СКИТ

       РОМАН


Моему сыну,
с любовью и благодарностью,
посвящается


Часть первая

УЧИТЕЛЬ

«Нет предела сомнению,
но нет предела и  поиску»
Л. Н. Толстой



Глава 1

1914-1920 г.

В августе 1915 года на Успенье паломников было особенно много. Тысячи верующих шли со всех концов империи в Киев. Шли  с иконами, хоругвями, всю дорогу молились и пели. Лавра заранее готовилась к большому наплыву людей — в последние перед войной годы их можно было насчитать до тридцати тысяч.
Успенский собор и территория монастыря были  украшены живыми цветами, зеленью и иконами. Тут же, рядом с собором,  установили  и киоты для чтимых образов.
Накануне вечером в Успенском соборе началось всенощное бдение.
Сергей Иванович, никогда ранее не стоявший ночью на службе в храме, был поражен красотой и величием обряда:  полный состав хора, известный на всю Россию,  исполнял  лаврские знаменные распевы.  Огромное количество людей  колыхалось из стороны в сторону и пело вместе с хором.
Утром, во время  Божественной литургии, пел  хор двойной — монастырский и студенческий, из  числа студентов Киевской духовной академии.
Когда подошло время причастия, Сергей Иванович вдруг испугался. Но, причастившись, испытал тихое, давно утраченное ощущение покоя.  Огромное скопление верующих захватило его своим потоком и понесло вглубь храма; чуть позже, точно так же подхваченный людьми, он отправился в крестный ход вокруг Успенского собора, а после – вокруг всей лавры. Он впервые увидел чудотворную Киево-Печерскую икону Успения и  мощи преподобных Печерских. 
Участие в доселе незнаемом обряде заставило его и радоваться, и горевать одновременно. Смятение, охватившее его, подгонялось навязчивой, тяжелой мыслью о том, что ничего не повернуть вспять. Но  иногда  он забывался, и, тихо улыбаясь небу, шагал вместе со всеми с надеждой на облегчение.
Одинокий, он целыми днями просиживал неподалеку от лаврских стен на берегу Днепра, обильно заросшего сиренью. Красоты днепровских круч,  нежный романтический запах  августовских цветов на время отвлекали учителя от мрачных мыслей, но совершенно избавиться от них он был не в силах. Жизнь прекратила свое существование. Жить было не за чем и не с кем. Все, что было дорого и любимо, ушло, не вернешь. Зачем это все? Зачем этот Город? Эти стены? Этот прекрасный ароматный вечер? Зачем? Если не с кем разделить эту земную радость?
Он не хотел никого видеть. Даже любимые книги не радовали.  Два романа Толстого, что лежал в его заплечной сумке, не вызывали желания читать. Сергей Иванович еще в той, прошлой жизни, часто дискутировал с любимым писателем. Воображая себя собеседником великого прозаика, он задавал ему сложные вопросы о смысле жизни, о месте человека в мире, и нередко сам за него отвечал. Поначалу это были мысленные диалоги, позже, учитель стал записывать свои вопросы к писателю, искать на них ответы самостоятельно. Он так привык к этому занятию, что, казалось, и сам постепенно превращался в мыслителя. Жена подшучивала над ним, грозясь  написать письмо в Ясную Поляну. Подшучивала, да написать так и не успела.
Закончив Псковскую учительскую семинарию,  готовившую учителей для сельских школ, молодой Сергей Иванович отправился в деревню Ковалево Великолукского уезда.  Там он обучал детей арифметике, взвешиванию, счёту, истории, географии, естествознанию. Преподавал и основы гимнастики. Его жена, Ольга Митрофановна, обучала девочек рукоделию и  русскому языку. Несмотря на трудности,  жили они дружно и  весело.
После того, как у школы появилость собственное одноэтажное здание, увеличилось  количество молодых девиц, желающих работать в деревне. Закончив Опочецкую женскую прогимназию , молодые, румяные и наивные учительницы, ехали в деревню с восторгом людей, никогда ранее там не бывавших.  Но романтизм вскоре разбивался о быт. Приехавшим барышням выделяли угол в школе – тесную комнату с печкой и одним окном. 
Чете Арефьевых приходилось жилье снимать. Это была часть избы с глиняными полами, деревянной мебелью и керосиновой лампой, ставшей уютной «помощницей»  Сергею Ивановичу во время ночных проверок тетрадей деревенских ребятишек. Несмотря на то, что зарплату почти никогда не задерживали, ее не хватало. Бывали месяцы, когда вместо денег на дом привозили картошку, хлеб или дрова. Чтобы прокормиться, Сергей Иванович часто ездил в город заниматься с учениками, не успевавшими в гимназии. Подрабатывал он и в суде перепиской документов.
В школе Арефьев отвечал за все: за сорок своих учеников, за преподавание, за уборку и отопление классов, за ведение школьных журналов, за отчетность перед земством и духовным ведомством.
Особенно сложно было зимой. Часто не хватало дров, и в классах было стыло. Зимой Сергей Иванович вставал очень рано, одевался и отправлялся на школьный двор колоть дрова. К началу уроков печка уже дышала жаром, а учитель шел домой пить утренний чай. В деревне его любили, а Ольгу Митрофановну уважали. Завидев их, кланялись низко в пояс и здоровались с удовольствием.  Госпожу Арефьеву никто никогда не обсуждал – безупречное поведение навсегда лишило местных баб возможности посплетничать на ее счет.
В отличие от молодой четы, прижившейся в Ковалево, многие молодые учительницы не выдерживали и уезжали. Пережив голодную одинокую зиму в деревне, редко кто из них оставался  служить на второй год. Ольга и Сергей их не осуждали. Только искренно радовались, если все же кто-нибудь из коллег оставался в деревне подольше. Но таких было немного. Круг друзей Арефьевых был ограничен пятью ближайшими соратниками.
Холера началась неожиданно. Псковская губерния, расположенная на пересечении торговых путей, оказалось в зоне риска.
- Что мы только не делаем, - жаловался Сергею Ивановичу земский доктор Игнатов,-  и холерный карантин ввели, и дезинфекцию домов и колодцев провели, а смертность в  уезде огромная. Уж вы, батюшка, поосторожнее, берегите и себя, и жену, и сына.
Ольга заболела первой. За ней четырехлетний сын Александр, Сашка. Жизнь Арефьевых остановилась на бегу, разбившись о каменную стену.
Уже две недели в доме стоял тяжелый запах извести и сырости. Шторы были наглухо задернуты, и от этого казалось дышать было совершенно нечем.
Ольга Митрофановна лежала в постели, укрытая серым шерстяным одеялом. Рядом с ней в кроватке умирал от температуры маленький Саша.
Когда-то фарфоровая  кожа жены приобрела сероватый оттенок, губы пересохли и потрескались, глаза блуждали, не узнавая никого. Сергей Иванович  метался от кровати жены к кровати сына, принося то воду, то лекарство. Но оно не помогало.
- Я же предупреждал вас, батенька, беречься! – отчаянно воскрикнул доктор, увидев состояние женщины и мальчика. Он подошел к ней, взял за руку и, устало повернувшись к Арефьеву, сказал: «Ничего не могу сделать. Ничего».
Квартирная хозяйка, стоявшая неподалеку, хотел перекреститься, но, не увидев в комнате икон, только вздохнула и утерла выступившие слезы.
 К утру мать и сын умерли.
Похоронив семью, Сергей Иванович уволился из школы, отдал ключи от квартиры сторожу и отправился в Киев. Он и сам не понимал, почему выбрал именного этот город. Недалеко Петербург, кругом монастыри да церкви, приняли бы, поняли, помогли... Но нет, потянуло именно сюда, на юг.  Учитель не знал, что будет делать дальше и вернется ли домой. Мыслей никаких не возникало.  Общение его тяготило, разговоры с незнакомыми людьми давались тяжело.
Арефьев никогда не был верующим – мешали знания и учительский университет. Но после смерти жены и сына он изменился. Стал замкнутым, молчаливым и каким-то по-особенному тихим. Может быть, впервые его ум не спорил сам с собой.  Он отпустил Сергея на волю,  И тот начал жить, как живет природа – просто и естественно. Мысли и душа его бродили где-то далеко и свободно, пока совсем не  покинули родные псковские места, школу, товарищей по духу и  любимых им сельских ребятишек.
Сергей Иванович хорошо знал Закон Божий, но веры  у него не было. Были сомнения и множество вопросов, на которые он ответа не находил.  Война с немцами, предреволюционная лихорадка не давали ни возможности, ни времени  разобраться со всеми волнующими его вопросами. Но смерть близких остановила и  ум, и движение собственной жизни.
Он никому не стал говорить о желании отправиться в паломничество. Ему стало казаться, что поклониться святым мощам, помолиться именно там, где находились истоки православной веры, - его душевная необходимость.
 За себя  просить не стал. Ни здоровье, ни новый брак, ни возможные дети его больше не волновали. Он знал, что  отныне и навсегда будет один.  Память о жене и сыне, молитва за их души стала единственно важным делом в его жизни.
Он побывал в ближних и  дальних пещерах. Прикладывался к мощам, читал молитвы.  После омовения в святой воде на душе стало светло. Не радостно, нет, но ясно и торжественно. Исповедался, причастился...  Уходить из святого места не хотелось. Хотелось остаться навсегда на этой красивой,  цветущей земле, среди этих  простых и понятных ему людей...
- Вот, Господи, довёл меня до святых мест. Дай же мне теперь жить по правде…
Вечером, когда учитель вместе с другими паломниками, сидел на траве неподалеку от стен церкви, к нему подошел старичок-монах с  удивительно живыми голубыми  глазами.
- Пойдем-ка со мной, мил человек, - наклоняясь к учителю, попросил он. – Пойдем...
Сергей Иванович равнодушно поднялся и молча пошел следом.
- Долго смотрю на тебя, - протянул старик.- Вижу - молишься, а легче не становится... И люди тебе не помогут - тоже вижу. Один ты, а одинокому, кроме как к Богу, идти некуда.
Сергей Иванович покраснел, пораженный правдивостью слов монаха. Собравшись с духом, тихо ответил:
- Так, пришел вот я...
Монах покачал головой и спокойно улыбнулся.
- Нееееет,- растягивая свое смешливое сомнение, - ответил старик. -  В гостях  ты пока, в гостях... Когда созреешь, сам навсегда придешь.
Внезапно ощутив прилив тоски и одиночества, Сергей Иванович воскликнул:
-Что же делать –то мне? Как жить? Ведь все ушло , как и не было никогда. Скажи, как жить?
Старик помолчал, потом спокойно перекрестил Сергея Ивановича:
- Советов не даю, ибо только Бог тебе советчик. Ищи свое... Тяжко будет- молись. Светло будет –еще больше молись. Так и место свое найдешь.

Арефьев  остался при монастыре на неделю, потом задержался еще на месяц. За это время он много молился, часто с утра до глубокой ночи. Вставал на заре, отправлялся в храм и не вставал с колен до конца вечерней службы.
Через три месяца, в начале декабрьских морозов, он ушел в чернобыльские леса. Когда  уходил, купил маленький медный крестик, святую воду и «Киево-Печерский патерик».
 Устроился на Полесье, где трава чернобыльник в избытке и людей не сыскать, а сыщешь, так и  пожалеешь – дикие места, малоприветливые люди. Умереть с голоду не боялся: кое-какие деньги были. На них и запасся мукой, картошкой. У местных крестьян брал молоко. Жизнь на реке научила его ловить рыбу. Этим и промышлял. Все свободное время читал и молился, как велел монах.
Однажды, второй день блуждая по лесу, увидел несколько ветхих строений и покосившуюся церквушку.
- Скит, - догадался учитель.
Монахи напоили его чаем из смородиновых листьев и угостили грибами.
Отец Нектарий рассказал, что скит этот был основан монахами еще во времена «матушки Екатерины».
- Красиво здесь и очень тихо. На сто верст никого. Как ты нас нашел, не пойму. Народу у нас немного, семеро всего. Два монаха, несколько послушников. Оставайся, трудником будешь... Поживешь, потрудишься во славу Божью.

