Тихо на Олимпе

У Льва Матвеевича Первозванцева было два недостатка — тонкий литературный вкус и эйдетическая память. Первый породил главную страсть: любовь к литературе. Второй — фатальную драму. Самые гармоничные сочетания слов, самые яркие метафоры, рождающиеся в писательском воображении, память мгновенно находила в бездонной библиотеке текстов, написанных другими. Как бездетный родитель, не имея возможности породить свои, Лев Матвеевич жил чужими. Он служил редактором и рецензентом, входил в правление Союза Писателей и славился чутьём на таланты.

Однажды вахтёр положил ему на стол потрёпанную папку.

— Вот, Лев Матвеич, псих какой-то принёс. Вас спрашивал. Я сказал, что не принимаете, так он бросил её мне в окошко и убежал.

— Ничего не сказал? — осведомился Лев Матвеевич, развязывая тесёмки.

— Сказал, — бодро кивнул вахтёр: — "Ну и к чёрту!"

— Ну и к чёрту! — пробормотал Первозванцев, всматриваясь в первый лист рукописи.

Текст пел: плавно разбежась, строка взмывала, замирала ярким бирюзовым звоном и осыпалась в сочно-зелёную траву. В ней стрельчатыми гвоздичными головками торчали редкие причастные, их лепестки гобойным гласом теребили ассонансы, и шелестели аллитерально кроны древ, окружающих дивные языковые кущи. Последний пассаж, как злорадно подсказала память, содержался в письме Гаврилы Державина к фон Мерцу и характеризовал сочинение венценосного воспитанника.

— Друг мой! — Первозванцев с трудом оторвался от рукописи. — Этот... псих далеко убежал, как думаете?

— Да кто ж его знает? — вздёрнул лоснящиеся плечи вахтёр. — Бегает быстро. Там на обороте папочки адресок есть...

— А как выглядел податель сего?

— Малахольный! Очки, берет, халат синий. Жизнью контуженный.

— Ну что ж, — улыбнулся Лев Матвеевич, натягивая пальто. — По таким приметам я его мигом найду.

Описанный мужчина быстро нашёлся по указанному адресу. Как есть, в берете, очках и синем халате, он мёл мостовую с выражением беспомощного изумления проходящей жизнью.

— Прошу прощения, вы — Андрей Климентович Сократов?

— С какой целью интересуетесь? — не прекращая мести, дворник сверкнул глазом из-под заклеенной дужки.

— Я Первозванцев. Просмотрел вашу рукопись...

Дворник замер на пару секунд и снова замахал метлой.

— И что же?

— У вас несомненный талант.

Сократов опёрся на метлу.

— Я сделал двенадцать копий, — тихо сказал он, сожмурившись, — и везде получил отказ. Вам понёс уже от отчаяния. Решил: откажет — ни строчки больше не напишу — буду улицы мести и радоваться жизни. Вы шутите?

— Да какие тут шутки? Буду представлять ваш роман правлению. У вас большое будущее, друг мой!

***

Руководитель писательского союза Прилатов был посредственным литератором, но талантливым руководителем, и ярчайшим проявлением таланта стало назначение Первозванцева ответственным секретарём. Сейчас Прилатов старательно вглядывался в поданные им листы.

— Значит, Лев Матвеич, полагаете...

— Уверен!

— Хм-м... — послюнявленным пальцем председатель перевернул листок. — А это интересно! Вы заметили, где проходит действо сего трактата? Это же малая родина...

С видом шкодливо-благоговейным он воздел палец к потолку.

— Чудесно! — Пухлая ладонь Прилатова припечатала папку. — Пишите, Лев Матвеич, рекомендации, рукопись готовьте в худлит. Где проживает наш новый Горький?

— В дворницкой дома номер...

— Дворник — это не хорошо, — погрустнел щеками Прилатов. — Дворник — это ассоциации всякие ненужные. Решат ещё, что он из этих, дулькокрутов. Он точно не из этих? А то там каждый первый — кто не дворник, тот кочегар. Лучше б он рабочим был!

