через Гренландию, Канаду, к сердцу Соединённых Штатов. Их задачей не было мгновенное разрушение. Они несли иное. Радиационное заражение, медленное и необратимое.

Первая ракета достигла цели в 18:34 по местному времени. Подземный командный центр Стратегического командования США (STRATCOM) в Оффутт, штат Небраска. В момент пролёта над объектом реактор был выведен в режим аварийного распада, превратив окрестности в зону, непригодную для жизни на столетия. Вторая поразила базу ПРО в Форт-Грили, Аляска, оставив после себя не кратер, а невидимый, но вечный след радиоактивного загрязнения. «Буревестники» выполнили миссию, не огнём, а тишиной, в которой больше не мог дышать ни один человек.

Над Европой начался ад. Первые взрывы ударили по Рамштейну, главной авиабазе США в Германии. Огненный шар диаметром почти в два километра испарил всё в радиусе пяти. Ударная волна, прошедшая со скоростью сверхзвука, сравнялась с землёй пригорода на расстоянии пятнадцати километров. В Польше, у Слупска, где стояли системы ПРО «Иджис Ашор», земля вздыбилась, как живая. Бетон, сталь, электроника, всё обратилось в раскалённую пыль.

В Лондоне, в 1:00 по Гринвичу, небо вдруг стало белым. Люди на улицах подняли головы, и исчезли. Вспышка длилась доли секунды, но этого хватило, чтобы ослепить миллионы. Затем пришла ударная волна. Биг-Бен рухнул, как игрушечная башня. Темза вышла из берегов, неся с собой обломки, машины, тела. Всё, что было, стерто.

А в это время над Тихим океаном, над Атлантикой, над Арктикой, в космосе и в стратосфере, продолжали лететь сотни ракет. Они не знали, что их цели уже мертвы. Они несли своё предназначение до конца, как машины, как законы физики, как неумолимый рок.

Одна из «Трайдентов», сбившись с курса, после серии мощных ЭМИ-вспышек в верхних слоях атмосферы, упала в тайгу под Вологдой. Её боеголовка не сдетонировала. Но реактор в хвостовой части разорвался, залив лес радиацией. Другая «Минитмена» упала в болота под Псковом, оставив после себя воронку и мёртвую зону на десятки лет.

А «Сармат», несущий «Авангард», достиг цели. Над Вашингтоном, на высоте 30 километров, боеголовка отделилась, вошла в атмосферу со скоростью 20 Махов и ударила в землю рядом с Пентагоном. Взрыв был таким, что его зафиксировали сейсмографы в Антарктиде. Но никто уже не считывал данные.

Над выжженной землёй поднялся гриб. Потом второй. Третий. Сотни грибов, слившихся в одно чёрное облако, которое закрыло солнце над Северным полушарием. Наступила ядерная зима.

Ракеты выполнили свою миссию. Они не думали. Не жалели. Не ненавидели. Они просто были и летели. И в этом была вся трагедия.

***

Глухой, сдавленный удар пришел сквозь толщу стали и бетона не как оглушительный грохот, а как протяжный стон земли. Пол под ногами слегка дрогнул, заставив задребезжать чашки на столике у Огурцова. С потолка осыпалась мелкая пыль, затянув воздух серой дымкой. Зеленые огоньки на пульте Олега нервно мигнули, но не погасли. Системы всё ещё держались.

— Что это? — шепотом спросил Зуев, вжимаясь в спинку кресла. — Совсем близко.

— Неблизко, — сквозь зубы произнес Грешин, не отрывая глаз от экранов СПРН. — Но и не далеко. Где-то двадцать километров.

Кабанов, не меняя позы, смотрел на главный экран, где алым цветом теперь горели десятки меток о пусках с их стороны. Его лицо по-прежнему оставалось каменным.

— Сидоров! Доклад по связи!

Голос полковника прозвучал громче, перекрывая нарастающий гул.

— Пытаюсь! Ничего!

Майор лихорадочно переключал каналы.

— «Черёмуха», молчит! «Акация», молчит! Поднимаю аварийный КВ-передатчик!

Он ввел код, и по залу поплыл хриплый, прерывистый звук несущей частоты.

— Всем… кто слышит… ЦБУ-7… вызываем ЦНО, любой командный пункт… Приём!

В ответ из динамиков полился ровный, ни на секунду не прерывающийся белый шум. Ни щелчка, ни обрывка голоса, ни морзянки. Только это монотонное, всезаполняющее шипение, словно они слушали саму тишину, наступившую после конца света.

И тут Олег понял. Окончательно и бесповоротно. Он посмотрел на стены бункера, а увидел нечто иное. Он увидел, как ударная волна, сокрушающая всё на поверхности, катится по улицам их гарнизона. Как знакомые пятиэтажки с детскими площадками во дворе сложились, как карточные домики, под грудами бетона и искорёженной арматуры. Он увидел горящий лес, тот самый, по которому он ехал меньше часа назад, теперь пылающий факелом, деревья, вспыхивающие, как спички, в испепеляющей жаре.

