Откровенно говоря...

(Серия миниатюр)

История 1: Детский сад;

Детский сад — это архипелаг, который навсегда остается в памяти особым, ни на что не похожим ландшафтом. Первая модель большого мира, уменьшенная до размера песочницы и спальни с аккуратно застеленными кроватками. Именно здесь, среди запаха манной каши и акварельных красок, закладывается фундамент нашей социальной судьбы.

Я на этот архипелаг так и не ступила. Хронические болезни стали для меня непреодолимым океаном, отгородившим от шумного берега, где другие дети учились дружить, ссориться и мириться. Жалею ли я? Нет, прошлое не перепишешь. Но я смотрю на этот феномен как антрополог на неизученное племя: с пониманием, что пропустила ключевой ритуал инициации.

Мое детство было другим — тихим, домашним, предсказуемым. Я не знала, что такое война за лучшую лопатку или предательство в лице друга, внезапно перешедшего играть в другую команду. Не знала и радости коллективной шалости, затеянной шепотом в раздевалке, или гордости за общую победу в утреннике. Моя социализация напоминала не плавное обучение плаванию, а бросок в глубокую воду школьного двора, где все уже были своими, а я одна оставалась «чужой».

Я выросла индивидуалисткой. Мне всегда было проще с книгами, чем с людьми. Проще придумать мир, чем договориться о правилах игры в существующем. Эта привычка к одиночеству, ставшая чертой характера, — прямое следствие того, что я миновала первую школу коллективного бытия.

Нужен ли детский сад? Безусловно. Я видела это на своих детях. Для старшей он стал теплицей, где зародилась дружба, длящаяся до сих пор. Она научилась там лидерству, компромиссу, нежной заботе о младших. Для младшего сад стал суровой школой выживания. Конфликты, несправедливые, с его точки зрения, обвинения воспитательницы закалили его характер, как сталь. Он рано узнал, что мир не всегда добр, и научился давать сдачи — словом и делом. Из скромной тихони он превратился в человека с железной волей и ясными амбициями. Опыт уникален, но он необходим — как первая прививка от реальности.

Иногда, проходя мимо детского сада, я останавливаюсь и наблюдаю. Это целая вселенная со своими законами. Кто-то бежит к воротам, радостно размахивая рукой воспитательнице. Кто-то упирается, его маленькое тело становится тяжелым и безвольным от страха перед этим отчужденным миром. И за каждым таким «хочу» или «не хочу» — своя история.

Я думаю и об истории этого института. После революции детские сады открывались как утилитарная необходимость — освободить женские руки для работы. Но со временем эта утилитарность превратилась в нечто большее. Дети стали получать не просто присмотр, а систему ценностей, энергию, мировоззрение чужих взрослых. И эта энергия могла быть животворной, а могла — чужеродной и токсичной. Воспитательница, уставшая и раздраженная, могла навсегда поселить в душе ребенка чувство вины. А другая — доброй улыбкой и вовремя рассказанной сказкой — могла залечить первую обиду, нанесенную сверстником.

Если бы у маленькой меня был выбор, я бы, наверное, выбрала маленький садик в нашем старом квартале. Там, где воспитатели с мудрыми, уставшими глазами разговаривали на языке, полном терпения. Возможно, их ровная, спокойная доброта смягчила бы мой категоричный нрав, научила смотреть на людей не так строго, привила бы ту самую «философскую» гибкость, которую мне всю жизнь приходится вырабатывать в себе с таким трудом. Может быть, погасила бы бурный внутренний огонь, что часто обжигает и меня, и окружающих.

Дети — не просто губки, впитывающие информацию. Они — жидкий бетон, в который в раннем детстве закладывается арматура характера. Потом, во взрослой жизни, мы лишь штукатурим этот бетон, красим его, вешаем на него декор полученных знаний и опыта. Но изменить его внутреннюю структуру, вынуть старую, кривую арматуру и заменить ее на новую — уже почти невозможно. Все, что мы можем, — это укреплять и латать.

Поэтому, дорогие родители, выбирайте этот первый «архипелаг» для своих детей с умом и сердцем. Прислушивайтесь не только к отзывам, но и к своей интуиции, к реакции самого ребенка. Это его первое самостоятельное путешествие. Но обязательно отправляйте его в это плавание. Потому что, наблюдая за тем, как ваш ребенок строит свои первые мосты и переживает первые бури, вы и сами, возможно, вспомните что-то очень важное о себе. Что-то, что давно забыли в суете взрослой жизни. И кто знает, может быть, ваш ребенок, вернувшись домой, научит вас заново той простой и мудрой науке, которую мы, взрослые, зовем детством.

История 2. Солнечный мальчик, вера мамы и моя личная трансформация

Сколько бы я ни встречала в жизни людей – ярких, знаменитых, гениальных – порой именно те, кого мы не знаем, оставляют неизгладимый след. Так произошло и со мной, благодаря одной женщине, которая, скорее всего, даже не догадывается о моем существовании.

Это было в одном известном фитнес-клубе, куда, как в рассадник талантов, стекались певцы, актеры, телеведущие. Я тоже там была, общалась, наблюдала. И вот однажды мой взгляд упал на маленького мальчика. Солнечный, светлый, с синдромом Дауна. Он плавал в бассейне под чутким присмотром персонального тренера. Его окружала атмосфера такой безусловной любви и поддержки, что казалось, он купается в настоящих лучах.

Я тогда подумала: какая же невероятная мама у этого ребенка! Как она верит в него, сколько возможностей дает, сколько сил вкладывает в его развитие. Глядя на него, я верила, что у этого мальчика все будет хорошо, несмотря на синдром.

Эти мысли эхом отозвались в моей душе. Мой собственный сын в тот момент тоже переживал непростой период: ему поставили диагноз "острое нарушение речи", он поздно начал говорить, ему было сложно общаться, заводить друзей. Он защищался кулаками, не имея возможности выразить свои чувства словами. И я поняла: ему не хватает именно того, что было у того солнечного мальчика – веры. Веры мамы - моей веры.

Эта, еще незнакомая мне мама, стала для меня настоящим вдохновением. Ее пример показал, что дети, несмотря на особенности, – это просто дети. Им просто нужно чуть больше внимания, чуть больше веры. Я привела своего сына в тот же фитнес-клуб. Он начал плавать, как и тот солнечный мальчик, на соседней дорожке.

И начались перемены. Мой сын становился спокойнее, его речь – управляемее. Совместно с другими специалистами и множеством развивающих занятий, он начал преображаться. Сегодня он – обычный, нормальный подросток. Хорошо говорит, учится без троек, изучает два иностранных языка, увлекается IT-технологиями, пишет код. У него есть мечты, он знает, кем хочет стать.

Недавно я была на концерте и увидела его – того самого солнечного мальчика. Он выступал на сцене, пел вместе с известным артистом, вел активную медийную жизнь. А потом на сцену вышла его мама. Тогда я уже знала, кто она – потрясающая актриса, невероятная женщина Эвелина Блёданс.

Эта встреча, пусть и односторонняя, стала для меня поворотным моментом. Она показала, что вера, любовь и труд способны творить чудеса. Что даже в самых непростых ситуациях можно найти силы, чтобы помочь своему ребенку раскрыться и жить полной жизнью. И я благодарна этой женщине, даже не знающей о моем существовании, за то, что она своим примером подарила мне надежду и веру в моего сына.

История 3. Аромат чёрного хлеба

Ох, это воспоминание — как аромат того самого, давно забытого, но такого родного  чёрного хлеба! Советский шопинг… Для моих детей это звучит как фраза из фантастического романа. Для меня — как страница из самого настоящего, прожитого детства.

Помню тяжесть трехлитрового бидона в руке. Он был не просто посудой — он был испытанием на зрелость. Его нужно было нести от молочного отдела до дома, стараясь не расплескать ни капли драгоценного, такого белого молока. И чувствовать себя почти героем, когда мама, принимая бидон, одобрительно кивала.

Помню магию гастронома. Продавщицы в белых халатах, похожие на жриц, владели сакральными знаниями. Они отмеряли куски масла и сыра невесомой струной, а затем заворачивали их в шуршащие кульки из серой, удивительно прочной бумаги. Из этих кульков никогда ничего не просыпалось — это было чудо.