***

Дебютный роман Сократова издали, и первый тираж разлетелся за неделю. Одна из книг легла на высочайший стол, и, стоило ностальгической капле его обладателя намочить страницу, в кулуарах дома писателей зашептали о следующем лауреате госпремии.

***

Лев Матвеевич обнаружил Прилатова с трубкой, прижатой к плечу.

— Людочка, пошевелите карточками, что у нас доступного в Переделкино... — Прилатов подбородком указал Первозванцеву на стул и прикрыл микрофон рукой. — Там... — Он возвёл глаза... — Оценили книгу товарища Сократова. Беспокоятся о жилищном содержании. Что за фамилия, кстати, Сократов?

— Говорит, предки Стократовы были. Паспортистка букву пропустила.

— Стократов... — Председатель пожевал губами. — Купечество какое-то. Нет, Сократов лучше, археологичнее. — Он убрал руку: — Что там? Варварян? Ещё не съехал? Каков мерзавец! Казённое жильё не сдал! Дай мне Варваряна! Жду!

Тренькнул аппарат, Прилатов взял трубку.

— Платон Аветикович, что за цирк с балалайками?! Вы меня глоткой не дерите, не такие драли! Если через час место размещения не освободите... Последний раз по-хорошему, потом с милицией, с занесением и вынесением, вы меня знаете! Уже новый член выдвинулся... И вам не хворать! Привет супруге!

Прилатов с треском бросил трубку и переменившимся лицом обратился к Первозванцеву:

— Лев Матвеич, примите за труд, сопроводите товарища Сократова на дачу Варваряна. Если эта змея очковая, мной опрометчиво пригретая, ещё там, вызывайте наряд.

***

Когда служебная "Волга" свернула с минского шоссе, Сократов, всю дорогу напряжённо молчавший, вдруг сказал:

— Лев Матвеевич, голова кругом идёт, неужели всё это наяву?

— Вас ущипнуть? — любезно предложил Первозванцев.

— Нет, спасибо. Знаете, я до конца жизни буду вам обязан...

— Вот тут перестаньте, Андрей Климентович. Обязаны вы своему таланту и счастливому случаю, коим великая русская литература привела меня к вам. Им долги и возвращайте.

Дорога свернула в посёлок. Потянулись скромные дачки публицистов, следом — поэтов, к песенникам и журнальным прозаикам повысилась этажность, потом укрылись за высокие крепостные заборы госпремии, лишь из-за самого края изредка любопытно выглядывал конёк над чеховским мезонином. Далее прозаическая основательность вновь пожижела: двойная колея восходила на холм, где торчали дачи товарищей Тесьмёнова, Гестальского и Варваряна — прозаиков признанных, но сомнительных, — и далее ныряла вниз, к уютному погосту. Лаконичной кротостью, на отрезке от вершины до места упокоения, она напоминала о скоропостижной хрупкости бытия писательского существования.

У средней дачи "Волга" остановилась. На крыльце деревянного домика, крашеного в детсадовский синий, стоял широкоплечий мужчина, глазами, вислыми мочками и клыкастым оскалом похожий на злого водолаза.

— Э, гдэ этот чатлах Прилатов? Пачиму сам нэ приехал? — крикнул он с высокогорным надрывом.

— Кончайте паясничать, Платон Аветикович! — добродушно отозвался Первозванцев. — Сами виноваты: перемудрили с аллегориями на актуальные темы.

Они пожали руки, и Варварян уже обыденным московским голосом сказал:

— Писатель должен быть задирой! Принимайте, инвентарщик! Всё согласно описи в исходном состоянии и на своих местах, кроме пепельницы хрустальной производства фабрики аналогичного гуся. Разбил об стену. Случайно — целил в голову.

— И кому ж так повезло, друг мой?

— Презренному конформисту Дисе Тесьмёнову.

Первозванцев обернулся к Сократову:

— Чтоб вы знали, с кем рядом теперь живёте: Дися, Геша и присутствующий Варварян — известные переделкинские разбойники. В местном РОВД подшивки с жалобами на их дебоши — самое популярное чтиво. Вы уж, друг мой, будьте поаккуратней с соседями.

— Гнусные инсинуации, — бросил Варварян, подмигнув Сократову.