И среди этого хаоса, в их квартире с обоями в мелкий цветочек… Соня. Лерка. Они даже не проснулись. Стекло окон оплавилось, стены сложились, а за ними пришла ослепительная вспышка, обращающая всё в пепел. Не было страха, не было боли. Был лишь миг между сном и небытием. Сотни других семей, их соседи, друзья, дети, бегавшие вчера по двору, всё это исчезло в одночасье. Стерто одним нажатием кнопки.

Он сейчас видел не просто «пятиэтажки». Он видел свою кухню. Облезлую надпись «Самый лучший папа» на кружке, которая, в его видении, не разбилась, а просто обратилась в пар. Он видел плюшевого жирафа Лерки на подоконнике, которого она всегда сажала «смотреть на улицу». Жираф вспыхнул, как сухая вата, прежде чем его сдуло ударной волной. Он слышал не грохот, а оглушительное, вакуумное молчание, наступившее после. Тишину, в которой больше не было ни Сониного сонного бормотания, ни Лериного смеха.

— Товарищ полковник… — тихо говорил Сидоров, но в гробовой тишине его слова прозвучали как выстрел.

Все повернулись к нему. Он смотрел на данные с внешних датчиков, и лицо его было каким-то уж совсем серым.

— Фон на посту «Лес-1»… 150 рентген. Растёт.

Зуев, услышав это, издал тихий, сдавленный стон и закрыл лицо руками. Тот безусый парень, который проверял у Олега документы всего час назад, казался ему теперь почти родным.

— Отслужили, пацаны, — глухо проронил Плетнёв, глядя в свой экран. — Зато честно. До конца. Ордена посмертно выпишут. Если будет, кому выписывать.

— Всё, тихо, почти с облегчением, выдохнул Огурцов и откинулся на спинку кресла, глядя в потолок. — Приплыли. Теперь мы здесь одни.

Кабанов медленно обвёл взглядом зал. Он видел бледные, осунувшиеся лица, дрожащие руки Зуева, остекленевший взгляд Грешина. Он видел Вязникова, который стоял у своего пульта, сжимая край стола так, что его костяшки побелели, но глаза, тем не менее, оставались сухими и пустыми. В них не было ни паники, ни отчаяния. Лишь ледяное, всепонимающее спокойствие.

— Никто не один, — твёрдо сказал Кабанов, ломая нарастающую истерику, наклоняя голову с широким лбом. — Пока мы здесь, мы, смена. Мы, часть. Огурцов, доложи состояние систем!

Техник-интендант вздрогнул, словно очнувшись, и рванулся к данным.

— Дизель-генераторы в работе, нагрузка стабильная! ИБП в режиме буфера! Электропитание, норма!

— Вязников! — смотрел полковник теперь на Олега.

— Герметичность полная, — ответил тот ровным, механическим голосом, чувствуя во рту вязкость слюны. — Внешний контур отсечён. Запас кислорода на… на 72 часа. Фильтры потребуют замены через 96.

Кабанов кивнул, не отводя взгляда от главного экрана, где всё ещё мерцали тени погибших спутников и мёртвых линий связи.

— Хорошо. Проверь периметр. Визуально. Через «Глаз».

Олег молча подошёл к пульту наблюдения в дальнем углу зала, узкому, обшарпанному терминалу с тремя мониторами и ручками управления камерами. Он ввёл код доступа, и на центральном экране вспыхнула картинка, серая, зернистая, с лёгким инфракрасным подтоном. Камера была установлена над шахтой лифта, единственным официальным выходом на поверхность.

Эта самая бетонная шахта уходила вверх, теряясь в темноте. Крышка люка, массивная, трёхслойная, с гидравлическими замками, плотно прилегала к краю. Ни трещин, ни следов деформации. Никаких признаков удара.

— Нет повреждений на шахте лифта, — доложил Олег. — Гермозатвор в норме.

— Аварийный вход? — спросил Кабанов, не оборачиваясь.

Лейтенант переключил камеру. Вторая, снаружи, на уровне грунта, под толстым слоем маскировочной сетки и ложного дерна. Объектив был вмурован в бронестекло, защищённое от осколков и ЭМИ. Картинка дрожала от вибрации, оставшейся после ударной волны, но видимость все-таки имелась. Вокруг, пустота. Лес, что ещё ночью был густым и осенним, теперь напоминал выжженное поле. Стволы обуглены, ветви обломаны. Кое-где ещё тлели костры. Небо чёрное, без звёзд, затянутое пеплом. Ни движения. Ни птиц. Ни людей.

— Аварийный ход тоже цел, — ответил Олег. — Но…

Он не договорил. Все и так знали. Даже если бы они решились открыть люк, а для этого требовалась двойная авторизация и ручной обход трёх уровней блокировок, на поверхности их ждала смерть. Не сразу, но верная.

Аварийный ход был не лифтом, а узкой шахтой с вертикальной лестницей и двумя промежуточными гермокамерами. Он предназначался для эвакуации при пожаре или отказе лифта. В мирное время по нему раз в квартал поднимались техники для проверки внешних датчиков и антенн. Теперь он был просто ещё одним символом невозможного выхода.

— Отсеки? — спросил Кабанов.

