Две свечи

«В двадцать лет у вас лицо, которое дала вам природа, в тридцать лет у вас лицо, которое вылепила вам жизнь, а в пятьдесят...» (фраза, часто приписываемая Катрин Денёв, но не найденная в достоверных источниках).



Свечей было две и, поставленные по сторонам небольшого зеркала, они безжалостно высвечивали каждую морщинку, каждую припухлость на некогда прекрасном лице. Это была старость, и какой же неприглядной она выглядела в зеркале!
Урок, преподанный епископом д’Эрбле быд жестоким и беспощадным. -- Как, как он мог! – твердила шепотом Мари, обращаясь к своему изображению и не замечая, как злые слезы обиды и беспомощности текут по щекам, смывая остатки белил и румян, и открывая давно увядшую кожу. – Он же любил меня так горячо, так нежно!
Ах, этот вопрос, которые бессчетное число раз задавали себе влюбленные после расставания! Но герцогиня де Шеврез не считала, до этого дня, что любовник бросил ее. В своем эгоизме женщины много и многих любивших, она забывала или, что вернее, не желала помнить, обстоятельства этого расставания. А, между тем, все было не совсем так, как ей представлялось.
Для эгоистичного и холодноватого по натуре Арамиса эта его внезапная и всепоглощающая любовь к герцогине де Шеврез представлялась чем-то, чем одарил его Бог. Он смирил многое в своем характере ради этой любви. Но главное – он поверил в ее ответное чувство. Ревновал ее к каждому мужчине, который приближался к ней, и тут же забывал о своей ревности, стоило ей милостиво кивнуть своему милому мушкетеру.
Со временем он начал замечать многое: ее тихий смех, когда она говорила с другими мужчинами, ее манеру откидывать голову, широко раскрывая свои прекрасные глаза, желая понравиться очередному поклоннику… уловок у нее было достаточно, чтобы вскружить голову любому, но ему они уже не казались такими искренними, как прежде.
Сколько раз он заставлял себя беспристрастно любоваться ее красотой, но, став ее любовником, он больше не мог сам себе рассказывать сказки о ее верности. Характер Арамиса не предполагал соперников, и молодой мушкетер нашел момент, когда объяснил это прелестной Мари Мишон. Та не стала возмущаться, оправдываться или рыдать, признав свою неверность. Лицо герцогини сразу проступило за обликом белошвейки, и Арамис понял, что допустил роковую ошибку. После того разговора она недвусмысленно дала ему почувствовать: никто не имеет над ней власти. Она делает то, что считает нужным и тогда, когда ей этого захочется.
Арамис временно отступил – эта женщина все еще имела над ним власть. Неизвестно, сколько бы еще продержалась их связь, но события развивались стремительно: участие в интригах герцогини могло стоить Арамису головы, и де Шеврез помогла ему скрыться в Нанси, в одном из иезуитских монастырей, что, в общем, оказалось весьма кстати для ее гаснущей страсти. Это окончательно решило его судьбу: он вернулся в лоно церкви. А Мари?
Мари, избавившись от присутствия поднадоевшего любовника, становившегося докучливым, продолжала свои интриги, пока не вынуждена была бежать сломя голову в Испанию.
Герцогиня при этом воспоминании не нахмурилась а, напротив, улыбнулась сама себе одной из тех очаровательных улыбок, которая в былые времена заставляла мужчин терять голову. Теперь эта улыбка выглядела жалкой, но де Шеврез этого не заметила: ее захватили воспоминания. Она прикрыла глаза, отдавшись на волю прошлого, в котором даже страхи ее могли обернуться наслаждением.
                ***
Кэтти не жаловалась, только иногда сдержанно вздыхала. Если эта девочка молча сносила невзгоды, которые доставила ей служба у герцогини, то уж самой Мари грех было показывать, как она устала и как боится. Когда они добрались до Аквитании, зарядил дождь: холодный, колючий, он промочил их до нитки, и Мари поняла, что надо найти хоть какой-то приют. Дорога привела их к деревне, жалкой, почти полностью утонувшей в грязи, но впереди, в пелене дождя маячила одинокая колокольня.