Стоило Первозванцеву скрыться в доме с листками описи, Варварян вцепился в пуговицу Андрея и зашептал горячим коньячным духом:

— Не хочу при нём, а ты мужик нормальный. У меня в подвале кой-какое барахло осталось, ты уж не трогай, ладно? Я в субботу заскочу вывезу, а с меня магарыч. Ты что пьёшь?

— Я вообще не пью, — смутился Сократов. — Ну разве только "Арарат", по чуть-чуть. Запах нравится...

Варварян нервно дёрнул щекой.

— Будет "Арарат", только не трогай ничего? Лучше вообще не заходи. В субботу возьму мотор и заберу.

Когда Первозванцев с Варваряном укатили, Андрей обошёл комнаты, закатал рукава и взялся за веник. Когда домывал окно в кабинете — чудеснейшей комнатке с книжными полками и печатной машинкой "Башкирия" — снаружи свистнули. Из-за забора выглядывал незнакомый мужчина. Его гастрономически круглое лицо пряталось от солнца под газетной треуголкой.

— Привет, сосед! — замахал он широкой ладонью.

Андрей спрыгнул наружу и пожал протянутую через забор руку.

— Я Геннадий Гестальский, можно просто Геша. Прозаик-народник.

— Андрей Сократов, просто прозаик, наверное, — неуверенно ответил Андрей.

— А-а! О-о! Ух, какую птицу в наши края занесло. А я-то думаю: ради кого Варваряна освободили от занимаемой дачи. Самородок-вундеркинд! Птенец гнезда Первозванского! Наслышан…

— Мне надо окна мыть... — смутился Сократов.

— Не убегут окна. А за новоселье?

— Да я не пью, — второй раз за день сказал Андрей.

— В завязке?

— Нет.

— Язва?

— Нет.

Гестальский потянулся лицом через забор и тихо спросил:

— Сектант?

— Да нет же! Просто не люблю.

— Подозрительно... — пробурчал Гестальский. — А то б зашли с Тесьмёновым, взяли б водочки...

— Водку я вообще не пью.

Гестальский с досадой махнул рукой и поплёлся к своей даче.

Сократов с тайной радостью освобождённого вернулся к окнам. Потом сел в кресло, вставил в машинку чистый лист и медленно, одним пальцем напечатал: "Глава 1"

***

Когда-то маленький Андрюша сидел в ногах у бабушки. Рядом, из плетеной корзинки торчали спицы в разноцветных клубках. Не отрываясь от вязания, бабушка читала стихи, коих знала наизусть немыслимое количество. В поэтических строках путалось тихое: "Лицевая, лицевая, накид...". Шерстяная нитка тянулась, подрагивая, складывалась в ладные петельки — каждая на своём месте, каждая необходима. Так же, как петельки под никелированными спицами, собирались и слова: крючочек в дырочку, дужечка в проушину, слог за слогом сплетаясь в цельное полотно.

Андрюше казалось, что нет ничего проще, чем писать — надо всего лишь чувствовать, как сцепляются между собой слова. Он так и писал, будто связывал спицами бесконечную нить языка в узорчатое панно. Вначале это были ряды строчек, завораживающих стройностью и абсолютной правильностью положения, позже он начал вплетать нити смыслов, вывязывать скрытые узоры. Ему не нужно было вдохновение — стоило ухватить кончик, а дальше слова сложатся сами.

***

В своём новом кабинете, размером чуть меньше всей его старой дворницкой, сидел взрослый прозаик Андрей Сократов. Время шло, небо за окном сгустилось липовым мёдом, в чёрном боку печатной машинки загорелись золотистые звёздочки, но на листке так и осталось: "Глава 1". Кончика не было. Спутанный клубок русского языка колючей шерстью давил на уши и никак не хотел разматываться. Андрей пил чай, стучал карандашом по зубам, бегал по комнате, распахивал и закрывал, и вновь распахивал окно — ничего не помогало.

— Я устал, — пробормотал он. — Просто слишком много случилось. Со всяким бывает.

Щёки вспыхнули, он с силой протёр ладонями лицо, стирая стыд немощи.

"Пойду посплю", — решил он, но по пути в спальню приостановился у спуска в подвал.