— Связь с медпунктом есть. Токарева доложила, всё в порядке, запасы лекарств на месте. В инженерном, Плетнёв и Огурцов уже проверили дизели. В столовой, стабильно. В жилом секторе…

Олег замялся.

— Там всё закрыто. Никого.

На самом деле, в жилом секторе были двое, дежурный из тылового обеспечения и старший техник из группы обслуживания вентиляции. Они не входили в боевую смену, но оказались в бункере по воле случая. Один, потому что не успел уехать, другой, потому что задержался с ремонтом фильтра. Сейчас они сидели в своей каморке, молча, глядя в стены. Их не вызывали. Не было смысла.

— Люди на постах?

— «Лес-1» молчит с момента вспышки. «Ручей-3», тоже. Последние данные. Фон 150 рентген и растёт.

Кабанов тяжело выдохнул.

— Значит, мы действительно одни, — сказал полковник, но не как констатацию, а как приказ самому себе.

Лейтенант выключил камеры. Экраны погасли, оставив отражение его собственного лица, бледного, с залегшими тенями под глазами. . Он знал: даже если бы связь восстановилась, даже если бы кто-то выжил, подниматься наверх было бы бессмысленно. Не ради спасения. Не ради боя. Просто чтобы увидеть, как выглядит конец.

Но он не хотел этого видеть. Потому что знал: там, среди обломков и пепла, лежит его дом. И в нём, две маленькие души, которые так и не проснулись.

— Периметр чист, товарищ полковник, — сказал мужчина, отходя от пульта. — Никаких повреждений. Никаких вторжений. Только… тишина.

Кабанов кивнул.

— Принято. Возвращайся на пост.

Олег пошёл к своему пульту, чувствуя, как тяжелеет каждый шаг. Воздух был чист. Системы в норме. А мир мёртв.

Он говорил о воздухе, о цифрах, о процедурах. А в голове у него стояла картина горящего леса и тихой квартиры, где на кровати, в обнимку с подушками, спали его девочки. Его Соня и его Лерка. Они не проснулись. И теперь его долг был в том, чтобы все остальные в этой стальной могиле дышали как можно дольше.

Прошло несколько долгих часов. Снаружи всё давно было кончено. Здесь, внутри, медленно угасала надежда. Бункер погрузился в гнетущую, звенящую тишину, нарушаемую лишь монотонным гулом систем и редкими, скупыми докладами. Воздух стал тяжелее, гуще, хотя датчики показывали норму. Это была тяжесть самого настоящего отчаяния.

Огурцов сидел, уставясь в стену. Обычно довольно подвижное лицо сейчас было маской апатии. Зуев, закрыв глаза, безучастно раскачивался на стуле. Тонкие пальцы нервно теребили край куртки. Даже едкий цинизм Плетнёва иссяк. Он молча курил сигарету у своего пульта, напрочь игнорируя правила. Дым висел в неподвижном воздухе едким сизым облаком.

— Ты бы потушил, — еле слышно проговорил Грешин, морщась от дыма.

Его лицо было землистого цвета.

— Дышать и так…

— А ты не дыши, — огрызнулся Плетнёв, не поворачиваясь.

Он глубоко, демонстративно затянулся.

— Олежка, — кивнул он на Вязникова, — вон, старается, регенерирует нам. А я, может, хочу умереть от рака легких, а не от этой вашей сраной…

Он неопределенно махнул рукой.

— …скуки. Это моё гражданское право. В конце-то концов.

— Хочешь умереть от рака, так вали на верх, и подохнешь от этого самого рака.

— Да пошёл ты.

Вязников не вмешивался, лишь отметив про себя, что дым — это лишняя нагрузка на фильтры. Но спорить с Плетнёвым было бессмысленно.

Олег механически принялся проверять показания. CO; 0,7%. Температура: +20. Давление стабильное. Цифры были успокаивающе-обманчивы. Он видел те же цифры, что и шесть часов назад, но теперь он читал за ними иное. Запас кислорода на 72 часа. Это не был запас времени. Это был отсчет до конца. Он всё прекрасно понимал. Он представлял, как концентрация углекислого газа будет медленно, неумолимо ползти вверх. Сначала слабость, головная боль. Потом спутанность сознания, одышка. И наконец, тихий, гипоксический сон, из которого уже не проснуться. Он являлся инженером по воздуху. Он знал, как всё закончится, с точностью до химической формулы. Но он молчал.

Чтобы не сойти с ума, его сознание цеплялось за обрывки прошлого, яркие и болезненные, как осколки цветного стекла.

Он только что вернулся со смены, усталый, сонный. Дверь распахнулась, и навстречу ему, несясь по коридору, как ураган, летела Лерка. Ее глаза сияли. В руке она сжимала листок бумаги.

— Папа! Папа! Мы едем в Питер! Всем классом! В музеи!

Она запрыгнула ему на руки, вся взволнованная и тараторящая.

— Эрмитаж, Кунсткамера, Петропавловка! Учительница сказала!

Он смеялся, кружа ее, этот комочек безудержной радости, и думал о том, как скопить на эту поездку, как выпросить отпуск в Краснодар. Мир тогда был огромным и полным возможностей, а главной проблемой, деньги на билеты до Северной столицы.

