Подвал

Полдень.

В гостиной пахло не то прокисшим киселём, не то испорченными сливками, которые Мария, собирая мужу еду на смену, — ночь обещала быть долгой, она все утро молилась, чтобы он хотя бы что-то съел, а не приносил надкусанным или вовсе нетронутым, — оставила на столе, чем дала шанс на зарождение новой жизни. За окном небо медленно серело, наливаясь осенней грозой.
 
Солдатики валялись по полу, точно павшее войско: то тут, то там, они приняли свою погибель с достоинством, пока Дэймонд ходил взад-вперед, то ли в восторге, то ли в ажитации, изображая не то археолога, не то полководца. Его войска — потрёпанный оловянный драгун и пластиковый скелет — готовились к решающей битве за диванную крепость. Пожалуй, всё в юном Россе смешалось от предвкушения развязки.
 
Маленькие босые пятки барабанили по потертому дереву пола глухо и скоро, от дивана к столу и от стола — к дивану. Именно там скрывался главный приз: побеждённый вражеский танк, закатившийся в пылу битвы под старый дубовый стол, на котором мать выставляла просыхать кухонную утварь и на котором катала тесто на крендельки. Мальчишка согнулся и на четвереньках полез под скатерть — забирать трофей.
 
Дерево скрипнуло. Оно постоянно скрипело, особенно действуя на нервы отцу, но почему-то никто не брался отладить, так жалобно и гулко, несколько сердито. Сырая дверца, годами скрывавшая вход в подвал, о котором никто из родителей не вспоминал, а мальчик и не ведал, поддалась неожиданно легко, с тихим стоном сгнивших петель. Горизонт не удержал равновесия. Мир опрокинулся.
 
Первым заглотило танк, следом — Дэймонда. С треском он рухнул в образовавшуюся дыру. Ни вскрика, ни понятия, что произошло, он лишь на мгновение застыл, кое-как вцепившись пальцами в острый край проёма, но болтающиеся в инстинктивном поиске опоры ноги упирались в пустоту. Над головой — тяжелый дубовый стол, под — дыра. Мальчишка затаил дыхание: одно неловкое движение — и пол треснет под ножками. А потом расколят ему черепушку, рухнув сверху, превратив в то самое кровавое месиво органы, про которые отец рассказывал… Буквально вчера. Он подслушивал. Казалось, вселенная решила зло отомстить за непослушание.
 
Голые пятки до мурашек облизало мертвецким холодом, а черная яма, разинутый рот подвала, как живой, изверг из своих недр душок спёртой земли, старой бумаги, смешанный с чем-то неестественно сладким, но металлическим. Все происходило слишком быстро, но силы детских пальцев кончились гораздо раньше. Одна рука соскользнула, потом вторая. Он не закричал. Зачем-то уставился на свои ладони.
 
«Падай», — прозвучало где-то на задворках сознания, где-то в доме, где-то — и нигде. Импульс ли, голос... Но силы покинули мальчика в тот же миг.
 
Падение было скорым и одновременно бесконечным — три метра в ничто, прерванные глухим ударом тела о груду чего-то мягкого и рассыпчатого внизу.
 
Тишина.
 
Только собственное прерывистое дыхание и тихий шелест, будто кто-то старый и невидимый удручённо и задумчиво листал страницы в углу. Пыль забила нос и рот. Помятый и растерянный, Дэймонд лежал на спине, глядя наверх, в прямоугольник света, что теперь казался бесконечно далёким. С высоты на него как-то расстроенно глядели брошенные оловянный драгун и скелет из вонючей пластмассы, чьи пустые глазницы упирались куда-то под бок мальчишки.
 
Бессмысленно проследив за взглядом игрушки, Дэймонд посмотрел туда же и увидел, что обвалился прямо на то, что смягчило падение. Не старое тряпье, не игрушки, из которых он давно вырос и которые отец куда-то девал, даже не мешки свалявшейся пряжи. Книги. Очень, очень много книг. Глаза разбегались. Не груда — громадная, под потолок, гора книг, и он на самом верху, будто царь из детской игры.
 
Мальчишка быстро перекатился по книгам, развернулся, сел.
 
Десятки толстых фолиантов в рассыпающейся коже переплётов. Один из них лежал раскрытым прямо под ладонью, почти просился в руку. Страницы были испещрены не буквами, а странными знаками, похожими на сплетённые клубки змей и звёзды. А в центре страницы кто-то очень вычурно и вместе с тем дотошно точно изобразил чёрным пером собаку. Такую сухую и поджарую, тонкую и длинную, что она выглядела бы неживой, если б не две горящие точки в глазницах, похожие на изумруды. Как стразы на футболках девчонок, только… Настоящие.

Дэймонд медленно потянулся к рисунку. Самыми кончиками пальцев коснулся шероховатой бумаги, боясь, как бы та не рассыпалась в труху.
 
Страница дёрнулась.
 
Собака на рисунке повернула морду и взглянула прямо. На него.
 
Наверху хлопнула входная дверь. Послышались тяжёлые, знакомые шаги.
 
— Дэймонд..? — отцовский голос прозвучал буднично устало.
 
Дэймонд не отозвался, как приклеенный глазами к иллюстрации в старой книге, к собаке, что теперь, казалось, ухмылялась ему со страницы оскалом.
 