— Одним глазком гляну и всё, — сказал Андрей вслух и подумал, что привычка говорить с самим собой чревата размягчением разума, а там и до Кащенко рукой подать.

За дверью оказалась комнатка, более чистая, чем то, что Варварян оставил наверху. Под потолком закатно светились два узких оконца. Возле уютно потёртого кресла стоял торшер и этажерка с книгами. Андрей сел, мягкая кожа прогнулась, принимая его тело, плечи расслабились, правая рука упала за ручку и ткнулась во что-то твёрдое. Андрей перегнулся и увидел ряды запечатанных бутылок. Он вытащил одну и поднёс к свету. На этикетке, над звёздным рядом белела вершиной синяя гора.

Коньяк "Арарат" он пил давно, в прошлой жизни, когда у него была двухкомнатная квартира, а в ней жена. Он хотел покоя, жена — счастья, которое видела в материальном наполнении жизни. Андрей работал в институте стали и сплавов, а в свободное время писал и хотел, чтобы его не трогали. Жена доставала колготки, стенки, сервизы и билеты в театр, и хотела, чтобы его повысили. Такое взаимное отторжение желаний привело к расторжению брака. Сократов, виноватый за неисполненные мечты жены и потраченные на него годы, оставил ей квартиру, а сам удалился с одной зубной щёткой, как и полагается бывшему мужу. Сменил квартиру на дворницкую в подворотне, и, на удивление себе, вдруг оказался почти счастлив. Теперь у него был и покой, и время, и свобода от чьих-то требовательных желаний.

— Может, выпить? — сказал он громко.

Напротив, на стене, висела рамка с фотографией: улыбающийся Варварян стоял на фоне гигантской бочки и протягивал коньячный бокал.

— Я потом куплю такую же и поставлю на место... Или деньгами отдам, — робко сказал ему Андрей.

Варварян ответил одобряющим взглядом. Такой же бокал обнаружился на нижней полке. Андрей плеснул немного и с блаженством вдохнул аромат. После первого глотка, размягчённый теплом, омывшим внутренности, он взял с этажерки синий томик с фамилией бывшего хозяина на корешке и открыл на случайном развороте.

Варварян писал красиво. Его текст свисал с узловатых лоз увесистыми гроздьями пузырей, и кукиши задорно отражались в радужных боках, а больше ничего в нём не было. Книга закрылась со звуком лопнувшей мыльной плёнки. Варварян всё так же тянул к нему бокал и призывно улыбался. Андрей налил ещё, чокнулся с фотографией, и тут раздался приглушённый стук… На крыльце стояли двое.

— Привет, Дрон. Я Геша, ты меня помнишь, а это — Дися Тесьмёнов, наш философ. Я знаю, ты не пьёшь, но прощевай, боярин, а традиция сильней личных предрассудков, так что вот. — Геша потряс бутылкой дешёвого коньяка. — Твои предпочтения учёл.

Философ Тесьмёнов икнул всем телом, искривлённым хилой долготой, и мутно глянул на Сократова.

— Наш друг Геша несколько бесцеремонен, — сказал он извиняющимся голосом и, отодвинув Сократова, вошёл в дом.

***

Через неделю Прилатов осведомился у Льва Матвеевича, как идёт работа над новым романом. Так и спросил:

— Ну-с, как там наш гений с метлой? Скоро будем дароносить нашим, так сказать, эмпиреям?

— Съезжу, навещу, — пообещал Первозванцев. Неделя выдалась насыщенной, и он к стыду своему, совсем забыл о приручённом подопечном.

После работы Лев Матвеевич, с одобрения председателя, взял в гараже его персональную "Волгу" и отправился в Переделкино. Дверь в дачу Сократова оказалась открыта. В гостиной клубами плавал удушливый дым. За столом, засыпанным окурками, пустыми бутылками и остатками еды, сидел пригорюнившийся Сократов. Гестальский укрыл тяжёлой рукой его плечи и, выставив палец, призывал слушать Тесьмёнова. Тот же, сложив на груди богомольи руки, вещал:

— В тебе разлитие чёрной желчи, она вызывает меланхолию, а меланхолия подавляет творческое начало!