Глава 2

Империя просела под тяжестью двух революций и закончила свое прежнее, многовековое существование неизбежным гражданским противостоянием.
Редкие вести из Петербурга пугали своей отровенной жестокостью и вседозволенностью.  Газета «Киевские ведомости»  ежедневно печатала криминальную сводку из столицы империи, и заметки становились тревожнее с каждым днем.

«На Выборгской стороне произошли беспорядки из-за хлебных затруднений»... «Толпа рабочих на Литейном повалила вагон трамвая и стала строить баррикады. На встречу им поскакали жандармы, и произошла свалка»... «Толпа разгромила кондитерскую  Крюзи на Каменноостровском»... «На чердаках по всему городу расставлены пулеметы, из которых городовые стреляют в народ...»

Все эти время бывший учитель, а ныне монах Илия, трудился, как велел ему Бог и отец Нектарий.
По завершении испытательного срока трудника приняли в число братии монастыря, и он стал послушником.  Еще через два года Илия принял монашеский постриг, к которому усердно готовился под руководством  духовного наставника отца Нектария.  Прежняя жизнь Илию больше не тревожила, а он не тревожил ее. Так и жил – молился и трудился.

Но гражданская война в щепки разнесла привычные устои и досыта накормила людей голодом и ненавистью друг к другу.
Илия отправился в село сам. Нужно было попытаться обменять фрукты на муку. Он пошел к пасечнику Федору, с которым их связывала давняя мужская дружба и особое отношение к Богу.  Федор отчаянно верил во Всевышнего. Именно отчаянно, обращаяся  при этом к нему крайне редко. Он считал, что беспокоить Бога пустячными земными делами – грех. Потому истово молился только в критических для себя ситуациях – когда болели дети, когда грозил неурожай. Бог Федора слышал всегда и спасал тоже всегда. Дети выросли здоровыми, голода в семье не знали.
Хата Федора была удалена от улицы и находилась в глубине двора. Окна главной стены выходили на юг,  фасад же - на восток. Сарай и погреб были отделены от чистого двора плетнем. Обмазанные глиной, побеленные стены дома завершались четырехскатной соломенной крышей, покрытой связанными снопами с гребнем.

У входной двери, возле печи, крутилась жена Федора, Василина. Под окном на широкой скамье сидел Федор и ел кашу с чесноком. На столе лежал круглый хлеб, лук, стояла крынка с козьим молоком.
 - Бог в помощь хозяевам, - поздоровался Илия.
Василина метнулась к лавке, протерла ее тряпкой и сказала:
- Входите, заради Бога, сидайтэ, покушайте з нами.
Она подала гостю ложку и вышла во двор.
- Меняться пришел?- спросил Федор.
-Меняться.
- Не страшно было до нас идти? Сам знаешь, шо делается …
- Так братию кормить надо… Что ж поделаешь...
- Чув, шо хлопци Струка натворили в городе? Много жидов повесили, почти все с города вывезли…


В северных уездах Киевской губернии вовсю орудовало  полторы тысяч “мужичков». В деревни регулярно заскакивали «представители» нового, «справедивого» порядка из банды Мордалевича, Струка, Лисицы, Сирка, Верновского и Пинчука.
Самая многочисленная банда Мордалевича  насчитывала 700 пулеметов. Струк, Лисица и Сирко по количеству оружия отставали, но грабили местное население не менее отчаянно. Территорию вновь провозглашенной Украины раздирали повстанческие армии, отряды и просто банды десятков, а то и сотен крупных и мелких полевых командиров.
Склонность к насилию и жестокости позволяла легко переходить грань, разделяющую повстанцев от просто бандитов.
 - Говорят, что Струк молод,  что ему всего 20 лет, -рассуждал Федор. -   Остается только молиться за него, ибо в таких годах Дьявол обуял тело и душу его… Не пожив, узнал греха. Много узнал. Киев хотел взять, лавки громил, магазины. Говорят, выбили его, и к нам он перебрался. 

Федор дал монахам полмешка муки в обмен на  помощь в столярном деле. Илия хотел оставить фрукты и овощи жене Федора Василине, но та не взяла:
- Шо вы? Зачем нам! У нас, Слава Богу, своего хватает! Идите з Богом да смотрите обэрэжно!

Полесский скит спрятался в глухом лесу еще в начале ХYII века. Ранее это был монастырь, состоящий из нескольких небольших келий-хуторов, соединенных тропинками.  Но время шло, и безжалостные годы почти совсем развалили помещения. Стену трапезной захватили рыжие муравьи, голодные до человеческого жилища.
Жизнь в скиту была строга и голодна. Ранняя утренняя молитва, завтрак и послушания – и все трое шли заниматься нужными для хозяйства делами. Ранее, когда народу было поболее, забот и хлопот хватало: держали коз, сами пекли хлеб. Одно время была даже пасека. Но с развалом Отечества развалился и скит – двое монахов были убиты грабителями, еще двое умерли, не пережив холодную зиму 1918 года. И вот их осталось только трое.
Из записей монаха Илии:
«Мало нас, и сила наша небольшая. Но это неправильно. Ибо чем меньше нас, тем больше от нас силы быть должно. Не количеством меряется вера, а силой. Что мало нас, то не худо. Худо то, что вокруг нас. Как бы не проникла нечисть в нас, в меня, да в братьев моих. Ибо веруем мы, да человеки мы».

В  лесисто-болотном пограничном районе за годы революции и гражданской войны власть менялась регулярно: приходили и уходили  немцы,  УНРовцы,  большевики,  поляки, «белые»,  местные «зеленые». Вакуум власти породил десятки повстанческих, партизанских и криминальных формирований, которые часто нападали на местечки и села, сопровождая рейды погромами, казнями и массовыми грабежами.

Вооружённые банды проводили «обыски», «взимали контрибуции», после чего убивали, насиловали, поджигали лавки и синагоги, захватывали скот и имущество
Не брезговали бандиты и набегами на скиты -  религиозная символика монастырей, наличие в обителях запасов продовольствия, ценностей, лошадей,  их изолированное расположение в лесах – делало набеги на них безопасными и «полезными». Зерно, скот, свечной воск, иконы в окладах – все это считалось «трофеями». Они врывались в кельи,избивали монахов и послушников, требовали «пожертвовать» деньги «на революцию» или «на армию», забирали всё.

В ноябре банда Струка напала на скит Илии. Копыта коней по мерзлой земле звучали так звонко, что он услышал приближающихся «гостей» издалека.
На подворье въехало десять вооруженных мужиков.
- Ну, шо, хлопцы! Хто тут за старшего? – обратился к перепуганным инокам здоровенный краснорожий мужик с огромными красными руками.
- Бог главный, -  совершенно спокойно ответил Илия. Он смотрел  в глаза здоровенному, ничуть не испугавшись.
- Ты мэни нэ мэль! – заорал детина.
Илия давно ничего не боялся. И смерти тоже. Иногда он ее ждал, иногда хотел, иногда просто думал о ней, как о милости Господней, которая прервет  бесконечное наказание жизнью.
- Значит так, главный... – понизив тон,пренебрежительно обратился бандит к Илие. – Зараз до вас пришла новая власть. Мы теперь свободные полесские крестьяне. Кто супротив нас – тот супротив самой революции!
Бандиты разошлись по подворью в поисках «сокровищ».   Не найдя ничего для себя ценного, главный обратился к Илие:
- Давайте так, шоб без одид... Иконы нам, книжки – вам, самогон – нам.
-Нету у нас самогона, - заявил Илия. – Не было и нет.
- Знаем... В огород, небось, закопали... Хлопцы, - обратился краснорожий к бандитам, - шукайте в огороде!
Илия вспомнил, что где-то в сарае у него лежала никому не нужная гитара.
- Пане, революционер, - насмешливо спросил он, - может лучше гитару возьмете? Немецкую?
- Гитару? А шо, давай!
- Мы вам гитару, а вы иконы только не трогайте... 
- Ладно, -  медленно растягивая слова, удовлетворенно  заявил у бандит, -токо завтра шоб ведро самогону було. И запомни,поп, революция у нас простая:  у кого винтовка, тот и власть.

Несмотря на скудное питание, Илия почти не потерял мышцы. Он был хорошо сложен, много работал физически, и от того выглядел крепче и лучше остальных.  Привычка размышлять в одиночестве сделала его философом. Молитвы (и это его искренно огорчало) только лишь отчасти занимали его живой ум. Он не был похож на монаха времен Средневековья. Полы рясы всегда в пыли и щепках, рукава подвернуты... Крепкие жилистые руки выдавали в нем человека сильного и умелого. Он много плотничал. Маленький монастыркий мирок, загрустивший от времени, требовал постоянной починки то одного, то другого.
По вечерам Илия молился и читал. Книг было немного. Бандитов они не интересовали – их не продать, ни выменять на харчи у местных, потому за два года борьбы всех со всеми их никто и не тронул.
Бог для него был всем, он безраздельно верил в Создателя и никогда не сомневался в Его величии. Но так было не всегда. Борьбу с самим собой Илья проходил долго и тяжело.

Глава 3

Первую мировую войну Сергей Иванович встретил в Петрограде. Поехал по служебным делам и оказался втянут в водоворот неописуемо жестоких, эпохальных событий.
Из дневника учителя:
«Июль 1914 г. В столице волнения и погромы. Громят все немецкое – вывески, магазины, дома. С утра улицы  беспокойные, шумны. Народ сбивается в толпы, одни кричат о победе, другие о предательстве, третьи о немецких шпионах. К вечеру у немецкого посольства на Исаакиевской площади собралась такая толпа, что яблоку негде упасть.Сначала кричали, ругали Германию, требовали мести. Потом пошли камни в окна. Стекло трещало, разлеталось на куски, и толпа взрывалась радостным ревом. Кто-то залез на подоконник, сорвал флаг. А потом привели коней. Двух рыжих, тяжёлых, с бешеными глазами. Слух прошёл, что будут сбрасывать. Толпа загудела, разомкнулась. Люди подталкивали животных к кованым воротам посольства, били по крупам, раззадоривали. Кони ржали, вставали на дыбы, били копытами мостовую. И вдруг один из них, споткнувшись, полетел вниз — прямо с откоса. Глухой удар, рваное ржание, а потом тишина.
Толпа ревёт, кто-то машет фуражкой, кто-то плачет от злости.
Мне страшно. Словно в каждом из нас что-то оборвалось, словно человек внутри нас уступил место зверю.И вдруг я внезапно понял:  война начинается не на фронте. Она начинается здесь — в сердцах. Когда толпа кричит от ненависти, когда гибнут невинные, когда радость приходит вместе со смертью… вот тогда и начинается настоящая война».

Первая мировая  стала демонстрацией того, как недалеко человечество ушло от первобытного строя. Адский огонь ненависти обрушился на мир. В Англии проклинали Германию, в Германии самым популярным был гимн ненависти к Англии. Его учили солдаты, его учили гимназисты. В России отказались от названия столицы, переименовав Петербург в «Петроград». И инициаторами всего этого был отнюдь не низшие слов населения, а аристократия, которая ставила себе в заслугу этот акт «патриотизма». В театрах не ставили Шекспира, потому что англичанин, Моцарта не исполняли, потому что австриец.
Сергей Иванович понимал: началась та безумная страница истории, которая умоет кровью все народы;  Россия же в силу экономических, политических и социальных причин будет отброшена в своем развитии на десятилетия.