И запах… Особенно в хлебном отделе. Тот самый, глубокий, кисловато-сладкий аромат черного хлеба. Он был настолько густым и настоящим, что его, казалось, можно было потрогать. А хрустящая, поджаристая корочка была предметом священной братской войны — деликатесом, ради которого можно было и поссориться, и тут же помириться.

Помню сокровища: треугольные пакеты молока, бутылки с разноцветными крышками-фольгой, карамельные подушечки «Дунькина радость» по 11 копеек за сто грамм. А колбаса, которую папа привозил из командировки! Ее тонко нарезанные ломтики на бутербродах были целым событием, маленьким праздником посреди недели.

С одеждой была отдельная история. Мы носили то, что покупали родители. Но в шестнадцать лет случилось чудо. Месяц работы школьной уборщицей — и вот она, моя первая самостоятельно купленная вещь! Блузка из металлизированных нитей, ослепительно блестящая, как новогодняя гирлянда. Для меня это был триумф свободы. Для мамы — тихая катастрофа. Но она смолчала. Это была моя вещь, купленная на мои деньги.

Сейчас все иначе. Мир магазинов уместился в экране смартфона. Удобно, быстро, дешево. Но иногда, поймав в современной булочной случайный, слишком правильный и стерильный запах, я снова чувствую тот, настоящий, хлебный дух. И снова я в гастрономе, с бидоном в руке, а в кармане лежат заветные монетки на «Дунькину радость».

Пусть эти воспоминания останутся со мной. Они — не просто след ушедшей эпохи. Они — часть меня. Мое личное, ни на что не похожее сокровище.

Итория 4. Первое сентября…

Первое сентября… От одного этого словосочетания в воздухе расходится кругами что-то торжественное, трепетное и безвозвратно ушедшее. Это не просто дата в календаре. Это запах новой кожицы на учебниках, скрип паркета в актовом зале и ощущение себя — маленькой, но бесконечно значимой частицей большого мира.

А вот и я. Коричневое платье, накрахмаленный до хруста белый фартук, лаковые туфли, в которых неудобно, но очень красиво. Два белых банта на голове — размером с хорошие бублики, — которые упрямо норовят улететь, словно пара голубей. В руке — портфель, пахнущий тайной и взрослостью.

Но главный герой этого дня — не я. Главный герой — он. Букет гладиолусов. Ростовой, я бы сказала. Розово-белый, устремленный в небо, как целая батарея праздничных ракет. Он был почти моего роста, этот ботанический гигант! Я до сих пор ловлю себя на мысли: откуда в те времена взялась эта всесоюзная страсть к гладиолусам? И куда они все подевались сейчас? Сегодня этот цветок кажется мне этаким аристократом, случайно затесавшимся в демократичную компанию садовых цветов.

А тогда… Тогда он был факелом, знаменем, символом. На школьной фотографии я безошибочно узнаю себя именно по этому цветочному монолиту. Вокруг — море одноклассников с аккуратными, приличествующими случаю букетиками астр и георгинов. А я — с этим розовым исполином, который немым криком заявлял на всю линейку: «Смотрите! Здесь идут я и мой персональный цветочный лес!»

Потом в жизни было много цветов. Романтичные розы, нежные тюльпаны, строгие каллы. Но тот первый, парадный, почти несуразный в своем великолепии букет так и остался самым ярким, самым врезающимся в память.

И знаете, мне иногда хочется, чтобы кто-нибудь подарил мне сегодня такой же. Не на первое сентября, а просто так. Этот устремленный ввысь «сноп» из детства. Как напоминание. О том, что настоящее величие — оно иногда в этой самой наивной, чуть смешной, но такой искренней помпезности. О том, что самые прочные воспоминания вырастают из самых неожиданных, самых громоздких и самых прекрасных вещей.

Спасибо тебе, мой ростовой, розово-белый гладиолус. Ты был не просто цветком. Ты был главным аккордом в симфонии моего первого школьного дня. Моим личным стартом.

История 5. Евпатория и привкус детства на солёном ветру

Для меня путешествие начиналось не на вокзале. Оно начиналось на кухне, с запаха жареной курицы и вареных яиц. Папа, военный, не мог возить нас далеко, и потому поездка в Крым была событием вселенского масштаба. Дорога на поезде длиной в три дня была не испытанием, а священным ритуалом. Развернуть на столике в купе теплый, запотевший сверток с курицей в фольге, обмакнуть хрустящий огурец в крупинки соли, до хрипоты спорить с братом о том, кому достанется горбушка хлеба — это был первый, дорожный акт большого спектакля под названием «Отпуск».

А потом появлялась она — Евпатория. Не просто город, а залитый солнцем миф моего детства. И сердцем этого мифа был военный санаторий. Для родителей — лечение, для меня — целая вселенная, заключенная в каменный забор.

Какая же это была вселенная! Не корпуса — белоснежные дворцы с колоннами. Не парк — джунгли, где можно было заблудиться к великой радости. Не столовая — гигантский банкетный зал, где царил волшебный запах компота и котлет. Территория жила своей жизнью: утром — очередь за кислородными коктейлями, такими воздушными, что казалось, пьешь само детство; днем — собственный пляж с золотым песком и топчанами, куда пускали по заветным курортным книжкам; вечером — кино в кинотеатре или танцплощадка, откуда доносились мелодии, навсегда ставшие саундтреком того лета.

А за забором, словно искуситель, манил парк аттракционов. Его музыка доносилась до нас, смешиваясь с криком чаек. Мы, дети, быстро научились искусству дипломатии с охранниками, и забор для нас становился условностью, как и все взрослые запреты в этом волшебном мире.

Тот санаторий был для меня не местом отдыха. Он был воплощением абсолютного, безоговорочного счастья. Миром, где не было проблем, а были только приключения.

Прошли годы. Теперь я везу в Евпаторию своего сына. И каждый раз сердце обрывается. Мы подходим к знакомым воротам, и я вижу не белоснежные дворцы, а облупленные стены. Не ухоженный парк, а одичавшие заросли. Не кипящую жизнью территорию, а тишину забвения. Сквозь яркую крышу кинотеатра прорвались деревья, а у входа в столовую вместо смеха — лишь ворох сухих листьев.

Очень хочется верить, что он воспрянет. Что кто-то вдохнет в эти стены новую жизнь. Я бы купила туда путевку. Не ради лечения, не ради моря. А ради того, чтобы пройти по этим аллеям и вновь, хоть на мгновение, услышать эхо своего смеха, почувствовать на губах вкус того самого кислородного коктейля и понять, что самое главное чудо того места не в его стенах, а в нашей памяти.

И пока мы помним этот запах жареной курицы в дороге, этот соленый ветер и тот восторг от обладания курортной книжкой — тот мир жив. Он просто переехал. Прямо в сердце. И он по-прежнему пахнет морем, акацией и безвозвратно ушедшим, таким бесконечно дорогим детством.

История 6. Мода от мамы, Бурда Моден и спасительный крючок: моя битва за собственный стиль.
 
Мой первый модный протест случился еще в детстве. Это была тихая, но отчаянная партизанская война против родительского вкуса. Меня одевали. Одевали тепло, добротно, практично и… без моего участия. В моем гардеробе не было «любимой» вещи. Были — «удобные», «ноские», «перешитые из папиной куртки». Я с тоской смотрела на одноклассниц в их модных платьицах и чувствовала себя дурнушкой, одетой в одежду из добротных тканей и кашемира.

Мой бунт был тихим и созидательным. Если мир отказывался одевать меня так, как я хочу, значит, я одену себя сама. Моим оружием стали иголка и крючок.

С шитьем меня на время спас «Бурда Моден». Эти журналы, добытые неведомым путем, были для меня как «Малая земля» для десантника — плацдармом в мире взрослой, европейской моды. Я не понимала половины терминов, но фанатично переводила выкройки, колдовала над припусками на швы и верила, что из этого куска ткани вот-вот родится нечто прекрасное. Чаще рождалось нечто… экспериментальное. Но это было мое.

