Иерусалимский таксист с семейным подтекстом

ИЕРУСАЛИМСКИЙ ТАКСИСТ С СЕМЕЙНЫМ ПОДТЕКСТОМ
(юмористический рассказ с элементами просветления)

Послушала я как-то Карцева — рассказывал он про Одессу. Не впечатлил. Особенно его заигрывание с Путиным и какой-то анекдот «от одессита». Анекдот был такой же одесский, как я — японка.
Я ведь бывала в Одессе, когда она ещё говорила на смеси идиша и русского — без «ша», без надуманного сленга, без стендап-грима. Тогда шутки пахли селёдкой, а не микрофоном.
Но вот история про таксиста, возившего его по городу, напомнила мне мою — иерусалимскую.

После короткого гастрономического знакомства с будущим мужем (тогда я, конечно, ещё не знала, что он будущий) он предложил показать мне «свой Иерусалим».
Я подумала: ну, будет экскурсия — старый город, купол, специи, кофе на углях... Куда там!

Первой остановкой стала старая «Адасса».
— Здесь я родился, — гордо сказал он.
Смотрю: здание, как после бомбёжки. Видимо, собирались реставрировать… или уже передумали.

Потом он повёз меня к месту, где стояла вила его деда — великого ребе, гаона Моше Эпштейна.
— Стояла, — уточнил он. — Теперь здесь будет частный дом.
Я мысленно отметила: каждое новое поколение строит свою версию Вечности. Иногда — с бассейном.

Он рассказывал о детстве, о том, как в Иерусалиме ели кугл «с перцем и на мёду».
Слушала я, кивала, а мысли бродили где-то между духовностью и глюкозой.
— Самый вкусный кугл — как жизнь, — сказал он. — Горячий, сладкий и немного обжигает.
Если мужчина говорит о жизни через еду — это надолго. В смысле, на весь обед.

Следующей остановкой стали его родители.
— Вот, — сказал он, — здесь нас было пятеро. Двухкомнатная квартирка по типу советской хрущёвки, только с израильской тоской по простору.
— Но у нас была ванная! — гордо сообщил он. — И у каждого — своя кровать!
В стране, где у половины народа душ — роскошь, это звучало почти как декларация независимости.
— А ещё у меня был трёхколёсный велосипед, — добавил он. — Многие и мечтать не могли!
У кого в детстве был трёхколёсный велосипед — тот и в браке будет крутить педали один.

Мамань встретила нас чонтом, оставшимся после субботы. Чонт был густой, как совесть, и тяжёлый, как тёща в гости. После него можно было размышлять о смысле жизни и о месте фасоли в мироздании.
Папаша — киевский еврей, один из основателей «Эгеда», сохранил русский на уровне моей внучки: «ты и я не понимая». Он гордо достал пожелтевшую газетёнку «Наша страна» и сообщил:
— Я не был сионистом! Я — коммунист!
И сбежал, говорит, с Подола, когда ему было двенадцать. За романтикой.

Вот она, подлинная история сионизма: от Подола — к «Эгеду», от коммунизма — к чонту.

Башка трещала от боли и усталости — то ли от чонта, то ли от супер-баек, растянувшихся от Киева до Иерусалима через службу в иорданской армии, благодаря которой и были куплены эти не всем доступные двухкомнатные апартаменты и акция компании «Эгед».
Боль пульсировала с такой силой, будто по голове прошлись танком — не символически, а по всем извилинам.

Но мой будущий не унимался. Он решил продолжить экскурсию по «священным местам».
— Дальше — кладбище, — сказал он с какой-то торжественностью. — Там похоронены мои бабушки и дедушки.

Я вздохнула, вдохнула благочестивый воздух, устроившись на заднем сиденье «Форда», и... уснула. Глубоко, с миром в душе.
Проснулась уже у своего дома. Он сказал устало:
— Ты заснула на дедушке. (Слава Богу, не на бабушке.)
— Ну, хоть не на чонте, — ответила я.

С тех пор я знаю: экскурсия по семейной истории — самое надёжное снотворное.
А Иерусалим у каждого свой. У одних — с ребе и чонтом, у других — с кофе и чувством юмора.
Каждый иерусалимец мечтает показать женщине свой Иерусалим — особенный, неповторимый.
Но у всех он начинается с роддома и заканчивается кладбищем.

Н. Л. ©