Мирослава 5

Глава 5
Три сестры-кикиморы сидели, не двигались. Их кожа отливала влажным блеском болотных камней, а волосы, спутанные с осокой, шевелились сами по себе, будто живые змеи. Старшая, та, что смотрела на Мирославу, подняла руку с длинными, гибкими, как корни, пальцами.
– Ну что, долговая наша пришла? – ее голос был скрипучим, как ветер в сухом тростнике. – Пришла отрабатывать?

Мирослава, чувствуя, как колени подкашиваются от страха и тяжкой энергии этого места, сделала шаг вперед. Внутри нее встрепенулась журавлиная гордость, не позволяя упасть духом. И повторила уже громче.
– Я пришла не отрабатывать, – сказала она, и голос ее прозвучал сочнее, но твердо. – Я пришла говорить. Род мой в опасности. Волхв послал меня спросить: какую цену вы хотите за мир?
Вторая кикимора, та, что плела почти невидимую сеть, фыркнула. Звук был похож на лопнувший пузырь в грязи.
– Мир? – прошипела она. – А кому он нужен, этот мир? Нам, что ли? Нам бы свою обиду загладить!
Третья, певунья, подхватила, и в ее голосе зазвенели самые ядовитые нотки:
– Ой, бедные людишки! Пожар у них! А у нас, свое горе! Брата, Овинника-гнетуна, на нас натравили! Осерчал он на нас, старый дурень, чуть не спалил наши владения дымом с печным угаром!

Старшая кикимора кивнула, и в ее глазах-омутах вспыхнули зеленоватые огоньки обиды.
– Было это на Овинника день, как вы, люди, хлеб обмолотили да в закрома убрали. – Она говорила протяжно, будто тянула из трясины давнюю повесть. – Празднуете вы, овин разжигаете впервые, чтоб Овинник-дедушка не серчал, спать ложился до весны сытый да довольный. А дым от того овина – первый, жирный, плотный – по ветру к нам летит. Лакомство — это наше, почтение!
Она смолкла, и лицо ее исказилось гримасой.
– Но в этот раз… в этот раз дым был с примесью! Пахло горелым хлебным зерном да злобой человеческой! Мы, как почуяли, возмутились! Подняли крик, завыли, засвистели, чтоб тот дым отогнать от наших границ!

Певунья, вся передернувшись, заломила руки.
– А Овинник-то, старый чурбан, подумал, что это мы на его владения, на его драгоценный овин с дымом посягаем! Выхватил братец из-под заслона горящее горно – да как метнет им в нашу сторону! Искры по болоту, как ядовитые светляки, рассыпались! Чуть не вспыхнула сухая осока! Еле-еле мы огонь забили, илом да холодной водой!
– Он нас обидел! – выдохнула старшая, и ее неподвижное тело вдруг содрогнулось. – Свой, дух хозяйский! Из-за вашей людской сварливости и нерадения! Пока он извинения не принесет, о каком мире может идти речь? Мы свою боль на ваши поля выплеснем! На каждую борозду тоски наведем! Чтоб хлеб ваш горчил, как обида болотных кикимор!
Они уставились на Мирославу – три пары глаз, полихромных, как масляная пленка на болотной воде. В их взгляде была не просто злоба. Была глубокая, столетняя обида духов, чей тонкий этикет был нарушен.

И тут Мирослава поняла. Чтобы договориться с кикиморами, ей нужно было непросто принести им жертву. Ей надобно было исправить ошибку, восстановить нарушенную гармонию между духами дома и духами дикой природы. Мирославе предстояло стать миротворцем не только для людей, но и для самих богов.
Тишина на болоте повисла тяжкая, звенящая, как натянутая струна перед боем. Слова кикимор об обиде парили в воздухе, словно ядовитые испарения. Мирослава слушала, и журавлиная часть ее души, та, что отвечала за справедливость, возмутилась. Но третья нить, ее собственная, велела быть мудрой.

– Я слышу вашу боль, сестры, – начала Мирослава осторожно, подбирая слова как драгоценные камешки. – Да, обида горька, как полынь. И я помогу ее загладить. Я пойду к Овиннику-гнетуну. Я скажу ему, что дым тот был от людской сварливости, а не от вашего умысла. Я уговорю дедушку из овина, принести вам извинения и дымом от первородного хлеба нового урожая, чистым и сладким.

Кикиморы переглянулись. В их глазах мелькнул интерес, но недоверие не исчезло.
– И что ты хочешь взамен, должница? – проскрипела старшая. – Мы не раздаем милости просто так.
– Взамен я жажду, чтобы вы прекратили насылать свою тоску на поля! – сказала Мирослава тверже. – Чтобы хлеб наш не горчил, а колосился полной мерой. Это и будет сатисфакция! Ваша обида станет моей заботой, а вы – оставьте селение и род в покое.
Наступила пауза. И тут случилось неожиданное. Все три кикиморы уставились на Мирославу с таким искренним, почти комическим недоумением, что казалось, вот-вот лопнут их болотные личины.
Старшая фыркнула, и из ее носа вырвался пузырь серого газа.
– Мы? Тоску на поля? Порчу на хлеб?