Другой вечер. Они с Соней, уложив Лерку, сидели на диване перед телевизором. Какой-то старый фильм, который никто из них не смотрел. Он взял ее руку, узкую, с тонкими пальцами, на которых не было колец, кроме обручального. Просто держал. Потом начал слегка, почти нежно, проводить большим пальцем по ее костяшкам, чувствуя под кожей тонкие сухожилия. Соня не глядя повернула ладонь, сомкнула пальцы с его пальцами. И губы ее тронула та самая, чуть уставшая, но бесконечно родная улыбка, которая говорила: «Я здесь. Я с тобой. Всё хорошо».

И еще. Лето. Опушка леса у какой-то речушки. Дымок от мангала, смех. Их друзья, такие же молодые офицеры с женами. Соня, загорелая, в простом сарафане, нарезала салат на походном столе. Лерка с другими детьми гоняла по полю с мячом. Кто-то брынчал на гитаре. Он стоял, прислонившись к сосне, с банкой прохладного пива, и ловил этот момент. Запах хвои и жареного мяса, громкий радостный крик дочери, взгляд жены, встретившийся с ним через всю поляну. Он был абсолютно счастлив. Тогда, в тот миг, ему казалось, что так будет всегда.

Теперь «всегда» закончилось. Оно было там, наверху, обращено в радиоактивный пепел. А здесь, под землей, его «всегда» равнялось семидесяти двум часам. Он смотрел на своих товарищей, сломленных, подавленных, ушедших в себя. Кабанов пытался сохранить подобие порядка, но его приказы звучали всё тише, всё не формальнее. Они уже не были боевой сменой РВСН. Они были всего лишь горсткой людей, запертых в стальном гробу, который по воле случая и долга оказался их последним пристанищем.

Олег вздохнул, встал и прошел к пульту жизнеобеспечения. Никто не обратил на него внимания. Мужчина проверил герметичность шлюзов. Всё было надежно запечатано. Он являлся хорошим специалистом. Он обеспечил им чистый воздух на оставшееся время. И он доведет этот процесс до конца. Это было единственное, что у него осталось. Последняя обязанность перед людьми, с которыми его свел жребий умирать.

Лейтенант поймал на себе взгляд полковника Кабанова. Тот молча кивнул. В этом кивке было всё понимание, вся тяжесть их положения и молчаливое соглашение. Делать вид, что они всё еще несут службу. Пока могут.

Через двенадцать часов после начала конца света полковник Кабанов издал свой последний по-настоящему значимый приказ. Слегка хриплый голос, лишенный прежней стальной уверенности, но все еще властный, прозвучал в гробовой тишине зала.

— Внимание всем. С этого момента вводится режим строгой экономии ресурсов. Вода, по пол-литра в сутки на человека. Еда, только неприкосновенный запас: сухпайки и то, что осталось в личных термосах. Освещение, только в рабочих зонах. Остальные отсеки перевести на аварийное дежурное освещение.

Приказ был встречен молчаливым кивком. Протестовать было бессмысленно. Все и так понимали, чем дольше они протянут, тем мучительнее будет конец.

Олег, как и другие люди, в том числе и из остальных отсеков, получил свою пол-литровую бутылку с водой и паёк. Пресные галеты, тушёнка, несколько кусков сахара. Он отложил сахар. Лерка любила чай с двумя кусками… Мысль оборвалась, не успев оформиться, оставив во рту вкус горечи. Мужчина посмотрел на бутерброд, который Соня положила ему утром. Казалось, это было в другой жизни. Он не мог заставить себя его съесть.

Тишину вскоре нарушил резкий, сдавленный звук. Это было похоже на всхлип, переходящий в удушливый лай. Все обернулись. У своего пульта сидел старший лейтенант Зуев. Он судорожно хватал ртом воздух. Покрасневшие глаза были полны животного ужаса.

— Стены! — вдруг закричал он, скребя ногтями по металлу пульта. — Они сдвигаются! Нас сейчас раздавит! Воздуха!

— Зуев! — рявкнул Кабанов, но старший лейтенант его уже не слышал. Пальцы того впились в края стола так, что казалось, кости вот-вот треснут.

— Не могу… не могу дышать…

— Токарева! — выкрикнул полковник.

Из отсека в дальнем коридоре, выполнявшего функции медпункта, выбежала женщина в халате, фельдшер Вера Токарева, единственная женщина в их смене. Аристократическое лицо было уставшим и спокойным. Она подошла к Зуеву, положила руку ему на лоб.

— Игорь, дыши со мной. Медленно. Вдох… выдох.

Её голос был ровным, почти гипнотическим. Это была паническая атака, спровоцированная осознанием заточения и неизбежности. Пока она пыталась успокоить Зуева, майор Сидоров, бледный как полотно, схватился за грудь.

— Голова… кружится…

Его речь стала заплетающейся.

— Да что ж такое, — прошептал полковник устало. — Всё прямо разом…

Токарева метнулась к нему, на ходу накладывая манжету тонометра. Цифры на экране были пугающими.

