Глава 3 Тревожная даль зовёт

После Восьмого марта из оленеводческой конторы Бяс-Кюёля на базу экспедиции наконец-то поступило давно ожидаемое сообщение, что «Макитов с оленями будет ждать геологов в устье Кебектэ пятнадцатого марта». И хотя обозначенное место находилось в пятидесяти километрах от посёлка, дата всех причастных к съёмке порадовала, потому что расплывчатое обещание, вносящее неопределённость в мысли и души, конкретизировалась в чёткий ориентир. К тому же необходимый картографический материал и снаряжение были уже подготовлены, оставалось лишь разобраться с продуктами питания.

Хотя, что с ними разбираться — списки давно составлены: крупы и макароны, сухари и мука, сахар и чай, тушёнка и сгущёнка, рассольники и каши… Не ясной оставалась только численность каюров, поэтому на всякий случай продуктов получили со склада с запасом. Однажды Горцев вдруг пошутил, что оленей к моменту прилёта не окажется на месте. «Не страшно, нарубим дров, обустроимся и будем отъедаться, четверым харчей до лета хватит», — отшутился Сергеев.


                В бассейне Токко

Вопросы и предположения исчезли лишь в тот день, когда все хлопоты переместились сначала на взлётную площадку, потом втиснулись в утробу МИ-8, и затем под свист вращающихся лопастей вертолёта выгрузились кучей экспедиционного снаряжения на обозначенном месте для стыковки с оленеводами. Командир геликоптера на прощание крикнул полевикам сквозь грохот двигателя: «Палатка там, в лесу», — и махнул рукой, указывая направление.

Как только улеглась снежная круговерть, поднятая вертолётом, пахнуло дымком. Это означало присутствие здесь людей. Ну а кто может быть в тайге в средине марта, да ещё в договорной точке? Прибывшие изыскатели зашагали на запах дыма, первым номером пустив по сугробам длинноногого Сергеева. И вскоре увидели среди деревьев ископыченный оленями снег, палатку с дымом над трубой и двух эвенков в суконных куртках, старший из которых выглядел лет на пятьдесят, а также собак, залаявших на приближающихся незнакомцев.

— Щ-щ-щ… щ-щ… — усмирили хозяева усердие собак необычными звуками.

— Здравствуйте, Вы Макитов? — подойдя, спросил Сергеев старшего каюра.

— Он самый, Макитов Викентий Палыч, а это Валерка, мой помощник, — показал он на младшего.

— Давно прибыли?

— Одну ночь только ночевали. Думали даже, что не успеем к назначенному сроку. Торосы на реке сильно мешали… — и после короткой паузы каюр спросил, — вещей много взяли?

— Хватает. Больше всего продуктов. Запаслись по поговорке «идёшь на день — запасайся на неделю». Пойдём, глянем.

Подойдя к выгруженному в навал снаряжению, каюр окинул его взглядом, приподнял пару баулов и коротко молвил:

— Однако оленям тяжко будет, — и, помолчав, уверенно добавил, — да и не съесть нам столько до таяния снега.

Тональность фразы выдала озадаченность каюра. Полевики переглянулись, не зная, что ответить. Получалось, что они перестарались с продуктами, набрали лишнего, а теперь и назад не отвезёшь, и здесь не бросишь.

— Так, это, надо есть за троих, — нашёлся Горцев. — Нас четверо, вас (обратился он к каюру) двое…

— Тоже четверо, — поправил каюр, — ещё жена моя Лукична и двухлетний сын Вовчик.

— Тем более. Значит, нас восьмеро, умножаем на три, получается двадцать четыре рта. Это же целая орава. Груз быстро уменьшится.

Каюр засмеялся:

— С набитым брюхом придётся в палатке лежать, а не по тайге шастать. Ничё, как-то поедем. Вы только перетащите вещи к стоянке, там увязывать будет ловчей.

