Февраль

Черданов он умер во сне — бог не оставил его. Не зря молился днями напролет Юрий Фёдорович о чудесном спасении. Даже то, что он впал в безверие в преддверии кончины, не пошло ему в упрёк — умер, не мучаясь.

***

— Напрасно вы отказываетесь! — говорил ему молодой священник, поправляя подушку. Владимир Михайлович кивком головы поблагодарил и с облегчением вздохнул — никто из медперсонала не мог перевернуть его могучее тело, чтобы провести гигиенические процедуры. Только худенький отец Александр — он еженедельно приходил в хоспис принять исповеди и помочь в уходе за больными. Делал он это по своей инициативе в редкие свободные часы, добираясь сюда — на окраину города на маршрутном такси.

— Да поздно мне, Саша, в религию обращаться. На седьмом-то десятке. Да и не пристало комсомольцу крест на груди носить. Это вот к нему, — он мотнул головой в сторону койки Юрия Фёдоровича. На прикроватной тумбочке Черданова стояли бумажные иконки, свечи и медный диптих, доставшийся ему по наследству от бабушки.

— И всё же подумайте! Вы сильный человек, но я вижу как вы мучаетесь. Однако неверующих в Спасителя сказать страшно, что ждёт на том свете.

Юрий Фёдорович вздохнул и перекрестился.

***

Вчера Черданов умер. Конечно, пострадать ему довелось, но не так как Владимиру Михайловичу. Вот уж кому пришлось нелегко, так это ему. Слишком сильное оказалось сердце. Не хотело умирать.

***

Пока Владимир Михайлович был в сознании, он никогда не жаловался. Конечно, не считая того, что очень хотелось пить. Он звал санитарку, но та ему неизменно отвечала:

— Вам нельзя! — и смачивала ему губы влажной салфеткой.

А вот боль он переносил стоически, лишь иногда негромко поскрипывал зубами. Ничто другое уже ему подчинялось – ни ноги, ни руки и даже голову он не мог повернуть набок. Где была боль, он понять не мог, но привык к тому, что в этом мире есть только он и боль. Нет, боль и он. И ее с каждым днем становилось больше, а он, ему казалось, все меньше и беспомощней.

После укола он провожал глазами медсестру и принимался рассматривать посеревшую известь на потолке. Постепенно он погружался в забытые под мерный звук, издаваемый его изможденной грудью:

— Вдох-выдох, вдох-выдох, вдох-выдох …

Звук тяжелый и резкий, как у насоса резиновой лодки. Вот он уже на маленькой речке. Это летний песчаный берег. На траве загорает женщина. Он накачивает лодку и смотрит, как девочка бежит по кромке воды. Она накинула его длинную белую рубаху, трясёт мокрыми локонами, смотрит на него пристально исподлобья и закатывается заливистым смехом…

***

Через неделю палату заселили новыми пациентами, а Владимира Михайловича перевезли в конец коридора больничного блока — последняя остановка перед станцией назначения.

***

За окном стылый февральский вечер. В палате полумрак — одиноко горящая под заляпанным известкой мутным абажуром лампочка светит тускло, изредка мерцая.

— Я вам не советую это делать? Он все равно ничего не чувствует.

— Нет, я хочу увидеть отца.

— Ну как знаете

Дверь распахнулась, и девушка застыла в оцепенении: нестерпимый удушливый запах сковал её движение. Она заставила себя взглянуть на железную койку у посеревшей стены, где лежало иссохшее человеческое тело. На груди больного поверх простыни были накрест сложены руки, а кисти связаны бинтом.

Густые длинные ресницы как черные замки закрыли неподвижные глаза, плотно стянув истонченные, полупрозрачные веки. Ни одной морщинки, кожа как пергамент, впалые щеки, полуоткрытый рот — лицо умирающего словно застыло в жалобной мольбе.

— Папа? – неуверенным шёпотом спросила она. В ожидании ответа девушка затаила дыхание, что преодолеть мучительную тошноту.

