Несгоревшая комета жизни...

Последние ленты осеннего света тянулись сквозь высокое окно, золотя пылинки, танцующие в почти осязаемой тишине маленькой столярной мастерской.

Лев отложил стамеску, смахнул стружку с верстака и устало потянулся, слыша, как хрустят его позвонки. Он провёл здесь весь день, пытаясь поймать неуловимые, этот изящный  изгиб, линии и душу будущей гитары. Кленовая заготовка лежала перед ним, еще грубая, безжизненная, но уже с намеком на будущую форму. Он провел пальцами по шершавой древесине, чувствуя подушечками ее текстуру. Это был самый интимный момент — знакомство с деревом, попытка услышать, какая музыка в нем спит...

Дверь в мастерскую скрипнула. Вошла Марина...

Она не говорила ни слова, просто стояла на пороге, снимая пальто, с лицом, застывшим в маске усталости. Запах осеннего города, влажного от дождя  асфальта и выхлопных газов пришёл с ней в теплую, пропитанную запахом древесины и лака комнату.

«Опять провалился тендер», — произнесла она тихо, и её слова повисли в воздухе, тяжелые, как свинец. Она подошла к столу, посмотрела на чертежи, на гитару, и Лев увидел в ее глазах не просто разочарование, а что-то худшее для себя, почти какое то  отчуждение.
Ее мир,  мир строгих принципов, конкуренции и цифр  был ему чужд, как и его мир тишины, долгой работы и разговоров с деревом  ей...

«Ничего, следующий будет твой», — сказал он, подходя и пытаясь обнять ее и успокоить...

Она отстранилась, не грубо, но твердо:

— «Не надо, Лев. Не сейчас. Ты не понимаешь. Это был шанс. Большой шанс».

Он опустил руки. Понимал ли он?

Да, понимал умом...
Но душой  нет.
Для него шансом был вот этот кусок клена, в котором, он знал, скрывался его голос. Шанс создать нечто, что переживет их обоих.

Они молча поужинали.
Разговор состоял из обрывочных фраз о счетах, о том, что завтра нужно забрать дочь из музыкальной школы, о протекающем кране. Фразы, как битые стеклышки, резали эту  тишину.
Лев смотрел на ее руки,  изящные, сильные, с коротко подстриженными ногтями. Эти руки могли создавать сложнейшие архитектурные проекты, но сейчас они просто перекладывали вилку с макаронами на тарелке. Он вспомнил, как эти же руки когда-то водили, гладя,  по его спине, запутывались в его волосах, прижимали его к себе так сильно, будто боялись, что его унесет ветром от неё...

После ужина Марина молча заперлась в кабинете, за своим мощным компьютером...

Лев вернулся в мастерскую. Он сейчас  не прикасался к своим  инструментам. Он просто сел в кресло, смотрел в окно на темнеющее небо и слушал тишину. Но это была не та, творческая, наполненная тишина, а другая, очень тяжелая, гнетущая, тишина непонимания. Та самая струна, что всегда звенела между ними, связывая их в единое целое, сейчас была немой. Она не сгорела, нет!
Она просто замерла, оборвалась где то  в холодном пространстве между ними.

Они встретились на четвертом курсе. Он  студент музучилища, вечный бунтарь с гитарой за спиной, помешанный на её  акустике и ручной работе по дереву.
Она — будущий архитектор, строгая, собранная, со своими  планами покорить весь мир. Их свел общий друг на концерте в тесном джазовом подвале.

Лев играл на своей, собственноручно сделанной гитаре. Звук был таким глубоким, бархатным, что, казалось, можно было его  потрогать.

После выступления Марина подошла к нему.

«У Вашей гитары необычный голос», — сказала она. И он понял, что она не просто сказала «красиво играешь». Она услышала именно гитару. Ее душу...

Их роман был очень стремительным, как весенний паводок. Ночи напролет они говорили обо всём, о музыке, о космосе, о смысле жизни, о страхе перед будущим. Он обнаружил, что за ее внешней строгостью скрывается ранимая, поэтичная душа. Она же в нем нашла ту самую «струну» — нечто неуловимое, что резонировало с ее собственной сутью. Он был для нее глотком свежего воздуха, выходом из мира сухих расчетов. Она для него  якорем, связью с реальностью, которую он так часто игнорировал...