Осторожный оптимизм каюра разрядил возникшую грузовую неувязку, и сразу подготовительный этап, отнявший много времени, будто растаял в воздухе, сдал свои права начинающемуся полевому сезону. Вроде бы и продолжилась ещё поднадоевшая возня со снаряжением, но это была уже совсем другая возня. Снаряжение сменило качество, из обузы оно перешло в необходимость, пошло в дело: постановка палатки и переносной печки, распаковка необходимых вещей для приготовления пищи и ночлега, подготовка лыж и походных рюкзаков… И хотя к «полю» примыкают ещё два «сообщающихся сосуда»: упомянутая уже подготовка и обработка материалов (камералка), — всё же полевой сезон — этап центровой, самый интересный, поскольку он знакомит с местностью, таит приключения и стирает белые пятна на картах.

Стандартная четырёхместная палатка хранила ещё фабричный запах, её тёмный брезент сразу выдавал, что расправила она свои крылья впервые. Приземистый покрой, торчащая сбоку печная труба, сильно отличал её от видавшей виды и выгоревшей под солнцем палатки оленеводов с высокими стенками и трубой над входом. С первого взгляда было ясно: палатка эвенков — бывалая таёжница, она не выделялась, как фабричная пришелица, а будто сливалась с окружающим зимним пейзажем.

Увидев, что изыскатели закончили перетаскивание «вертолётной» кучи и копошатся у поставленной палатки, каюр позвал:

— Э-э, тойоны, айда чай пить.

Внутри оленеводческой палатки было просторно и тепло, несмотря на мороз. Переносная печка размещалась не в углу, как у пришелицы, а в середине, равномерно согревая все стороны. Пол укрыт свежим лапником, поверх которого вдоль брезентовых стенок постелены выделанные оленьи шкуры. На печке впритык к трубе шумел большой медный чайник, и помещалась закопчённая сковорода, на которой что-то стряпала из теста жена каюра. Рядом с ней на оленьей шкуре сидел раскосый малыш в распашонке и с любопытством взирал на входящих гостей. В ответ на приветствие женщина неразборчиво буркнула и кивнула на расстеленные шкуры, пригласив рассаживаться, а каюр засыпал в парящий чайник свежей заварки и расставил на крышке походного сундука эмалированные кружки, пачку кускового сахара и тарелку со свежевыпеченными кренделями.

— Далече собрались? — спросил он.

— Вверх по реке до Верхне-Токкинской впадины. Точно так же, как полвека назад прошёл здесь с вашими оленями известный исследователь и писатель Ефремов… — примолкнув в ожидании ответа, через несколько секунд Славич продолжил: — потом, когда всё там обмеряем, перейдём на Чару, а от неё повернём в обратную сторону, перевалим в бассейны Алаткита и Кебекты, — пояснил он.

— Дальний путь. Не приходилось мне с геологами по сугробам ездить. Зимой-то как искать? — поинтересовался он. — Все камни под снегом.

— Нам не камни нужны, а ручьи. Мы гидрогеологи. У нас вместо геологического молотка — пешня и вертушка, а вместо пробных мешков — бутылки. Будем измерять: сколько воды из-под земли вытекает, и отбирать пробы на гидрохимический анализ.

— Так вода сейчас замёрзла. Лёд ломать будете?

— Ломать — не строить, — пошутил Сергеев. — У нас на карте отмечены источники, относящиеся к земным разломам, там участки с незамерзающей водой. Их мы и будем измерять. Но поскольку мороз никого не щадил, придётся и лёд обкалывать.

— А чего не летом? Легче ведь.

— Летом тоже будем маршрутить, договор с вами у нас на весь сезон. Но сейчас данные надёжнее, поскольку в конце зимы ручьи и речки питаются из-под земли, а летом подземная вода смешана с растаявшим снегом, с дождями, то есть разбавленная. И количество, и качество у неё другие.

— Как разбавленный чистоган, — ухмыльнулся каюр.

— Во! — воскликнул Горцев, — поскольку маршрутов у нас будет много, давайте обзовём этот зимне-весенний маршрут «чистоганом».