Человек на кровати не издавал никаких звуков, кроме ритмичного терминального дыхания

— Папа! – сказала она чуть громче и осторожно протянула к нему руку, словно пытаясь его разбудить.

— Я же вам сказал — он вас не слышит. Он вообще уже ничего не чувствует, — врач, деликатно прихватил ее за плечо, намекая, что время прощания истекло.

Она отстранилась и шагнула к кровати. Девушка отвернулась от своего спутника, чтобы незаметно смахнуть ресницами натекающие слезы.

Врач раздраженно хмыкнул и направился к двери.

— Всё, вам пора!

Она всматривалась в закрытые глаза отца, пытаясь уловить хоть малейшее их движение. И вдруг ей показалось, что едва заметная морщинка в уголке любимых глаз немного увлажнилась и заблестела. Может показалось? Нет, точно — он её слышит! Он всё равно её слышит. Просто у него уже ничего не осталось, кроме этой крошечной капельки... и сердца. Большое сердце отца гулко билось в истощённом до предела теле, всё ещё не сдавалось болезни, а заставляло тяжким шумом подниматься грудь: вдох-выдох, вдох-выдох, вдох…

— Да идёмте же вы, наконец! — врач нервно распахнул дверь.

— Папа, прощай! – сказала она и, опустив голову, вышла из палаты.

***

Дверь закрылась. Вот так — при неестественном освещении в полном одиночестве в отдаленной от прочих палате завершал свой жизненный путь агонизирующий человек. Борьба за его жизнь была окончена. Надежды на чудо уже умерли. Но он ещё был жив.

И не только жив. Неправы те, кто утверждал обратное — он всё ещё мог чувствовать. Иногда. Порой ему казалось, что он словно возникал неоткуда и ощущал себя в тесном черном нигде – без времени и пространства.

Тогда он приходил в испуг и гнев из-за того, что его никто не видит. Что он не может даже шевельнуться. Не может ничего сказать, прошептать, простонать. И никто не может ему помочь. Его словно нет, хотя он есть. Тогда он впадал в отчаяние и тоску. А ещё он дышал.

Делал вдох и проваливался в чёрную пропасть. Там он вновь и вновь встречал очень знакомого юношу в бескозырке и вслед за ним погружался дальше в морскую бездну. Ещё и ещё глубже, и вот уже нет сил — ему хотелось вздохнуть, но в липкой плотной темноте нет воздуха и его грудь натужно вздымалась, но насытить не могла.

Сквозь разноцветные вспышки, сменявшиеся ослепительной белизной, через вязкие тягучие галлюцинации из запредельного далека доносился ритмичный стук «Пить! Пить! Пить!». Почему-то он странно совпадал с движением его груди и пульсирующей болью вонзался в мозг.

***

В палате всё ещё звучало хриплое дыхание. Оно звучало как метроном, отсекающий последние мгновения его жизни.

И вдруг ему почудилось, будто дочь приходила проведывать его. Она зашла сюда, в больницу. Да, это была она. Он ее узнал. Она укуталась в его белой рубашке - всё такая же маленькая, босоногая, смешливая, со спутанными и влажными волосами...

«Кто пустил ребёнка в палату? Как она вообще сюда попала? Как узнала, что я здесь? Ведь не забыла меня. Пришла, как только почувствовала, что я её жду...»

Он есть! Последнее сомнение осталось позади. А разве Владимир Михайлович сомневался? Просто никому и никогда не говорил о самом сокровенном. Он немного пожалел, что так и открылся перед отцом Александром прежде, но обязательно сделает это — не теперь. Впереди у него самая важная в жизни встреча.

«Я знал, что Ты есть. Спасибо!»

Он опять провалился в чёрное ничто, чтобы тут же вынырнуть в бреду и закрутится в сумасшедшем вихре нереальных образов, буйстве неестественных цветов, звуков и запахов. И всё же он заставлял себя продираться через вязкие, топкие, непролазные кошмары - мучительно и долго. Он всё преодолеет — обязательно, непременно. Вот впереди уже заструится тёплый, добрый свет: теперь-то он точно дойдёт.