- Вот и церковь, - с облегчением вырвалось у герцогини, - Кэтти, здесь мы, наверняка, сможем найти достойный ночлег.
Горничная вздохнула с таким облегчением, что Мари невольно улыбнулась: девочка не может скрыть радости и это хорошо, это веселит и саму госпожу.
Она спешилась у порога, кинула поводья Кэтти, сделав ей знак оставаться в седле, и постучалась. Тишина. Тогда она постучала уже громче, но и на этот раз никто не ответил. Мари толкнула дверь, и та, с неожиданной легкостью, отворилась. В деревне люди доверчивы, могли и оставить дверь незапертой, даже если дом пуст.
- Есть тут кто живой? – весело бросила в темноту дома Мари. – Два уставших путника просят ночлега. Господин кюре, будьте милостивы к тем, кто устал и голоден.
В ответ - все та же тишина. Тогда Мари решилась и, ориентируясь на слабый свет от почти прогоревшего камина, пересекла комнату, приметив плохо прикрытую дверь в следующую комнату, видимо, спальню священника.
- Два одиноких путника просят ночлега, - уже не так уверенно произнесла она, просунув голову в притворенную дверь.
- Если вы готовы разделить со мной половину постели и остатки моего ужина, то я буду рад предоставить вам такую возможность, - в хрипловатом со сна голосе хозяина не слышалось особого восторга от будущего соседства. – Только постарайтесь поменьше шуметь, я весь день не сходил с седла, и не прочь выспаться как следует, - предупредил хозяин и кровать заскрипела: видимо кюре перебрался ближе к краю, чтобы освободить место для путешественника.
На секунду герцогиня оторопела, а потом ее разобрал смех. Она вернулась в гостиную священника, где хозяйственная Кэтти уже успела подбросить дров в камин и откинуть салфетку с остатков ужина. Ломти заранее нарезанного сыра, бутылка вина, наполовину пустая, да несколько кусочков куриной грудки: немного, но достаточно, чтобы две женщины кое-как утолили свой голод.
Обе поспешно поели, думая только о сне. Кэтти пошла расседлать вконец заморенных лошадей, для которых нашлись и полупустые ясли, и место в деннике рядом с лошадью священника, и теперь мечтала только об одном: забраться в кресло с ногами и укрыться какой-то тряпкой, чтобы уснуть и обсохнуть у камина. Сапоги она стащила, и шлепала по каменному полу в мокрых чулках.
- Чулки сними, а то простудишься, - проявила неожиданную заботу герцогиня. – Я пойду спать к кюре. – она прыснула со смеху. – Бедняга, ему уготован Ад по моей прихоти, а точнее – по его сердобольности. – Плащ мой возьми, - она кинула его горничной. – Так теплее будет, и он лучше просохнет.
И Мари Мишон, как лиса в курятник, скользнула в спальню к кюре.
«Старик утром будет в шоке, если застанет меня в доме» - подумала она, поспешно раздеваясь и забираясь в постель. В комнате царил абсолютный мрак. «Как в могиле» - подумала Мари, вздрогнув. Но постель нашла безошибочно, ориентируясь на тихое дыхание спящего кюре.
С ее края постель была холодной, и она инстинктивно потянулась туда, откуда шло тепло человеческого тела. Она наткнулась на плечо спящего: плечо ей показалось каменным.
«Спать рядом с мужчиной и не познакомиться с ним поближе? Да я никогда себе этого до самой старости не простила бы!» - улыбнулась про себя кокетка и подвинулась поближе к кюре.
- Святой отец, святой отец! – горячо зашептала она, ощупью определив, где его ухо. – Господин кюре, - она откинула с его лица длинную и завившуюся прядь волос, - исповедуйте меня, господин кюре!
- Дьявол! Я же просил вас дать мне отоспаться, - хрипло бросил кюре, пытаясь отодвинуться подальше от назойливого компаньона, но дальше была стенка комнаты, вплотную к которой помещалась кровать.
- Я грешен, господин кюре, так грешен, что нуждаюсь в немедленной исповеди, - жалобно всхлипнула Мари, изо всех сил давя смех. Проклятие, совавшееся с уст священника, привело ее в восторг: голос его был неожиданно свеж и молод.