Настоящее спасение пришло с другого фронта — от соседки бабушки Ульяны. Моя собственная бабушка, виртуозная кружевница, вязала ажуры, достойные музея, но не находила времени для ученицы. А Ульяна, простая и терпеливая, показала мне магию. Как из одной петли рождается вторая. Как столбики с накидом складываются в узор. Как бечевка в руках превращается в полотно. Это было откровение. Крючок в моих руках стал волшебной палочкой.

Студенческая бедность превратила хобби в необходимость. Я вязала свитера, шапки, шарфы. Потом, в роддоме, когда другие читали журналы, я вывязывала пинетки. «А, это та, которая вяжет!» — говорили про меня. Я вязала для дочки целый мир — платья, кофточки, комбинезоны. Каждая вещь была заговором, материализованной любовью и моим личным манифестом: «Мы будем одеты не так, как все, а так, как я хочу».

Шитье вернулось ко мне как более сложный, но и более амбициозный вызов. Я училась на старых вещах, как патологоанатом — распарывала швы, изучала крой, перелицовывала, перекраивала. Сшитое своими руками пальто было для меня важнее любой дипломной работы. Оно было доказательством: я могу.

И вот парадокс: как только я начала нормально зарабатывать и смогла позволить себе любую магазинную вещь, я… остановилась. Игла и крючок мирно уснули в шкатулке. Пресыщение? Усталость? Нет. Я думаю, я просто доказала себе всё, что хотела. Я выиграла свою тридцатилетнюю войну за стиль. Я больше не чувствовала себя жертвой чужого вкуса. Я могла творить его сама, а потому обрела право и просто покупать его.

Но я ни о чем не жалею. Я уверена, что каждая женщина должна пройти эту школу. Не для экономии, не для оригинальности. А для суверенитета. Чтобы знать, что твой образ — это не прихоть безликого рынка, а твой личный выбор. Чтобы в мире массового потребления оставаться уникальным творцом. Потому что нет большей роскоши, чем надеть на себя не просто вещь, а часть своей души, терпения и победы.

История 7. Силуэт вдали

В лихие девяностые любовь случалась быстро, как дорожное происшествие. Мы столкнулись на улице, два студента, разделенные асфальтом и работой. Через неделю я поняла — беременна. Новость ударила не радостью, а тихим ужасом. Началась суета: уговоры, разговоры с матерями. Все — тщетно.

Помню наш последний вечер. Мы сидели на диване, держась за руки в темноте. Ему нечего было сказать. Мне нечего было слушать. А потом он встал и пошел к двери. Я не плакала. Я просто смотрела, как его силуэт растворяется в сумерках подъезда. Этот силуэт, уходящий вдаль, стал моей первой иконой. Иконой одиночества.

Силы брать было неоткуда. В моей семье не было примеров таких драм. Моими учебниками стали фильмы. «Просто Мария», «Москва слезам не верит»… Я училась у экранных героинь стойкости, как другие учатся по учебникам.

Он вернулся через год. Случайная встреча на набережной. У меня был лишь один, выстраданный вопрос: «Тебе никогда не было интересно?» Он пришел на день рождения дочери. С цветами, с деньгами. Мы съездили на юг — и у ребенка сняли диагноз «рахит». Север, бедность, студенческая беременность… Тело дочери помнило то, что я пыталась забыть. А потом он снова исчез. И снова — силуэт вдали. Теперь уже на долгие годы.

Мы уехали в Москву. Строили новую жизнь, где у него не было места. Но однажды моя десятилетняя дочь заявила: «Хочу найти папу». Я не врала ей никогда. Не сочиняла сказок о погибшем герое. Говорила правду: «Он есть, но не хочет с нами жить». И знала — эта правда ранит ее сильнее любой лжи.

Я нашла его первой. В соцсети. Нанесла упреждающий удар, отправив фотографию: «Вот, посмотри». Не прося ничего. Он примчался, сфабриковав командировку. Я познакомила дочь с отцом. И снова провожала его глазами. Силуэт. Все тот же.

Потом была моя поездка — знакомство с его матерью, спустя двенадцать лет. Мы перевернули ту страницу жизни и продолжили жизнь уже в дружбе. Я увидела в его глазах ту самую мольбу, которую ждала все эти годы. Мольбу о прощении. Мольбу остаться. То, ради чего, казалось, и выживала все это время.

И именно в тот момент я поняла страшную вещь: я не готова. Не из мести. Некогда было лелеять это чувство. Просто я, та, что годами ждала этого извинения, к тому моменту уже умерла. Ее место заняла другая — которая научилась жить, не тратя время на ожидание.

Тот силуэт, уходящий вдаль, есть до сих пор. Но я на него больше не смотрю. Я просто знаю, что он там. Где-то. А я — здесь. И это мой главный результат. Не прощение, не возмездие, а окончательное, свободное «до свидания», которое я сказала не ему, а той девушке на диване, что годами ждала, когда же этот силуэт, наконец, повернется к ней лицом.

История 8. Буратино: Моя пластиковая душа

Среди легионов кукол — пухлощеких советских пупсов, грациозных красавиц и импортных див — он был единственным сказочным героем. Буратино. Ярко-желто-красный, с задранным носом и вечным колпачком набекрень. На фоне кукольного великолепия он выглядел простовато, но именно в этого пластмассового мальчишку я влюбилась странной, беззаветной любовью.

Его мордочка стала моим талисманом в дни долгих, изматывающих болезней. Лежа под одеялом, я пила горькие сиропы и смотрела в его глаза-пуговки. Его пластиковая улыбка словно говорила: «Эй, не грусти! Приключения ждут!» Иногда я брала его с собой под одеяло, прижимая холодную пластмассу к горячему лбу, пытаясь согреть его и согреться самой от его незримой поддержки. Он был моим молчаливым союзником в борьбе с градусником и слабостью.

Потом он исчез — скорее всего, его отдали в детский сад, как это часто бывало. Но его отсутствие оставило пустоту. Годами я подсознательно искала его вздернутый нос на блошиных рынках и пыльных развалах.

И вот однажды я нашел его. На «Авито», среди сокровищ советского прошлого. Тот самый, один в один.

Теперь он снова сидит на видном месте. Так же беззаботно смотрит на меня своими глазами-пуговками. Его вечная пластиковая улыбка продолжает источать тот самый позитив. Я обрела не просто игрушку — а часть самого себя, того, кто умел бороться с хворями и верить, что впереди ждут приключения.

Он напоминает мне, что самые прочные связи иногда оказываются из желто-красной пластмассы. И что настоящие друзья, даже потерянные, всегда могут вернуться.

История 9. Как я выжила после деревенской свадьбы или ода манной каше.

Студенческие годы в Архангельске – это было нечто! Мой факультет гудел, как улей перед роением, собрав под своим крылом не только местных городских интеллигентов, но и отчаянных, колоритных ребят из самых потаенных, богом забытых уголков Архангельской области. Мы, городские, смотрели на них с легким трепетом: они говорили на своем, певучем наречии, знали, как ставить сети и рубить избу, а их истории о таежной жизни казались нам сказками из другого измерения.

И вот однажды, ничто не предвещало беды, в мою квартиру заваливается целая делегация. Лица, которые отродясь моего порога не переступали, сидели теперь на кровати, переглядывались и заговорщицки подмигивали. Я чую: пахнет керосином. Или дымом от предстоящих событий.

Разговор начинает Светлана. Её глаза, обычно наполненные вселенской тоской по чему-то безвозвратно утраченному, сейчас горели отчаянной надеждой.

- Вероника, ты только не отказывайся. Ты... ты мой последний шанс!

В голове проносится: «А почему я? Я что, похожа на спасителя мира? Или на фею-крестную, которая по взмаху палочки организует праздник?»

Оказалось, ситуация была шекспировской.

- У меня свадьба через неделю. А девушка, которая должна была быть свидетельницей... уехала. Взяла, понимаешь, и уехала! У меня уже всё: жених, свидетель, платье из капрона, которое мама на руках вязала, гуси зарезаны, баня топится! А свидетельницы, которая будет и выкуп вести, и конкурсы заводить, и гостей смешить, и нужные тосты подсказывать... такой нет! Ты! Ты больше всех подходишь!