— Гипертонический кризис, — констатировала она, уже вкалывая ему успокоительное. — Всё, товарищи. Спокойствие. Паника убьёт быстрее, чем радиация.

В этот момент Грешин, до сих пор молча перебиравший частоты на своём пульте, резко снял наушники и швырнул их на стол.

— Ничего! — сорвался его голос на крик, полный отчаяния и ярости. — Ни черта! Ни ЦНО, ни других ЦБУ, даже «Периметр» молчит! Система мертва!

Он обвёл всех диким взглядом.

— Понимаете? «Периметр» молчит! Ему некого оповещать! Нас просто… забыли!

Он тяжело дышал, а потом произнёс то, о чём все боялись подумать, опустив голос до шёпота, который был слышен в любой точке зала:

— Если бы Москва жила… если бы кто-то выжил… мы бы уже слышали «Кремль-1».

Легендарный аварийный радиомаяк. Голос из-под руин, отдающий приказы выжившим. В ответ была лишь мёртвая, всепоглощающая тишина.

Спустя несколько часов Олег встал. Не потому что нужно было. Просто тело требовало движения. Слишком долго сидеть на одном месте в замкнутом пространстве, всё равно что ускорять собственное разложение. Он кивнул Кабанову. Тот слегка махнул рукой.

Коридор за дверью дежурного зала был узким, обшитым сталью с редкими вставками из виброгасящего пластика. Пол, рифлёный алюминий, чтобы не скользил даже в мокрой обуви. С потолка сочился тусклый свет аварийных ламп: жёлто-зелёный, мерцающий, как больничный. Воздух здесь был чуть прохладнее, но уже чувствовался запах, смесь машинного масла, пота и того самого металлического привкуса, что появляется, когда фильтры начинают уставать.

Он прошёл мимо закрытой двери медпункта. За ней, тишина. Токарева, наверное, дремала в кресле, положив голову на край кушетки. Дальше, инженерный отсек. Дверь приоткрыта. Внутри, Плетнёв, сидящий на перевёрнутом ящике, курил, упершись взглядом в гудящий дизель. Его лицо было в тени, но Олег видел, как дрожит пепел на кончике сигареты. Тот даже не обернулся.

Через тридцать метров, шахта лифта. Двери, массивные, с толстыми резиновыми уплотнителями и табличкой «ВЫХОД ЗАПРЕЩЁН БЕЗ РАЗРЕШЕНИЯ КОМАНДИРА». Они были закрыты на все три замка: механический, гидравлический и электронный. Индикатор над ними, тусклый красный глаз, мигал ровно, без сбоев.

«Готов к работе, но не будет использован», — подумал Олег.

Он постоял у дверей, глядя в пол. Под ногами, трещина в бетоне, едва заметная, оставшаяся от удара. Он провёл носком обуви по ней. Никаких вибраций. Никаких звуков снаружи. Только тишина, плотная, как свинец. Потом он пошёл дальше, в сторону столовой, сунув руки в карманы, низко опустив голову.

Дверь была приоткрыта. Внутри, полумрак. Освещение отключили для экономии, горела лишь одна лампа над плитой. У плиты стоял повар, старший сержант Марченко, плотный, седой, с лицом, изборождённым морщинами. Он не готовил. Он просто стоял, глядя в кастрюлю, в которой ещё утром варились щи. Теперь там застыл жирный бульон, покрытый плёнкой. На столе, недоеденный хлеб, кружка с остывшим чаем, ложка. Всё так, как будто люди вот-вот вернутся.

Марченко обернулся. Увидел Олега, и кивнул, не говоря ни слова. В его глазах не было паники, не было даже усталости. Было что-то хуже. Покорность. Он знал своё место. Даже если никто больше не будет есть, он всё равно будет здесь. Потому что это его долг. Потому что порядок, последнее, что ещё держит их от безумия.

— Хлеб свежий ещё, — тихо сказал он. — Если что…

Олег кивнул, но брать не стал.

— Спасибо, дядя Вася.

Он постоял ещё немного, глядя на ряды пустых столов, на стену с расписанием меню на неделю вперёд. «Понедельник: гречка с тушёнкой, компот из сухофруктов» , и вышел.

По пути обратно он заглянул в жилой отсек. Двери кают оказались закрыты. За одной, слышалось тихое посапывание. За другой, видно в щель, трое играли в карты. Никто не плакал. Плакать уже не было сил. И смысла.

Когда он вернулся в дежурный зал, все сидели на своих местах. Никто не заметил его отсутствия. Или не показал виду. Олег сел за пульт «Воздух-7», проверил показания. CO; — 0,9%. Температура: +20. Давление: стабильно. Всё в норме.

Он глубоко вдохнул. Воздух пока чист. Люди, живы. А мир, мёртв.

Грешин, который до этого сидел неподвижно, вдруг сорвал наушники.

— Было! — крикнул он, и все вздрогнули.

— Что было? — подался вперед Кабанов.

— Голос, детский… — прошептал тот, и его губы задрожали. — «мама»… прямо в эфире…

Он дико огляделся, а потом с силой ударил кулаком по пульту.

— Это помехи! Это всё помехи!

Осознание окончательно и бесповоротно накрыло их, как лавина. Они были одни. Не просто в бункере. Они были одни в мёртвом мире.