 «Нет, голубчик, ты так просто от меня не уйдешь, Рай тебе положен, и ты его получишь! - пробурчала про себя Мари. – Даже против своей воли!»
О, да! В те времена ни один мужчина не смел противиться ее желаниям, в особенности – таким. Этот кюре оказался молод, скорее всего был очень красив (ее руки никогда ее не обманывали), и неожиданно опытен. Последнее ее настолько ошеломило, что она всецело отдалась его власти.
Уже потом, утром, не обнаружив своего случайного любовника рядом, герцогиня не раз пожалела, что не зажгла свечу и не разглядела его. Кто это был? Раскаявшийся воин, обратившийся к Богу? Весьма вероятно, ведь таков был и ее Арамис. Она не почувствовала никаких угрызений совести, ведь она дала отставку своему Рене, спасая его жизнь. И этот сельский кюре мог искупать какую-то вину перед Богом и людьми в забытой всеми деревушке.
Последствия той ночи обнаружились в положенное время и Мари де Шеврез долго не могла поверить, что невинная шутка имела такой результат. Она утешала себя тем, что отец ребенка еще молод и сумеет позаботиться о сыне, к которому его и переправила, едва мальчику исполнилось три месяца, но оказавшись во Франции через много лет, не нашла ребенка. Вернее, его не нашел доверенный человек, который, несмотря на все усилия, следы ребенка потерял.
А потом случилось чудо – сын нашелся.
Герцогиня нахмурилась, глядя на себя в зеркале. Сына она потеряла окончательно и не без помощи его отца. Что он ревнует сына к ней, Мари поняла довольно быстро. Он, который и привел мальчика к матери, очень скоро стал делать все, чтобы они встречались поменьше. Правда, она сама была виновата в этом: не следовало так привлекать к себе сына, так и не узнавшего, что она его мать. Роль юного поклонника стареющей кокетки не пришлась по душе графу де Ла Фер. Мягко, но настойчиво, он отваживал Бражелона от отеля Люин, где проживала Мари. А потом и вовсе увез его в поместье, под предлогом отставки у впавшего в немилость принца Конде.
Какое-то время Мари скучала, вспоминала сына, но все реже, а потом и вовсе предпочла забыть.
«Пусть у него все будет хорошо!» - шептала она скорее из желания не иметь лишней головной боли, чем из материнской любви. Один раз увидела его мельком: красивый, высокий, удивительно похожий на отца молодой человек. Он ее не заметил, а ей не захотелось его окликнуть:  она побоялась увидеть на его лице потрясение от того, что сделала с нею старость.
Да, от ее звонкого голоска, от ее игривого нрава, за который кардинал Ришелье и прозвал ее Козочкой – Шевреттой, не осталось ничего: старая, больная женщина, которая рядится в молодость, как в старые платья, но безуспешные попытки сделать это доставляют ей боль, а ее врагам – радость.
Вот и д’Эрбле продал ее. А ведь она подарила ему величайшую тайну. Говорила, что облагодетельствовала его секретом королевской семьи, а на деле дала ему в руки оружие огромной силы, хотя рассчитывала, что он станет послушной марионеткой в ее руках.  Она всеми фибрами своей, занятой вечными интригами души, чуяла, что он замыслил что-то грандиозное. Какой-то заговор, но против кого направлено его острие? Против Кольбера? Не исключено, хотя Кольбер мелкая сошка для Арамиса. Против Анны Австрийской? Он не станет ею заниматься, она не играет особой роли, король вошел во вкус власти и не слушает никого.
Нет, эти письма Мазарини – довод для короля. Только Луи может что-то сделать против Фуке. Власть генерала иезуитского ордена давала Арамису неограниченные полномочия, но как он ими воспользуется, чтобы защитить своего друга и покровителя?
И не следует забывать, что д’Эрбле не одинок: у него имеются друзья, «неразлучные», которые не оставят его в трудной ситуации. И пусть граф де Ла Фер делает вид, что не знает, где проживает епископ ваннский, она не даст себя провести: стоит кому-то из четверки оказаться в сложной ситуации, как друзья придут ему на помощь, и перед мощью этого кулака никому не устоять. Если что она и сможет, так это постараться упредить этот удар.