Плетунья перестала плести свою невидимую сеть и расхохоталась, и смех ее был похож на треск ломающегося льда.
– Ой, смешишь, дитятко! Да у нас своих делов по горло! Болото нынче сохнет, черти водяные с лешаками из-за границ спорят, трясина в трех местах просела – еле-еле удерживаем, чтоб твоё селение к нам в гости не спустилось! Какая уж тут порча на хлеб!
Певунья кивнула, и в ее голосе прозвучала даже капля обиды.
– Нам бы со своими бедами управиться! А ты про какую-то порчу… Мы не балуемся такими мелочами. Это либо ветер с дурного глаза нанес, либо… – она прищурилась, – либо кто-то другой орудует. Прикрывается нашим именем, как личиной из тины.
Мирослава почувствовала, как земля уходит у нее из-под ног в прямом и переносном смысле. Весь гнев селения, все подозрения волхва – все это было основано на ошибке. Кикиморы были не врагами, а такими же страдальцами, занятыми своими проблемами.

И тут старшая сестра болотниц медленно поднялась. Ее фигура выросла, отбрасывая зыбкую тень на черную воду.
– Но раз уж ты, дитятко, такую ношу на себя взяла… Раз уж решила быть миротворцем… Мы твое предложение принимаем. – В ее глазах блеснула хитрая искорка. – Уйми ты нашего буйного брата Овинника. Убеди его принести нам извинения. А уж мы… мы тогда останемся у тебя в долгу.
Она сделала паузу, дав словам просочиться в сознание Мирославы, как вода в торф.
– И долг духов – он куда ценнее и опаснее долга людского. Помни это. Когда-нибудь, может, завтра, а может, через десять зим, ты придешь и попросишь нас об одной услуге. Всего одной. И мы не сможем отказать.
Мирослава понимала, что заключает сделку с самой трясиной. Но другого выхода не было. Она видела правду в их глазах. Они не врали.
– Я согласна, – тихо сказала она. – Я уйму Овинника. А вы… вы останетесь мне должны.
– Иди же, посланница, – кивнула старшая кикимора, и в тоне впервые прозвучало нечто, отдаленно напоминающее уважение. – И передай от нас Овиннику: если он еще раз кинет в нашу сторону хоть искру – мы вынудим все ключи под овином, и фундамент затопим ледяной водой навеки.

Мирослава кивнула и, повернувшись, побрела прочь по зыбкой тропе. Она шла, чувствуя на себе тяжелый, незримый взгляд. Не сняла порчу с полей, она нашла настоящую причину бед. И приобрела могущественных, капризных и чрезвычайно опасных должников. Путь домой казался еще длиннее, чем дорога сюда. Теперь ей предстояло усмирять гнев другого духа – Овинника. И посланница уже знала, что это будет не легче, чем разговор с кикиморами.

Возвращение из болота казалось путешествием из мира снов в явь. Воздух снова стал пахнуть дымом очага, а не багульником, а под ногами вместо зыбкой трясины заскрипела утоптанная земля. Но покоя не было. Теперь ей предстояло войти в другое царство – мир Овинника.

Овин, глинобитный и темный, стоял на отшибе, как сторожевой курган. Воздух вокруг был густым и сладким от запаха прошлогодней сухой соломы, землистой сырости и чего-то подгорелого – вечного духа пепелища. Мирослава толкнула тяжелую дверь, и с потолка на нее посыпалась пыль, словно седина.

Внутри царил полумрак, пронизанный золотистыми лучами сквозь щели в стенах. И в самом сердце этого мрака на груде остывшей золы, сидел он. Овинник. Не высокий и не страшный, а приземистый, крепкий, как мешок с зерном. Лицо его было темным, как обугленное полено, а маленькие глазки горели, как два тлеющих уголька. От овинника пахло жаром, хлебной коркой и старой, затаенной обидой.
– Чего пришла, девица-недоросток? – прохрипел он, и голос его был похож на скрип несмазанной телеги. – Пришла выгонять? Иль кикиморы свои на меня натравили?
– Нет, дедушка, – почтительно поклонилась Мирослава, вытерла ноги о половицу. – Пришла мирить.
– Мирить! – он фыркнул, и из его ноздрей вырвалось облачко серой пыли. – С этими болотными визгуньями? Кикиморы-сестрицы на мой дым, на первородное угощение вой подняли! Свистели, визжали, осквернили праздник!
– Они не на твой дар возмущались, дедушка, – тихо, но настойчиво сказала Мирослава. – Дым тот был с примесью. Пахло горелым зерном и людской злобой. Они защищали свои границы от дурного.

Овинник насупился, его угольки-глаза сузились.
– Врешь. Я овин чту. Огонь берегу.
– Не ты, дедушка. Виноваты люди, что ссорились у твоего дома в день праздника. Их зло смешалось с дымом. Кикиморы почуяли это лихо и восстали. А ты, могучий хозяин, принял их крик за нападение на себя.
Овинник замер. Он был духом простым и прямолинейным. Идея, что его обманули, а его гнев был несправедлив, казалось, озарила его темную голову.
– Так ли это?.. – пробурчал он, почесывая свою щетинистую щеку. – Людская сварливость… да, бывало… ругались они тут…
– Они бранились, – подтвердила Мирослава. – А ты, сильный, на слабых разгневался. Кикиморы не кидали в тебя углей. Кикиморы лишь голосили от боли, как воют волки, когда ранен один из стаи.