Глава 4
Федор был главой местного схода. Оставшиеся в живых после всех кровавых событий мужики самостоятельно решали вопросы защиты, распределения земли и помощи беднякам.
Впрочем, мужиков было немного – на всю деревню десятеро: Иван «Безрукий», вернувшийся с немецкого фронта калекой, дядько Степан, старый полесский крестьянин и охотник, Данило-кузнец, Васька, молодой парень двадцати лет, его  меньший брат Савелий да еще несколько невнятных мужиков с позицией «против всех». Почти все они надолго уходили в леса,жили охотой, рыболовством и сбором грибов.
Многи сбивались в  партизаны. «Зеленые» отряды  с одинаковой ненавистью сопротивлялись как продразверстке, так и польской мобилизации. Не хотели они  возвращения помещиков и «белогвардейских» порядков. Впрочем, жизнь заставляла их то и дело менять «позицию» и  сотрудничать с той силой, которая на данный момент обещала меньше поборов.
— У Мозирі знову мітинг був! — делился новостями  брат Степана, Микита. — Люде кричать: землю ділить, шоб панів болє не було.
— А шо ж, Микита… Люде вже стомылыся на чужому полі гнуцца. Кажуть, совєти владу держать.
Микита, вздохнув, покосился на мужиков:
— Саветы... Саветы… Кажуть воны, земля буде наша. Але ж хто ее паделить? А панська— не все ж воны утяклі.
Вздыхает и Степан:

— Паны — то одно, хто у  городи сыдыть, тому лёгка говорыть. Нам тут у болоти  непроста… Кажуть, у Лунинцы вже червоныи вийшлы, а у Давыд-Городку — белыи. Зрозумий, за ким правда?
— Правда, Степан, де хлеб і де земля. Хто дасть — з тым і будемо. Бо диты исты просяць, а нам шо да іхньой палітыкі… Тільки кабы не прыйшлы знову рэкрутавать. Казалы, у Гомелі вже людей на фронт беруть… Хай бы чорт іх забрав, усіх ваяк!
Микита, горько усмехнувшись:

—Зараз війна у кожній хаті. Каби тількы війна стыхла… каби тількі вода у Прыпяти супакоілася…

Не так давно досталось и молодым. Васька и Савелий чуть было не попращались с жизнью, отправившись в лес за грибами.  Нарвавшись на засаду, бежали в глубь леса, не разбирая дороги. Летели вихрем и  кубарем скатились в овраг. Васька сильно поранил руку, залил одежду кровью, но жажда жизни оказалась сильнее, и уже через полчаса он радовался и благодарил Бога за спасение. Решили заночевать прямо там, в овраге, на сухих листьях.
- Ну, шо, живой? – спросил Васька брата, подвернув под себя раненую руку.
- Та живой, налякався трохи...
- Та втіклы и Слава Богу... От далі шо робыты...
— А шо робыть… Сыдымо тыхо, шо мыши. Коня прячем, самогон в зэмлю закопалы, и ждём, хто победыть.
— Ага. А победыть, знаешь, хто?
— Ну?
— Тот, у кого винтовка, шашка… і гармошка.
- А гармошка тут до чого?
- Як до чого? Они у деревню с гармошкой входять. Народ думаэ,шо  свадьба... Выскакуэ на улицу... А в ніх в это время курей крадуть.
Страх из парней долго выходил хохотом. Но тяжесть ситуации заставила их успокоиться, уткнуться лицом в листву и  дремать до рассвета, нервно реагируя на каждый звук.

Глава 4
После революции маленький мирок полесских монахов был предоставлен сам себе. Никто ими не интересовался. Высокопоставленному православному воинству  стало не до трех затерянных на болотах послушниках. Тем не менее, братия никогда не отступала от святых канонов, пытаясь жить так, как жила до сотрясания устоев. Они  ревностно выполняли требования церковных правил и  устава монастыря, блюли традиции обители, и, возможно, подавали бы благой пример другим насельникам, но их не было. Наступали иные времена.

После смерти Нектария Илия взял на себя ответственность быть и игуменом, и духовников своей малочисленной братии. Выделяя время для регулярных бесед с насельниками, он знал, чем живут их умы и души; нес личную ответственность за духовное состояние каждого.  Трое мужчин в заброшенном скиту  усердно и ревностно исполняли молитвенное правило, осознавая, что без ежедневной личной молитвы невозможно очистить сердце от страстей и приблизиться к Богу. Священное Писание и аскетическая литература были обязательным элементом вечернего чтения.
Но изменения в мироустройстве коснулись и жизни затерянного полесского скита. Все чаще в монастырь залетали на лошадях банды, все чаще монахи вынуждены были выходить к людям – за провиантом и новостями.
Как игумен, Илия никогда не считал правильным только лишь одно погружение в молитву. Он знал, как людям необходимо не только Божье слово и утешение, но и простая практическая помощь.
Из дневника Ильи:
«С давних времен монастыри были оплотом веры  народа православного. И сейчас наше особое служение по отношению к людям -  молитва за весь мир, за Русь».
Илия занимался с  ребятишкам, учил их чтению, письму и азам арифметики. Многие деревенские не понимали, зачем все это... Но монаха не осуждали, перечить не пытались. Учит – пускай учит. Знания за плечами не носить, авось пригодится.
Детей было немного, как и дворов – всего с десяток. Не очень-то люди приживались в болотистой, сырой местности. Пришлых тоже не было. Но с наступлением тревожных времен все чаще стали появляться в деревне какие-то незнакомцы, оставляли после себя какую-то литературу, ругали Бога, говорили что-то за новую власть рабочих и крестьян.
Все это было очень непонятно и пугающе. Но люди, занятые своими ежедневными заботами, быстро забывали о пришлых пропагандистах.
- Та хай соби їздять, не бандыты й то добрэ, - наученные горьким общением с «революционерами» всех мастей соглашались крестьяне.
Но новое время неумолимо вносило свои изменения, которых большинство полесских крестьян не понимало и боялось. Полищуки привыкли жить общинами и боялись новых властей, кем бы те ни были.
- Уже не першый пан землю делит, а нам все по пню да болоту достаеться...
- Жить-то як дали?

- Да як.. Хто прыйшов – тому и кланяемося, лишь бы хату не трогалы...
От необходимости сделать окончательный выбор жителей Полесья спасало расстояние -  клочки плодородной чернобыльской земли  были расположены далеко от Киева, и красные отряды не так уж часто становились незванными гостями на хуторах и селах  Припяти. В уездах, ближних к Киеву, все было иначе. Однажды под вечер к Федору со всем своим семейством приехал брат Иван, бежавший из Белой Церкви. Там, на краю города, у него было пятнадцать десятин земли.
- Прыйшлы красни,  як саранча. Говорять: земля тепер обща, беры скилькы зможеш обробыть. Так я шо! Я і так всю жизнь обробляю свою землю, кровью і потом її нажыв! Сначала думав, може, пройдуть стороною. А воны — продразвёрстку. Ходять по дворам, забирають зэрно. Говорыш ім: «Діты моі  шо будуть істы?» А воны ружьё наставляють: «Революціі надо, отдавай!» Церкву закрылы, іконы знялы. У нас батюшку увезлы куда-то, и с тех пор ніхто не знає, де він и шо з ным. Вот и думаем всей семьёй: або в ліс до партизан, або ждать, пока Польша вєрнється, хоч там порядок будет. Більшовыкам віры немаэ. Сегодня обіцяють землю, завтра отберуть всє підчистую. А хто слово скаже протыв — того в тюрьму або до стінкы».

Илия видел: переустройство в обществе происходит тяжело и неправильно. Новые порядки не приносят людям добра и ожидаемого счастья.
Все чаще он оставался в скиту, все больше молился и все больше писал, разговаривая с собой и с Богом.

Из дневника Ильи:
«Я не подхожу этому времени. Не могу думать о пользе революций и войн. Нет никакой пользы, есть кровь, смерть, хаос, голод и болезни. Есть душевные муки, который не зарастить ничем. Господи, прости меня, за греховные мысли мои, за сомнения прости. Кажется, что мир, потерявший миллионы людей, уже помыслить не может о революции. Но она случилась. Россия не потерпела поражение. Это предательство вечных либеров. Тайно, за спиной народа, избавились от царя. И кто это сделал? Отцы России, русские офицеры. И страна это подхватила, ибо народы не любят поражений, народы любят искать виновных».

Во время походов в деревню Илия часто  становился свидетелем странных разговоров о свободе, о равенстве, о новом мире без нужды и бедности. Но вместе с этим новым миром почему-то пришла ненависть к вере. Сначала он не понимал, откуда взялись истоки этого неприятия...  Он искренне не понимал, как православие может мешать строить справедливое общество в то время, как именно в нем заложено уважение  к человеку и любовь к нему. Он не понимал, почему вера воспринимается большевиками как угроза существования государства, ведь она давала человеку высший смысл, высший идеал. И почему единственным источником правды должно считаться государство, а не православие...

Из записей Ильи:
«Иногда мне кажется, что я живу в какое-то странное, безвременное междусветие: старое уже рассыпалось в прах, а новое ещё не сложилось. И вот  стоит народ наш, как сирота, потерявший дом и не нашедший приюта. Сколько раз я спрашивал себя: отчего народ наш отвернулся от Бога? В детстве мне казалось, что вера в деревне крепка, как дуб над рекой: вековечная, незыблемая. В хатах — иконы, лампады, молитвы матерей по вечерам… Но теперь всё стало иным: лица те же, слова те же, а глаза — пустые. Нет больше той внутренней теплоты, которая была раньше. Может быть, всё началось тогда, когда молились, а хлеба не прибавлялось. Когда просили о милости, а в ответ приходила новая подать, новый рекрут, новый голод. Народ устал просить и не получать. Устал склонять голову пред судьбой и, утирая слёзы, стал искать утешения не на небе, а здесь, на земле. А Бог? Может быть, Он и не уходил никуда. Это мы ослепли от суеты, от вечной нужды и бесконечной борьбы. Мы научились спорить о небесах, но разучились молиться. Мы требовали от Бога чуда — и, не получив его, отвернулись, словно обиженные дети. Может быть, придёт время, когда народ вновь откроет Бога — но уже не по привычке, не от страха, а по любви и внутренней свободе. Может быть… А может быть, мы так и останемся потерянными среди собственных идей и сомнений».