Моё удивление было неприкрытым. Я? Вести свадьбу? В деревне? Я, чей свадебный опыт ограничивался парой душевных городских посиделок, где максимум развлечений – это найти туфельку невесты? А тут – деревня. Где, как я слышала, гуляют так, что земля под ногами ходуном ходит. Куда уж мне, городскому «задохлику» с моим интеллигентским прошлым? Но в глазах подруги читался такой немой крик, такая бездна отчаяния, что я сдалась. Пожалела. Согласилась.

***

Дорога стала первым испытанием. Мы тряслись в стареньком «пазике», который, казалось, собирался на ходу. За окном мелькали бесконечные леса, темные и густые, как будто сама природа охраняла эти места от чужаков. Воздух, хлынувший в салон на очередной остановке, был холодным, свежим и пах смолой и мхом.

Дом родителей невесты встретил нас разноголосицей и теплом. Он был огромным, бревенчатым, пропитанным запахом свежего хлеба и сушеного веника. Меня поселили в горнице, где на стене висел ковер с оленями, а на подоконнике стояла герань – точь-в-точь как в детских книжках.

Знакомство со свидетелем, Сергеем, стало вторым актом драмы. Он был коренастым парнем с руками, привыкшими к топору, и смотрел на меня как на инопланетянку. Я развернула свой, с любовью составленный на двух листах, сценарий с играми, стишками и конкурсами.
Он посмотрел на бумагу, потом на меня, и медленно, с чувством, провел пальцем у виска.

- Ты что, с ума сошла? Ты думаешь, я в этом... этом цирке участвовать буду?

- А куда ты денешься, милый мой? – сказала я, стараясь звучать непоколебимо. – Ты же мой боевой напарник! Вместе мы сила! Поэтому давай, вникай!

Особенно он упирался, когда мы поехали в сельмаг за реквизитом. А когда я с торжествующим видом достала с прилавка и развернула самые огромные, в сине-белую полоску, семейные трусы, Сергей, мне показалось, задохнулся. Он покраснел так, что его лицо слилось по цвету с витриной с красными флажками. Продавщица Таня, женщина с добрым, уставшим лицом, хохотала так, что смахнула со стола пачку «Беломора».

И вот настал день. Утро началось с бани – дымной, жаркой, пахнущей березовым листом. Потом был выкуп. Я, поднапрягшись, вела его со всем своим городским артистизмом, а Сергей, скрипя зубами, изображал то сурового сторожа, то голодного медведя. К моему удивлению, к концу он втянулся и даже сам придумал пару каверзных вопросов для жениха.

Регистрация в сельском ДК прошла торжественно и немного скомкано. Все ждали главного – застолья.

***

И оно началось.

Стол, сколоченный из нескольких досок и накрытый в три слоя скатертями, ломился. Это было не просто застолье. Это была симфония северной кухни, гимн щедрости и умению запасать впрок.

Первое, что ударило в нос – это рыба.

Корюшка в кляре: Маленькие, хрустящие рыбки, пахнущие огурцом. Их ели целиком, с головами и хвостами, обмакивая в густую сметану.

Солёная семужка: Толстые ломти семги, просоленные в собственном соку с черным перцем горошком. Она была настолько насыщенного вкуса, что от нее слегка пощипывало язык.

Пироги-расстегаи: Не с сладкой начинкой, а с палтусом! Рыбья печень, нежнейшая, тающая, с луком и крутым яйцом, была запечена в румяном, чуть подсоленном тесте.

Потом пошли закуски.

Грибы: Не маринованные, а соленые грузди и рыжики. Они хрустели на зубах, отдавая смолистым ароматом хвои и соли. Их поливали нерафинированным подсолнечным маслом, пахнущим семечками.

Квашеная капуста: Не просто кислая, а с крупными брусничинами и тонкими дольками антоновки. Она была хрустящей, острой и освежающей.

Холодец: Непрозрачный, плотный, с разварными кусками свиных ножек и ушей. Его ели, обильно сдабривая хреном, от которого слезы вышибало мгновенно.

Горячее было настоящей осадой.

Жаркое по-деревенски: Не в горшочке, а в чугунной сковороде размером с колесо. Слоями: свинина, тушеная с луком и морковью, а сверху – золотистая, хрустящая картошка, впитавшая в себя все соки.

Дичь: Запеченный в печи гусь, чуть горьковатый от ягод можжевельника, которыми его нашпиговали. И томленая с луком и сметаной лосятина – темная, волокнистая, невероятно ароматная.

Щи «суточные»: Густые, как кисель, почти черные, с кислинкой, которая пронимала до костей. Их ели со сметаной и «закраюшками» – горбушками от домашнего хлеба.

И конечно, алкоголь. Не вино, а самогон-«первач», прозрачный, как слеза, и обжигающий горло. Его закусывали теми же солеными груздями или кусочком сала с чесноком.

Апофеозом, Эверестом этого гастрономического безумия, был торт. Не «Графские развороты», а «Архангельские руины» – многослойная конструкция из безе, пропитанных сгущенкой и переложенных обжаренными орехами. Он возвышался над столом, как айсберг, и был настолько сладким, что от него сводило скулы.

Я ела всё. Из вежливости, из любопытства, из чувства долга. Я пробовала каждое блюдо, запивая тем самым «первачом», от которого в груди разливалось тепло, а в голове – легкий, пока еще приятный, туман. Я наелась так, что дышать было тяжело. Казалось, я вобрала в себя всю сытую тяжесть русского Севера.

***

На следующее утро я проснулась от того, что мир медленно вращается. Голова гудела утробным гулом помпы. Первое, что я увидела, – это лицо тети Гали, матери невесты, которая с материнской заботой сунула мне под нос стопку с мутной жидкостью и соленым огурцом на краюшке хлеба.

- Подлечись, дочка, полегчает.

Мой желудок, переполненный вчерашним великолепием, взбунтовался. Я, как вскочу, отшатнувшись от стопки, как от огня, и закричала, голос мой был сиплым и слабым:

- Нет! Ничего не хочу! Ничего! Сейчас я сварю себе манную кашу, и мне хватит!

В доме воцарилась тишина. Все смотрели на меня, как на юродивую. «Манную кашу? После ВЧЕРАШНЕГО?»

А я уже брела на кухню, держась за косяки дверей. Кухня, еще вчера бывшая полем брани, сейчас была тихим и умиротворенным местом. Я нашла на полке синий бумажный пакет с манкой. Достала кастрюлю с отбитой эмалью. Налила молока – густого, парного, с жирной пенкой. Включила плиту.

Это был мой медитативный ритуал. Я стояла и смотрела, как молоко начинает медленно закипать, покрываясь пузырьками. Посолила – совсем чуть-чуть, три кристаллика, чтобы просто оттенить вкус, а не перебить его. Потом, медленно, тонкой струйкой, начала всыпать манку, постоянно помешивая старой деревянной ложкой. Я помешивала, как шаман камлает со своим бубном, заговаривая свою боль. Ни одного комочка. Я сварила её жиденькой, такой, чтобы она была не едой, а питьем, успокоением, белым флагом для моего организма.

Когда я налила её в глубокую тарелку, она была идеальной. Гладкой, шелковистой, теплой, как материнская ладонь. Я села за стол и съела первую ложку. Это был не вкус. Это было отсутствие вкуса. Отсутствие остроты, кислоты, жира, горечи. Это была нейтральная территория, перемирие между мной и вчерашним днем.

Я ела медленно, с наслаждением, закрывая глаза. Это было блаженство.

Потом подошел Сергей, все еще бледный. Посмотрел на мою тарелку.

- И что, вкусно?

- Попробуй, – сказала я.

Он взял ложку, зачерпнул изи кастрюльки, отправил в рот. Помолчал.

- А... а ничего, – буркнул он и наполнив свою тарелку быстро ее подчистил.

Потом подошла тетя Галя, попробовала, хмыкнула. Потом кто-то еще. Моя скромная кастрюлька опустела за пять минут.

- Вероника, – сказала тетя Галя, вытирая губы. – Это гениально. Просто и гениально.