Арамис нанес удар раньше, чем она предполагала, и ей оставалось только одно – объединиться с Кольбером для своей мести. Она представила дело так, что месть не ее, а королевы-матери. Так было удобнее и надежнее. И так Анна не станет выяснять, как Арамису стала известна тайна Бурбонов. Нет человека – нет проблемы.
Арамис вместе с дю Валлоном окопались на Бель-Иле, а герцогиня, помня о том, что друзей четверо, решила действовать и в этом направлении. Начинать с д’Артаньяна не имело смысла, они никогда не были представлены друг другу, хотя и знали друг друга в лицо. Оставались граф де Ла Фер и виконт де Бражелон. Узнать что-то у графа было сложно, но вот сын не откажет матери, беспокоящейся о судьбе старого друга. Почему-то герцогиня была уверена, что виконт в курсе ее любовной связи с епископом, хотя, конечно, не Атос был тем, кто просветил его в этом деликатном факте.
И все же, де Шеврез не рискнула поехать сама, она отправила своего лакея. Тот вскоре вернулся, сообщив, что виконт уехал с принцем Бофором в Джиджелли, а граф болен и никого не принимает.
«Ну, уж старую подругу Арман примет, просто не посмеет отказать» - решила Мари и быстро собралась в дорогу.
Дорога в Блуа навевала на герцогиню воспоминания. Не раз и не два приходилось ей проделывать этот путь, когда в карете, когда верхом, в мужском костюме, а когда и под конвоем гвардейцев его высокопреосвященства.
 Теперь она ехала к воспоминаниям своей молодости, и это настраивало ее на сентиментальный лад.
Когда карета остановилась у изящной кованой ограды, она почувствовала, как ее охватил трепет, достойный ощущений первого любовного свидания. Ей довольно долго пришлось ждать, пока у ворот не появился старый привратник. Уже глядя на него, де Шеврез ощутила, как по телу поползли мурашки озноба.
Кучер, по знаку герцогини, слез с козел, и подошел к калитке.
- Госпожа герцогиня де Шеврез с визитом к графу де Ла Фер, - безапелляционным тоном доложил он.
- Я немедленно передам, - прошелестел слуга и засеменил в глубь парка по аллее, которая, как помнила герцогиня, вела прямо к дому графа. Ворота остались закрытыми. Мари де Шеврез, дожидаясь ответа, растерзала свой веер, но устроить скандал не рискнула.
Слуга вернулся через минут двадцать и, не говоря ни слова, отворил ворота, пропуская карету.
- Его сиятельство ждет вашу светлость, но сожалеет, что не может сам выйти встретить вас. Его сиятельство немного нездоров и примет мадам у себя в доме, - доложил лакей у входа в дом, помогая герцогине выйти из кареты. Де Шеврез, стараясь ступать твердо, потащилась за ним по парадной лестнице, проклиная про себя дорогу, тряскую карету и болезнь хозяина.
Ее провели в гостиную, и она испуганно вздохнула, увидев своего старого друга.
Они давно не виделись, но она привыкла, что время почти не властно над Атосом. Сейчас же ей навстречу с трудом поднялся старик, все еще красивый и не лишенный величия, но старик!
- Мадам, еще раз прошу простить меня, что принимаю вас не должным образом, - он склонился над протянутой рукой, и герцогиня, с невольным вздохом облегчения, опустилась в предложенное кресло.
- Вы выглядите утомленным, друг мой, - с непритворным участием де Шеврез заглянула в глаза хозяина и невольно вздрогнула: смертельная тоска смотрела на нее из глубины лазурных глаз. – Что тому причиной?
- Отъезд виконта, - прямо ответил граф. – Вы знаете, что он уехал к арабам вместе с герцогом де Бофором?
- С Бофором? – в этот раз ее светлости даже не надо было разыгрывать испуг: в конце концов она, десять лет назад, пережила потерю двух дочерей и прекрасно поняла страх графа. Это напомнило ей, что и Бражелон не чужой ей. – И что заставило его ввязаться в такую опасную авантюру? – голос выдал ее чувства, и Атос взглянул на нее с благодарностью.