— Лучше уж «первачём», — поправил Алёхин и пояснил: — маршрут-то первый, да и первач и есть чистоган. Кстати, предлагаю чисто символически задобрить полевой сезон, — добавил он, усмехнувшись, и вынул из внутреннего кармана плоскую фляжку. — Специально прихватил.

— Правильно говоришь, — одобрил каюр. — Раньше, когда шаманы были, перед большим делом духов задабривали.

— Значит, поддержим традицию, хоть мы и не шаманы, — согласился Пётр, разливая в приготовленную для чая посуду свою заначку.

— Духов чтить надо. Нашим глазом их не узреешь, но мы-то у них как на ладони. Кто их почитает, того они не обидят.

Глухо звякнули кружки, и каюр, приподняв чайник, слегка плеснул в открывшийся вырез печки из своей кружки. Вспыхнуло пламя, загудела печная труба.

— Хорошо гудит, — произнёс он удовлетворённо. Будут у нас удобные места для стоянок.

— Славентий, ты там ближе, ну-ка приподними чайник, — попросил Алёхин и плеснул в огонь из своей кружки, пояснив: — негоже и нам обделять вниманием невидимых хозяев тайги.

В ответ огонь в печке будто бы даже прогудел: «У-у-ува-ажу-у-у…».

— Мы ж вроде атеисты, — усмехнулся Сергеев.

— Так мы и не молимся, а просто блюдём традицию, настраиваемся на походную жизнь…

Вообще-то, нашим современникам, черпающим знания из обрезанного мировосприятия и потому утратившим связь с природой, несвойственна обрядность. Особенно в городских условиях. Конечно, там есть группы религиозных людей, пытающихся оградить своё бытие от кары небесной, но то отдельная каста. Нам, защищённым от стихий толстыми стенами, а от внезапных болезней — скорой помощью, телесные опасности почти не угрожают. Мы начинаем чувствовать свою беззащитность и зависимость от природы вдали от комфортной цивилизации…

Караван из упряжек (по два оленя в каждой) растянулся по долине реки Токко, сжатой залесёнными склонами, почти на сотню метров. На нартах поверх тяжёлых ящиков с продуктами возвышались более лёгкие спальники, палатки и баулы с личными вещами. Передней упряжкой с самыми сильными оленями управлял Макитов, прокладывая колею для следующего за ним каравана. Он то присаживался на нарты, то соскакивал с них, на бегу командуя упряжкой, отводя её от препятствий и стараясь не допускать остановок, чтобы олени лишний раз не надрывались в глубоком снегу, сдвигая тяжело нагруженные нарты. В середине каравана высовывалась из мехового чехла голова самого маленького участника экспедиции, за которым зорко следила со следующей упряжки монументально невозмутимая мать, а замыкал караван младший помощник каюра. Собаки бежали сзади по свежей колее, либо когда караван выезжал на припорошённый речной лёд, забегали вперёд.

Ну а четверо полевиков с лёгкими рюкзаками за спиной, в которых лежало измерительное снаряжение и запас еды на день, шли отдельной от каравана группой. Каждые четверть часа идущий впереди делал шаг в сторону, пропускал следом идущих коллег, становясь замыкающим, и вместо трудоёмкого «пропахивания» снежного пухляка без усилий скользил по проложенному следу. Такой способ сохранял скорость передвижения отряда. Время от времени они разделялись по двое для обследования распадков и притоков. Если обнаруживался талик (незамерзающий участок русла), то после его расчистки измерялась скорость течения, глубина и ширина потока, отбиралась проба воды, но чаще неглубокие ручьи были либо сухими, либо скрыты под толстым слоем наледи. Но это тоже отмечалось в полевых книжках, и на картах.