Я сидела и понимала. Пир был велик, гулянка – эпична. Но настоящее счастье, оно оказывается, не в том, чтобы поглотить всё и сразу. А в том, чтобы найти свою единственную, правильную ложку манной каши. Ту, что поставит тебя на ноги. Ту, что будет тихой гаванью после шторма. И пусть она будет самой простой. Главное – чтобы своей.

История 10. "Крокодильчик" и уроки жизни на четырёх колёсах

Детство пахло бензином, машинным маслом и яблочной отдушкой для машины. Таким был запах нашего «Москвича-412», цвета сочной летней зелени, которого мы с братом прозвали «Крокодильчиком». Он был не просто машиной. Он был нашим рыцарем на четырёх колёсах, нашим убежищем и целым миром.

Я помню, как забиралась на заднее сиденье, обитое колючей тканью, и прилипала лбом к холодному стеклу. За окном проплывали не просто улицы — проплывала жизнь. Папа включал «Маяк», и под треск помех мы пели хором. «Крокодильчик» фыркал, вздрагивал на кочках, но вёз нас неуклонно куда нам надо — к бабушке, на дачу, в хвойный лес за грибами. Он вёз нас в счастье.

Особенной магией были вечерние поездки. Я лежала на сиденье, укутанная в плед, и сквозь сон видела, как огни фонарей проплывают над головой, как звёзды. В эти минуты «Крокодильчик» казался мне не машиной, а космическим кораблём, а я — его бесстрашным капитаном. Я засыпала с полной уверенностью: наш зелёный друг защитит нас ото всех бед.

Но однажды «Крокодильчик» не защитил.

Это был обычный зимний день. Мы ехали в гости, везли большой торт — огромную безешную гору, накрытую картонной крепостью. Мама бережно держала её на коленях, как новорождённого. Мы с братом болтали о чём-то своём, папа напевал под радио.

Помню, как он вдруг резко качнулся вперед. Прозвучал негромкий, но какой-то влажный, тяжёлый звук. Потом — стеклянный хруст. И тишина. Не обычная, а густая, давящая, звонкая.

Меня швырнуло вперед, я ударилась головой о что-то твёрдое. В глазах потемнело. Первое, что я увидела, придя в себя, — лицо брата. Оно было белым, а в глазах стоял немой вопрос. Потом я услышала мамин голос, сдавленный и чужой: «Всё в порядке... дети, с вами всё в порядке...»

Я посмотрела вперёд. Лобовое стекло было в паутине трещин. А на нём, перемешанные с осколками, прилипли куски безе и кремовые розочки. Торт, наша праздничная крепость, расплылся по торпедо жалким, сладким месивом. Он принял удар на себя, смягчив его для мамы.

В гости мы не поехали. «Крокодильчика» отогнали на эвакуаторе. У него была смята вся "морда".

С тех пор со мной что-то случилось. Исчезли сны о космических полётах. Теперь, садясь в любую машину, я непроизвольно ищу взглядом ту самую точку — место удара. Я стала тем пассажиром, который молча смотрит на дорогу, сжимая пальцы в кулаки при каждом обгоне. Я никогда не говорю водителю «поехали быстрее». Потому что я узнала страшную тайну: даже у самого верного «Крокодильчика» есть свой предел прочности. И хрупким бывает не только торт.

Те давние шишки на лбу давно сошли. Но остался другой, невидимый шрам — знание о том, что путь — это не всегда приключение. И да, я не вожу машину.

История 11. История одного полёта, или Как мечта о горах растопила лёд.

Моя история с лыжами — это сага длиною в жизнь. Путь от детского равнодушия до страстной, всепоглощающей любви, что и сегодня теплится в сердце, словно ждёт нового свидания с ветром.

В детстве лыжи были для меня чем-то абстрактным и далёким. Физкультура не вызывала энтузиазма, а от лыжных занятий я была и вовсе освобождена. Но, возможно, именно в те годы во мне тихо зародилась тоска по неизведанному — по той активности, что оставалась за горизонтом моих возможностей.

Повзрослев, я открыла для себя беговые лыжи. Неспешные прогулки по лесу были приятны, но стоило расстоянию увеличиться, а морозу укутать землю, как очарование таяло, сменяясь тяжестью и пониманием: это не моё. Долгие переходы без привалов казались испытанием воли, но полёта в них не было.

Всё изменилось с переездом в Москву и возвращением здоровья. Я вновь встала на лыжню в Сокольниках, но теперь — ради чистого удовольствия, для души. А где-то глубоко внутри уже жила другая, дерзкая мечта. Она манила скоростью, свободой и головокружительными спусками. Мечта о горных лыжах.

Однако моя профессия — фитнес и танцы — требовала бережного отношения к ногам. Риск травмы коленей на этапе обучения был слишком велик. Я откладывала мечту, словно дорогое вино, зная: для него придётся дождаться своего часа.

И этот час настал на склонах Эльбруса.

Первый раз на горных лыжах... и будто откровение. Вопреки всем страхам, я освоилась удивительно быстро. Уже через короткое время я не просто стояла — я летела, читая рельеф склона, как открытую книгу. Это было чудо, будто тело вспомнило то, чего никогда не знало.

За Эльбрусом последовали суровые пейзажи Поморского Севера, а потом и величественные Альпы. Каждый спуск был новым откровением, глотком адреналина и восторга. Горные лыжи подарили мне то, чего так не хватало в беговых, — ощущение полёта. Полного, безраздельного, окрыляющего.

Но жизнь, увы, вносит коррективы. Травма заставила сделать паузу — и с тех пор я не вставала на лыжи. Вернулась осторожность, а тело напоминает о прошлом страхе старыми шрамами.

Но когда я закрываю глаза и вспоминаю... О, это ни с чем не сравнимое чувство! Ты летишь с горы, и ветер бьёт в лицо, а ты в ответ вписываешься в вираж за виражом — вправо, влево, вправо, влево. Снег поёт под кантами свою ледяную песню, сердце выплёскивает наружу восторг, а на губах застывает улыбка, которую невозможно стереть. Потому что в эти мгновения ты по-настоящему жив, свободен и счастлив.

И я знаю — этот полёт ещё не закончен. Он лишь ждёт своего часа.

История 12. Ох, уж эта пресса!

С тех самых пор, как я обнаружила, что карандаши и слова слушаются меня куда лучше, чем, скажем, математические формулы или ноты с их предательскими паузами, моя школьная жизнь превратилась в сплошную редколлегию. Я была тем самым ребёнком, который добровольно задерживается после уроков. Я рисовала стенгазеты к всем возможным праздникам — от Дня знаний до «Прощания с азбукой», выводила плакатным пером заголовки на ватманах для доски почёта, писала сценарии к «Осенним балам» и «Весенним капустникам», брала интервью у завуча по воспитательной работе и даже у самого директора (представляете, какая я была храбрая!). Казалось, ни один лист бумаги в школе не мог обойтись без моего прикосновения, без моего старательного почерка или яркого рисунка на полях.

Но вот о чём я по-настоящему, до дрожи в коленках, мечтала — так это не писать для других, а чтобы написали обо мне. Чтобы моё имя, отпечатанное типографской краской, красовалось где-нибудь в газете или, на недосягаемой высоте, в каком-нибудь крутом детском журнале, вроде «Костёр». Я представляла, как открываю свежий номер, и там — мои стихи, моя фамилия, а вокруг — фанфары и восторженные отзывы читателей.

И вот, полная надежд и юношеской самоуверенности, я отправила свои стихи в этот самый «Костер». Мои стихи? О, это был шедевр! Гимн Родине-матери, ода бескрайним просторам, о том, как я люблю её всем своим пятилетним стихотворным опытом. Каждая строчка дышала пафосом и гражданственностью.

И вот приходит долгожданный конверт. Вскрываю его дрожащими пальцами. Ответ был сух и беспощаден: «Уважаемая автор! Ваши стихи не прошли отбор. Они слишком риторические».

Слишком риторические!
Эти два слова прозвучали как приговор. Они упали на мой нежный, только проклёвывающийся поэтический росток и… придавили его. Эта рецензия, первая в моей жизни и, что уж там, первая публикация-отказ, послужила поводом для медленного угасания моего стихотворного дара. Начав в пять лет лихорадочно рифмовать всё подряд, я примерно к двенадцати — четырнадцати годам вообще прекратила это делать. Ну а что? Зачем тратить время на «слишком риторическое»?