— Аристотель сказал, — важно вставил Геша.

— Это спорно, — отмёл Дися и продолжил: — Чёрная желчь суть вещество сухое и холодное.

— Во-о! — веско подтвердил выставленным пальцем Геша. — Надо согреть и размягчить!

Первозванцев интеллигентно прокашлялся. Две пары глаз вскинулись на новое лицо, Сократовские же продолжали безучастно смотреть в стол — голова его валко держалась на упёртом в подбородок кулаке.

— Здрасьте, Лев Матвеич, — икнул Тесьмёнов.

— Братан, нам пора, — пробормотал Гестальский и, чмокнув Сократова в темя, пошёл к выходу. Тесьмёнов, не с первой попытки собрав расползшиеся конечности, за ним. Первозванцев сел напротив Андрея, кончиком пальца сдвинул "Труд" с распотрошённой воблой.

— Что ж вы, друг мой, так быстро одичали? — с брезгливым сочувствием осведомился он. Алкогольным увеселениям Первозванцев был чужд. — Может, вам помощницу из бюро услуг заказать?

— Вот-вот, Лев Матвеич, я ему тоже самое говорю: у пролетарского писателя плуг ржаветь не должен! — раздалось снаружи.

Первозванцев не спеша повернулся к открытой двери. На народном обличье Гестальского отобразился испуг, и оно растворилось в сумерках.

Кряхтя и чертыхаясь, Первозванцев отволок Сократова в спальню и сгрузил на кровать. Андрей был в сознании, но говорить не мог, лишь мычал жалобно и смаргивал слёзы. Лев Матвеевич заглянул в кабинет — там было на удивление чисто. На пустом столе белела стопка бумаги, один лист был вставлен в печатную машинку. В слабом свете, падавшем из проёма он увидел : "Глава 1".

***

Утро вползло в ноздри Сократова запахом жарящихся яиц. Болезненным махом подняв онемевшее тело, он выглянул из комнаты. У плиты чисто убранной кухни стоял Первозванцев в цветастом фартуке и готовил завтрак.

— Умойтесь, Андрей Климентович, я ваш необыкновенный аромат даже из другой комнаты слышу — сказал он, не оборачиваясь.

— Извините, — пробормотал Сократов.

— Ничего-ничего, случается, — успокоил его Первозванцев. — Чую, у нас будет долгий, но нужный разговор.

***

Через пару часов Первозванцев уехал, оставив Андрея умытым, переодетым в стиранное и наполненным решимостью. Немного погодя в дверь позвонили, и Сократов впустил невысокую девицу, полную приятной упругостью. Она смущённо улыбнулась, её сливочную кожу забрызгало свекольным соком, и вдруг Андрей подумал, что эта девушка похожа на надкушенную борщовую пампушку. За прошедшую неделю это были первые три слова, которые связались воедино.

— Я — Соня, — протянула она руку. — Фирма бытовых услуг "Заря".

— Вы представить себе не можете, как я рад, Соня! — воскликнул Сократов, сжимая её мягкую ручку. Свекольные брызги на девичьих щеках расплылись в пятна.

"Какие милые у неё ямочки!" — подумал Сократов, вбегая в кабинет. Соня, хлопнув пару раз ресницами, приступила к продуктовой ревизии.

***

Соня ворвалась в жизнь Сократова как советский танк на неподготовленные немецкие позиции. У этой удивительной маленькой женщины переменной плотности было две стороны. Одной, нежно-ямочной, она всегда была обращена к Андрею, другой — убийственно-копытной — ко внешнему миру. После пары травматичных попыток Геша и Дися отощавшими волками кружили вокруг сократовской усадьбы, но попытки нарушить границу прекратили.

Миновал месяц, но к заголовку "Глава 1" добавилось только: "Она была похожа на надкушенную борщовую пампушку". Соня из фирмы "Заря" уволилась, и теперь у неё был один подопечный: выдающийся советский прозаик Андрей Климентович Сократов, теперь уже лауреат государственной премии. Сам Сократов за этот месяц посветлел лицом и обзавёлся приятной округлостью над брючным ремнём. Андрей хорошо ел, гулял по часам в тенистых кущах под неусыпным надзором Сони. Кущи на их пути вздыхали и нерешительно шелестели.