За годы революции и гражданской войны Киев несколько раз переходил из рук в руки. Украинских националистов сменяли большевики, на смену большевикам приходили немцы в союзе с гетманом Скоропадским, войска Директории, белая армия Деникина, поляки и снова большевики.
Именно с приходом последних жизнь не только в скиту, но и на Украине изменилась окончательно.
Вокруг царили разруха, голод и беспорядки. Продовольствия не хватало, цены росли. Деревня переживала очередную попытку спастись от голода, города же выживали только за счет торговли на черном рынке. Плохие новости распространялись с невиданной скоростью, хороших же не было вовсе.
Однажды ранним утром Илья обнаружил у калитки десятилетнего сына Федора Степку. Тот терся возле тына, боясь зайти внутрь. Босой, он стоял на стылой уже земле, переминаясь с ноги на ногу. Увидев Илью, мальчишка поклонился в пояс и сказал:

- Папка дуже просять, шоб вы до нас зайшлы. Дуже важнэ дило. Говорыть, передай, шо лавры бильше немаэ...
Илия поспешил в деревню и услышал невероятное...
- Поїхалы ми з жинкою до Киэва, думали щось продамо або обминяэмо... Продали трохи картопли, молока, вертатыся треба, а жинка й каже, колы знову будэмо у Киэви, не знаэмо, давай в лавру зайдемо, помолымося, може й в  нас все налагодыться...
Но Второго Иерусалима больше не было. Место, изменившее жизнь Илии и тысяч других паломников, перестало существовать.
Братию собрали у Трапезного храма. За воротами стояли красноармейцы с винтовками.
— Їм наказалы збыраты вещі, казали, шо лавра тепер народна, продолжал рассказ Федор. – Кельи освободылы, бо сказалы, шо ростриляють...
Старец, отец Феофан, пытался защищаться, но его протест был быстро подавлен – солдат ударил его в крест на груди. Феофан упал, больно ударившись головой. Монахи бросились его поднимать... На прощание молились шёпотом.  Просили Господа сохранить Лавру, чтобы сюда вернулись молитвы, вера и  люди, которые придут после.
Монахи разошлись кто куда.
- Кажуть, що хтось пишов у сэла, хто у лисы, а хто й до Господа Бога, - закончил свой безрадостный рассказ Федор. 
- Безбожники, - плакала Василина. – Як так без Бога тепер будемо? Їсти нема, одягу нема  и Бога забралы...
Василина плакала, как ребенок, утирая кончиками платка похудевшее и подурневшее от непостижимых для нее переживаний лицо.
Из записок Ильи:
«Мы, разночинцы, тоже причастны этой беде. Мы хотели просветить народ, поднять его, а что вышло? Научили читать, но не научили мыслить; заговорили о свободе, но не дали опоры душе. Мы растолкали старые устои, но не построили новых, — и теперь народ стоит на пустыре, без веры, без надежды, без цели. Оттого-то он и оскотинился: не от злобы, не от врождённой грубости, а от беспросветной тьмы и усталости, от вечной нужды, от того, что никто не показал ему дороги. Он потерял образ Божий в себе — потому что никто не помог ему этот образ сохранить.
Но, верю, что не всё потеряно. В народе по-прежнему есть сила, есть скрытая теплота. Только нужен свет, не приказной, не насильный, а тот, что зажигает сердце изнутри. Тогда, быть может, и пробудится в нём человек».

Местный коваль Данило Сидор, как, впрочем, и все полесские мужики жил в полной растерянности и ежедневном страхе. Сбились со счету, наблюдая за почти еженедельной сменой власти в уезде. То красные, то белые, то польские солдаты, то какие-то свои повстанцы. И каждая такая «власть» объявляла себя народной. Обирая до нитки полесских крестьян, они надеялись закрепиться навсегда, но ветер перемен очень скоро сгонял их с полюбившихся мест. Да и голодное и уставшее местное население не было преисполнено любви к новым порядкам.

В уезде закрыли церковь, предваритель разграбив все имущество. Батюшка исчез. Местные бабы были уверены, что он подался в леса. Из городка выезд был закрыт – солдаты не выпускали никого.
- Розвалылось усе...  - печалился Федор. –Ховаэмо мишок ржи в старій ямі під сараэм, а курку тримаэмо в пэчі, шоб ніхто не почув. Жывэмо, як звірі, тількы й думаэмо, як зыму пережыты.
Она же выдалась суровая.  Морозы стояли нешуточные, и в кельях было холоднее, чем в лесу. Скит, затерянный среди болот Полесья, жил тихо и незаметно, словно его и не было. Но холод и голод нашли дорогу и туда.
У немногочисленной братии почти не осталось хлеба. Остатки муки смешивали с корой, сушёные травы варили как похлёбку. Иногда находили в лесу замёрзшие ягоды, и это считалось радостью.
Иноки собирались в маленькой часовне служить короткие службы. Чаще всего это делал Илия –  в отличие от двух его братьев у него еще оставались силы творить молитву.
Ночами ветер завывал в стенах, и всем им, сбившися в одну келью, казалось,  что сам дьявол стучится в скит. Братья шептали Иисусову молитву: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас…», и сердца их согревались.
Из записок Илии:
«Февраль. Снег тает медленно, в лесу появляются проталины. Первые капли воды стучат по крыше. Братья выходят на улицу, чтобы вдохнуть свежий воздух. Сил немного, но сердце радуется».
«Март.  Думал, будет легче, но нет. Зима опять распоясалась. Опять эти неутомимые морозы и ветер. Запасов почти не осталось».
Монахи молились все дольше  и дольше, а голод становился всё сильнее . Все трое стали похожи на мумий - кости выступали сквозь кожу,мышцы почти пропали.
Инок Гавриил,  самый младший, утром подняться уже не смог:
— Господи, если час мой настал, прими меня с миром...
 Его положили в келье, накрыв простым сукном.
Брат Олексий держался дольше, но с каждым днём ему становилось всё труднее ходить. Свою последнюю Иисусову молитву он прошептал, когда вышел в кладовую за остатками сухих корней. На следующий день Илия нашел его на полу кельи.
 Илия остался один. Ветер завывал по пустым дворам.  Лес, ставший свидетелем нечеловеческих мучений, перебирал верхушками деревьев как ни в чем ни бывало - так же, как и сто, и двести лет назад.
Илия долго думал прежде, чем уйти. Ему не хотелось бросать скит, могилы своих братьев, похороненных тут же, на подворье.
Но он был памятлив и  знал, что никогда не забудет тихие шепоты молитв своих одноверцев, их большое смирение перед Создателем, их любовь к Нему, их нелегкий путь и страднеческую кончину. Он никогда не забудет эти красивые, но нелюдимые места, этих добрых и не очень людей, эти времена, которые отнимают надежду и душу. Он не забудет ничего.
Но он так же знал  другое: где-то там, в далекой Сибири, есть место, на которой ему уготовано жить и молиться за утраченную империю, за ее страшное прошлое и не менее страшное настоящее, за путь русского человека, за его веру и безверие, за его спасение и мир.
Из записок Илии:
«Когда умерли Ольга и Сашенька, именно в ту ночь я впервые в жизни молился по-настоящему. Не словами из молитвенника — нет, я и не помнил их тогда. Я говорил, как мог, простыми словами, почти шепотом: «Господи, если Ты есть… помоги мне». И вдруг мне стало легче. Не так, чтоб беда исчезла, — нет. Но внутри словно разжегся маленький огонёк, и стало не так страшно. И сейчас я тоже прошу Тебя: «Господи, теперь я знаю, что ты есть... Ты все видишь и знаешь... Ты видишь, как ошибается человек,в поисках дороги к Тебе. Помоги  же нам, Господи! Не оставь человека ищущего,  сохрани народ наш... Вразуми и помилуй. Аминь. 1920 год».