- Вы не знали о его разрыве с Ла Вальер? – с ноткой недоверия переспросил он.
- Виконт давно не удостаивает меня своим вниманием, - с упреком заметила герцогиня. - Признаться, я была занята другими важными делами и не следила за тем, что происходит при дворе, - уклончиво ответила де Шеврез и выпрямилась в кресле, оглядывая убранство гостиной. – У вас тут ничего не изменилось с моего последнего визита. А ведь прошло уже пять лет, не так ли, граф?
- Десять, герцогиня, - с улыбкой ответил Атос.
- Вы не захотели поехать с Раулем? – резко сменила тему де Шеврез.
- Я проводил его до Тулона, а потом вернулся. С ним поехал мой слуга, он сумеет позаботиться о виконте.
- Дорога была утомительной? – настойчиво расспрашивала герцогиня.
- Пожалуй. Я понял, что такие дальние путешествия уже не для меня, - с явной неохотой признался граф. – Я буду ждать его дома. Еще бы и дождаться, - тихо пробормотал Атос, но герцогиня услышала.
- Он обязательно вернется! – она тряхнула головой. – Вы кого-нибудь повстречали по дороге? – вернулась она к тому, ради чего и забралась так далеко от Парижа.
«Ну, вот и дошли до сути» - граф сухо улыбнулся. – Да, встречал своего друга д’Артаньяна.
- И больше никого? – де Шеврез, по старой кокетливой привычке, по-птичьи склонила голову на плечо, с нетерпением ожидая ответа, и поднеся муфту к лицу, спряталась за ней, как спряталась бы за невовремя сломанным веером.
- Сударыня, это допрос от имени королевы-матери? – Атос посмотрел ей прямо в глаза, и она не смогла уклониться от его пронзительного взгляда.
- Боже упаси! Я ведь знаю, что адрес нашего общего друга вам неизвестен, и подумала, что вы могли бы встретить его в дороге. Дороги – это место для встреч. Я волнуюсь за его жизнь и свободу, - добавила она со вздохом.
- Вот как! С чего бы это?
- Вам неведомо, что наш милый епископ совершил непростительную глупость, связавшись с господином Фуке? Теперь Фуке в немилости. Вы ведь знаете, что он интриговал против короля и втянул в опаснейший заговор многих своих друзей?
- Вот как?! – повторил Атос, который понял, что привело герцогиню к нему. С этой минуты он утратил всю доброжелательность, и тон его стал жестким и непримиримым. – Я никогда не вникал в то, что творится в дворцовых кулуарах, даже когда обстоятельства требовали этого. Меня волновали только жизнь и карьера моего сына. Так было раньше, и так будет и теперь.
Герцогиня поняла, что она ничего не вытянет из этого человека, и встала.
- Велите заложить мою карету, мне пора.
- Ваш экипаж ждет вас, мадам. – Атос тоже встал. – Вы мне простите, если я не стану вас провожать?
- Она посмотрела на его бледное, осунувшееся лицо и отрицательно качнула головой. -- Не стану. Но если вы вдруг получите весточку от Арамиса, не сочтите за труд передать, что я хочу с ним поговорить.
- Я постараюсь не забыть вашей просьбы.
- А Рауль?
- Если МОЙ сын вернется, я обязательно вас извещу, - холодно отчеканил граф, голосом выделив «мой сын». От герцогини не укрылся ни тон, ни взгляд, которые сопроводили эти слова. Она вновь спрятала лицо в муфте, и поспешно покинула негостеприимный для нее Бражелон.
Вернувшись в Париж, она долго сидела перед зеркалом, глядя на свое отражение, и загадочная улыбка блуждала по ее иссохшим от времени губам. Потом она затушила одну из двух свечей, горевших у зеркала, и прошептала. «Первый».
                ***

В марте 1678 года герцогиня де Шеврез, уединенно проживавшая в Ганьи, что в пяти лье от Парижа, получила письмо из Испании. Едва она вскрыла конверт без подписи, в который было вложено письмо, запечатанное незнакомой печатью с герцогским гербом, как сердце у нее пропустило удар: почерк остался у корреспондента все тот же – убористый и четкий. Такой почерк мог принадлежать только одному человеку: незабвенному и ненавистному и по сей день – мушкетеру Арамису, аббату д’Эрбле и епископу ваннскому.