Их первая близость была не просто сексом. Это было продолжением из  разговора. Он отчётливо  помнил каждую деталь.
Ее комнатка в общаге, заваленная чертежами. Запах кофе, одновременно с запахом лака для ногтей  и туши для ресниц.
Робкие прикосновения, которые постепенно теряли эту  робость.

Как она смотрела на него в полумраке, широко раскрыв глаза, будто пытаясь запечатлеть этот момент навсегда. Как ее тело, сначала напряженное, постепенно отдавалось ему, доверчиво и полностью.
Как они лежали потом, сплетенные, слушая, как за стеной кто-то играет на саксофоне, и чувствуя, как их сердца бьются в унисон. Это было не просто соединение тел. Это было их слияние. Та самая струна, звенела тогда так громко и чисто, что, казалось, ее слышат все  звезды Вселенной...

Потом была свадьба. Скромная, в очень  узком кругу.

Рождение дочери Алисы...

Первая совместная квартира, ипотека, быт. Жизнь входила в свое русло, с его радостями и трудностями. Лев открыл свою маленькую мастерскую. Марина росла в архитектурном бюро. Струна иногда приглушалась под грузом забот, но она всегда была там. Он видел ее в ее улыбке, когда она тайком от него  дорисовывала смешные рожицы на его же чертежах.
В том, как она, уставшая, прижималась к нему ночью, ища тепла и защиты. В их редких, выстраданных выходных, когда они оставляли все дела, отправлялись за город и просто молча гуляли, держась за руки, и этого было им достаточно...

Но в последний год что-то изменилось. Ее карьера пошла резко  вверх, нагрузки выросли. Его же бизнес еле дышал... Кризис, падение спроса на дорогие инструменты...
Всё негативное накапливалось и накапливалось незаметно...

Они начали говорить всё меньше, а молчать  всё больше. И вот сегодня эта тишина стала просто  оглушительной!

Лев не выдержал.
Он встал, подошел к шкафу и достал футляр. В нем лежала гитара, которую он сделал для Марины на десятую годовщину их  свадьбы. Небольшая, из цельного кедра и палисандра, с инкрустацией в виде виноградной лозы. Он и назвал ее «Мариной». Он не играл на ней уже несколько месяцев...

Он открыл футляр, взял гитару. Древесина отозвалась теплотой его рук. Он настроил струны, механикой пощелкал в тишине, как костяшками домино. Потом прикоснулся к струнам...

Он не играл какую-то конкретную мелодию.
Он просто извлекал звуки. Глубокий, обволакивающий бас, нежные переливы на верхних струнах.

Он играл их жизненную историю с Мариной...

Первые робкие аккорды знакомства. Страстный, очень  быстрый темп их первой ночи. Плавную, умиротворяющую мелодию беременности Марины.
Веселые, озорные трели, связанные с первыми шагами Алисы. А потом музыка стала меняться. В ней появились минорные ноты, диссонансы. Звук стал прерывистым, неуверенным. Он играл их ссоры, их молчаливые ужины, их отдаление друг от друга. Он играл ту самую оборвавшуюся струну их отношений. Его пальцы двигались по грифу почти без участия сознания, повинуясь какому-то внутреннему камертону, который был настроен на нее, на Марину!

Он не слышал, как дверь в мастерскую тихо открылась. Он не видел, как Марина  стоит на пороге, прислонившись к косяку, с лицом, залитым слезами.
Она всё  слышала.
Слышала всю их жизнь в этих звуках. Всё, что они не могли сказать друг другу словами, сейчас за них говорили серебрянные струны...

Когда последний звук гитары  затих, повисла тишина. Но теперь это была не та, мертвая тишина, а другая, какая то до бесконечности  пронзительная...

Лев поднял на нее глаза.

«Прости», — прошептал он, извиняясь за что то...

Она подошла, опустилась на колени перед его креслом и прижалась лицом к его коленям. Ее плечи мелко вздрагивали...

«Это я прошу тебя  простить меня!», — сказала она, и голос ее был немного сдавленным от слез. — «Я так устала бороться со всем этим  миром, что даже  забыла, что с тобой бороться не нужно, и  нельзя».

Он опустил руку, коснулся ее волос. Они ещё пахли дождем и ее шампунем. Таким знакомым, таким родным запахом...