Долго ли, коротко ли, а мечта о строчке «о себе» в газете оставалась лишь робким огоньком на задворках сознания. Я выросла, получила профессию, и казалось, что детские амбиции остались там, в прошлом.

А потом, в двадцать пять лет, когда я уже и забыла, как выглядят эти самые «костры» из журналов, мир решил меня удивить. Я организовала авторскую программу для современных женщин — смелый, новаторский проект. И вот тогда, впервые, обо мне как об авторе написали небольшую статейку. И не где-нибудь, а в газете, которая принадлежала нашему телевизионному холдингу! Я читала её, кажется, раз сто, водя пальцем по буквам своего имени, пытаясь осознать: это правда про меня.

А потом… понеслось. Помню, как-то раз в городской газете вышла заметка про женщину, которая впервые на каблуках поднялась на 24-этажную высотку в рамках вертикального забега «Вертикаль» в день города. Вот уж где, казалось бы, риторика и лирика окончательно отошли на второй план, уступив место спортивному азарту и легкому безумию! Не трудно догадаться, что этой необычной, слегка сумасшедшей героиней, рискнувшей покорить городскую высоту на шпильках, была, конечно же, я.

Писали обо мне и в газетах, и в глянцевых журналах, посвящали посты в блогах, брали развёрнутые интервью. Сейчас у меня собственный творческий блог, и посвящён он, конечно же, в первую очередь моему творчеству, моим интересам, моим достижениям и в целом моему мировоззрению. Так что публикации о себе я читаю ещё достаточно часто, и это уже совсем не то затаённое, трепетное чувство, что было в двадцать пять. Скорее, приятное и органичное дополнение к творческому процессу.

Но вот последнее упоминание в прессе обо мне задело какую-то очень тонкую, звонкую струну в душе. Я стала лауреатом литературной премии имени Сергея Есенина «Русь моя», заняла первое место. Отголоски того события, конечно, доходят до меня до сих пор, и я иногда ловлю себя на мысли, глядя в окно: «Интересно, а в «Костре» им бы это понравилось? Или всё ещё 'слишком риторично'?»

Ирония судьбы, не правда ли? Та самая «риторика», за которую когда-то вынесли приговор, спустя годы принесла мне награду. И теперь я с улыбкой думаю о том маленьком девочке, которая так расстроилась из-за одного письма. Всё идёт так, как должно идти. Даже отказы. Особенно — отказы.

История 13. Кирпичик

Это было время, когда словосочетание «телефонные продажи» звучало бы как научная фантастика из романа братьев Стругацких. А мы, менеджеры, которых тогда гордо величали «агентами по продажам», были настоящими пехотинцами капитализма. Никаких тебе рабочих мест, компьютеров и, упаси боже, служебных телефонов. Нашим офисом был весь город. С кипой глянцевых прайсов под мышкой, с горящими от энтузиазма глазами и непоколебимой верой в силу личного обаяния, мы топали ножками от одной двери к другой, неся в мир свет рекламных возможностей. Я стояла у истоков этого безумия, ощущая, как под ногами зарождается новая, дикая и непредсказуемая Россия.

Перебравшись в Москву, я поняла, что масштаб моих «пеших прогулок» возрос до космического. Расстояния между потенциальными клиентами измерялись не кварталами, а часами в электричках и маршрутках. Я проводила в «поле» так много времени, что начала узнавать кондукторов в лицо, а свой рабочий стол в офисе видела реже, чем сиденье в общественном транспорте. И вот однажды судьба улыбнулась мне: в качестве оплаты за крупный рекламный заказ клиент предложил бартер. Не деньги, не товар, а нечто фантастическое — мобильный телефон!

В те времена «мобильник» был артефактом, знаком принадлежности к иному миру. Он был либо у «новых русских» в малиновых пиджаках, либо у киллеров в фильмах Балабанова. Выглядели эти аппараты соответственно — не как гаджеты, а как средства обороны. Мой будущий Sony Ericsson, хоть и считался верхом эстетики, всё равно напоминал добротный облицовочный кирпич. Но для меня он был Золотым Граалем, Священным Граалем и Кольцом Всевластия в одном футляре.

Окрылённая, я ворвалась в офис нашего рекламного агентства с криком: «Парни, у нас есть шанс получить мобильный!» В воздухе запахло жареным. Начались бурные дебаты о том, кому достанется этот символ статуса и прогресса. И тут наш руководитель, человек, чей рабочий день проходил в радиусе трёх метров от проводного телефона, с каменным лицом изрёк: «По правилам субординации, этот телефон должен быть у меня».

Вот тут во мне закипел праведный гнев полевого агента.
«Как это так? — вспылила я. — Я — самое мобильное звено этой компании! Я — ноги этого бизнеса! Этот аппарат должен достаться тому, кто постоянно в движении, а не тому, кто сидит на базе с прямой линией!»

Завязалась битва титанов. Логика и практическая необходимость схлестнулись с кабинетной субординацией и амбициями. Спор был жарким, но, к моему изумлению и восторгу, большинство коллег, включая мудрого начальника отдела продаж, который добровольно отказался от девайса, решили: телефон — мне. Потому что я — «в поле». Потому что я — «на передовой».

Но та победа оказалась пирровой. Директор, проигравший эту битву за «кирпич», затаил на меня глухую, холодную обиду. Эта история стала той самой трещиной, тем камешком, который, выскочив из фундамента наших отношений, вскоре привёл к тому, что я покинула компанию.

Зато телефон остался со мной. И служил верой и правдой. Надо было видеть лица людей в метро, когда я с важным видом извлекала из сумки этот увесистый агрегат, прикладывала его к уху и, щурясь от концентрации, старалась уложиться в те самые 10 секунд, которые тогда были бесплатными.
— Алло! — выдыхала я. — Перезвони мне на стационарный!
И кламла трубку. Ибо входящие были дороги, а каждая секунда разговора — на вес золота. Владеть мобильником в 1996-м было дорогим удовольствием, но это была настоящая революция. Революция в моей работе и в моей жизни.

И знаете? Я ни разу об этом не пожалела. Тот «кирпич» был не просто телефоном. Он был символом моей свободы, моей скорости и моей победы в той самой, первой битве за право быть мобильной. В битве, которая определила очень многое в моей дальнейшей жизни.

Истоия 14. Цой жив!

Признаться честно, я никогда не была великим ценителем организованных мероприятий. Вся эта возня с пропусками, давка в очередях, заранее расписанные сценарии — всё это напоминало мне какой-то слишком правильный, предсказуемый цирк. По пальцам одной руки можно пересчитать, сколько раз я добровольно покупала билет куда-либо. И то, скорее всего, по стечению обстоятельств, а не по жгучему, неконтролируемому желанию.

Но вот одно событие… Одно-единственное, на которое я попала, казалось бы, абсолютно чудом, врезалось в память так глубоко, что если бы мне сейчас предоставили такую возможность, я бы отдала очень большие деньги, чтобы пережить это снова. Да что там деньги — я бы, кажется, продала душу за билет в ту машину времени.

Это было давно. Обычный учебный день, пары, суета. Мой однокурсник, с виду самый заурядный парень, вдруг подходит и бросает как бы невзначай: «Хочешь на Цоя?»

Я чуть не поперхнулась воздухом. «Что? Ты шутишь? У тебя что, билет есть?» — спрашиваю, чувствуя, как сердце начинает колотиться где-то в горле. Я уже представила себе этот заветный клочок бумаги, магический пропуск в другой мир.

А он так, буднично, пожимает плечами: «Билета нет. Я там в охране работаю. Проведу».

Проведу.
Какая ирония судьбы! Не через официальный вход с билетом, а через чёрный ход, по знакомству, мимо всех этих правил и условностей. Так, без лишнего пафоса и без заветного бумажного доказательства, я оказалась в эпицентре легенды.

И что это было! Это был не концерт. Это было падение в другую реальность, в самый её энергетический эпицентр. С первых же аккордов всё привычное, будничное — учеба, проблемы, планы — испарилось, сгорело в пламени этой абсолютной, невероятной энергии. Зал (или стадион, уже и не вспомнить, всё слилось в один огненный шар) не просто пел — он выкрикивал, выдыхал каждую строчку, каждое слово, как своё собственное, как последнюю правду. Воздух гудел, дрожал, казалось, вот-вот лопнет от напряжения.