Очень быстро новизна первых дней полевого сезона перетекла в будни. День начинался в утренние сумерки с разжигания походной печки. Занимался этим обычно тот, кого мороз сквозь спальник, опускавшийся к утру ниже двадцати градусов, пронимал сильней. И когда воздух в палатке прогревался, а пар при дыхании становился невидимым, выползали из спальников остальные. Потом после завтрака и сеанса связи с базой, сворачивание лагеря и, перед самым выходом в путь, намётка следующей стоянки; днём — километры снежной целины и речных торосов, измерение больших и малых водотоков с отбором проб; в полдень короткая передышка: «война войной, а обед по расписанию»; ну и под вечер расчистка снега под палатку, распаковка нарт, заготовка дров, ужин и другие хлопоты.

Сказывалась смена образа жизни, и усталость в первые дни сразу после неприхотливого ужина рядом с жаркой печкой быстро склоняла полевиков «на боковую». Однако сон выходил прерывистым, поскольку морозные ночи Якутии в марте мало отличаются от ночей февраля. Дрова в жестяной печке прогорали, сквозь брезент палатки и слой подстилающего лапника в спальники вползал холод, вынуждающий кого-то из гидрогеологов заново её растапливать, и «нырять» потом в быстро остывшую постель.

Вообще, взгляд изнутри события сильно отличается от взгляда со стороны. Первозданные таёжные просторы, например, при обзоре с высокой горы восхищают величавостью и великолепием, а при передвижении по земле вдруг оказывается, что в этих красивых просторах полно препятствий, неудобств, вызывающих иногда даже раздражение, которое быстро исчезает, как только путь окончен и выбрано место для стоянки. Это свойство человеческой психики по-разному реагировать на одно и то же в чём-то идентично волне, летящей по морским просторам, с шумом разбивающейся о береговые утёсы и успокаивающейся в закрытой бухте. Эта череда взглядов, когда буреломы, холод и снежные наносы, перемежается с короткими остановками на новом месте у небольшого костра, где всё незнакомо и потому интересно, называется романтикой, о которой особенно часто грезят молодые души.

В походных хлопотах быстро пролетел остаток марта. Кажущееся однообразие ежедневно нарушалось чем-нибудь новым: то незамёрзшие наледи в распадках с налипающим на лыжи мокрым снегом, то речные полыньи, прикрытые тонким льдом, требующие обхода, то глубокий снег, выматывающий оленей… Очень впечатлил изыскателей левобережный приток Токко — Чуостах: несколько километров широкой поймы, залитой сплошной наледью, переливающейся на солнце яркими бликами и растущими изо льда деревьями на её окраинах.

Но главные заботы в маршруте всё же таились не в прошедших днях, а в грядущих. Там за горизонтом, находилось то, что влекло и манило своей загадочностью…

При подъёме к водораздельному озеру Усу — самого крупного на площади изыскания, объём которого нужно было отразить в будущем отчёте, караван застрял в полутораметровых сугробах. И всего-то поднялись от реки на четыреста метров, а высота снежного покрова удвоилась. Тяжело вздымая бока и утопая по брюхо в снегу, олени передней упряжки пугливо озирались на каюра заиндевелыми на морозе мордами, а тот очень чувственно и громко пытался заставить их двигаться дальше. Они дёргались, немного сдвигали нагруженные нарты, но после нескольких попыток снова замирали. За этим безрезультатным занятием и застали его в полдень подоспевшие изыскатели. Посмотрев на тщетные попытки измождённых животных протащить тяжёлые нарты, Славич предложил возбуждённому каюру:

— Передохни, Палыч, пожалей олешек.

— А как тогда к озеру добраться?

— До него осталось километра два, так что выдели пару нарт, мы и сами дотянем. Так ведь парни? — обратился он к коллегам.

— Дотянем. Возьмём с собой снаряжение, харчей дней на пять да спальники. При облёте мы видели там несколько зимовий, так что поживём эти дни с удобством, — подтвердил Алёхин.

Озабоченное лицо каюра сразу посветлело.

— Там раньше по ручьям золото искали, от них, наверно, осталось… Оленям там ночевать всё равно нельзя, до корма не добраться. Я спущусь с ними во впадину, в ней снега меньше, пусть там копытят мох, отъедаются. Потом налегке приеду, заберу ваши вещи.