Иногда Андрей с Соней спускались к кладбищу и бродили между могил — и ухоженных, и заброшенных. Маршрут их всегда заканчивался в одном и том же месте: у белой плиты с вырезанным мужчиной, в подвижных губах которого было что-то от породистого арабского скакуна. Сократов упирался лбом в камень и бормотал неразборчиво: "Ты всегда мог, а вот не могу…". Потом сердобольная Соня уводила его домой, и вновь неприкаянно шуршали кусты по краям тропинки.

Дома Соня прилипала к Андрею с нетерпеливой дрожью телесной поверхности. Её мягкие пальцы сжимали писательские виски. Сократов стонал:

— Во мне столько слов, раздутых несказанностью. Они скрипят боками в уши, а выкинуть не могу. Не складываются.

— Что "не складывается"? — спрашивала наивная и добрая Соня.

— Слова не складываются, — жаловался Андрей, — а не сложу — продавят мне черепную кость.

— Сейчас я их высосу! — говорила самоотверженная Соня и приникала к его губам. Она старалась, стонала горлом, а потом заглядывала надеждой в солёную воду Сократовских глаз: — Ну как, стало легче?

— Кажется, стало, — отвечал неуверенно Андрей.

И потом вроде всё было хорошо, но, стоило Соне заснуть, и он спускал тихонько зябкие ступни на пол и крался в кабинет, и долго сидел там перед отпечатанными на машинке словами: "Глава 1. Она была похожа на надкусанную борщовую пампушку". Подносил руку к круглым клавишам, но лишь гладил их, так и не нажав. Когда воздух за окном начинал сереть, вползал в смятый уют Сониного тела и засыпал.

***

Зимой Сократова осенило. Он вызвал такси. Соня бросилась одеваться, но Андрей впервые за всё время её остановил. "Ты здесь. Сидишь и ждёшь", — сказал он с такой гранитной определённостью, что Соня повесила пальто и ушла на кухню плакать.

Мотор оставил Сократова у знакомой подворотни. Андрей подошёл к дерматиновой двери и постучал в замок. Открыл незнакомец с интеллигентным лицом, скрывшимся под алкогольной одутловатостью. Он принял бутылку водки, сказал: "Благодарю", а после первого стакана добавил: "Да хоть живи тут, не жалко". Андрей разделить трапезу отказался.

Взглядом грустным и расстроенным он оглядывал своё старое жилище. После писательской дачи оно казалось маленьким и жалким. Задорная ситцевая занавеска посерела, полы давно не метены, на тахте кучей лежали заскорузлые тряпки. Морщась от неприятного запаха, Андрей сел в углу на табурет и открыл общую тетрадь на девяносто шесть листов. "Комната была похожа на бывшую женщину, спившуюся с новым мужем" — вывел он на первом листе.

Новый муж комнаты налил ещё один стакан. Пил он невыносимо: отхлёбывал мелкими глотками и занюхивал засаленным рукавом. На каждый хлюп, каждый вздох и довольное кряканье Андрей вздрагивал, и слова, осторожно подползавшие и уже тянувшие друг другу взаимно приятные части, испуганно прыскали в стороны. Финал бутылки хозяин завершил трубной отрыжкой, и Андрей подскочил, сунул в карман так и не наполнившуюся тетрадь. Под удивлённый возглас он выскочил за дверь. Свежим воздухом ударило по ушам. Сократов обхватил голову руками и помчался вниз по улице. Он долго бежал, оскальзываясь на заснеженных мостовых, и в его ушах хлюпали, крякали и отрыгивали сотни халатных столичных дворников, не убравших снег. На Киевском вокзале он втиснулся в электричку, в тепло чужих закутанных тел. Ехал, холодея с каждой станцией, где сходили пассажиры. К Переделкино, когда вагон был уже почти пуст, Сократов втянул голову в пыжиковый ворот и испуганно дышал внутрь.

Дома он был молчалив, Соне ничего не говорил и избегал смотреть в её покрасневшие глаза. Ночью держался отстранённо, и, после пары робких попыток, Соня отвернулась к стенке.