Я не стояла на месте. Я танцевала, подпрыгивала, подпевала, сорвав голос, махала каким-то случайно подвернувшимся шарфиком так, будто от этого зависела судьба вселенной. Я обнималась с незнакомыми людьми, с такими же, как я, фанатами, чьи глаза горели одной и той же немой мольбой и одной и той же яростной радостью. Мы были одним огромным, бьющимся в экстазе сердцем. Один голос на тысячи глоток. Одна вера. Одно племя.

В тот вечер я ощутила себя частью чего-то грандиозного, настоящего, живого. Это было чистое, ничем не разбавленное чувство принадлежности. Коллективный экстаз, который буквально перепаял что-то внутри, перевернул мой внутренний мир.

Я ушла оттуда оглушённая, с выжженной душой и полными карманами скомканных афиш и самодельных флаеров, купленных прямо у входа. Они ещё долго висели у меня на стене, эти потрёпанные листки с его лицом, словно священные реликвии, оберегающие от серости и обыденности.

И самая горькая, пронзительная ирония судьбы ждала меня впереди. Лишь спустя время я узнала, что этот концерт был одним из его последних. Буквально через несколько месяцев пришло то страшное, нелепое, обрубающее известие.

Именно поэтому я бы с такой неистовой готовностью, с таким отчаянным желанием вернулась в тот вечер. Не просто на концерт. На свидание с историей. На прощание с живой легендой, с частью эпохи, которую мне, по какому-то невероятному везению, удалось застать и почувствовать своей кожей.

Без билета, по чистому блату, по счастливой случайности, я получила опыт, который дороже любых денег и всех тиражей. Вот уж действительно, самые бесценные моменты жизни иногда приходят к нам совершенно бесплатно, безо всяких билетов. А потом становятся настолько дороги, что за их повторение готов отдать всё.

Цой жив. И тот вечер, запечатлённый в памяти, — лучшее тому подтверждение.

История 15. Первое увольнение.

Девяностые, провинция.
Безработица цвела таким пышным цветом, что даже сорнякам было тесно. Мне 22, на руках — малышка, а мужа нет и не было. Я перебивалась случайными заработками, потом устроилась учительницей — и поняла: на эту зарплату не то что ребёнка прокормить, на проезд до работы не наскрести. Отчаяние было таким густым, что его можно было резать ножом.

И тут — луч света. Знакомые предложили место администратора в только что открывшемся спортивном клубе. Зарплата — по тем временам космическая. График странный, с 8 до 13, но желающих почему-то не было. Я ухватилась за эту соломинку, как утопающая.

Клуб оказался местом пафосным. Его населяли жёны «новых русских» — существа в мехах и с манерами голодных пираний. С утра пораньше они обрушивались на меня со своими капризами, а я, вместо того чтобы лебезить и извиняться, вздумала огрызаться и делать замечания! Руководство проводило со мной «воспитательные беседы», но я была непробиваема. Гордость? Глупость? Не знаю. Но жалобы сыпались одна за другой.

В это же время моя подруга детства, крёстная моей дочери Лена, осталась без работы. Она всегда была моей противоположностью — тихой, скромной, удобной. В клубе как раз требовалась уборщица. Я, по глупости и доброте душевной, предложила ей это место — временно, пока что-то не найдёт.
— Я не могу, — сказала она, — мыть полы... Унизительно.
— Лен, сейчас не до гордости, — убеждала я. — Деньги нужны.
В итоге она согласилась.

И вот настаёт день, когда директор, устав от моих «выходок», вызывает нас обеих.
— Вероника, с тобой мы контракт продлевать не будем, — говорит она. — А вас, Лена, мы просим занять место администратора.

У меня в ушах зазвенело. Я смотрела на Лену, ожидая, что она сейчас взбунтуется, скажет: «Нет, это место Вероники!» Но она опустила глаза и тихо произнесла:
— Хорошо.

После этого я подошла к ней в раздевалке. Руки дрожали.
— Лена, ты в своём уме? — прошипела я. — Ты же знаешь, что я остаюсь без работы! Твоя крёстная дочь может голодать!
Она посмотрела на меня своими ясными, предательски спокойными глазами и сказала фразу, которую я запомнила на всю жизнь:
— Вероника, тебе всегда везло. А у меня, может, это единственный шанс.

Вот так. Мне «везло» остаться одной с ребёнком на руках. Мне «везло» метаться в поисках работы. А потом мне действительно повезло — я устроилась посудомойкой в привокзальную столовую. Это был ад. Запах старого жира, горы грязной посуды, крикливые повара. Но деньги были нужны позарез. Да и подкармливали там. Я проработала там полгода, стиснув зубы.

А потом что-то переломилось. Я ушла в продажи и неожиданно обнаружила, что моя боевитость и неуступчивость — это не недостаток, а главный козырь. Я быстро пошла вверх, а после дефолта 98-го, собрав волю в кулак, переехала в Москву. Слова Лены сбылись — мне стало везти. Я "везла" и мне везло.

С Леной наши пути разошлись. Я не могу осуждать её — голод и страх — плохие советчики. Но этот случай научил меня двум простым и жёстким правилам.

Первое: никогда не работать там, где тебя унижают. Жизнь слишком коротка, чтобы тратить её на нелюбимое дело.
И второе, главное: не тащить друзей в свою профессиональную жизнь. И не дружить с коллегами. Потому что работа — это джунгли, а в джунглях у каждого своя шкура на кону.

История 16. Ночи, наполненные бабушкиной любовью

Самые драгоценные моменты моего детства, те, что согревают душу даже спустя десятилетия, — это не яркие праздники или дорогие подарки. Это вечера, проведённые в старом доме моих бабушки и дедушки. Неважно, что подавали на ужин или какой фильм шёл по телевизору. Кульминацией дня, его тихим и совершенным финалом, был всегда один и тот же ритуал — как я укладывалась спать.

Их дом был особенным. Двухэтажный, деревянный, он походил на живое существо, дышащее историей и уютом. Высокие потолки, напоминавшие своды собора, создавали ощущение простора и защищённости. Деревянные рамы окон, потрескавшиеся от времени, не пропускали сквозняков, но зато хранили тепло протопленной печи и солнечных лучей, накопленное за день. А удивительная, почти мистическая слышимость превращала дом в большой музыкальный инструмент. Дверь в подъезд хлопала — и ты уже знал, что это вернулась тётя Люда с ночной смены. Ступени лестницы скрипели под чьей-то тяжёлой поступью — и вот уже на кухне гремит чайником дедушка. Эти звуки не раздражали. Они были пульсом дома, его ровным и спокойным дыханием, свидетельством того, что жизнь идёт своим чередом.

С наступлением вечера дом затихал, укутываясь в бархатную темноту. Лунный свет, пробиваясь сквозь занавески, рисовал на половицах причудливые серебряные узоры. А в самих оконных рамах, между стёкол, словно заговорённые сокровища, стояли трёхлитровые банки с брусникой и клюквой. Их ягоды, тёмно-рубиновые и прозрачные, под лунным светом превращались в волшебные камни, обещая на утро душистый морс или вареники с нежной кислинкой.

Но главным волшебством была, конечно, бабушкина перина. Мягкая, невесомая и в то же время невероятно объёмная, она была похожа на пушистое облако, готовое унести тебя в страну снов. Она принимала тебя в свои объятия, и ты мгновенно тонул в её неге, чувствуя, как усталость и дневные тревоги покидают тело. Огромная подушка, набитая, как мне тогда казалось, душистыми луговыми травами, пахла сеном, летом и чем-то неуловимо родным. А сверху — тяжёлое, стёганое ватное одеяло. Оно не просто грело, оно мягко прижимало к кровати, создавая ощущение полной, абсолютной безопасности, как будто невидимые руки обнимали и охраняли твой сон.