Они вместе «поколдовали» над картой, наметили следующую стоянку так, чтобы обозначенные маршрутные точки были досягаемы без переездов и олени отдохнули от ежедневного перетаскивания гружёных нарт. Договорились о дне будущей встречи, а затем каюр перераспределил груз с двух нарт, пронаблюдал, как изыскатели увязали необходимое снаряжение и, впрягшись в лямки, потянули поклажу. Первая людская упряжка вязла в искрящемся на солнце снеге, лыжники сильно напрягались, наклоняясь к земле, тяжело дышали, но упрямо тянули воз, подтверждая народную поговорку: «взялся за гуж — не говори, что не дюж». Зато вторая пара гужевых «тягачей» по проложенной колее тянула нарты запросто.

— Складно получается, лучше, чем у оленей! — подбодрил каюр вдогонку, не скрывая радости оттого, что возникшая неувязка устранена.

— Это в нас опыт волжских бурлаков проснулся, да и ноша своя не тянет, — отозвался на похвалу Горцев из второй упряжки…

Оленьи нарты легче любых саней. Прочные, ничего лишнего, нет ни единого гвоздя — только сухое дерево, связанное сыромятиной и распорками; полозья высокие, слегка расходящиеся книзу, обеспечивающие устойчивость и скольжение по высокому снегу с солидным грузом…

После окончания подъёма тащить нарты стало легче, «бурлаки» распрямились, расширился кругозор, и они увидели вдруг в редколесье хозяина самой красивой в мире шубки — соболя, замершего от созерцания необычной процессии. Правда, любопытство его при первом же человеческом возгласе исчезло, зверёк пустился наутёк, а люди, наблюдая за его быстрыми волнообразными скачками, приостановились, и Алёхин уверенным голосом прокомментировал:

— Мех-то выходной ещё, на первую категорию тянет… красивая вышла бы шапка.

— Несчастный зверёк, все норовят содрать с него шкурку, — посочувствовал зверьку Сергеев.

— Однако из-за неё русские промысловики дошли до Тихого океана, и даже впопыхах заскочили на Аляску, — поделился Славич. — Соболья шкурка сделала страну нашу самой большой в мире.

— Шкурные интересы — двигатель прогресса! — щурясь от слепящего на солнце снега и надевая солнцезащитные очки, изрёк Сергеев. — Нам сейчас лучше позаботиться о глазах, а то нахватаемся снежных «зайчиков», и не только соболя, друг друга перестанем узнавать.

— Неплохо бы после оленьей работы баню истопить, смыть взопрелость да постираться, — пожелал Алёхин. — Ладно, впряглись, лясы точить будем потом, — потянул он привязанную к нартам лямку…

Одна из трёх избушек с четырьмя дощаными нарами, с печкой из двухсотлитровой бочки, с большим столом посередине, длинными полками вдоль бревенчатых стен и множеством гвоздей, торчащих в печном углу, и даже с застеклёнными окнами, — после ночёвок в палатке выглядела царской палатой.

— Будто специально для нас построили, — обрадовался Горцев. — Судя по сохранности избы, работали здесь не более двух лет назад. Чур, моя лежанка возле печки.

— Будь по-твоему, но раз сам напросился, то тебе и начальствовать над ней, — согласился Сергеев.

— Тогда как начальник печки, даю устное распоряжение: всем на заготовку дров, брать только стоячие сушины…

После короткой передышки, распределив между собой обязанности, четверо полевиков весь оставшийся день занимались благоустройством и разметкой створов на озере. Вдобавок к удобному приюту, на береговой излучине озера, обособленно от избушек, обнаружилась небольшая баня, пригодная для мытья и стирки после устранения мелких повреждений.