«Я слушала тебя», — сказала она, поднимая на него заплаканные глаза. — «Я слышала всё. И ту боль, которую я тебе причинила сегодня. Лев… наши струны… они…»

«Они на месте!», — перебил он ее тихо. — «Они не могут у нас просто так сгореть, лопнуть. Они  иногда расстраиваются. И их  нужно   настроить заново!».

Она встала на ноги, ее лицо теперь  было совсем близко.
Он видел в ее глазах не усталость, а ту самую девочку из общаги, которая когда-то сказала ему о необычном голосе его гитары. Он видел боль, раскаяние, но главное,  он увидел её любовь. Ту самую, что была их щитом все эти годы...

Он поставил гитару на пол и потянул ее к себе. Их поцелуй был уже не таким страстным, как в юности, а каким-то пронзительно-нежным,   исцеляющим их души. Это был поцелуй всепрощения и принятия всего. В нем была горечь всех прожитых месяцев отчуждения и сладость возвращения домой.

Он взял ее на руки, она была такой легкой!,  и понес в спальню. Они не говорили ни слова. Все уже было сказано его  музыкой и её слезами...

В спальне было темно, только свет фонаря с улицы пробивался сквозь щели жалюзи, рисуя на стенах и их телах полосатые тени. Они раздевали друг друга медленно, с какой-то почти ритуальной бережностью. Каждое их  прикосновение было одновременно и вопросом и ответом, обещанием и подтверждением его...
Он целовал ее плечи, шею, ключицы, слыша, как учащенно бьется ее сердце. Ее руки скользили по его спине, узнавая каждую знакомую родинку, каждый его шрам.

Это не была яростная страсть их молодости. Это было что-то гораздо более глубокое.
Это было повторное открытие друг друга... Открытие  заново, через призму прожитых вместе лет, обид, радостей и многих  разочарований.
Каждый поцелуй, каждое прикосновение было словно их совместный  разговор: — «Я всё помню, и...»

Они лежали неподвижно некоторое время, около минуты,   глядя в глаза, чувствуя, как их тела соединились вместе, а души, наконец, снова нашли друг друга.
Та самая струна зазвенела,  тихо, неслышно для уха, но ощутимо для сердца. Она не горела, она вибрировала, наполняя их теплом и светом.

 Они вспомнили всё...

Первый их поцелуй под дождем. Ночь, когда она родила Алису, и когда  он долго не отпускал ее руку.

Их первую ссору, и первое примирение.

Как они хоронили ее отца, и как он держал ее, обнимая,  всю ночь, пока она плакала. Как они праздновали его первую крупную продажу гитары за границу. Все эти моменты, хорошие и плохие, сплетались воедино в этом медленном, нежном ритме их близости...

Ее тело, которое за последние месяцы стало для него почти чужим, снова стало родным, понятным, единственно близким. Он знал каждую его изгиб, каждую родинку, знал, какое прикосновение заставит ее вздохнуть, а какое, судорожно  сжаться от наслаждения.

И она знала его!
Знала, как положить руку ему на затылок, чтобы он прильнул к ней губами, знала, какой стон он издает, когда ему особенно хорошо... Всё это было ихним уже  давно, чуть не забытым в этой  стремительности жизни...

Они и не спешили...

Время потеряло свой смысл. Существовали только они двое, их дыхание, сливающееся в единый ритм, стук их сердец и та самая, вновь настроенная струна, что звенела где-то в самой глубине их существования.

Когда волна наслаждения накатила на нее, это было не взрывом, а медленным, разливающимся по телу теплом. Она зажмурилась, вцепившись пальцами в его плечи, и ее тихий стон был полон такого облегчения и счастья, что у него на глаза навернулись непрошенные слезы.
А когда накатило на него самого, он прижался лицом к ее шее, и его собственное дыхание  было не столько физическим, сколько душевным высвобождением.
Это был момент полного катарсиса, прощения и их  возвращения друг к другу...

Они лежали еще долго, не двигаясь, сплетенные, покрытые легкой испариной. Его лицо было у нее на груди, и он слушал, как успокаивается ее сердце. Ее пальцы медленно водили по его волосам, нежно перебирая их...

«Знаешь, о чем я подумала, пока ты тогда играл?» — тихо спросила она.

«О чем?»

«Что я чуть не потеряла всё это.  Тебя. Себя в тебе. Я так погналась за каким-то призрачным успехом, что забыла, каково это,  просто жить. Чувствовать. Слышать тебя».

«Мы оба это забыли», — сказал он. — «Но главное, что мы всё же  вспомнили. Успели вспомнить...».

