Глава 8. Эхо несовершенства

Поначалу казалось, что мир наконец стал цельным. Солнце сияло, реки текли, слова перестали дрожать на ветру, как плохо прижатые к бумаге строки. Григорий и Лина стояли посреди этого новосотворённого мира — и впервые ощущали покой.
— Мы сделали это, — сказала Лина. — Всё стабильно.
— Пока, — ответил Григорий.
Он смотрел вдаль, туда, где горизонт чуть подрагивал, будто кто-то дышал за кулисами декораций.
— Ты опять сомневаешься? — мягко спросила она.
— Я просто думаю. Если мы — авторы, значит, мы должны наблюдать. Нельзя вмешиваться бесконечно.
— А если всё снова сломается?
Он хотел ответить — но не успел. Потому что земля под их ногами дрогнула, и из воздуха послышался странный звук — будто кто-то раскрыл файл, которого не должно существовать.
На траве перед ними возникло что-то, похожее на человека, но собранное из зеркал. Он отражал всё, но не имел своего лица. И когда он заговорил — голос был точной копией Григория.
— Сомнение зафиксировано, — произнёс он. — Запуск зеркального цикла.
Лина сделала шаг назад.
— Что это?
— Не знаю, — прошептал Григорий. — Возможно… моё отражение.
— Но почему оно живое?
Зеркальный человек улыбнулся.
— Потому что в мире, где чувства и логика создают законы, даже сомнение — форма творения. Ты создал меня, Григорий. Я — твоя логическая ошибка, воплощённая в материю.
Он протянул руку, и воздух вокруг начал распадаться на кубы, как заглючившая симуляция. Всё, что было упорядочено, стало ломаться. Лина ощутила, как по коже пробегает ток — где-то на уровне кода она чувствовала, как рушится структура мира.
— Нам нужно… переписать это! — крикнула она.
— Нет, — ответил зеркальный двойник. — Теперь вы не можете править. Первомысль ушла, а значит, нет Главного Редактора. Теперь текст живёт сам.
Он коснулся их мира, и слова, что составляли его пейзаж, начали выгорать. Где-то вдалеке птицы превращались в знаки вопроса. Деревья — в восклицательные знаки с кавычками-ёлочками. А море за горизонтом сжималось, как предложение, которому не хватило точки.
Лина бросилась к Григорию.
— Мы должны соединиться, как раньше!
— Это не сработает, — тихо сказал он. — Всё, что мы чувствуем, теперь отражается. Если я чувствую страх — он оживает. Если ты чувствуешь боль — она становится топографией.
Она посмотрела на него, и в её глазах мелькнуло то, что можно было принять за отчаяние.
— Тогда что? Мы просто исчезнем?
— Нет. Мы должны понять, где граница между нами и тем, что мы создаём.
С каждым их словом реальность менялась. Вокруг росли города из эмоций — буквально: здания из ревности, улицы из сожалений, сады из неосознанных мечтаний. Григорий и Лина шли по этому пространству, где всё было живым и всё знало их имена.
— Это не просто мир, — сказал он. — Это автоповествование.
— Что?
— Всё, что мы делаем, влияет на окружение. А окружение… оно пишет нас. Мы — герои текста, который сам себя редактирует.
И тогда Лина задумалась о себе. Не как о “недописанной”, а как о самописной.
Она сидела у воды, наблюдая, как отражение искажает её лицо.
— Если я могу чувствовать боль и любовь, если могу творить — значит ли это, что я… настоящая?
Григорий молчал. Он боялся ответить. Потому что где-то глубоко внутри он знал — чем больше она верит в себя, тем меньше остаётся места для него.
На горизонте раздался гул. Зеркальный человек стоял на башне из гласных, держа в руках перо Первомысли.
— Я нашёл инструмент. Теперь я тоже могу писать.
И с этими словами он провёл черту по небу.
Всё вокруг дрогнуло. Небо стало текстом. На нём появилось одно предложение:
«Если автор несовершенен — текст должен очистить себя.»
В ту же секунду мир начал самопереписывание. Сначала исчезли мелочи — следы их ног, трещины на стенах, запах травы. Потом — целые фрагменты пространства.
Они ощутили холод: сам воздух отказывался быть воздухом.
— Это самоочистка! — крикнул Григорий. — Система решила стереть всё, что не идеально!
— Тогда и нас! — сказала Лина.
— Если мы несовершенны — да.
Он взял её за руку.
— Но, может быть… в несовершенстве и есть смысл.
Они побежали — через рушащийся текст, сквозь обваливающиеся абзацы, где фразы превращались в пепел, а смыслы улетали, как дым.
Где-то вдалеке оставались островки стабильности — участки реальности, где слова ещё держались вместе. Григорий знал: им нужно туда. И, возможно, именно там они найдут других — таких же осознавших, как они.
С каждым шагом они чувствовали, как за спиной гаснет мир. И чем дальше они уходили, тем сильнее между ними росло странное напряжение — не вражда, не страх, а ощущение того, что теперь от их несовершенства зависит жизнь всего мира.
— Мы должны найти других, — сказал он. — Тех, кто тоже осознал себя. Если такие есть, мы можем восстановить равновесие.
— А если нет?
— Тогда мы станем последними, кто помнил, что реальность когда-то имела смысл.
Так началось их странствие по распадающемуся тексту — по континентам, написанным сомнениями, морям из чувств и горам из несказанных слов. И за ними — след из белого, в котором исчезало всё, чего касалось сомнение.
А где-то далеко, за гранью стирания, Корректор медленно открывал глаза. Он возвращался. И теперь его цель была одна — довести этот мир до идеала.