Жизнь Петюни, его любови и размышления

Жизнь Петюни, его любови и размышления

1. Нежно и аккуратно

«Петюня, вставай, поздно уже, завтрак готов», — мать легонько треплет его по затылку, а он в ответ мычит неразборчиво что-то вроде угу, давая знать ей и себе, что проснулся, но минуту-другую еще полежит, сегодня ведь воскресенье, он дома, в своей крошечной комнатушке, а не в общаге, где еще пятеро пацанов, которые ему осточертели, воскресенье, и на занятия, которые осточертели не меньше, тащиться не надо.
Но это будет лишь завтра. Сегодня только суббота, и домой еще надо добраться. И тогда он, когда мать, разбудив, двинет на кухню, оторвав от рулона длинный шмат туалетной бумаги, обмотает ею и, вспомнив огромный Павлушин, будет дрочить, пока не задрожит, а бумага не взмокнет, и тогда он вытрет начавший опадать.
Сам Петюня коротко русоволос, тонок в кости, узколиц, в плечах не слишком широк, высокоголос, внизу на иной вкус слишком уж часто тверд и упруг, ростом не впечатляющ и, скажем правду, не слишком казист.
Павлуша — почти двухметровый сосед по комнате, один из пятерых, самый большой, самый младший по возрасту и самый бесстыжий. Спит голым и голым расхаживает перед сном и вставая, зная, все пять пар глаз не могут оторваться от могучего голого тела, которое он очень любит, беспрестанно поглаживая.
Все в кроватях, с головою укрывшись, насмотревшись на Павлушину мощь, дрочат втихомолку, кроме Петюни, который страшно стесняется, и самого Павлуши, виновника торжества, который, не стесняясь, дроча, соответствующим стадиям дрочки звуки разные издает, вплоть до финального извержения чувств, в неясном хрипении выражающегося бурно и радостно.
У могучего Павлуши не только толстый и длинный, но и дюжие яйца, свисающие почти до колен. Своей гроздью Павлуша очень гордится, часто моет ее под краном у всей комнаты на виду. Остальное, душ и уборная, на весь этаж в конце коридора. В уборной кабинки, хотя без запора, но дверь можно прикрыть и рукою держать, когда срешь, чтоб не вломились. В душе в кабинках двери наверняка были когда-то: петли остались, но теперь их нет, так что, если охота мыться, то у всех на виду.
Петюня многих голыми видел. На больших мускулистых, на него не похожих, у него вставал, как пелось про рабочий народ, поднимался. Потому был осторожен, как бы по морде за интерес к голым пацанам не схлопотать. У них в колледже, где уже второй месяц учился, были пидоры западло.
Может, у него и на голых девок стоит, этого Петюня не знал: ни одной голой не видел. Порно не в счет. Так что про себя Петюня не знал, кто он и что он, но то, что с мужиками или пацанами постарше охота потрахаться, а под такой, как Павлушин, не без страха подставил бы свой тощий зад, в том давно сомнения не имел.
Только с кем? Только как? Не раз в мыслях, оставшись с Павлушей наедине, смело к нему голому подходил, смело брал в рот его толстый и длинный, а руками лапал свисающее почти до колен и долго-долго мял-и-сосал, пока его всего, тоже голого, Павлуша с ног до головы белесым не обрызгивал, после чего и его отросток брал в рот и его маленький мешочек лапищей своей обихаживал, пока Петюня в ответ малофьи немножечко не добавит.
От таких смелых мыслей Петюня чувствовал могучий прилив: на голого Павлушу смотрел гораздо дольше и пристальней остальных, яйца его набухали, отросток вытягивался и, приподнимая трусы, вверх устремлялся.
Остальные занимали Петюню поменьше, но, когда Павлуши не было в комнате, внимательно всматривался и в других, которые, однако, при всех трусы не снимали, а остальные пацанячьи места его интересовали не в пример меньше, чем гениталии.
Это слово Петюня услышал недавно, обходясь раньше другими, и очень жалел, что в разговорах не было повода его применить: в известных поговорках и идиомах употребления не имело. Не скажешь ведь «иди на гениталии», или «гениталии его знают». За такое можно и по гениталиям коленом от товарища по учебе запросто схлопотать: харе, гомик, вы*бываться.
Пока Петюня будет вставать, писать и умываться, отчим будет заканчивать фирменное пюре, тщательно разминая сваренную картошку, добавляя масло и молоко: не жидко, не густо, вот, в самый раз. Степень готовности определял ему одному понятным единственным способом, проворачивая в готовом пюре ложку вокруг себя. Вся семья, Петюниной сестренки, дочери матери с отчимом, не исключая, к пюре отчимовой густоты привыкла давно и навсегда, без него воскресный завтрак не представляя.