За три следующих дня они насверлили в метровом льде около сотни лунок, промерили глубины и отмаршрутили верховья речек, расположенных по соседству с озером. А на четвёртый день наловили в озере гольцов и хариусов, натопили баню, и после банно-прачечных процедур, разомлев от наваристой ухи и горячего чая, рассуждали о продолжении маршрута. Чистые тела, постиранное бельё, тусклое пламя свечи да красная от жарких дров печь в натопленной избушке — о другом уюте среди промороженной и заваленной снегом тайги даже не думается.

— Коллеги, жалко покидать сей курорт, может, задержимся на денёк, когда ещё удастся в этакой первозданной глухомани отдохнуть, — пошутил Горцев.

— Да, хорошо вставать в полдесятого, свесив ноги с лежанки, — мечтательно отозвался Сергеев.

— Вот, сразу видно, — лодыри, — засмеялся Алёхин. — Не такая уж тут и глухомань, за Удоканом скоро паровозы загудят, избушки на берег озера тоже не с неба свалились. Да и по верховьям зимовья, шурфы… мы со Славентием заглянули в один, так даже дна не разглядели. Здесь явно была разведка на золото, и лет этак через -надцать от глухомани останутся одни воспоминания.

— Ну и что, мы же гидрики, тундра, — в тон ему возразил Горцев, — запасы воды в озере до нас никто не подсчитывал.

— Вода — минерал вездесущий, так что где бы мы ни были он рядом, и вообще, когда мы крутим буром дырки во льду — мы буровики. Если посчитать, то метров сто с гаком льда просверлили. Нас теперь можно использовать вместо буровой вышки.

— А когда мы ловим хариусов — рыбаки, топим баню — кочегары, а ещё повара… в общем, во все дырки затычки.

— Поздно, коллеги, наш путь и далёк, и долог, — напомнил Сергеев строчку из знаменитой геологической песни. — Завтра Макитов приедет за спальниками, а отдыхать на голых досках совсем не курорт, — заметил он, разворачивая карту. — Давайте решим, как дальше двигаться. Хорошо бы не делать крюк по следам каравана, а напрямик спуститься во впадину. Но судя по изолиниям, там крутой склон с редколесьем, и спуск на охотничьих лыжах сомнителен.

— Дай-ка, — попросил Алёхин карту. Приблизив её к пламени свечи, он внимательно осмотрел участок и уверенно произнёс: — С таяком можно скатиться и по более густым изолиниям, лишь бы обрывов не было. — И увидев вопросительные взгляды, пояснил: — Это прочный шест, тормоз. Чем круче склон, тем сильнее на таяк налегаешь, гася разгон. Если спускаться вразброд, по целику, то риска нет, особенно ежели наискосок.

— Петруха, я за! И вообще, коллеги, когда мы за сотни километров от цивилизации определяем, как нам поступать — это воля вольная. Да ещё нам олений караван харч везёт; в общем, везёт нам! — скаламбурил Славич.

— Сплюнь, а то спугнёшь, воля, неволя, свобода, каторга — это сёстры-близнецы.

— Тьфу, три раза, но мы в маршруте по своей воле, а каторга — это когда по принуждению.

— Я имел в виду случаи, в которых по этой воле попадаешь в тупик и выкладываешься из последних сил, как на каторге, — уточнил Алёхин. — В такие моменты о свободной жизни не вспоминается. Да и желудок привязан к харчам, каждый день не даёт забыть, что свобода — это иллюзия. Мысли о воле появляются после того, когда тело насытится.

— Это ты точно подметил, — вставил реплику Горцев, — когда хочется жрать — свобода на втором плане.

— Так это про тело, а не про душу… хотя вы правы, плоть требовательна. — Славич сделал паузу. — Это для плоти существует понятие свободы или каторги, а душе необходима воля. Душа повинуется совести, а плоть — закону. Хорошо живётся, когда закон и совесть не противоречат друг другу.

Горцев усмехнулся:

— Ты, часом, на юриста не обучался?

— Примерно года два назад я читал, — не обратив внимания на иронию, продолжил Славич, — что на санскрите — языке более всего близкого к русскому — «сва» означает небеса, то есть «сва-бо-да» — это аббревиатура и дословно означает «небеса, богами данные», выражаясь по-научному — согласие с непознанным метафизическим миром.