Никто не спал — такая тишина стояла в комнате. Андрей лежал на спине, сжав руками виски. Он шептал одними губами, безголосо: "Продуман распорядок действий худосочных сосулек...". Временами его монолог прерывался, тыкалось что-то горькое в кадык — он открывал рот, беззвучно выпускал воздух и снова принимался: "Позорно знача, кольнут доныне трепещущий ольшаник...", и вновь дёргал гортанью.

Когда в тишину вкралось тихое Сонино сопенье, Сократов нашарил тапки и на цыпочках выбрался из спальни. Он миновал, не заглядывая, свой чисто убранный кабинет, и дверь в подземное царство Варваряна, который не приехал ни в первую субботу, ни во вторую, ни в какой из других дней недели.

"Босоногим странником проберусь вдоль забора..." — еле слышно прошептал Андрей, натягивая пальто, потом скуксился, как обиженный ребёнок, и пожаловался в открытую дверь: "Больно".

Нетронутый ночной снег быстро набился в тапки и охладил босые ноги. Андрей распахнул рот пошире и побежал под горочку. Воздух обжёг горло, но слова, давившие на Андреевы виски изнутри, съёжились от холода, и Андрей повеселел, припустил ещё быстрей. Тапки остались где-то на середине тропинки, и он летел босиком по снегу, бормоча торжествующе: "Замолкнет плоть и тварь ночью белой!". Не останавливаясь, перемахнул Андрей могильную оградку и обнял белый камень, упёрся лбом во вдавленный висок. Кожу проморозило, голова раздулась и растворилась в воздухе, как десна после укола.

Андрей облегчённо выдохнул. Он больше не хотел никуда спешить, ни в чьи глаза смотреть, ничьим словам отвечать, никакие пустые листы умолять, никаким лошадиным профилям молиться. Он хотел, чтобы весь этот колючий ком ненаписанных слов промёрз и сдох, и оставил в покое его трещащий по стыкам череп. Он хотел метлу и чистую тряпку, хотел в свою дворницкую, чтобы вымести оттуда незнакомого мужчину и вытереть всю оставшуюся от него грязь, и постирать ситцевую занавеску, и запереться на замок и на цепочку, и швабру приставить, и сидеть в чистоте, в пустоте и пить горячий чай и ни о чём не думать. В такой собачий холод очень хорошо пить горячий чай. Ещё бы шерстяные носки надеть, но не озаботился, пошёл босиком.

Андрею стало неохота, совсем неохота куда-то идти и шевелиться, лучше представлять, как он возьмёт мухинский стакан в железнодорожном подстаканнике с мельхиоровой ложечкой и аккуратно, чтоб не попали в рот чаинки, станет пить соломенный кипяток маленькими глотками, и горячая сладкая вода потечёт в горло, а оттуда по кровеносным сосудам... А как из горла чай попадёт в кровеносные сосуды? А не всё ли равно? Как-то попадает же, и течёт по ним, разогревая кровь, проникает в скрученные мышцы и раскручивает их, размягчает, и сразу становится тепло и хорошо, и уютно, и пусто, и совсем не больно...

***

Соня открыла глаза и сразу поняла, что Андрея нет. Она тихонько, не дыша, заглянула в кабинет, но там, против обыкновения, было пусто. С пугающей тишиной в груди она вышла в прихожую и не увидела пальто. Зажгла свет на крыльце, распахнула дверь… Смазанные следы, цепочкой, уходили за склон. Она бросилась следом, она кричала изо всех сил, захлёбываясь холодным воздухом, потому что нет приличий и правил, когда в опасности тот, кто важнее всех. Загорелся свет на даче философа Тесьмёнова, зажглось крыльцо народника Гестальского — всё позади: Соня размашистыми прыжками неслась вниз, к писательскому погосту.

Когда скорая подъехала к воротам, фары ударили в растрёпанную женщину, блеснули на миг отражённым светом глаза потерянной собаки. Она ползком волокла кого-то, замотанного в женское пальто, а за его босыми ногами уходила в темноту кладбища глубокая борозда.