Раскол, который лишь намечался, теперь проступил явно. Огурцов и Зуев, получивший укол, погрузились в полную апатию, не отвечая на вопросы и не реагируя на окружающих. Плетнёв смотрел на них с горькой усмешкой.

— Ну что, герои, мля? Совершили акт возмездия. Целый мир в тартарары спустили. А теперь будем сидеть и ждать, когда этот ваш сраный воздух…

Он кивнул в сторону Олега.

— кончится, к едрёной фене, , и мы начнём задыхаться в этой консервной банке. Красиво жить не запретишь.

Кабанов сидел у своего пульта, держа в руках кружку с давно остывшим, густым как мазут кофе. Он поднёс её ко рту, и все увидели, как мелко, предательски дрожат его пальцы. Тот, кто всего несколько часов назад отдавал приказ на запуск ответного ядерного армагеддона, теперь не мог удержать безобидную кружку. Он был последним оплотом порядка, и этот оплот давал трещины.

Олег наблюдал за этим молча. Мужчина не испытывал ни страха, ни гнева к Плетнёву. Он просто смотрел на датчик CO;. Показатель медленно, но неуклонно полз вверх. Он мысленно рассчитал, когда фильтры перестанут справляться. Лейтенант знал, что Плетнёв, в своём цинизме, был прав. Их героизм остался там, в прошлом, в момент нажатия кнопки. Теперь начиналась другая история. Медленная, серая и бесславная агония. И он, инженер-лейтенант Олег Вязников, должен был вести учёт этой агонии по приборам. До самого конца.

***

Трое суток. Цифра, от которой стыла кровь. Семьдесят два часа в стальной ловушке, отрезанной от мира, который, возможно, больше не существовал. Воздух стал тяжелым, влажным, с привкусом металла и страха. Головные боли, тупые и навязчивые, стали их постоянными спутниками. Физическое истощение накладывалось на моральный распад.

Именно тогда техник-интендант Огурцов, до этого молча сидевший в ступоре, вдруг поднял голову. В его глазах горела лихорадочная, безумная надежда.

— А может… выйти? Проверить… Вдруг не всё так плохо? Вдруг где-то…

Он не успел договорить. Полковник Кабанов, сидевший с закрытыми глазами, резко вскинул голову. Его лицо было даже уже не серым от усталости, а каким-то бледным, но взгляд оставался острым.

— Фон за бортом, чёртова уйма рентген, — отрезал он, и его слова прозвучали как приговор. — Ты выйдешь, и умрёшь в муках за двадцать минут.

Он перевёл взгляд на Олега, ища подтверждения. Тот молча кивнул. Он понимал. Его долг, смысл его существования теперь сводился к одному, держать этих людей в живых. Даже если это была бессмысленная, отложенная агония. Даже если за стенами не осталось ничего, ради чего стоило жить.

Ровно в 04:00, когда на таймере сменились четвертые сутки, Кабанов с усилием поднялся на ноги.

— Встать.

Команда прозвучала тихо, но все её услышали. Словно автоматы, поднялись Огурцов, Зуев, Сидоров. Медленно, с трудом, встал Грешин, отложив свой потрёпанный журнал. Даже Плетнёв, с ненавистью глядя в пустоту, поднялся, прислонившись к пульту. И остальные, из других отсеков.

— Минута молчания. За погибших, — сказал Кабанов.

Тишина, и без того всеобъемлющая, стала ещё глубже. Зуев, закрыв глаза, шептал что-то. Явно обрывки молитвы и тихо плакал:

— со святыми упокой…

Олег стоял по стойке «смирно», глядяв потолок, за которым находилось пепелище его жизни.

«Прости меня, милая…» — пронеслось в его воспалённом сознании.

Больше не было мыслей, не было образов. Только всепоглощающее чувство вины и прощания.

Грешин стоял, уставившись на свой погасший экран, тот самый, что показывал ему траектории. Он не молился. Он просто шептал названия:

-Рамштайн… Слупск… Лондон… Москва…

Он перечислял города-призраки, словно зачитывая список мертвецов, в убийстве которых он косвенно участвовал.

К исходу четвёртых суток начался окончательный распад. Головные боли от растущего уровня CO; стали невыносимыми. Огурцов, казалось, совсем перестал реагировать на реальность. А потом случилось то, чего все боялись. Младший техник, парень с безумным блеском в глазах, внезапно рванулся к панели аварийного открытия гермодвери.

— Я не могу, надо выйти! — закричал он, отчаянно дёргая заблокированный рычаг.

Его успели схватить Кабанов и Сидоров. Борьба была короткой и безрезультатной. Парня обездвижили и унесли в медпункт. Сдавленные рыдания долго ещё эхом отдавались в коридорах.

Плетнёв, всегда дерзкий и циничный, начал сходить с ума тихо. Он часами сидел у пульта связи, прикладывая к уху наушник и кивая.