— Дэймонд, бестолочь, где ты есть?!
 
Шаги приблизились к гостиной. Замолкли. Потом раздался приглушённый, обречённый стон — звук взрослого человека, увидевшего самое худшее из всего, что мог себе представить и что случилось в точности.
 
— Господи… Нет…
 
Большая тень перекрыла свет из трещины.
 
— Держись! Сын, держись, я сейчас!
 
Но Дэймонд уже не слышал. Собака стояла перед ним, какая она есть: живая, на тонких изящных лапах, с зелеными кострами, запертыми в черноту глазниц, и длинными острыми ушами, неподвижными, но чуткими. Фигура ее — пасть, хвост, холка, когтищи, — источали подвижную тьму. Она словно распадалась или сгорала, и пепел с ее шкуры летел от незримого ветра по наклонной. Пасть была недвижима. Глаза в глаза, мальчишка заворожённо слушал звериное молчание, которое отдавалось в нём сотней голосов.
 
«…со мной, дитя», — женский, бесстрастный, этот тон внезапно прорезался обрывком среди симфонии мук, стонов, восклицаний всех прочих. Казалось, он принадлежал именно собаке и говорил над бушующим в голове океаном хаоса.
 
Мир не перевернулся — смазался.
 
Сильные руки вцепились под мышки и рванули вверх. Грубо, по-мужски, вытащили в мир света и жизни, в гостиную, пахнущую хлебом и скучными школьными буднями, поставили на пол. Дэймонд опасно покачнулся, но устоял. Потом медленно, будто голова держалась на шарнире, вбитом в шею, обвел помещение потерянными, невидящими глазами.
 
Рядом с дубовым столом сидела чёрная собака, все так же глядела на него в упор. Но теперь её очертания сыпались из-за того, что свинцовые от волнения руки отца встряхивали мальчишку, как тряпичную куклу.
 
Часы показывали семь двадцать вечера. Шторку подёргивала морось с улицы — за окном зачинался ливень.
 
— Ты – Росс, — твердил Герхард, будто в бреду, сам себя не помня, но с твёрдой верой в каждое произнесённое слово. — Мой сын, понятно?!
 
Дэймонд медленно приподнял подбородок, взглянул на отца исподлобья — ровно так, как тот учил не делать, за что неустанно отвешивал подзатыльники. В послушной, унылой серости бледно-зелёных глаз взметнулись изумрудным колдовские искры. Тоненькие губы, эти бледные нити, потянулись в сторону, изображая ту насмешку, которую Герхард старательно искоренял из года в год, но не сорняк дергал — выкорчёвывал корни дуба. Дэймонд стоял, насмехаясь глазами над беспомощно застывшей ладонью отца, которая казалась теперь не больше мухобойки на теле коровы. Вместо смешанной с паникой злости мужчина дрожал от страха, чувствуя себя свиньёй под ножом мясника.
 
Дэймонд ничего не ответил. Не кивнул, не сделал вид, что ему всё равно. Он слышал. Он понял.

Герхард тоже слышал, как воздух вокруг них потрескивает, будто ужасное наследие, тяготившее жену, в самом деле вырвалось из-под тяжёлой крышки подвала, в самом деле стояло там, у стола, куда таращился сын; и, заглотив живительного воздуха, заняло это маленькое, худое тельце, которое он лихорадочно ощупывал на предмет травм. Сын свалился прямо в груду древнего мусора, с высоты своего маленького роста и трех метров подпола, но на нем не нашлось даже царапинки. Тот, кого он достал оттуда… Уже не было им.
 
Сын не удивился. Не плакал, хотя стоило. Все нормальные дети плачут, когда падают с качелей и сшибают в кровь коленки, а не лезут тут же расковырять их, как ценный клад. Просидев неизвестно сколько в пыльном подвале, неспособный выбраться сам, пока отец трудился на смене, а мать — молилась на литургии, сын не потерялся там. Это Герхард вернулся, чтобы узнать, что сегодня он потерял сына.
 
И даже когда мужчина хотел было поднять руку, ударить жену, которая вдруг стала несносной бабой, замаливающей грехи рода, он не мог. Дэймонд смотрел все так же, с пристальным вниманием взрослого, заточённого в тело ребёнка. Но то, что стояло за детским плечом, что наблюдало за всем в доме, в городе, казалось, в этом мире, смотрело ещё пристальнее, ещё внимательнее. Будто сам дьявол осуждал его жалкие человеческие порывы. Мария сжималась, но условно: в груди у женщины — там, где жила богобоязненность, — поселилась недопустимая ни одним библейским заветом безнаказанность. Даже если бы кто посмел коснуться её, казалось, тотчас же упал бы замертво, и Герхард только стискивал руку в кулак, а затем отводил его в сторону. Хватался за стакан, находил бутылку — и исчезал за дверью.
 
Хозяином всему отныне был Фауст. И если в доме что-то исчезало бесследно, это не просто Дэймонд брал играться и забывал вернуть на место. Это зловещий доктор, герой стольких произведений и легенд, оставлял на месте пропавшей вещи своё зловещее предупреждение.
 
Он, великий чародей, вернулся.

[18.06.2025; 12.09.2025]