«Да», — прошептала она. — «Вспомнили!».

Они лежали в тишине, и эта тишина была теперь живой, и очень  наполненной жизнью. В ней не было уже  ни капли непонимания или какой то обиды. Было только присутствие друг друга и их объятия...

«Алису нужно забрать в десять», — через какое-то время сказала Марина, и в ее голосе снова появились привычные, бытовые нотки. Но теперь они звучали нераздражающе для него, а как то даже уютно...

«Успеем», — ответил Лев, поднимаясь на локоть и глядя на нее. В полумраке ее лицо казалось ему очень молодым и безмятежным. — «Знаешь, что я хочу сделать?»

«Что?»

«Закончить ту гитару. Ту, над которой сегодня бился. Я наконец понял, какой у нее должен быть голос. Глубокий, терпкий, с легкой хрипотцой. Как у тебя, когда ты только просыпаешься».

Она улыбнулась:

—  «Лесть не поможет тебе избежать мытья посуды!».

«Это не лесть. Это констатация факта», — он поцеловал ее в нос. — «А посуду я, конечно, помою обязательно!».

Она рассмеялась, и этот смех был самым прекрасным звуком, который он слышал за последние месяцы. Звуком их  возвращения к жизни.

Они встали, приняли душ вместе, смывая с себя остатки напряжения и грусти. Вода была горячей, пар запотевал зеркало. Он мыл ей спину, а она стояла, закрыв глаза, откинув голову назад.
Это была самая простая, бытовая близость, но сейчас она значила не меньше, чем их сумасшедшая  страсть в постели...

Потом они поехали за дочерью. Алиса, девочка лет десяти, с косичками и огромным рюкзаком, выскочила из музыкальной школы, вся сияя.

«Мама! Папа! Я сегодня сыграла свой  этюд без единой ошибки!» — крикнула она, запрыгивая на заднее сиденье.

И вот они ехали домой по ночному городу.
Алиса тараторила без остановки, а Лев и Марина переглядывались в зеркало заднего вида, и в их взглядах было полное понимание. Они снова были командой. Семьей.

Вернувшись домой, уложив Алису спать и выслушав ее сонную болтовню, они снова оказались на кухне. Но теперь все было иначе. Лев мыл посуду, а Марина сидела на столе, болтая ногами, и пила чай.

«Знаешь, я, кажется, поняла, в чем была моя ошибка с тем тендером», — сказала она задумчиво. — «Я пыталась сделать проект слишком идеальным, слишком стерильным. А клиенту нужна была душа. Недостаток, изюминка. Как и в твоих гитарах».

Он вытер руки и повернулся к ней:

—  «Ты всегда всё доводишь до совершенства. Это твоя сильная сторона. Но иногда совершенство бывает каким то  бездушным».

«Да», — кивнула она. — «Мне нужно научиться впускать в работу немного… определённого хаоса. Немного настоящей  жизни».

Он подошел и обнял ее:

— «А мне, наоборот, иногда не хватает твоей дисциплины. Видишь? Мы идеально дополняем друг друга! Как резонансная дека и корпус гитары. По отдельности это  просто дерево. А вместе, уже  музыка».

Она прижалась лбом к его груди.

«Музыка», — повторила она. — «Я люблю тебя, Лев. Прости, что заставила тебя усомниться в этом».

«И я тебя люблю! Всегда любил и люблю!».

Они стояли так несколько минут, просто дыша друг другом.

Потом он проводил ее в спальню.
На этот раз их любовь была спокойной, умиротворенной, полусонной. Это было не очередное их  страстное открытие, а тихое, уверенное подтверждение всего произошедшего. Подтверждение того, что они выбрали правильный путь, и теперь идут по нему вместе...

Засыпая, Лев чувствовал, как ее дыхание выравнивается, а ее тело полностью расслабляется в его объятиях. Он лежал в темноте и слушал всё...

Тишину дома, где спит его дочь. Ровное дыхание его жены.
И тот самый, неслышный никому, кроме него, звон. Звон струны души, что связывала его с этой женщиной. Она не сгорела. Она всё это выдержала.
И теперь звенела тише, но увереннее, чем когда-либо, наполняя его душу той самой песней счастья, которую они пели когда то вместе.
И он знал,  пока этот звон жив, жива и их любовь. Их жизнь. Их общая, неповторимая музыка его  гитары и их душ...