Засыпать под мерное, убаюкивающее тиканье настенных часов, слушая спокойное, ровное дыхание бабушки и дедушки из соседней комнаты, — это было высшей формой блаженства. Казалось, весь огромный и иногда пугающий мир замирал, оставляя лишь нас троих в этой уютной, тёплой скорлупке. Лунный свет ласково касался лица, за окном тихо шептались листья старой берёзы, изредка доносился сдержанный скрип половиц — дом жил своей ночной, таинственной жизнью, и я была её частью.

Каждая такая ночь была маленьким путешествием в параллельную вселенную, где царили безусловная любовь, покой и гармония. Это был мир, созданный из простых вещей — скрипа дерева, запаха трав, вкуса ягод и тихого дыхания спящего дома. Мир, который навсегда остался в моём сердце самым защищённым и светлым уголком.

И сейчас, в самые трудные минуты, стоит мне закрыть глаза и вспомнить те ночи, как меня вновь окутывает то самое, пахнущее домом и любовью, тяжёлое одеяло. И на душе становится тепло, спокойно и уютно. Потому что это чувство — самое ценное наследство, которое я унесла из детства. Наследство, которое не теряет своей цены с годами.


История 17. Рыбалка

Помню, как сейчас, тот день, когда мой пятилетний Вовка объявил: «Мама, я хочу на рыбалку!» В его глазах горели огоньки такой невероятной силы, что отказать было просто невозможно. Признаться, я в рыбалке ничего не смыслю. Для меня все эти удочки, поплавки и наживки были тёмным лесом. Но разве это могло остановить маму, которая видит мечту в глазах своего ребёнка?

Я бросилась штудировать интернет, а потом, как заправский разведчик, выпытывала секреты у бывалых рыбаков у прилавка магазина. «Какую удочку взять для малыша?», «А на что клюёт карась?», «Как понять, что пора подсекать?» Мужики посмеивались, глядя на мою озабоченную физиономию, но советовали охотно. Самым страшным испытанием стала коробочка с наживкой. Эти скользкие, извивающиеся червяки… Бррр! Но, стиснув зубы, я купила и их. Ради Вовкиного счастья я готова была и не на такое!

И вот мы на берегу. Утро, туман над водой, прохлада и пение птиц. Вовка, размахивая удочкой, как световым мечом, тут же умудрился зацепить её за ближайший куст. Пришлось вызволять снасть, что вызвало у сына приступ хохота. Потом была эпическая битва с наживкой. После десятка моих неудачных попыток насадить юркого червяка, Вовка с важным видом заявил: «Дай я попробую!» И, о чудо, у него получилось! Его гордый взгляд в тот момент был дороже любого улова.

Мы закинули удочки (вернее, я это сделала, стараясь повторить плавное движение, которое мне показывали в магазине). Наступила торжественная тишина, нарушаемая лишь вопросом, который Вовка повторял каждые тридцать секунд: «Мама, клюёт? А сейчас клюёт?»
Я, делая вид, что внимательно слежу за поплавком, с умным видом отвечала: «Подожди, сынок, рыба любит тишину». Хотя сама с трудом отличала колебание поплавка на волне от поклёвки.

А потом началось самое прекрасное. С другого берега, где сидели суровые рыбаки с ящиками и запасными спиннингами, донёсся окрик: «Малыш, не дёргай сильно! Рыба пугается!» Вовка, смущённый и счастливый, заулыбался. А через некоторое время те же рыбаки прокричали: «Ну что, поймал пиранью?» Сынишка фыркнул от смеха и закричал в ответ: «Ещё нет! Но я поймаю самую большую!»

Мы так и не поймали ни одной рыбы. Зато мы наелись до отвала бутербродов с колбасой, надышались свежим воздухом и насмеялись от души. Мы проверили удочку на прочность, познакомились с червяками и получили море поддержки от незнакомых дядек на том берегу.

Вовке сейчас уже 14. Он вырос, у него свои интересы. Но до сих пор, когда мы проходим мимо того озера, он улыбается и говорит: «Мама, помнишь, как мы с тобой рыбалили? Это был самый лучший день!»

И я понимаю, что это и есть самое большое счастье — не поймать рыбу, а поймать момент. Исполняя детские мечты, мы создаём воспоминания, которые согревают нас всю жизнь.

История 18. Дорога.

Если спросить меня, какие воспоминания детства самые тёплые, самые добрые и самые настоящие, я, не раздумывая, отвечу: те, что связаны с предвкушением большого приключения – со сборами чемоданов и самой Дорогой. Мы ведь практически никогда не летали самолётами. Наше ежегодное паломничество на юг, в солнечную Евпаторию, было целой эпической поэмой, растянутой на трое суток и несколько тысяч километров.

Путь наш начинался далеко на севере, в Архангельске. И готовились мы к нему не как к туристической поездке, а как к серьёзной экспедиции. Главной стратегической задачей был провиант. В середине пути нас ждала пересадка в Москве, а значит, нужен был трёхдневный запас еды. Мы везли еду до Первопрестольной, а уж там, в белокаменной, закупались всем необходимым для второй половины путешествия – до самой Евпатории.

И вот начинался священный ритуал: сбор чемоданов. Их всегда было много, ведь ехали мы всей семьёй. Эти монструозные саквояжи, пахнущие дальними странствиями и немного нафталином, казались мне живыми существами, полными загадок и обещаний. Потом – такси до вокзала, суета, и наконец – наш вагон. Мы рассаживались в купе, решая важнейший вопрос: кто где будет спать. Мне, к слову, неизменно доставалась верхняя полка – мой личный, уютный домик под самым потолком, откуда открывался лучший вид на мелькающий за окном мир.

Выезжали мы обычно с утра пораньше, чтобы уже на следующий день быть в Москве. И едва поезд трогался, начиналось наше первое железнодорожное пиршество. Помню, как разворачивали из фольги ещё тёплую, ароматную жареную курочку – этот запах мгновенно наполнял всё купе, создавая неповторимую атмосферу путешествия. Как мы макали варёные яйца в соль, как хрустели свежими огурцами и помидорами с бабушкиного огорода, посыпанными крупной солью. А на десерт – сочные яблоки. Наевшись до отвала, мы расходились по своим местам, предвкушая новые впечатления.

Москва встречала нас суетой и гамом. Сценарий развивался по-разному. Иногда мы бежали на другой вокзал, лихорадочно пересаживаясь на следующий поезд. А иногда – и это была особая удача! – мы ехали к родственникам в Подмосковье и проводили там целый день, а то и пару дней. Ах, эти дни в Подмосковье! Я гуляла, любовалась тихими речками и берёзками, даже не подозревая, что через много лет это станет моим домом. Ирония судьбы, не иначе!

Выезжая из Москвы, мы тоже подгадывали так, чтобы приехать в Евпаторию с утра. И снова начинались полтора дня в дороге, и всё повторялось: жареная курица, яйца, огурцы, помидоры, яблоки… Но здесь, на южном маршруте, мы уже выходили на станциях и покупали что-то у торговцев, которых было куда больше, чем на суровом пути из Архангельска.

Но самым большим волшебством было наблюдать, как меняется природа за окном. Сначала – суровые северные леса, хмурые ели и сосны. Потом они начинали редеть, сменяясь смешанными лесами, а затем – бескрайними полями средней полосы. Деревья менялись, как декорации в гигантском спектакле. А потом появлялись первые признаки юга – другие травы, другой цвет неба, и, наконец, тот ни с чем не сравнимый, солёный и тёплый воздух, врывавшийся в окно и кричавший: «Вы в Крыму!»

Это было настоящее чудо, которое проносилось прямо перед нашими глазами, кадр за кадром, в окне поезда. Путешествие было не просто перемещением из точки А в точку Б. Это было постепенное, волшебное преображение мира вокруг и внутри нас.

Я очень рада, что в моей жизни был такой опыт. Эти поездки научили меня самому главному – ценить сам путь, а не только конечную цель. И сейчас, с теплом и лёгкой грустью, я вспоминаю эти маленькие, но такие важные путешествия в моё детство, которое навсегда осталось там, в том самом поезде, неспешно везущем нас навстречу солнцу и морю.

Приглашаю на свою страницу в
Стихи ру https://stihi.ru/avtor/veronique28
и мой творческий блог
VK https://vk.com/akademiyaliderstva