Она бросила взгляд на подпись внизу: герцог д’Аламеда. Ах да, это же имя и титул, дарованные некогда генералу иезуитского ордена королем Испании, ибо негоже такому влиятельному человеку оставаться просто шевалье. А она считала, что он давно в мире ином вместе со своими друзьями. Рене ничем не рисковал, подписываясь этим именем.
Портос, их великан, упокоился под скалами на каком-то острове, Атос спит вечным сном рядом с сыном в своем поместье, д’Артаньян погиб на осаде крепости в Нидерландах, ее подруга Анна умерла мученической смертью. Нет уже Фуке, который доживает свой век в Пиньероле, не осталось почти никого, кто знает о тайне близнецов, и кому Людовик может предъявить счет. Он знает об Арамисе, но то, что она была основной поверенной этой тайны, не знает даже король. Что ж, тем лучше, это дает ей некие гарантии умереть своей смертью, а не закончить свои дни подобно повивальной бабке Пьеретте или гувернеру несчастного принца.
Герцогиня еще раз внимательно осмотрела сломанную печать на письме и взяла листок бумаги кончиками пальцев: не дай Бог, бумага или чернила пропитаны ядом!
«Дорогая моя Мари Мишон!
Я рискую вызвать ваш гнев, сударыня, называя вас эти именем, но оно неизменно вызывает на моих губах улыбку тех счастливых дней, когда мы были молоды и безмерно счастливы. Теперь, когда моя жизнь заканчивается и я знаю, что никогда более не увижу мою прекрасную Францию, у меня не осталось никого, кроме вас, Мари, к кому я мог бы обратиться со словами прощания.
Жизнь причудливо свела нас, чтобы потом не только развести, но и сделать врагами. Свою любовь мы сменили на ненависть, но Богу угодно было, чтобы именно мы двое дожили до этих времен.
Врачи дают мне не более недели, так что к тому времени, что вы получите это письмо, я уже предстану перед Господом нашим. Я не надеюсь встретиться в мире ином со своими друзьями (я слишком грешен, чтобы стоять рядом с графом де Ла Фер или с бароном дю Валлон), но мы с вами, моя бесценная Мари, встретимся непременно! Ибо грехи наши слишком схожи, и часто мы грешили вместе.
Да, моя очаровательная белошвейка, мы достойны общей судьбы за пределами этого мира.
Простите мне грех гордыни и попытку уязвить вас, но это было вызвано лишь болью за ваши измены, дорогая. В конце концов мы с вами слишком похожи, чтобы расставаться с этим миром, сохраняя чувство вражды. В будущем перед нами Вечность, и будем достойны ее.
Я целую ваши пальчики, которые вы так часто подносили к моим губам, я целую ваши нежные губы, я все еще люблю память о вас, Мари-Эме.
                Навеки ваш Рене.»

Письмо выпало из рук герцогини. «Сумасшедший! – пробормотала она. -Даже любя, он причиняет мне боль, напоминая о молодости. Хорошо, что он уже в мире ином, и я не слишком горю желанием с ним там встретиться.»
Она зажгла свечу и поднесла к ней письмо. Плотная бумага долго раздумывала, но все же язычок пламени перебрался со свечи на лист. Герцогиня держала его двумя пальцами, пока огонь не подобрался поближе к руке. Тогда она бросила его на поднос, и смотрела неотрывно, пока на серебре не осталась кучка пепла. Тогда она открыла окно и выставила поднос на подоконник: ветер разметал пепел над голыми ветвями дерева, росшего под окном.
- Так-то лучше, - с нескрываемым облегчением промолвила она. -  И кто бы мог подумать, что этот старый циник так сентиментален. Но теперь мне некого бояться, можно спокойно доживать свой век. – Она тихо рассмеялась и вернулась к горящей свече.
«Второй!» - с нескрываемым облегчением произнесла она, и задула слабый огонек.
В августе 1679 года герцогиня тихо скончалась в Ганьи. Ей было 79 лет, и она пережила двух своих дочерей и третьего мужа.