— Как можно соглашаться с тем, что неизвестно! — воскликнул Горцев. — Непознанный мир — это ближе к фантастике или к божественным писаниям…

— Ну, понеслась душа в рай, граждане бывшие комсомольцы, — перебил Сергеев, — вы ещё про инопланетян вспомните. Далековато это от земного реализма, и даже от таёжной романтики…

— Под метафизикой я имел в виду неведомые силы, управляющие всем, что нас окружает, а не библейские писания, — пояснил Славич.

— Ладно, — согласился Сергеев, — мы, советские граждане, к божественным понятиям не сильно привязаны. Я однажды прочёл в Библии, как избранный народ действовал по наставлениям своего Бога… — прервавшись, он свернул карту. — В религиях слишком много разногласий.

— То-то и оно, — вздохнул Славич. — Вечное религиозное сражение. Война с иноверцами, в ней рождается единство воинствующих. Тем, кто воюет, можно то, чего нельзя мирным гражданам. Двойной стандарт.

— Мне ближе не религиозный, а эволюционный взгляд на мир, — уточнил Сергеев.

— Чтобы что-то развивалось, нужно этому что-то сначала появиться, — усмехнулся Славич. — Первично всё же созидание. Если ничего нет, то и развиваться нечему, и враждовать не из-за чего. Мне тоже не нравится религия, а вот слово «вера», исходящее от «ВЕдать о РА», то есть познавать созидающий свет мироздания, внушает оптимизм.

— Познавание и эволюция — синонимы, — Сергеев зевнул. — Всё, что связано с первичностью, сводится к вечному рассуждению о курице и яйце. Говорят же «век живи, век учись, а дураком помрёшь». Нам сейчас лучше предаться метафизике сна, чтобы крепко выспаться в уютном пристанище.

— И то верно. Зацепили мы тему необъятную, для полевых условий бесполезную…

В назначенное утро возле избушки появился Макитов на упряжке с пустыми нартами. «Курортники» не видели его всего четверо суток, но встрече обрадовались, так как это означало возобновление походного ритма жизни. Молодым изыскателям не терпелось вновь шагнуть к горизонту. И если положить неведомые края с новыми впечатлениями на одну чашу весов, они перевесят другую, на которой лежат кочевые неудобства. Поэтому они быстро увязали снаряжение на нарты, бросили прощальные взгляды на царский приют и двинулись к обозначенной накануне седловине.

Проинструктировав коллег короткой фразой «делай, как я», Алёхин заскользил вниз, притормаживая и подруливая таяком. Вслед ему, соблюдая «инструктаж» и сторонясь проложенной лыжни, чтобы не разогнаться, взрыхлили снежный покров остальные участники маршрута.

Скатывание с горы, благодаря всемирному тяготению, выглядит привлекательно, поскольку и чувства бодрит, и никаких физических усилий, кроме старания удержаться на ногах, не требует. А уж если дополнительной опорой служит деревянный шест, сводящий риск падения к исчезающе малой вероятности, то спуск и вовсе становится почти развлечением. Остаётся одна забота — вовремя смахнуть слезу с глаз, выбиваемую встречным ветром, чтобы не расплывались очертания впереди лежащего склона.

— Вот так бы весь маршрут ехать! И быстро, и не потеешь, — оглянувшись на исчерченный кривыми бороздами снежный склон, поделился впечатлением Славич. — Пожалуй, с километр промчали.

— Ежели так мчаться всё время — как пить дать простынем, и придётся глотать таблетки, — пробурчал Горцев, отбросив шест. — Продуло насквозь.

— В тайге простудных вирусов нет, — ухмыльнулся Алёхин, — и лучшее лекарство от них — торить лыжню. Так что становись вперёд, быстро согреешься.