Часть 2

Мент животворящий

«Важно не прекращать задавать вопросы».
А. Эйнштейн

Глава 1

2024 г.
Два часа ушло на то, чтобы заставить себя поднятьсяс дивана. Давно было пора начать что-то делать... Хотя бы встать и выпить чаю. Но не было сил. Слабенькое желание с трудом пробивалось через невозможность пошевелить рукой. Он просто лежал и молча смотрел в белый со звездами потолок. «Звездам» было лет пять, ремонт делали еще до войны.  Мать делала. Как всегда, все сама.  Вроде бы и времени прошло немного, а память практически все стерла. Ни хорошего, ни плохого. И тягости нет, и печали. Есть день, есть ночь, но ничего более. Никто не погиб, никого не убило, не ранило, никто не оказался под завалами... Просто естественный ход событий – жизнь и ее будничное «ничего».
Андрей громадным усилием воли заставил себя приподняться и сесть. Сидел он долго. Хотелось снова лечь и смотреть на знакомый рисунок.  Тишину и внутреннюю слабость издалека попробовал нарушить телефон-предатель. Он звонил, как нанятый, и требовал немедленной реакции. Но ее не последовало. Андрей лег опять. Чай откладывался на неопределенное время.
Не было и кота. Он ушел по своим личным делам сутки назад, а других причин реагирировать на жизнь у Андрея не было.
Он натянул одеяло на голову и попробовал читать молитву, но связи с Богом не  ощутил. Андрей всегда чувствовал, когда приходил Бог. Перед глазами возникало сияние красно-золотистого цвета, и  его всегда утаскивало в пространство космоса. Быстрый и легкий старт в неизвестность -  и масса света, идущего из ниоткуда. В этот раз все было черным. Откинув одеяло, он встал, умылся, посмотрел в телефон и вспомнил, что завтра утром дежурство.
Захотесь выпить водки быстро и залпом. Но минутный порыв не достиг цели.  Хрен с ней, с водкой... Ничего не решает...
Часов в восемь вечера он отправился на стадион размяться. Пробежав пять кругов и заученным движением подтянувшись на турнике пятнадцать раз,  направился к дому.
Решение поступить на службу в полицию было вынужденным – эту категорию граждан на войну не призывали. Но полицейским он себя не видел никогда. Полгода учебки укрепили его мысль о том, что хорошего человека «мусором» не назовут.  Он знал, что трусоват. Не трус в широком понимании слова, но естественный инстинкт выживания всегда был определяющим. У кого-то, как у Шерон Стоун, а у него - выживальческий. Здоровый мужик, широкий в плечах, хорошо плавающий и резво бегающий, а страх за жизнь в нем сидел с детства, наверное, с того момента, когда он чуть не погиб.
В пять лет родители впервые привезли его на море. Город он помнил плохо, а вот чувство моря, необъятное небо и странный, незнакомый запах  - все  это осталось с ним навсегда. Сначала было здорово купаться без времени, строить песочные города, носить воду из ведра и поливать маму, которая все время нервно вздрагивала и кричала: «Прекрати немедленно!»  Но вскоре все это надоело. Компания из детей распалась, и Андрей решил попробовать путешествовать по воде на желтом немецком матраце с прозрачным «окошечком» вместо подушки – чтобы видеть море... Хватились его тогда, когда он был метров за двести от берега. Расстояние в воде определить трудно, и отец, бросившись спасать сына, молился, чтобы успеть до того, как тот испугается. Мать стояла на берегу и c ужасом кричала молча в ладони. Какой-то мужик орал с пирса: «Только не прыгай! Держись за матрац». Но крики напугали Андрея, и он сполз в воду. Коснулся-  и ощутил ужас. Под ним не было ничего. Холод, дикий безжизненный холод  и утягивающая вниз пустота. Он сразу провалился по горло. Но тот самый инстинкт, который потом на всю жизнь останется для него основным, заставил его слабой рукой схватиться за край матраца. Он держался за кусок желтой резины и чувствовал ужас бездны. Он не видел отца, не слышал криков людей... В глубокой и отчаянной тишине он боролся за то, чтобы не разжать пальцы.
Андрей любил животных, особенно собак. Когда родители построили большой двухэтажный котедж, завели двух алабаев – больших и страшных собак, похожих на молодых бычков. Удивительно, но худой, потрепанный в боях кот, их не боялся. Можно сказать, плевал на них, откровенно игноря собачьи попытки установить господство во дворе – он совершенно спокойно жрал из их мисок все подряд, не брезгуя даже кусками жира. Ничтожный в сравнении с собаками, худосочный, кот раз и навсегда установил нерушимый порядок – главный не тот, кто сильный, а тот, кому сильные подчиняются.
Учился Андрей плохо. По современным меркам - тем более. С двойки на тройку. Книжек не читал, да их в доме почти и не было; учебники не открывал – неинтересно. Репетиторов родители тоже не нанимали. А зачем? Только деньги тратить... Пойдет, как отец, в ветеринарный техникум, будет, как он, работать на ферме... Жить, как все... 
- Ты, главное, на низ не падай, но и не выделяйся сильно, середины держись, - часто повторял отец. – Нечего, чтобы завидовали... Надо так, чтобы все, как у людей... Купит тебе папка дом, женишься... Сильно красивую не бери – не удержишь. Серенькую бери, но не бедную. Но и не богатую, а то в приймаки пойдешь. Неее...Надо, чтобы ты хозяином был, силу показывал, а про страх забудь. Не бери дурного в голову, а тяжелого в руки. 
Глава 2
Андрей не любил ездить на родину в деревню. Лицезреть тянущиеся тридцать лет бессмысленные и безнадежные отношения отца и матери было невозможно. И чем старше он становился, тем труднее было наблюдать ему полный и окончательный развал семьи. Отец откровенно жил на два дома, и мать об этом знала. Она просила, умоляла, стыдила, унижалась перед отцом, но тот был глух. Своей второй жизни не скрывал, не испытывая никаких чувств ни к жене, ни ко взрослому сыну.
Мать ныла. Это стало ее естественным, ежедневным состоянием. И не уходила, и не жила. Было жаль богатого дома и своего труда, вложенного в него.  Жили соседями в разных комнатах, соблюдая приличия на Рождество и Пасху.
Наблюдая все это, Андрей жениться не спешил. Он был высок и красив. Девушки сами часто приглашали его на свидания, но Андрей не стремился к отношениям.
Он не знал, как это –любить. Совсем. Понимал, как заботиться, а как любить – не знал. И что с этим делать -  не знал тоже. Он несколько раз пытался заводить отношения, но из этого ничего не выходило – больше двух месяцев он не выдерживал: становилось скучно, пресно и предсказуемо. Никто его не грел. И он никого. Начавшася мобилизация также не обнадеживала, давала слишком мало надежд на выживание. Он знал, что в любой момент призвать на войну могут и его.
Шло время, но ничего не менялось: служба, пустота,служба и опять пустота.
Товарищи  его интересовали мало. Он со всеми поддерживал ровные, полудружеские отношения, но сближаться не спешил. У каждого своя жизнь и свой досуг. Свободное время его коллеги проводили стандартно, но  постоянные ментовский попойки с дешевыми женщинами быстро наскучили, и Андрей стал отдаляться. Оставался интернет и книги.
Как ни странно, лет в шестнадцать он открыл для себя литературу – русскую и переводную. Поначалу читал все без разбору – детективы, сказки, современну прозу и исторические романы.
В школе он не изучал русский язык. Процесс  вытеснения всего русского  начался еще в 1991 году. И если в городских школах  он худо-бедно еще соседствовал с украинской мовой, то в сельских школах был истреблен давно.  Конечно, русскую речь Андрей понимал, а вот читать было тяжело. Иногда на одну страницу у него уходил целый час. Но со временем скорость прочтения выросла. Сначала был «преодолен» Стивен Кинг, потом Борис Акунин, потом небольшие исторические сочинения современных авторов, потом толстые книги по истории и психологии.
Родители предпочитали телевизор, и хотя редко смотрели его вместе, всегда выбирали шоу и семейные украинские саги.
Андрей никому не рассказывал о своем увлечении книгами. Отец и мать не замечали ничего, замкнутые друг на друге. С дедом тоже как-то не задалось. Он был истеричен и капризен и  ежедневно  оттачивал свой характер на окружающих – близких и дальних. Поговорить с ним было невозможно. Собеседника он не слышал и не считал нужным это делать.
-Суки! Загубили Украину!- орал дед, перекладывая поленья у сарая. – Проклятые москали!
-Дед, ну, причем тут москали?
Дед по прозвищу «прокурор», был уверен, что во всем виноваты русские.  Несмотря на то, что его собственный отец лежал в братской могиле под Гомелем, дед ненавидел Советскую власть, коллективизацию и голод, организованный по его мнению «москалями».  Позже ненависть переросла в стойкое убеждение о необходимости «самостийности» Украины.
Андрей запоем читал книги современных украинских авторов по истории Украины, но вскоре стал подозревать, что рассказы о «славэтных героях» на фоне статистики и фактов выглядят неубедительно. За «отцами нации» стояло уничтожение десятков тысяч простого мирного населения, в основном, поляков, русских и евреев.
Кому верить и что думать обо всем этом, он не знал. Андрей никогда никого ни о чем не спрашивал. Не спросил и в этот раз. Он знал, что отец накричит на него и отправит заниматься хозяйством. А учителя истории он не любил. Тот был похож на педофила из американских фильмов – маленький, тощий, злой и заискивающий одновременно.
Поглощая книгу за книгой, Андрей впитывал в себя все, что мог впитать молодой и ищущий мозг, но  почему-то ясности это не прибавляло.
Майдан 2014 он встретил в деревне и сразу засобирался в столицу.
Вместе с группой из ветеринарного техникума на попутках добрался до Киева. Он ничего не понимал. Он просто хотел участвовать. Жажда деятельности требовала выхода молодой, здоровой энергии. И Андрей стал таскать покрышки, размахивать флагами, орать кричалки и грабить имущество Киевсовета.
Когда пролилась первая кровь, Андрей вдруг понял, что игры закончилась.
Чем ближе человек к природе, тем меньше между ним и животным стоит прослойка цивилизации. В лесу, на болоте, в степи жизнь требует простых и прямых решений: выжил — молодец, не выжил — сам виноват. Здесь не до утончённых манер. Здесь важнее сила, ловкость, хитрость и умение бороться за своё место под солнцем. Он привык говорить прямо, без обиняков, работать тяжело и  смотреть на жизнь просто. Не потому, что был жесток или лишен чувств, а потому что сама среда требовала от него твёрдости.  Но живая жизнь всегда жила в Андрее, именно потому человеческая пролитая кровь оказалась тем барьером, через который он переступить не смог. Совсем.
Он вернулся в техникум и продолжил учебу.
Из дневника Андрея.
 «Сегодня мне двадцать четыре. Что я понял и к чему пришел... Люди, прошедшие с детства унижения, тяжелые испытания, травмы и ставшие злыми, возможно,пришли в этот мир со светлой  душой , но ее никто не поддержал. .Душа их уходит в тень порочных связей или выключается, или гибнет. Нельзя  осуждать таких людей, лучше стать рядом и протянуть руку помощи, попробовать принести  ему знание, любовь и поддержку не на словах, а на деле: устроить на учёбу, поддержать материально, помочь с работой. Возможно, еще не все потеряно, и человек очнется,  и окажется, что там ЕСТЬ скрытые таланты!»

Глава 2.

В стране, которая еще тридцать лет назад гордилась высокой степенью образованности народа, в которой  карьера политика была не мыслима без хорошего образования и опыта практической работы, в этой самой стране к власти пришли фотографы, модели, распорядители свадеб, онлифанщицы, геи  и лесбиянки. Их путь к власти был открыт. Все, что было свято для многих поколений, уничтожалось под радостное одобрение общества. События последних двадцати лет показали, как тонка пленка цивилизации на человечестве, с какой безрассудной легкостью оно ныряет в капкан опасных иллюзий, становясь прекрасной добычей мировых монстров. Но и это не главное.. Основным было то, что этот исход человечности из человеков происходил под всеобщий радостный восторг ненависти. Ключ к холокосту и появлению нового Гитлера был вставлен в кривую дверь майдана. И дверь открылась.
...
Бабка Наталья умерла пять лет назад.
Дед не слишком расстроился. Что его по-настоящему злило, так это отсутствие ежедневного бидона молока, который бабка каждый вечер приносила с фермы.
Она сорок лет отработала в коровнике и о другой работе не помышляла. Работа тяжелая, но стабильная. Зарплату платили, молоко давали, коллектив был хороший и сплоченный.
Дед, в отличие от бабки, в перестройку не поверил.
- Аааа, - привычно и недовольно высказывался он, - тебе наговорят кучу арестантов. Как же... Все будет по-новому... Откуда взяться новому? Старое разрушат, а новое не построят...
Дед как в воду глядел. Вышло хуже.
Корма начали завозить с опозданием, запчастей к доильным аппаратам отыскать было непосильной задачей, техника ломалась все чаще, изношенные механизмы требовали денег, которых в колхозе становилось все меньше.
А что до молока, то государство отбирало его почти даром;  цены в магазинах росли как на дрожжах.  Начались и перебои с зарплатой. И вот наступил период, когда зарплату перестали платить совсем. Хочешь — бери мукой, сахаром, молоком, не хочешь  - жди обещаний.

Люди начали уходить. Кто-то уехал в город, кто-то совсем бросил хозяйство. На ферме стало пусто. Коров всё меньше — то продают, то режут.
Когда закрывали ферму, Наталья ревела белугой:
 - Столько лет работали, в передовиках ходили, а сейчас никому не нужны.  От колхоза одни только руины и остались...
Дед впервые засобирался «на заработки».
- А что делать? Поеду... – неожиданно заявил он.
После Нового, 1996 года, вместе с двумя односельчанами он отправился в Россию.

Из дневника Андрея:
«Душа дается всем, но крадут ее демоны. Так и происходит вечная борьба добра и зла. Сатана не может существовать без искры души, именно потому он покупает душу у живых, именно поэтому в мире столько соблазнов: деньги, роскошь, власть, вседозволенность... А  Создатель дает человеку все, но не сразу, а по частям, чтобы человек сам развивался, чтобы понимал, чего хочет именно он. Бог дает выбор. Мне кажется, что Он дает человеку шанс самому выбрать свой путь, безо всяких искушений. На, иди, смотри, изучай, чего хочешь... Выбираей свой путь, ищи себя».

Глава 3

После возвращения с дежурства Андрей всегда отсыпался часа три,  потом обедал и читал до самого вечера. Говорить ему было не с кем. Да и особой потребности в общении за ним не замечалось. Сегодня был вечер Хайяма. Спокойней и веселей смотреть на мир, когда ты всего лишь "муха на миг, залетевшая в окно". Так гораздо ценнее и проще. И даже помогает не проваливаться в тоску.
-  Годов ограниченность я не боюсь,
Стать пылью для вечности я не боюсь.
Конец неизбежен ,чего тут,бояться?
Что жил я не всласть ,о миряне, боюсь.
Жизнь «всласть» никак не задавалась.
- Ты что, больной? Кто сейчас заводит детей? Кому они нужны? Неизвестно, что будет через месяц, кругом война, какие дети... Давай лучше сходим куда-нибудь, развеемся? А? – настоятельно требовала Кристина, с которой Андрей познакомился на службе.
Без особого энтузиазма он соглашался играть в отношения.

...
Ночной июль в Городе всегда пахнет перегретым асфальтом. Дневная жара не оставляет шанса возможной ночной прохладе. Но это в городе. Побережье же, шумное даже в ночи, пахнет водорослями, свежим ветром и солью. Порт, как огромный переворачивающийся медведь, дышит ритмом погрузки, гудками буксиров и невидимых сделок. Здесь веками проходят товары — кофе, табак, пряности… А потом — то, о чём принято молчать.
Во времена рождения и становлений Города в тавернах шёпотом произносили  слово «опиум». В советские  же — притоны уходили в подвалы  Молдаванки, Пересыпи и Запривозья.
В девяностые всё вырвалось наружу: здесь все прекрасно знали, у кого купить, где  и почем. Знали и тех, то стоит за всем этим. Одесса, живущая нараспашку, не из чего не делала секрета.
Теперь все по-другому. Шприцов на ступеньках в парадных больше не было. Зато появились граффити на стенах, адреса которых уходили в непубличные телеграм-каналы. Старые притоны давно закрыты. Их хозяева в земле. Но дело их живет: в квартирах за глухими жалюзи гремят пробирки и синтетические порошки. Контрабанда продолжает идти не только через порт, но и через смартфон. Каждый живет, как может.

