Отомстил

Дым от костра едко щипал глаза, смешиваясь с запахом сырой земли и тревоги. Где-то вдалеке, словно приглушенный пульс, отдавался гул артиллерии. В блиндаже, пропахшем порохом и усталостью, собрались бойцы. Не для веселья, нет. Для того, чтобы хоть на миг заглушить тот холодный, липкий страх, что пробирался под кожу перед очередным броском.
"Спирт, братцы, спирт," – прохрипел старый сержант, разливая по мутным стаканам мутную жидкость. – "Не для того, чтобы страх залить, как некоторые думают. Это вам не бабьи сказки. Это простое, самое простое противошоковое. Чтобы сердце не выпрыгнуло из груди, когда по вам начнут бить."
Разговоры были тихие, обрывистые. О доме, о женщинах, о том, кто вернется, а кто нет. В воздухе висело напряжение, такое плотное, что казалось, его можно потрогать.
И тут, в самый разгар этого молчаливого прощания, дверь блиндажа распахнулась с такой силой, что затрещали доски. На пороге стоял Петр. Молодой, еще совсем мальчишка, с горящими глазами и перекошенным от обиды лицом.
"А меня, значит, не позвали?" – прошипел он, и в его голосе звучала такая горечь, что даже опытные бойцы вздрогнули.
Его не пригласили. Он обиделся. И вот теперь стоял, словно грозовая туча, готовая разразиться.
Мужики переглянулись. Кто-то попытался что-то сказать, но Петр уже шагнул внутрь. В его руке, блестящая в тусклом свете керосиновой лампы, была граната. Ф-1. С выдернутым кольцом.
"Вот вам!" – крикнул он, и с глухим стуком бросил ее на стол, прямо между стаканами.
Секунда тишины. А потом – инстинкт. Все, кто был в блиндаже, мгновенно рухнули на пол, прижимаясь к земле, закрывая головы руками. Звук гранаты, даже учебной, был достаточно убедительным.
Петр же, словно одержимый, метнулся к столу. Схватил стаканы, залпом осушил их один за другим. Горящая жидкость обожгла горло, но, казалось, не принесла облегчения. Его лицо все еще искажала обида, смешанная с каким-то диким отчаянием.
И тут же, не сказав ни слова, он выскочил из блиндажа, оставив после себя лишь запах спирта и недоумение. В руках он держал свою учебную гранату, ту самую, что только что бросил на стол.
Бойцы, медленно поднимаясь с пола, смотрели друг на друга. Страх, который они пытались заглушить, на мгновение сменился шоком. А потом, когда осознание вернулось, кто-то тихо рассмеялся. Смех был нервный, надрывный, но он был.
"Вот же ж черт," – пробормотал сержант, поднимая с пола свой стакан. – "А мы думали, он нас всех взорвет."
В тот вечер, перед рассветом, перед боем, они выпили еще. Но теперь в их глотках, помимо спирта, чувствовалась и другая горечь. Горечь от того, что даже в аду войны, человеческие обиды могут быть сильнее страха смерти. И что иногда, даже самая страшная угроза, может оказаться всего лишь детской шалостью, приправленной обидой и гранатой.