Овинник тяжело вздохнул. Зола на нем колыхнулась.
– Может… и погорячился я… – проскрипел он неохотно. – Но признаваться-то им, болотным сестрицам, теперь? Слаб я буду выглядеть!
И тут Мирославе пришла в голову мысль – гениальная в своей простоте. Она вспомнила, что слышала от стариков: духи, как и люди, ценят ни слова, а дела и уважение.
– Дедушка, а давай ты не станешь извиняться словами, – предложила она. – Приготовишь подарок. Гостинец сильного слабому. Даром. Без требования чего-либо взамен. Это будет лучше всяких обетов.
Овинник насторожился.
– Какое подношение?
– Первый чистый дым от нового урожая, – сказала Мирослава. – Когда обмолотим хлеб и растопишь овин впервые – направь струю дыма не просто по ветру, а специально в сторону болота. Пусть дар будет жирным, сытным, без всякой людской злобы. Твой дым – это твоя сила. Поделись с ними. И они поймут.
Идея понравилась Овиннику. Это был жест достоинства, а не унижения. Сильный дает тем, кого обидел. Его угольки-глаза разгорелись чуть ярче.
– Ладно, – буркнул он. – Сделаю. Пусть знают, что Овинник-гнетун не злопамятен, когда видит свою неправду. Но скажи им, девица: если опять начнут концерты устраивать – я им не дым, а целую головешку в трясину швырну!
– Передам, – устало улыбнулась Мирослава.

Она вышла из овина, чувствуя, будто протащила на себе воз с сеном. Посланница не колдовала, не угрожала, просто нашла нужные слова для двух упрямых, обиженных духов. Она была мостом. И выдержала это сражение, а значит, выиграла победу.
На следующий день, стоя на краю селения, она увидела, как из трубы овина повалил густой, белоснежный, невероятно аппетитный дым. И ветер, словно по велению свыше, понес дар прямым потоком в сторону болота. Мирослава знала – там, в трясине, три пары глаз следят за этой дымящейся нитью примирения. Долг был исполнен. Цена за мир – ее собственное, новое, еще более опасное обязательство перед кикиморами – было уплачено.
Спустя три дня после того, как дымовая весточка ушла к болоту, Мирослава нашла подарок. Он лежал на завалинке ее дома, на видном месте, но так, что дар не сразу можно было заметить — будто тень от ветки или нарост на древесине.
Это была пряжка-застежка для душегрейки.Но какая!

 Сделана она была не из металла, а из темного, отполированного до зеркального блеска дубового капа, того самого нароста, что считается у древоделов «ведьминой костью». В причудливых витых узорах угадывались лики духов леса и болота. А в центре этой деревянной пряжки сияла вплавленная в цент застежки капля болотного жемчуга.
Жемчужина была не белой, а серовато-голубой, цвета утреннего неба над трясиной. Она мерцала тусклым, глубоким светом, и если вглядеться, то мерещилось, внутри нее движется дымка.
Когда Мирослава взяла пряжку в руки, та оказалась на удивление теплой, словно вобравшей в себя солнечное тепло, а не болотный холод. От нее исходил едва уловимый запах влажного мха и сушеной мяты.
Подарок имел свои тайны, о которых Мирославе предстояло узнать. Этот дорогой дар от кикимор, стал ее первым и самым дорогим сюрпризом. Мирослава прикрепила пряжку к своему скромной душегрейки.

На следующее утро Мирослава нашла второй подарок. Он висел на сучке рябины у самого края леса, переливаясь в утренней росе, словно паутина, затканная светом.
Это была Ловчая Перстня-Петля. Но не обычная веревка с пряжкой, а такая, что положи ее на след животного и через время то животное придет само на заклание.
Когда она впервые принесла волхву молодого, но почему-то спокойного сеголетка кабана, пойманного этой петлей, старик долго смотрел то на зверя, то на девочку.
– Они дали тебе не оружие, дитятко, – сказал он наконец. – Они дали тебе ключ к договору с Лесным Хозяином. Ты не берешь силой. Ты принимаешь дар. Это… это мудрее, чем любое копье. И опаснее. Ибо теперь твоя охота – это твой ответ перед самим духом леса. Не промахнись.

Подарок не улучшил отношения с селянами. Некоторые стали бояться и завидовать ей, но Мирослава старалась не обращать внимания на злобные взгляды со стороны жителей. Жизнь потекла опять по проторённому руслу, в послушании Малуши и в домашнем старании. По вечерам, когда лучина догорала, она ложилась спать после прядения шерсти, брала в руки пряжку и всматривалась в болотную жемчужинку. А там она видела матушку Любаву, которая все время ей улыбалась.
Поля по весне порадовали всех дружными всходами, даже те, то злился на Мирославу, признали, что договор состоялся. Что теперь можно ждать и хорошего урожая.