Андрей  стоял у входа в клуб, спрятавшись в углу. Непонятный ритм дрожал в груди.  Свет прожекторов резал глаза. Клубный дым густо висел над танцполом. Присмотревшись, он увидел Кристину. Она была хороша, как большинство местных девушек: высокая, стройная, с длинными ногами и длинными темными волосами.  Атмосфера бездумного веселья накрыла ее с головой. Она полностью погрузилась в ритм, наслаждаясь своим телом и движением. 
Андрей заметил его сразу — худой парень с рюкзачком плавно скользил между танцующими. Он подошел к барной стойке, прислонился и  что-то зашептал бармену.
Андрей приблизился, стараясь остаться незамеченным. Рядом какая-то девушка задыхалась от смеха, парень лет восемнадцати, опустив голову к полу, вращал ее с такой скоростью что волосы создавали вокруг него разноцветный нимб,  парни толкались, изображая драку.
- Товар приехал с доставкой на дом, - заметил про себя Андрей.

Парень с пакетиками почувствовал движение в углу. Андрей замер, притворяясь обычным посетителем. Тот сделал вид, что ищет кого-то среди танцующих, но продолжал работу — глаза с напряжением следили за посетителями. Каждое тихая сделка — это часть большого потока, который клуб поглощает с полным безразличием.

Когда музыка сменилась медленным треком, Андрей шагнул к бару.
- Оставь его, - подбежав, заорала на ухо Кристина.- Пошли!
Она потащила Андрея на танцпол и задвигалась в такт ритму, как змея.
- Подожди! Я вызову наших! – схватив Кристину за руку, закричал Андрей.
Он рванул к барной стойке, но пацана с рюкзаком уже не было.
- Какой ты нудный!Ненавижу! Все тебе вечно не так! – Кристина орала, пытаясь ударить его в грудь. – Ненавижу! И не подходи ко мне больше! Толку от тебя – ноль!
Из дневника Андрея:
«Откуда столько зла? Рано или поздно этот вопрос начинает мучить любого нормального человека.Почему зло не наказуемо? Где Бог? Почему он не вмешивается в несправедливость? Никто не знает. Может быть, он наблюдает за нами... Дает шансы тем, кто оступился. Но почему он не дает шансы жертвам? Почему никто за них не заступится? Нет ответа. Как все это злит и мучает. Может быть,  Бог и Зло – суть одно и тоже?»

Глава 4

Недавно на «раскладке»  Андрей купил книжицу с изречениями  Святителя Николая Сербского: "Главная причина войн и поражений – наше безбожие. Не помогает оружие там, где Бог не помогает».
Вот вроде бы истина! Но как поверить полностью и до конца, когда количество задаваемых вопросов не сходится с качеством ответов!
Как-то не верующий ни во что дед заметил:

- Вот ты все думаешь, книжки читаешь... Я что, не вижу, что ли... По девкам не бегаешь... Читай, только все равно не прочтешь правду... А я думаю так:   сидят два великана где-то высоко-высоко, может быть, даже на краю Вселенной, и играют нами в шахматы. Один на стороне Добра, другой  на стороне Зла. А может быть, даже их не двое, а он один?  Понимаешь? Один! Сам Бог и играет за двоих сразу? Развлекает сам себя?! А?

...
Андрей был уверен в том, что  местные жители полицию ненавидят всем сердцем, как, впрочем, всех, у кого военная форма. Хотя, по правде говоря, в Городе служителей законных и подзаконных актов не любили никогда. Идти служить в полицию местным всегда было «западло» -  свои засмеют. Именно потому в эту сферу всегда набирали преимущественно людей приезжих, сельских. Город они не знали, людей не чувствовали. Думать о будущем их отучило руководство – сегодня ты устрашитель наркоманов и бабушек, а завтра запросто можешь оказаться в окопе, если не выполнишь план по количеству выловленных жертв. Но, как правило, обыкновенные «моторные» хлопцы из окружных сел исправно ловили медленно бредущих, дружно помогали засовывать в автобусы зазевавшихся.

Андрей понимал, что вся его работа, такая важная и нужна на первый взгляд, превратилась в законное похищение и убийства.  Все было не тем, чем казалось. Все эти штрафы за распитие пива на скамейке, за торговлю в неположенном месте – все это было несущественно и никому не нужно при сохранении той системы, которая превратила полицейского в карателя.
- Гестаповец, - часто думал он о себе.- Самый настоящий.
Это только кажется, что существуе  правовое поле... Что есть законы, рамки, обязанности...  На самом деле полиция давно уже инструмент террора, где сама система поощряет насилие.
В глазах людей он видел себя воплощением ужаса и беззакония. Народ  боялся не только конкретных людей в форме, а и самой мысли о том, что полицейская и военная власть стала абсолютной.
Из дневника Андрея:

«Сегодня  совместно с ТЦКшниками выгребали "добровольцев" на Ланжероне. Семь патрульных машин и пять микроавтобусов. Набрали 20 человек. Всех повезли в ТЦК для проверки документов. Эти ублюдки забирали даже тех, у кого была бронь.  И я тоже ублюдок. Я стал одним из них. Ненавижу эту работу».
В начале весны Андрею приснилась Пасха. Во сне он чувствовал, как на кухне пахло ванилью и изюмом — баба Наталья накануне пекла куличи (или как их называли в деревне – «паски»). Куличи получились высокие, с белой шапкой глазури и разноцветными посыпками.  Он откусил кусочек и вдруг почувствовал внезапный ужас. Ему казалось, что он совершил нечто ужасное, огромный, непростительный грех, за который обязательно придет расплата...
Андрей проснулся с заплаканными глазами. Навалилось ощущение тяжелого греха.
Когда-то давно в одной умной книге он прочитал, что верующий человек смотрит на свою боль иначе. Он может назвать её испытанием, крестом, дорогой. Для него пустота наполняется смыслом: «Я страдаю — значит, Бог что-то хочет сказать». И в этом есть сила — не чувствовать себя одиноким даже в бездне. Там, где неверующий видит лишь глухую стену, верующий видит дверь.

Он тоже хотел видеть дверь. Но совсем не представлял, как ее найти. И есть ли она вообще... Он устал быть один. Он устал искать. Он устал думать и жить. А не думать и искать он не мог. Он больше не хотел оставаться на едине со своим молчанием. Он хотел только одного – ответа.
Из дневника Андрея:
«Жизнь - дерьмо, а потом ты умираешь. Да. Именно так. Болезни, страхи, унижения, смерть. Радости на пять копеек. Единственный способ радоваться - игнорировать этот факт. Получается не у всех. Если бы самостоятельный уход был гарантированным и безболезненным, самовыпилилась бы, примерно, половина. Одни законченные идиоты бы остались.Почему Бог так немилосерден? Хотя нет, жизнь не дерьмо, когда тебя любят, когда ты любишь. Любить надо уметь. Это дано или не дано от природы. Каждому свое. Мне не дано».

Дежурить на Пасху возле Спасо-Преображенского собора он вызвался сам. Там стояла  длинная очередь. Люди держали в руках корзины. Все они были аккуратно накрыты  рушником – полотенцем, вышитым крестиком. Внутри корзин — куличи, крашеные яйца, бутылочка красного вина, сало и мясо.
Андрей увидел соседку - пожилая Софья Борисовна пришла с внучкой. Девочка всё время заглядывала в корзину, выискивая самое красивое яйцо. Батюшка вышел с окроплением, и город словно вздохнул: зазвонили колокола,  и люди начали креститься.
Андрей ничего не чувствовал. Совсем. Зачем они все здесь? Что им дает все это? Надежду? Ведь каждый их них грешен, потому что зол, мстителей, потому что любит только себя, потому что не стестяется воровать, убивать, угнетать, контролировать, уничтожать и вредить. Кого они обманывают? Себя? Или того, кому поклоняются? И почему Он терпит и не наказывает?
В Городе было необычайно тихо. Прозвенев, укатил на Преображенку трамвай под номером «5»,  а люди все шли и шли к собору целыми семьями. Батюшка в третий раз обходил вновь образовавшийся круг. Он шёл вдоль ряда, брызгая водой, и Андрей вдруг почувствовал каплю прямо у себя на лбу. Софья Борисовна перекрестилась и улыбнулась: «Будет счастье тебе, Андрюшенька. Христос воскрес!»

Глава 5
Из дневника Андрея:
«Муссолини как-то сказал, что все «господа нацисты - убийцы и педерасты». И ведь все верно... Но сам-то он кто? Так же и наши: слова правильные – суть –дьявольская. Читаю и не могу поверить, что все это творят наши. С простым населением.И ведь там обычные мобилизованные, не нацбаты!»

Андрей помнил, что вначале все было довольно весело и безопасно. У Балаганщика не было никакого большинства в парламенте, а впереди - предвыборная кампания, которая могла закончится как победой, так и поражением... Огромное количество никому не нужных депутатов дрались и бились друг с другом, потому что так хотели их вожди.  СМИ ежедневно внушали народу, что больших врагов, чем эти перерожденцы, у них нет. И пока они бились друг с другом, зрела сила. Оказывается, этот пришедший к власти вчерашний актер знал самое важное: он знал, как поставить страну на колени. И это оказалось безумно просто. Нужно было просто найти врага в русских и посеять в обществе страх. О,  эти вечные русские, виноватые всегда и во всем!

Где бы ни происходили исторические катастрофы — тень русской вины будто всегда рядом. Иногда это кажется почти привычным: будто само слово "русский" несёт в себе невидимое клеймо.

Андрей наблюдал, как в Городе меняется настроение с  истеричного на равнодушное и наоборот. С одной стороны, всем на все стало плевать. С другой, истерики все чаще, ненависть к военным растет. В транспорте от них отходят подальше. Те обижаются, что их не считают героями. Все  боятся всех. На каждого военного смотрят как на потенциального ТЦКшника.  Женщины часто отбивают мужчин. Мужчины же, одинокие и разрозненные, сидят по домам в надежде на скорое освобождение.

Радикалы опять осквернили место возле  Дома профсоюзов надписью «Одесса вас забыла» и выбросили цветы, которые возложили люди. Но Город не забыл, он помнит все. Память висит в воздухе и видна в лицах. Тех, кто думает иначе, можно считать по глазам. Они спокойны и презрительны. Они отворачиваются от героических билбордов, они уходят с мест, где слышна бравурная,  победоносная музыка, они выключают слух, когда звучит мова... Их легко отличить от завезенных. Хотя последних стало невероятно много. Они занимают не только пространство Города, но и все жизненное пространство. Местным  все тяжелее и тяжелее устроиться хоть на работу - вот уже больше двадцати лет приоритет отдается чужакам.

Иногда Андрею казалось, что он охраняет не закон, а держит невидимую стену,которая в любой момент может рухнуть людям на головы. Но, к сожалению, стена эта  построена так, что за ней всегда кто-то стонет.
- Система жестока не потому, что люди плохие, - объяснял Андрею коллега, встретивший на посту свое сороколетие. -  А потому что она работает сама по себе, как машина. Ей всё равно, кого перемолоть. Сегодня — мелкий вор, завтра — мужик с плакатом на митинге, послезавтра – насильник, убивающий детей. Для отчёта всё одно: галочка стоит, бумага подписана.
Коллеги привыкали, и Андрей тоже привыкал: «не думай, просто делай», «не твое дело, это приказ». Сначала это дико раздражало, потом он стал ловить себя на том же. И уже через пол года он почти перестал замечать, что это может быть несправедливо. Андрей понимал, что система полностью сняла с него ответственность. Он не виноват: это закон, это начальство, это протокол. Но человек перед тобой всё равно плачет. И с этим ничего невозможно сделать. Совсем.