***

В фойе Дома Писателей Первозванцев коснулся холодного лба Сократова и поспешно отошёл. По ту сторону, закутанная в непроницаемо чёрное кружево, стояла бывшая сотрудница фирмы бытовых услуг "Заря" Соня. Её всхлипы перемежались кашлем, и тогда чёрная рука с неуместно белым платком ныряла куда-то под вуаль. Геша Гестальский и Дися Тесьмёнов бережно поддерживали её под локотки, пристально разглядывая противоположные потолочные углы.

"Замёрзнуть на могиле Пастернака? Достойно писателя", — тихо сказал кто-то за спиной Первозванцева.

"Пижон", — согласился другой голос.

"Слыхал? Говорят, горничная болиголовом его травила", — вступил третий.

"Хорошая такая, я б тоже пару раз отравился", — одобрил тот, что назвал усопшего пижоном.

Первозванцев, дёрнув щекой, отошёл подальше. Наконец подали автобус с люком в корме. Лев Матвеевич поправил тугую повязку на рукаве и взялся за латунную ручку. С Гестальским, Прилатовым и Тесьмёновым вчетвером они вкатили гроб. На поминки Первозванцев оставаться не стал, раскланялся, разизвинялся, поцеловал на прощание Сонину кружевную ручку и рассеянно ускользнул от нескольких рукопожатий.

Он долго бродил по бульварам. Во рту было горько, холодно и сухо, и Первозванцев подумал: "Уж не чёрная ли желчь во мне разлилась?". Мимо гуляли люди, улыбались лицами, и, чтоб не видеть эту бесстыдно радостную жизнь, Первозванцев ушёл в подворотню. В глубине двора темнела арка, и он направился туда по тропке, вытоптанной между глухой стеной и кочегаркой.

В узкую форточку под крышей струился тёплый пар. Лев Матвеевич уже прошёл мимо, но кто-то сжал локоть. Он обернулся — никого. Прислушавшись, Первозванцев вдруг начал пальцем отмахивать какой-то ритм, кивнул чему-то своему и решительно направился к двери.

Внутри, под тусклой лампой, стоял невысокий мужичок в грязной робе. Уткнувшись носом в ученическую тетрадку, он вслух читал стихи. Лев Матвеевич постучал по косяку и вежливо спросил:

— Я могу войти?

Кочегар спрятал тетрадь за пазуху и неуверенно-дерзко сказал:

— Да вы, кажется, уже...

Лев Матвеевич протянул руку:

— Вы позволите посмотреть?

— А вам зачем?

— Я секретарь Союза Советских Писателей Первозванцев. Если стихи достойные, составлю протекцию.

Кочегар нерешительно достал тетрадь.

— Да это я так, балуюсь, — пробормотал он. — Делать тут особо нечего...

Первозванцев начал читать. Стихи были разные и о разном, они то лились полноводной рекой, то хлестали расплавленным металлом, общим было одно: сила, она наполняла строки молотовым звоном. "Маяковский на пике с гениальной пушкинской уместностью..." — подумал Первозванцев. — "Невероятно!"

Он отбежал к окошку, перевернул страницу, и вновь кто-то сжал его плечо. Лев Матвеевич резко обернулся. Кочегар стоял поодаль в тревожном ожидании вердикта, дотянуться до Первозванцева он не мог.

"Какой симпатичный человек", — подумал Лев Матвеевич, и тут взгляд его упал на траурную повязку, про которую он совсем забыл. Потемнев лицом, он торопливо стянул её и сунул в карман.

— Вы показывали кому-нибудь эти вирши? — спросил он.

— Да кому? Мужики засмеют, скажут: не мужское это дело.

Первозванцев перелистнул ещё несколько страниц, до конца, жадно пожирая глазами строки, потом решительно закрыл тетрадь и протянул кочегару.

— И не показывайте. Впрямь, не мужское это дело, друг мой. Нет в стихах искры, увы. Да не расстраивайтесь вы так, не литературой единой...

Не глядя кочегару в глаза, Первозванцев ушёл, и перед тем, как закрылась дверь, услышал, как обрадованно вздохнула топка и затрещали тетрадные листы.