Петюня, впервые уехавший из семьи, по всем, даже по отчиму сильно скучал. Отца Петюня не знал, в сознательном возрасте ни разу с ним не встречался. Зато отчим был перед глазами всегда. Пару раз Петюня, когда переодевались в кустах у реки, его видел голым. Он Петюню не поразил, хотя его гроздь была и увесистой, и привлекательной. У Петюни при виде ее прыгнул, но тут же, наверное, от испуга увял.
Интересно, что бы сделал, если б заметил? Улыбнулся? Усмехнулся? Подошел бы потрогать? Подрочил Петюне, чтобы спустил? Думал-думал Петюня, гадал, но не додумался ни до чего, не догадался. Тогда же прыгнула в голову мысль, шальная и несуразная. А если, как-нибудь, когда они только вдвоем будут дома, подойти к отчиму, штаны с трусами спустить, выставив свой торчащий — возьмет в рот, отсосет или нет? Если нет, расскажет матери, что сын ее пидор, или все останется между ними? Ответов не было, и он часто думал об этом, по воскресеньям перед пюре залеживаясь в кровати.
Но сейчас вопрос в том, сможет ли завтра в кровати своей залежаться. Сегодня, как и все время, как начал учиться, после субботних занятий отправился на вокзал, три часа электричкой — и дома. Были деньги, билет покупал и ехал спокойно. Не было — три часа как на иголках: при появлении контролеров надо было действовать быстро по обстановке, или в другой вагон убегать, или сквозь них пробиваться. Хорошо, если бабы, от мужиков так просто не убежишь. Впрочем, и бабы попадались такие, что не прорваться. Пока Петюне все с рук как-то сходило. Три раза ездил он без билета. Два раза в другие вагоны удалось убежать, один раз сквозь контролеров прорвался, одному успев по ходу даже нагло яйца полапать.
Раз на раз не приходится. Сегодня на билет деньги были, хотя, конечно, тратить их жалко. Подойдя к вокзалу, на табло поглядев, с горечью понял: потратиться на билеты, если придет такая охота, никак не получится. Электричку, как нередко случалось в последнее время, в последний момент, перед носом, не предупредив заранее, отменили. Вследствие чего замаячила перспектива на воскресенье остаться в общаге и слушать ночью привычно, как храпят, сопят и пердят пацаны, которым домой добираться было куда дольше и дальше, чем Петюне-счастливчику.
Последнее, что оставалось — шанс почти безнадежный — дождаться проходящего поезда и упросить проводника за деньги на электричку, без билета до следующей остановки его довезти.
Еще ни разу Петюня вариант этот не пробовал. Конечно, можно было купить на поезд в кассе билет, только стоил он по Петюниным возможностям непомерно. Не пытаться? Не пробовать? Возвращаться в общагу, позвонив по пути, что не приедет? Или попытка не пытка? Тем более теперь некуда торопиться. А завтра вместо пюре с селедочкой и лучком в подсолнечном маслице с мамой, сестренкой и отчимом, что-то купив, целый день жрать всухомятку.
Трахнув мысленно чью-то ни в чем неповинную мать, пошел на перрон. Поезд как раз подходил. Петюня оказался в самом хвосте. Никто не вышел, никто не вошел. К усатому проводнику одна за другой подкатили девицы, он их решительно шуганул. Если этих не взял, мне ловить нечего, зло подумал Петюня. На перрон только один, девиц шуганувший, из всех проводников и спустился. Остальные стояли в дверях, эту замухрышкину станцию презрительно игнорируя, чтобы в нужную минуту флажком просигналить: все в порядке, поехали.
Петюня знал: в иные минуты думать надо поменьше. Руководствуясь этим правилом, самим и придуманным, быстрым шагом, почти бегом направился к усатому проводнику, тем временем поезд тронулся, перрон, как пелось, остался, проводник — и слова не успел Петюня сказать — широкой ладонью худой зад подтолкнув, втолкнул в вагон и вслед за ним, всем могучим телом сзади к его тщедушному прислонясь, широко и могуче вломился.
Еще пара легких толчков в спину и в сраку — сидит Петюня на синем диванчике, без единого слова снаружи запертый в купе проводника: «Сиди тихо. Скоро приду».
Что еще оставалось? Бегать? Орать? Ну да, тут далеко разбежишься. Орать — доораться до контролера? Выбора не было. Оставалось проводника, страшно его удивившего — денег за риск с такого не поимеешь — дождаться. А пока рассматривать купе: все прибрано, чисто, как-то очень обжито, глядеть в окно, пейзаж узнавая, или — на соседнем диванчике в головах постели выглядывал из-под подушки разноцветный журнальчик. Подумав немного — рассматривать купе и следить за пейзажем поднадоело — из-под подушки его аккуратненько выудил, стройности постели не нарушая, развернул и застыл.
