Шёлковый платок

Федор возвращался с города прежде времени, спеша на свой хутор, как на тихое спасение. И в душе его береглось теплое, неостывшее чувство – желание порадовать Дарью. В кармане пиджака лежал аккуратно сложенный алый шелковый платок. Федор нес его, как несет кто последнюю искру своего тепла в холодный дом. Думал он: натянет она платок на голову, и пойдут они вечерком в деревню, на танцы. Дарья — в любимом васильковом  сарафане, а он возьмет с собой блестящий серебряный подсигар, будет угощать мужиков папиросами.

Тихонечко приоткрыл дверь в избу — хотел сделать сюрприз — и стал на пороге, не двигаясь. Они были тут, на лежанке, Дарья его и Степан, закадычный друг, из соседнего села, а на хутор приходил к Федору – тоску свою облегчить. Теперь — один, с той поры как Анька его умерла.

Делали они это  вдохновенно, с отчаянной силой, будто хотели телесною работой переменить все свое несчастное существование. Дарья стояла на четвереньках, а Степан, мускулистый, крепкий, с телом, что работало послушно, как хороший механизм, двигался ритмично. И Федор почувствовал, как его собственное, тощее тело проигрывало этой силе, и стало ему горько и стыдно. Груди Дарьи, полные, хоть и подвядшие от жизни, те груди, что Федор  так часто тискал, теперь тяжело колыхались в новом ритме, будто вздыхали о чем-то своем. И тут увидел он луковицу на полу, очищенную наполовину, с торчащим зеленым пером – застала их страсть Дарью за готовкой, так и застыла она с этим луковым хвостиком в руке, забыв про него. И эта смешная подробность сделала все происходящее еще более жалким и непоправимым.

Отступил Федор тихо, вышел во двор. Рука его в кармане сжала  шелк, который стал мокрый от его ладони. Взял он, не глядя, корзину у сарая и пошел в лес, отдать ему свое молчание и недоумение.

Теперь же, с полной корзиной грибов, надо было возвращаться. Грибы лежали – белые, тугие, как сжатые кулаки земли, и рыжики, будто малые, погасшие солнца. А в голове его, усталой, жили три мысли, как три пойманные птицы, и бились они, не находя выхода.

Первая мысль была: взять топор. Войти и зарубить. «Отчего же я сразу не сделал того?» – подумал Федор с удивлением. И представил он, как накроет тогда голову Дарьи алым платком, чтобы скрыть безобразие смерти красотой. И тут же душа его, в оправдание свое, вспомнила другое: стог сена, жаркий день, и Аньку, Степанову жену, еще живую, ее хохот и то, как он, Федор, по пьяни имел её тогда на стоге сена, пока свои ходили за водой. И топор в мыслях стал немой и тяжелый, как вина.

Вторая мысль была: сделать вид, прикинуться незнающим. Подарить платок, а потом сказать: «Позовем Степана. Пусть придет. Будем водку пить, песни петь». И сидеть втроем, чокаться стаканами, петь что-нибудь заунывное, чтобы голоса дрожали от общей, невысказанной тоски. И будут они связаны одной ложью, одним горем, что звучит в песне. И это было страшнее топора.

И третья мысль, тихая и неуместная: «А ведь она еще может... пробуждать желание. Значит, жизнь в ней не вся вышла. Приду я и тоже возьму свое. И все будут довольны. Ведь не убыло же...»

Но не мог он понять, как притронуться к тому телу, что стало теперь чужим, как земля, на которую плюнул другой человек.

Дождь между тем хлынул вдруг, сильный, яростный. Лился он, не жалея сил, и Федору подумалось, что смывает он не только пыль, но и ту скверну, что пристала к его душе. И тело Дарьи в его мыслях становилось под этим ливнем чистым, будто прощенным, и сам грех уходил куда-то вместе с водой, в землю.

Вечерело. Корзина налилась тяжестью грибов. Взвалил он ее на плечо и пошел к дому, не зная, что скажет и что сделает. Нес он с собой и мысли про топор, и про молчание, и ту третью, нелепую надежду на взаимные ласки.

И почудилось ему, что стоит там, в глубине леса, само его уныние – не злое, а уставшее, и смотрит ему вслед слепыми глазами пней, провожая в мир людей, где дожди идут не для думанья, а просто так, по нужде природы. Где самое трудное – это решить, как жить дальше со своей собственной, бедной жизнью.

Но были в его жизни и радости. Были. Мелкие, но оттого, может, и более важные. Первая улыбка сына. Тепло печки в стужу. Тишина вечерней избы. И этот алый платок в кармане – куплен он был не для смерти, а для жизни. И, глядя на тусклый свет своего окошка, он вдруг понял, что войдет в дом, развернет свой подарок, и будут они молчать втроем – он, Дарья и их общая, невысказанная боль. Но в этом молчании, может, и родится новая, неведомая прежде нежность, похожая на прощение.