— Да, дорогая, я здесь… — бормотал он в микрофон. — Да, купил. Хлеб купил, и молоко… Не кричи, связь плохая… Лёшка как? Уроки сделал? Скажи ему, батя вернется, проверит… Скоро… скоро…»

Олег слушал этот бессвязный, тихий монолог, и ему было страшнее, чем от грохота взрывов. Плетнёв, самый крепкий из них, ушёл первым. Ушёл к своей семье, оставив в кресле только пустую оболочку.

Лейтенант проверял фильтры, следил за составом воздуха, чистил вентиляционные решётки. Пока он это делал, в их мире ещё сохранялась хоть какая-то иллюзия порядка.

На пятые сутки Кабанов собрал всех, кто ещё мог передвигаться. Его собственное состояние было тяжёлым, он говорил, преодолевая одышку.

— У нас… два пути. Ждать, пока не задохнёмся… или активировать аварийный протокол «Феникс».

«Феникс». Кодовое название для полного самоуничтожения объекта. Чтобы не достаться врагу. Даже если врага больше не существовало. Это был акт последней воли, окончательного захлопывания крышки собственного гроба.

— Это не приказ, ребята. Это… выбор. Чтобы не мучиться. Чтобы враг, если он придет на эти руины, не получил наши… наши тела. И наши секреты.

Голосование было быстрым. Большинство, за. Быстрая смерть от взрыва была милосерднее, чем медленное угасание в углекислотном угаре. Все взгляды обратились к Олегу. Он не поднял руку. Он просто посмотрел на Кабанова и сказал тихо, но чётко:

— Я использую воздух до конца. А там, как решите.

***

Седьмые сутки. Ад наступил тихо. Уровень CO; перевалил за 3%. Воздух стал вязким, ядовитым. Дышать было мучительно. Сознание плыло, реальность распадалась на лоскуты. Грешин видел на мониторах танцующие огни и смеялся, указывая на них пальцем. Огурцов плакал, прижавшись к стене.

Первым ушёл майор Сидоров. Просто заснул за своим пультом связи и не проснулся. Сердце не выдержало. Его смерть прошла почти незамеченной.

Олег сидел у своего пульта, пытаясь сфокусировать взгляд на показаниях. Цифры расплывались. Он видел Соню. Она стояла у плиты, что-то помешивая в кастрюле, и обернулась к нему с улыбкой.

— Олег, помоги накрыть на стол.

— Конечно.

— Возьми вон те тарелки, что нам подарили на годовщину свадьбы.

— Эти?

— Да нет же, глупенький. Вон те, с подсолнухами.

Он потянулся за тарелками, и его рука прошла сквозь пульт «Воздух-7». Он на мгновение моргнул. Пульт… цифры… CO; 5%.

— Ну что ты застыл, милый? — засмеялась супруга, оборачиваясь.

Он посмотрел на неё, на улыбку, и цифры на пульте окончательно померкли.

— Да, родная. Да.

Кабанов, видя всё происходящее, собрав последние силы, дополз до главного командного пульта. Его пальцы, распухшие и непослушные, с трудом нашли защитную крышку. Он ввёл код. На экране замигал отсчёт: 10… 9… 8…

Грешин, видевший это, вдруг истерично расхохотался, указывая пальцем на экран с отсчетом.

— Смотрите! Снова цифры! Мы… мы до конца с цифрами! Как предсказуемо!

Его смех оборвался, перейдя в кашель.

Олег уже ничего не видел и не слышал. Он не помнил, что являлся военным. Он не помнил о стране, которая лежала в руинах. Перед ним сейчас расстилалось бескрайнее Азовское море, ласковое и тёплое. Песок был горячим под босыми ногами. И они стояли там, Соня и Лерка. Лерка, в новом лёгком платье, которое они так и не купили, а Соня, в том самом сарафане, в котором была на пикнике. Они были такими, какими он запомнил их в самые счастливые мгновения.

Соня улыбалась и протягивала к нему руку. Голос супруги был ясным, как колокольчик.

— Мы тебя ждали.

— Папа! — звала Лерка, смеясь. — Ты почему так долго?

— Извини, малышка.

Олег улыбнулся в ответ. Вся тяжесть, весь ужас, вся боль ушли. Он сделал шаг навстречу, шаг из металлической темноты в ослепительный солнечный свет. И он вдохнул полной грудью — свежий, солёный, живительный морской воздух. Теперь они были вместе. Навсегда.

Взрыв зарядов «Феникса» содрогнул скалу, обрушив входную шахту и десятки метров породы. Объект «Гранит-7» был навеки запечатан. Тишина, последняя и абсолютная, накрыла то, что когда-то было командным пунктом, а стало братской могилой. А снаружи, над выжженной землёй, всходило блёклое, безжизненное солнце нового мира.

Эпитафия миру.

Спустя тридцать семь дней после последнего запуска, когда пепел уже осел, а радиоактивный ветер утих, над обломками цивилизации повисает тишина. Тишина, в которой больше не звучит ни детского плача, ни собачьего лая, ни шума машин. Только ветер, гоняющий обугленные листья по пустым улицам, и треск остывающего бетона.