Журнальчик был тот еще. На охотника зверь прибежал, подумал Петюня мудро-народно, разворачивая и к фривольности картинок голо-мужских во всех подробностях соития припадая, силу собственную постигая: вот-вот свергнет оковы, трусы нахрен порвет, словно весенняя вода зимние льды, прорвет штаны, берега затопляя.
Под форменным кителем проводника, как оказалось, билось горячее сердце, а под брюками мощная гроздь гениталий яростно набухала. Усатый оказался мужиком милосердным. Долго ждать не заставил. Открыв ключом дверь, изнутри тотчас закрыл. Присел, слова о контролере и что рискует произнося, придвинулся ближе, руку положил на плечо, другую сначала на колено пристроил, потом, подобно коварному контролеру, стал по ноге вверх пробираться, пока, полапав бедро, на набухшую гроздь не наткнулся, после чего отрывистые слова произносить перестал: губы, язык были заняты поцелуем, а рука внутрь трусов пробралась, после чего он вздернул Петюню во весь его рост невеликий уже со спущенными штанами-трусами, рот Петюнин стояк обхватил и, щекоча усами, начал, как пацаны говорили, его фаловать.
И тут случилось ужасное. То ли вагон дернулся слишком резко и неожиданно, то ли еще какая напасть, но Петюня, свое первое половое сношение совершая, отчаянно опозорился, не дав партеру своему разогнаться: задрожал, колени его подогнулись, весь затрясся и, бурно брызнув, спустил.
У проводника было все наготове. Откуда-то мигом взялось полотенце, которым он свое лицо и все забрызганное Петюнино тщательно вытер. Тут же явились успокоительно ободряющие, словно заранее приготовленные, слова. Ошеломленный Петюня был ласково и нежно от остатков одежды освобожден. И перед его глазами, заставляя их сфокусироваться, явился голый с внушительной гроздью, даже Павлушину превосходящую, его спаситель, учитель, партнер и многое еще, если свежей головой хорошенько подумать.
На это как раз времени не было. На скором до его станции езды час с небольшим, всех-то делов. Из Петюниной головы это обстоятельство, выпав, исчезло, но проводник как человек ответственный при исполнении должен пассажира до нужной станции в целости и сохранности, правда, уже не целкой доставить, потому, пацан, ложись попочкой вверх.
Петюнины глаза от страха и нетерпения округлились, в них, вытесняя купе, пейзаж и все на свете, вплыл, словно неизбежность, словно судьба, усатый спаситель, который нежно, аккуратно, настойчиво, робких возражений не принимая, вдвое Петюню сложил: пятки поближе к ушам, к неизбежному попочку в мелких прыщиках предуготовляя, темнеющий анус свету божьему приоткрывая.
Неведомо откуда в ту же секунду тюбик со смазкой явился, сперва языком вход в пещеру Алибабы обработав, затем смазав, проводник аккуратно и ласково — целку ломать есть дело ответственное — ввел чуть-чуть, осторожненько и, поигравшись в меру, но досыта, в попку Петюне спустил, свежим откуда-то взявшимся полотенцем себя и новообращенного, готового отныне к сношениям мужским половым, тщательно вытер, с постели поднял и, показав на часы — было до минуты рассчитано — сказал: одеваться.
Утром, когда отчим пюре маслом и молоком, тщательно перемешивая, заправлял, думая, посыпать мелко нарезанным укропом или оставить как есть, мать Петюню будила, себе и ей он ответил: угу, после чего, припомнив вчерашний позор, достал туалетную бумагу, оторвал, обмотал, и, стараясь продержаться как можно дольше, дрочил, а кончив, явственно в попочке приятное волнение ощутил.
Полгода Петюня домой ездил бесплатно и быстро. Многому научился. С каждой поездкой все меньше и меньше позорился, а проводник все крепче лапал его незагорелости и все глубже и глубже входил, Алибабу ублажая. Эякуляция, это слово Петюня долго учил, была у обоих бравурной, как «Прощание славянки», которым в те дни стало модно озвучивать отправление поездов. Увы, все в мире конечно, как сама жизнь. Когда искомого Петюня с проводником совершенства достигли, того на другой маршрут перевели.
Покрутившись, помаявшись неделю-другую, Петюня, как-то оставшись с голым Павлушей наедине, дверь в комнату заперев, голым разделся. С минуту поглядев друг на друга, они оказались в постели, и Петюня, дав свой девственнику Павлуше поласкать, пососать, перевернул того огромной сракою вверх, смочив языком и заготовленной смазкой помазав, целку ломая, ввел нежно и аккуратно.

(продолжение следует)