Он шел домой, думал об отдыхе, будущем чтении, о двух выходных днях, которые дадут перевести дух, чтобы потом опять держать систему на вытянутых руках.
Андрей привык молчать и потому свои мысли никому не озвучивал. Он знал наверняка – его никто не поймет, потому что система не любит сомнений. И сомневающихся тоже не любит.
Из дневника Андрея:

«У нас ЧП.  Правду говорят, что женщина на корабле – жди беды.  Женщина- полицейский за рулем – куча понтов и беда в квадрате. Наш красила губы за рулем и сбила ребенка. Черепно-мозговая, перелом ноги. Ребенка на «скорой» увезли.  Отмажут, конечно. Сейчас начальство подключится, пресс-секретарь сделает «заяву», что ребенок переходил на красный, а эта тупая сука получит выговор…
Отца ребенка упаковали прямо на перекрестке, вызвали ТЦК и его забрали  в военкомат. Долбаная страна».


Глава 6

Из дневника Андрея:
«Получил сообщение от Сереги, который сбежал от охренительной семейной жизни «на передок». Пишет, чтобы я берег себя и никому не верил. Был под Харьковом в учебке, а сейчас на Покровском направлении. Пишет, что из 28 человек вернулось двое. Пятеро двухсотых, остальные с сильными контузиями в госпитале. Перед тем, как их посадили в «эвак», заставили подписать бумажки, что тех пятерых они не видели. Чтобы деньги не платить».
Тот, кто посмел быть пацифистом, был либо изгнан, либо убит. Малая часть журналистского пула уехала за границу, адекватные медийные личности вынуждены были бежать уже через несколько месяцев после начала войны. Большая же часть прогнулась под изменичвый мир, когда стало окончательно ясно, что диктатура теперь для всех, даже для самых приближенных.

И все общество, как единый рептильный организм, в едином порыве объединилось против тех, кому еще не так давно с удовольствием внимало. Ненависть стала главной чертой общества. Оно уже не искало врагов. Оно видело их в каждом. Не подозревало, нет... Общество сразу оглашало приговор. И он был единый для всех – убить, уничтожить, сжечь, развеять, стереть с лица земли, проклясть до седьмого колена. И только потом оно остывало, когда приговор был приведен в исполнение. Только потом оно отдыхало от ненависти до следующего дня – дня  утверждения новых врагов, которых так же необходимо как можно быстрее убить, расстрелять и уничтожить в веках. Люди не выносят поражений, они любят искать виновных. И они их находят.
И в стране, где когда-то печатались и читались книги на двух языках, теперь жгли из книг костры. Жгли демонстративно, упиваясь деянием.
Балаганщик въехал во власть на белом коне, под узду которого держали самые богатые люди системы. И война, которую он обещал закончить, приобрела невиданные до селе масштабы. И сравнить ее по количеству жертв можно  было только с Великой Отчественной.
Оставшееся русское население чувствовало себя приговоренным и беспомощным. Страх овладел страной.Усиливали ужас интервью с боевиками, с их женщинами, общественными деятелями и волонтерами, которые, не сбиваясь с маршрута, призывали казнить, резать, насиловать, убивать всех русских, включая детей и женщин. Особенно детей и женщин. Акты насилия стали гимном. Маниакальные названия появились в меню заведений. Общество весело фотографировалось на фоне руин Донецка. Восторженно принимало удар по любому гражданскому объекту.

«Идут бараны в ряд,
Бьют в барабаны,
Кожу для них дадут
Сами бараны».

Призрак долгой кровавой войны поселился над страной...


Глава 7
Из дневника Андрея:
«Смысла жизни не существует по определению, ибо человек рождается не по собственной воле, и все его дальнейшее существование обусловлено не пресловутой судьбой, а совокупностью случайностей - счастливой или трагической. Целеполагание человека определяется в ходе его жизнедеятельности. В основе любого начинания человека лежит получение удовольствия. Будь то материальные блага или духовные. Стремление зарабатывать больше денег направлено на дальнейшее приобретение материальных благ. Приобретение высокого социального статуса тешит тщеславие. Получение максимальной власти - тоже особый вид удовольствия. Даже благотворители и меценаты, и те получают удовольствие от осознания своего статуса благодетеля . Думаю, никакого смысла в жизни не существует. Просто путь».

...
Никто никому не нужен. Особенно это чувствуется в холода. Лето разбавляет яркими красками пустоту, зима же оголяет черно-белый Город и зябнущих прохожих, бегущих домой под сильными порывами трамонтана (от авт: холодный северны и северо-восточный ветер Средиземноморья), иногда долетающего с чужих берегов.
Женщины собирают чемоданы, как будто пакуют не вещи, а собственное спасение. И уезжают — к чужим мужчинам, в чужие постели, в чужие города, потому что никто стал никому не нужен и не важен.
Андрей был уверен, что любить женщину он не умеет. Он был честен с собой и осознавал, что ему это не особенно и нужно. Не хотел обслуживать чужие потребности, внимать словам, угадывать настроение, решать проблемы, терпеливо слушать бесконечные жалобы. И всё это ради чего? Чтобы в один момент оказаться выброшенным из жизни, как ненужная вещь. Он не верил в саму идею любви. Женщина ждёт сказки, где мужчина — герой. Он же видел жизнь такой, какая она есть: грязной, банальной, без счастливых финалов. Зачем же тогда играть  этот спектакль, если известно,что кулисы вот-вот рухнут?
Девушки обвиняли его в холодности, в эгоизме.  Он не отрицал. Да,  холоден. Да, эгоист. Но этот мир не награждает альтруистов. Этот мир жрёт тех, кто отдаёт, и оставляет тех, кто берёт. Любовь — это война, а он устал от войн.
Андрей стоял у ларька за сигаретами и кофе, когда заметил его. Мальчишка лет семи, худой, с рюкзаком, который явно был тяжелее его самого. Он стоял в стороне, смотрел на витрину, где за стеклом лежали шоколадки. Подошла женщина — видимо, мать. Уставшая, с помятым лицом, с голосом, в котором раздражение уже стало привычным.
— Быстрее, — сказала она. — Нам некогда.
Мальчик кивнул и побежал за ней. Спину бил тяжелый рюкзак. Андрей поймал себя на чувстве жалости... Такой острой, что захотелось броситься, купить ему всё, что там лежит, и сказать: «Вот, это тебе, ешь и радуйся».
Но он не сделал ничего. Просто смотрел, как они уходят. И от этого стало ещё хуже. Потом он ни раз видел эту немую пару – мать и сын. Они почти не разговаривали друг с другом. Им было некогда. Это были переселенцы с Донбасса.
Первые два года войны дети практически не посещали школы. Зачем туда идти? Чтобы полдня просидеть в подвале, громко названным «бомбоубежищем»?
Там было еще страшнее, чем наверху. Потолок давил на голову, стены на плечи, а воздух стоял тяжелый, как вода. Сердце колотилось, руки дрожали, и каждая секунда растягивалась до часа.
Детская толпа давила своей массой: рядом кто-то толкался, кто-то слишком громко дышал.Дыхание чужих людей становилось частью личной паники.
Мир давил сверху, снизу, он никого не слышал, потому что для мира человек стал никем, маленькой неинтересной песчинкой без права на жизнь.
Андрей никак не мог погнять, почему взрослые, образованные и не очень люди, с жизненным опытом и с фотографиями предков в альбомах, могут жрать эту тупую пропаганду и не давиться! Наверное, человек – не просто животное,  а самое глупое из всех. Им запрещают их язык, а они бегут на фронт, защищая тех, кто их ненавидит. С экранов их телевизоров рекой льется информация про защиту прав меньшинств, но все это ложь, вранье, наглая, тупая пропаганда для западных либеральных ушей, помешанных на свободе выбора. Давно нет никаких русских школ. И учителей русского тоже нет. Всех истребили еще в начале 2000-х. Еще до первого Майдана. Еще до него.  Что есть? Могильная тишина по ночам, телевизионная возня днем, нищета и безнадега. Время закончилось. Стрелки на часах стерлись от непонимания происходяшего. Жизнь остановилась. И никаких пределов...

Из дневника Андрея:
«Сегодня очередная граната в руках очередного ребенка. Вызов на Поскот ( от авт: поскот – сокращенное название района «поселок Котовского»). 12-летний пацан нашел у папаши в гараже две гранаты. Одну разобрал, выкрутил запал и вынес на улицу. Там вся эта херь сдетонировала прямо у него в руках. Вызвали  нас и «скорую». Травмы серьзные, кисть на волоске. Зрелище такое себе. Мать орет, отец орет. Папашу задержали. Бывший вояка, списанный. Убил бы урода прямо на месте».

Глава 7

«Сегодня 2 мая. Для кого день траура, для кого праздник мести.  «Патриотично» настроенная тетка заявила в интервью, что осквернено место, где чуть не убили уголовника Ст-ко…  Живые цветы кто-то выкинул. Мы не рабы».
Две тысячи лет назад после злого императора Рим возглавил император добрый. Он разрешил писать правду о себе, о прошлом, о сегодняшнем. А главное, резрешил говорить, не стесняясь. И римляне, в неге и с большим знанием дел, стали обсуждать прошлое и настоящее... О чем они говорили? Да, ни о чем... Они льстили – приятно и скользко- новому императору.
Но не только Сенат льстил Цезарю... И во лживом наскозь театре слышалась бесконечная ложь. Они не хотели перемен. Они хотели власти и разврата, чтобы все было по-старому, но уже с их участием. Колесо истории перевернулось и теперь вынесло на  поверхность низы. Первое, что они сделали, - свергли статуи прошлых императоров. Потом приговорили к смерти Сократа.
...
Но прозрения  не наступает даже на четвертом году войны. Бандеровцы по-прежнему грозят ударом по Параду Победы, и их не пугает ядерный ответ. Несовместимая с жизнью одержимость, маниакальное движение к смерти толкает их на последнее в их жизни безумие, но воспринимают они это как великую страницу в украинской истории.Откуда это желание рисовать на себе сватистику и поклоняться ей? Почему не сработала генетическая память отцов и дедов?

Фашизм вернулся не только потому, что были уничтожены миллионы книг и памятники. Он вернулся потому, что людям стало не до этого. «Да сколько можно про ту войну? Это же прошлое…»  «Что вы каждый год вспоминаете одно и тоже, пора двигаться дальше»...  Переборщили и с салютами ко Дню Победы, забыв о крови, грязи, страхе... Разговоров  о боли больше не стало. Страшная катастрофа больше не была страшной, она осталась где-то далеко в прошлом, но лишней в дне сегодняшнем. Не осталось личной трагедии.
Все было превращено в ритуал. В парады, в речи, в красивую форму. И если старики радовались празднику победителей, то потомки победителей радовалось выходному дню. Праздник Победы превратился в праздник шашлыка. Не желая «утруждать» молодое поколение и себя, взрослые выдрали у памяти зубы, сделав ее безопасной и стерильной.
Новая реальность зрела в этой стране давно. Фашизм рос и развивался здесь еще в те далекие времена, когда командированный из Харькова во Львов инженер, не мог купить маленькой дочери платье – ему отказывали из-за его «москальского» языка. И если большая часть населения даже не представляла себе масштабов ненависти другой ее части, то последняя просто ждала своего часа по захвату пространства. Экономического, культурного, языкового, политического...

