18 В синагоге

Ночью в пронизывающий холод на трассе мне очень повезло: скоро остановил польскую фуру. Клюющий носом водила ежеминутно засыпал, машина виляла, и я тормошил его, получая в ответ: "а я не сплю". Поляки оказались очень гостеприимными и кормили меня сосисками, но границу проходили крайне медленно, так что пошел пешком, по счастливой случайности попросившись в автомобиль к сердобольному мужику, снабдившему меня шестьюстами евро, чтоб показать погранцам - иначе б не пустили.
 
На той стороне попутками добрался до стоянки дальнобойщиков, но никто из них во Францию не ехал, и к вечеру прибыл в столицу к старому знакомцу - варшавскому раввину...

В еврейский религиозный лагерь я впервые попал тринадцатилетним. Сначала было интересно, но скоро скис, поскольку евреи толком не могли парировать ни одно мое скептическое возражение насчет религии. В 15 взяли переводчиком.

Располагались корпуса неподалеку от пляжа "Учкуевка" на Северной стороне города. В близлежащем спортзале познакомился с местными бандюками огромного размера. Веселые ребята, они удивлялись тому, что брал большие веса, и называли "Шварц", имея в виду известного актера и почти черный цвет кожи - летом я загорал в какой-то темно-темно-серый.

Охраняли нас морпехи из российского флота, один из которых был особенно внушителен: высокий, здоровенный, с квадратной выдающейся вперед челюстью и почти белыми волосами. 

- Ну, ты прям совсем русский.
- Неа, мордвин.
- А что это?
- Почти как финн.

Собирались мы: тот самый морпех с парой товарищей, бандюки, я и другой переводчик, русский - у одной девчонки-торговки в ее палатке. Она и ночевала там, на раскладушке среди коробок, чтоб не обокрали.

Слушали "Мальчик хочет в Тамбов", пели песни "Металлики" под гитару, травили анекдоты и вообще говорили "за жизнь". Бандюки, которые крышевали местных палаточников, рассказывали кучу историй, содержание которых сводилось к тому, что они молодцы, а менты - козлы, и в которых почти неизменно фигурировала фраза: "...и тут за нами "бобик"".

Было весело, и то время отложилось в моей памяти символом ушедшей России: разные люди вместе, как единое целое. Евреи, кайфовавшие от того, что все они одинаковые евреи, были мне омерзительны.

Накручивая убежденность в ненависти к ним гоев, в том числе и просмотром фильмов о холокосте, они смотрелись махровыми психопатами. Я не понимал: взгляните вокруг. Вот Вася, Маша - они враги? В чем враги? Вы с детства с ними вместе, а потом они вдруг чужие, и только евреи, о которых многие из вас сроду ведать не ведали, вам, оказывается, родные? Как это происходит? Почему нужно ехать в Израиль, чтобы быть в безопасности, хотя я отродясь не видал здесь никакой опасности?

- Сдались тебе эти евреи... Мы ж русские.
- В иудаизме нет соплей про любовь - там все плотское.

Рисует спермой православный крест на моей груди.

- Но она есть. Посмотри на мою семью: они любят друг друга.
- Не верю в такую любовь. Хочу, чтоб *** стоял.

Отец, влюбленный в ее замужнюю мать так безумно, что пытался покончить с собой, и родители неусыпно его сторожили, стал изменять второбрачной, когда дочке не было и двух лет. Бесконечные бабы, скандалы, остервеневшая истеричная мамаша, трясущая его на деньги, раздаваемые гетерам, и пытающаяся остепенить рождением детей, сформировали ее личность. Гордясь любвеобильным сердцем, он не считал нужным скрывать от родственников не только свои романы, но и горе от абортов любовниц, которое заливал водкой. 

В ее тринадцатую весну он радостно оповестил членов семьи, что очередная пассия ждет от него ребенка.

- Пап, ты маму любишь?
- Конечно.
- А ту женщину?
- Тоже люблю.
- Но как такое возможно?
- У меня раздвоение.

Это вошло в привычку: раздвоение, растроение, расчетверение... Произошел выкидыш. От переживаний похудев, как щепка, мать ударилась в неврастенический тип религиозности с отрицанием плоти ради мнимого духа, а на деле - стяжательства, прикрываясь потребностями родного очага. Моталась по церквям и монастырям, таская с собою дочерей, особенно младшую, детсадовскую, впоследствии возненавидевшую религию и все с нею связанное. По многу часов выстаивая на службах, вымаливала у боженьки вспоможения в том, чтобы муж не оставил семью без куска хлеба. 