В Вашингтоне не осталось Пентагона. На его месте, воронка диаметром в два километра, выжженная до расплавленного стекла. «Авангард», вошедший в атмосферу на скорости свыше 20 Махов, не просто взорвался. Он испарил почву, превратив гранит фундамента в стекловидную массу, похожую на обсидиан. Воздух здесь до сих пор дрожит от остаточного тепла. Фон всё ещё держится на уровне 500 миллизиверт в час, достаточно, чтобы убить человека за несколько часов. Жизнь невозможна. Даже крысы, даже тараканы, все мертвы.

Нью-Йорк стал островом бетона. Взрыв над Бруклином, от боеголовки с «Сармата», снёс все здания южнее 59-й улицы. Эмпайр-стейт-билдинг уцелел, но его стеклянные глазницы пусты, а сталь прогнулась, как воск. Манхэттен затоплен. Не чистой водой, а мутной смесью из канализационных стоков, пепла, насыщенной стронцием-90 и цезием-137.

Темза в Лондоне переполнена телами и мусором. Теперь она течёт мутной, маслянистой рекой, в которой плавают обгоревшие обломки «Лондонского глаза». Биг-Бен лежит на боку, как гигантский костыль забытой эпохи.

В Рамштайне, Германия, где раньше находилась крупнейшая американская авиабаза в Европе, теперь кратер, наполненный фрагментами тел и обломками F-16. Воздух здесь насыщен частицами обеднённого урана, остатками боеприпасов, которые не успели использовать.

В Слупске, на севере Польши, где располагались радары «Иджис Ашор», земля вздулась, будто чья-то могила. Бетонные плиты, рассчитанные на прямое попадание тактической боеголовки, превратились в пыль. Осталась лишь ржавая арматура, торчащая из земли, как кости из могилы.

Москва исчезла. Не сгорела, а именно исчезла. Три боеголовки W87 ударили почти одновременно. Одна — в районе Кремля, вторая — в районе Раменок, третья — над Внуково. От Кремля не осталось даже фундамента. На месте Красной площади, только стеклянная пустыня.

Метро, глубокое, надёжное, стало гробницей для миллионов. Вода из разорванных труб затопила тоннели, смешиваясь с радиоактивной пылью. Воздух в подземельях ядовит.

Там, где раньше стоял дом Олега Вязникова, теперь ровная, обугленная равнина. Ни плюшевого жирафа, ни кружки с надписью «Самый лучший папа». Ничего.

Екатеринбург, Новосибирск, Омск, все стёрты. От Иркутска осталось лишь часть Академгородка, похороненная под пеплом от горящих лесов. В Тверской области, где стояли «Ярсы», теперь радиоактивное болото. Земля здесь не замерзает даже зимой. Тепло от разрушенных реакторов и расплавленных боеголовок греет почву изнутри.

На Аляске, в Форт-Грили, где находились радары ПРО, «Буревестник» не оставил кратера. Он оставил лишь тишину. Радиоактивное облако, выпущенное в момент аварийного распада, легло на землю невидимой пеленой. Здесь фон не зашкаливает, но держится на уровне, смертельном для человека за несколько дней. 300 миллизиверт в час. И так, годами. Это не смерть от вспышки. Это смерть, которая ждёт. Которая не спешит. Которая проникает в каждую клетку, в каждый глоток воздуха, в каждую дождевую каплю.

В Небраске, над Оффуттом, где располагался штаб STRATCOM, землю покрывает чёрная корка. Под ней, расплавленный бетон и сталь, перемешанные с останками людей, которые не успели даже понять, что произошло. Ни криков, ни молитв. Только вспышка, и небытие.

А в тайге под Вологдой, где упала сбитая ЭМИ-вспышкой «Трайдент», растёт странный лес. Деревья, напрочь чёрные, скрюченные. Почва здесь светится в темноте. Это не мутация. Это память земли. Она помнит ракету, помнит ядерное топливо, помнит, что однажды люди решили, что могут управлять апокалипсисом.

Ядерная зима длится больше двенадцати месяцев. Солнце не греет. Снег падает чёрный. Урожаи не всходят. Те, кто выжил в первые часы, в бункерах, в горах, в подвалах, обречены на медленную смерть. От голода. От радиации. От холода. От безнадёжности. В Индии, в Бразилии, в Австралии, везде, куда не долетели боеголовки, но добрался пепел, начались эпидемии. Государства рухнули. Люди возвращаются к огню, к камню, к страху.

Связь исчезла. Ни радио, ни спутники, ни интернета. Только тишина. Иногда, слабый сигнал с автоматических маяков, вроде «Кремль-1», но никто не отвечает. Потому что некому.

И спустя годы, над «Гранитом-7» растёт мох. Ветер шелестит истлевшими обрывками маскировочной сетки. Никто не знает, что здесь лежат тела тех, кто нажал кнопку, и тех, кто пытался спасти других. Но если прислушаться в тишине, можно услышать эхо из прошлого: «Периметр чист… Никаких вторжений…»

Это не эпитафия отдельным людям. Это эпитафия разуму.

Потому что разум создал «Минитмена», «Сармата», «Буревестника». Не для войны, а для устрашения. Но страх, как оказывается, не спасает. Он лишь ускоряет конец.

«И поражу Я все живущее на земле… и все истреблю с лица земли»

(Софония 1:2–3)