Фашизм, объединившись с нацизмом, весело и браво зашагал под дудки канадских вождей. И никто уже не стеснялся свастики, никто даже не пытался скрывать поклонения культу насилия. Дух уничтожения повис над страной. Позже совсем спустился на землю, чтобы полностью захватить власть и умы. Напялив на себя лозунги со словами о «национальной гордости», «силе государства», «врагах внутри общества» дух насилия поселился в каждом доме, завоевав полное доверие его хозяев. Людей снова поделили на «своих» и «чужих». Снова зазвучали речи о «великой миссии». Снова миллионы добропорядочных жен и заботливый мужей готовы были оправдывать убийства и пытки во имя нации.
Нет никакой генетической памяти. Существует или отсутствует только готовность смотреть правде в глаза. Без прикрас, как есть. Но людям это не нравится. Это трудно. Проще и удобнее не вспоминать, а просто отдохнуть в выходные с семьей на природе. День шашлыка.
 Из дневника Андрея:
«Сегодня напоролись на очередного эсесовца. Где-то купил военную форму времен войны, напялил на себя и ходил по городу. Приехали к нему домой, а там гранатомет с боеприпасами, шесть гранат, противопехотная мина и до хрена патронов. Что будет, когда это все законится? Куда девать этих зараженных проказой нелюдей?»

Глава 8

«Заокеанский президент претендует на наши полезные ископаемые.  Это так смешно, что даже грустно. Почему до сих пор ему никто не объяснил, что недра земли принадлежат солдату, который на ней стоит».
Большинство из граждан Города не преступники и не убийцы. Но им ничего нельзя, на них клеймо. Граница рядом – несколько сот силометров, но уехать нельзя. Ты – раб, твоя жизнь, твое имущество, твое настоящее и будущее принадлежит системе уничтожения. И то, что ты до сих пор жив, - это не упущение,  это недоработка государства. Всего лишь.
Тюрьма – это не только стены... Это контроль твоих эмоций, чувств, переписки, телефонных разговоров. Настоящая тюрьма – это когда тебя держат не силой, а законом. Когда прочная  цепь – это бумага со штампом «Годен».

Глава 9
Андрей полагал, что у кажого человека должно быть то внутренее существование, которое поддерживало бы его в его материальной жизни, которое придавало бы ему сил, веру и надежду. Он отчаянно искал ее, чтобы избавиться от страхов и глубоко спрятанного одиночества. Он был похож на человека времен палеолита, который оказался на необитаемом острове после кораблекрушения.  А ,может быть, он уже родися на чужом необитаемом острове? 

Мысль о том, что истоки человеческой веры, надежды, любви лежат в нашей отчаянной потребности в чем-то, что было, есть и будет сильнее нас, в какой-то постоянной помощи в трудную минуту, - потрясла его. Человек переживает за свою жизнь громадное количество бед и несчастий. Но должна же быть какая-то сила, которая бы поддерживала это борящееся существо на его долгом эволюционном пути? И она обязательно должна быть. Ее не может не быть.
Андрей познакомился с отцом Серафимом на похоронах деда. Тот умер внезапно – отправился привязывать козу на выпас, и ему стало плохо – сердце. На похоронах никто не плакал, кроме матери. Да, и та плакала больше по «протоколу» , боялась осуждения соседей
После отпевания он оказался с отцом Серафимом один на один в комнате. Тот складывал свои книги, собираясь уходить... Андрей знал, что батюшка служил в церкви при монастыре... Знал и о том, что храм недавно отобрали под некононическую церковь. Пришли и отобрали.
Монастырь давно стоит на берегу моря. Прекрасный белый храм. В саду при церкви  также растет старый вяз и десяток высоких  елей, за которыми – могилы почивших монахов.
Еще недавно люди приходили сюда каждый день: кто на литургию, кто — посидеть на скамье под деревьями, кто — для благословления от настоятеля. Сейчас же жизнь в обители переменилась.

В начале всё выглядело как обычный спор о земле: протоколы, подписи, бумажки с печатями. Но уже через месяц монастырю пришла претензия на землю, затем — иск о нарушении пожарной безопасности, затем — предписание о необходимости реконструкции. Никто не говорил об отбирании прямо — это казалось нелепым: ведь храм стоял веками. Но бумага, как ветер, подтачивала основание.

За бумажками пришли разговоры. На заседаниях районной администрации стали появляться люди с одинаковыми словами: «Надо повсеместно ликвидировать москальские церкви», «община должна объединиться для блага города» «московиты – вон до Москвы!» Были и те, кто предлагал мирный выход: совместные службы, новый устав, переоформление. Некоторые из прихожан соглашались: устав от вечных конфликтов, они были готовы отдать часть прежнего уклада жизни.
Потом появились посредники —  вежливые молодые люди на дорогих машинах.  Когда юридические лазейки закрылись, пришло время силы другого рода.
Однажды утром двери храма не открылись. На бумаге было написано: «временно передано для обеспечения общественного порядка». Настоятелю, отцу Серафиму, войти не дали. Здоровенные охранники  вежливо вытолкали его вон. Ни криков, ни упований, ни просьб. Беспомощные старухи тихо стояли за воротами монастыря вместе с монахами, выкинутыми вон. Внутри, у икон, уже разместили новые лампады, а  утрення служба началась незнакомыми священниками в другом облачении. Они читали новые молитвы, на полках появилась литература с иными акцентами.

Многие прихожане ушли в частные дома и квартиры. Даже дети, ранее игравшие в притворе, быстро усвоили разницу между своими и чужими.
Отец Серафим, красивый, высокий, не старый еще мужчина, не вздыхал и не жаловался:
- Понимаете, юноша... Бог не в стенах, не в ключах и не в печатях...Это все временно... Пройдет и это, и все вернется на свои места. Я точно знаю. Время сейчас такое... На прочность Бог нас проверяет, с ним ли мы или с Дьяволом. И этот, конечно, не спит. Искушает человека гордыней и властью.Но и думать, что это конец времен, - тоже неверная история. До конца еще далеко, но времена смутные. Это да.

Из дневника Андрея:

 «Библия говорит нам о том, что вера помогает нам исцелиться от страхов. Вера – единственное, что может убить страх в человеке. Почти все мы потеряли свою духовную ориентацию. Мы не знаем, зачем живем. Никто почти не верит в Бога. Мы все утратили способность принимать тот факт, что существует всеобщее благо, всеобщая реальность, что жизнь имеет смысл, что всему есть причина. И по мере того, как сам человек сужает свой кругозор, он сам заставляет себя  принимать материальные вещи за единственную реальность.  Вера угасает, надежда исчезает, и мы все опускаемся до уровня примитивного существования».

Глава 9

Когда входишь под своды монастырских ворот, Город остается где-то там, за глухими стенами, с её шумом, разговорами, машинами и морским ветром. Быстро меняющийся мир отступает и наступает другой – тихий, неспешный, вечный. Здесь пахнет ладаном, сырой каменной прохладой и  цветами, которые монахи заботливо высадили вдоль дорожек.

Андрей остановился, будто боялся нарушить хрупкое равновесие тишины и света. В храме  полутемно. Солнечные лучи пробивалются сквозь узкие окна, ложась золотыми полосами на старинные иконы.  Людей немного. Человек десять. Одни стоят молча, кто-то шепчет молитвы.
Андрей приехал сюда специально. В плотном графике дежурств выкроил один день, чтобы побывать в этом уголке дотлевающего на Украине православия. 
Свято-Успенский мужской монастырь возник в начале XIX веке. Именно тогда появились первые монахи и верующие, ищущие уединения и духовного наставления. Монастырь сразу стал центром притяжения: здесь служили подвижники, развивалась духовная жизнь.
В годы революции и атеистических гонений монастырь был закрыт. Возрождение его началось в конце XX века. Но не прошло и пятидесяти лет, как жизнь обители опять оказалась под угрозой уничтожения. Пока еще монастырь живёт, стараясь не привлекать к себе внимание властей: совершаются службы, звучит колокольный звон. Но паломников все меньше. Это небезопасно. Посещение монастыря Украинской православной церки становится актом государственной измены.

Андрей подошёл к мощам преподобного Кукши Одесского. Говорят, возле него исцеляются...
- Сынок, - окликнула сзади женщина лет пятидесяти. – Ты не стой, ты проси о здравии... И не думай ... Всем помогает, и тебе поможет...
О чем просить святого? У него все есть. Он абсолютно здоров физически.
Депрессия? Она почти у всех. Постоянная тяжесть на сердце? Так это тоже у всех – признак сумасшедшего времени.

Андрей просить не стал. Постыдился... В глубине души он понимал, что только сам может выбраться из ловушки, в которую попал, не выбирая ее в свою жизнь. «Времена не выбирают, в них живут и умирают»... Как точно сказано... Время жить, время создавать, но и время умирать... Что ты скажешь Богу? Вот конкретно ты? Он дал тебе жизнь, но дорогу ты волен был выбрать сам. Сложную – да, часто обманчивую – да. Но это всегда твой выбор. Конечно, старт у всех разный, а вот финиш, пожалуй, должен быть одинаков – понимание того, зачем все это было... Ради чего...

«Бог есть любовь»...  Но если это так, то почему столько зла, страданий, одиночества? Может быть, раз от раза мы делаем неправильный выбор? Мы все время ошибаемся? Женимся не на тех, работаем не там, дружим не с теми. Но это наш выбор. Только наш.
Эта простая мысль потрясла Андрея. Все дело в выборе... Но как сделать его правильным! Как разобраться, что хорошо, что плохо? На поиски ответов может уйти вся жизнь. Но, может быть, в этом и путь?
Бог не обещал людям, что жизнь будет лёгкой и без страданий. Но Он обещал быть с ними в каждом испытании. Может быть, Его любовь не в том, что Он убирает крест, а в том, что помогает его нести?

Из дневника Андрея:
«В чем разница между верой и знанием?  Знание –это константа. Я знаю, и сомнений нет. Знание изнутри.  С верой по-другому... Сначала -  «я хочу верить, но сомневаюсь». Потом вера робкая, сменяемая сомнениями и размышлениями. Потом вера глубокая, проникновенная, задевшая душу до конца. Знание же –это просто абсолютная уверенность в существовании Творца. Пришла из ниоткуда, сама по себе. Просто есть и все. Это как день. Человек знает, что день есть  сейчас и завтра будет, и всегда. Так и знание Бога. Знание, что он просто есть. Как факт. Без всяких сомнений. Потому, я думаю, знание, вера и уверенность в Боге – это единое целое».
Андрей решил уйти в конце сентября. Серое, печальное время. Начинаются дожди, погода портится окончательно, а море штормит день за днем.
В деревню он не поехал и больше не поедет. Надо пристроить кота. С этим проблема.
Вечером зашел к соседке:
- Софья Борисовна, только не гоните меня... Мне надо уехать. Надолго. Возьмите Жорку к себе... Очень прошу... Я вам денег дам... Столько, сколько скажите...
Андрей достал кошелек и положил на стол две тысячи.
- И, да, вот еще ключи... Пусть у вас будут. Если мать приедет, отдадите. Я ей потом сообщу.
Рано утром Андрей отправился к морю. Он взошел на пирс, достал из кармана телефон и выбросил его далеко в воду. На трассе поймал машину и двинулся на север – туда, где никто и никогда его не будет искать.
...
Красота Полесья особенная: дикая, тихая, почти магическая. Страна тихих озер и тайн. Леса до горизонта, и тропинки, ведущие к заборошенным деревням, где остановилось время. Каждая тень, каждая росинка и  каждый луч солнца имеют значение. И красота не броская, тихая. Место Бога, забытого людьми.