Болезненный, изможденный вид жены, в ее представлении, должен был заставить его одуматься, но, не остановившись на достигнутом, он опять обрюхатил любовницу. И тут супружница, в ужасе от возможной переориентации финансовых потоков, нанесла неожиданных контрудар: понесла, и притом близнецов. Успешно разрешившись от бремени, шантажировала его благополучием малышей, в их присутствии извергая на него конвульсивную злость в пароксизмах жадности, когда отказывал в материальных благах. Заставляла малолетних крошек становиться перед ним на колени, выклянчивая дивиденды.

Сдвинутая на деньгах и религии мать и повернутый на любовных интригах отец отравили для нее эти три ипостаси человеческого существования - ни во что их не ставила. Мамашу жалела и ненавидела, называя змеей в рукаве за обыкновение впиваться без повода. Отца любила, но, простой как три копейки, он был ей скучен. Видела в нем, как и вообще в мужиках, кобеля, готового запрыгнуть на любую сучку. Силу чувства мужчины измеряла степенью эрегированности его члена, а наилучшей долей женщины считала удовлетворенное ****ство.

В шестнадцать мать, православная фанатичка, ненавидевшая евреев, в частности потому, что представителем этой национальности был отец мужа, отправила ее в Сохнут: манило израильское изобилие. Там на лекциях умная девушка утвердилась во мнении, что христианство - миф, и только плотское имеет смысл. В детстве, до восьми лет, когда родительница была баптисткой, она посещала евангелическую воскресную школу, и воспоминания о светлой, радостной вере придавали отпечаток трагизма ее мировоззрению: не "делаю, что хочу", а, как Свидригайлов, "не способен" иначе. 

С другой стороны, сопереживая отцу, третируемому припадочной лицемеркой, ненавидела ханжество, и образ вечно гонимой проститутки "с алыми как кровь губами", бессильной справиться с собственной бьющей через край сексуальностью, стал ее alter ego. Необычайно умная и тонко-чувствующая, она задыхалась в духовной нищете родительского дома и нашла отдушину в фантазии об отверженном, но интеллектуально непревзойденном и сенсуальном еврейском народе. Мечта воплотилась во мне.

... К варшавскому раввину я заходил за два года до этого с просьбой обналичить чек на 500 долларов: надо было улетать, а банки в выходные закрыты. Хоть и засомневался в подлинности, деньги выдал. Теперь я стоял перед ним гол как сокол:

- Купите, пожалуйста, билет до Парижа. Мне срочно надо.
- Зачем тебе?
- По работе.

Поговорили о том о сем.

- Я лучше картой.
- Спасибо. Кстати, чек обналичили? 
- Ага.
- Убедились, что подлинный?
- Да не знаю я: всучил в Нью-Йорке продавцу в магазинчике в незнакомом районе.

Кроме билетов поездом в Краков и оттуда самолетом в Париж, накормил, наделил двумястами евро и сердечно попрощался. Попутчик, с которым познакомился в купе, подбросил до краковского аэропорта, и вот я во французской столице...

И думаю я, что за человек был тот раввин, кто так пренебрежительно отнесся к торговцу-гою, без зазрения совести рассказав мне об этом? Впоследствии я обращался за помощью к представителям разных конфессий и, как ни странно, евреи почти не помогали, а вот православные, сами находясь в стесненных обстоятельствах, делились тем малым, что имели. Это все басни, что евреи помогают своим - у них со всеми, и своими тоже, деловые отношения. Поэтому они и богатые.

Раввин поступил со мной строго по галахе: не требуя подтверждения еврейства, которое я и не смог бы доказать, поскольку из всего иудаизма знал одну молитву и три еврейские буквы, искренно протянул руку помощи. Другое дело, что все остальные, с кем мне довелось встречаться, на эту галаху плевали. А что до отношения к гоям, то во времена Римской империи еврейский народ был большей частью уничтожен в трех кровопролитнейших войнах, и никто из христиан, не говоря уже о язычниках, ни словом, ни делом не выступил в их защиту, хотя они, следуя слову Божию, защищали свою веру от посягательств идолопоклонников. Будешь тут любить гоев...

Так что могу с уверенностью заявить, что варшавский раввин был человеком с золотым сердцем.