Пока лыжники отряхивались и поправляли одежду, Сергеев снял тёмные очки, поднял ладонь, прикрыв глаза от солнца, и поделился с коллегами наблюдением:

— Гляньте-ка, какой вокруг светила вирус нарисовался, — кивнул он на обширное гало вокруг солнца.

— Это не вирус, а предвестник «белых мух», только его и не хватало.

— А мухи с ветром — это пурга.

— Ладно, там видно будет, а пока — вперёд к местам, где не ступала лыжа гидрогеолога…

Морозное утро, вопреки гало накануне, не сулило ненастья, поэтому сразу после завтрака полевики разделились по двое и разошлись по намеченным накануне маршрутам в противоположные стороны. Однако в полдень заметно потеплело, солнечные лучи поглотила пелена, пошёл мелкий снег, занавесив ориентиры, затем дунул ветер, и запуржило. Всё-таки природа не обманула.

Маршрут, по которому пошли Горцев и Сергеев, оказался в выгодном положении к ветру. Выполнив намеченные работы, они возвращались в лагерь с попутным ветром, и походные котомки защищали их спины от сильных порывов. Славину и Алёхину встречный ветер дул в грудь, а снег, несущийся параллельно земле, ослеплял. И этот факт сыграл с ними злую шутку: на открытом пространстве занесённая снегом лыжня, ведущая к лагерю, исчезла из-под ног. Они попытались нащупать её, двигаясь галсами, но быстро осознали, что свежую, не успевшую подмёрзнуть лыжню, обнаружить под снегом вряд ли получится, и без чёткого представления, где её искать — только напрасно тратить время и силы.

— Давай-ка уточним направление на лагерь, — предложил Алёхин, когда заросли ольшаника слегка прикрыли их от ветра, — а то заведёт нас нелёгкая на кудыкину гору.

Тревожные мысли появляются в такие моменты. В памяти Славича мелькнул давний рассказ деда о пурге, накрывшей в пути его односельчанина, останки которого обнаружили поздней весной в скособоченном стоге сена. Поэтому он сразу достал из рюкзака планшет и, прикрываясь от вьюги, сверил направление видимого участка свежей лыжни со стрелкой компаса.

— На, посмотри, — протянул он карту и компас Алёхину, — по-моему, след наш тянет влево.

Через минуту тот подтвердил:

— Без ориентиров более сильная нога постоянно уводит в сторону. При такой видимости надо чаще поглядывать на компас.

Теперь лыжники каждую четверть часа сверяли направление хода с магнитной стрелкой. Через два часа, когда по всем прикидкам должен был появиться лагерь, обеспокоенность встала преградой на пути. В затишье среди бурелома они приостановились.

— Давай перекурим, определимся, а то к палаткам и к ночи не доберёмся, — предложил Алёхин.

— Доставай свой «Беломор», — согласился Славич. — Судя по времени и по затраченным усилиям, палатки где-то рядом. Сильно отклониться мы не могли. Может, стрельнуть, вдруг услышат?

— Услышат, если рядом и с подветренной стороны, а ежели нет… Да и собаки сейчас в снег зарылись, не залают. Но с чем чёрт не шутит, — сказал Алёхин, взводя курок.

Выстрел прозвучал глухо и совсем негромко, будто увяз в плотной кутерьме. Они постояли, прислушиваясь к ответному выстрелу, и потом Алёхин подытожил:

— Надо самим искать. Выйти бы к Эвонокиту, русло хоть и петляет по впадине, но всё равно к стоянке выведет…

До сумерек оставалось совсем немного, и их подстёгивала неприятная перспектива ночного бдения без крыши над головой. Однако после поворота к реке ветер перестал дуть в лицо — этот плюсик придал сил заплутавшим полевикам. Неясная цель обрисовалась в образе замурованного в ледяной панцирь Эвонокита. И хотя очертания эти были тоже не чёткие, найти реку всё же проще, чем скрытые снежной мглой крохотные палатки.

Эвонокит во впадине не стиснут склонами, и отдельные участки берегов подмываются половодьями и паводками. Деревья, стоящие на краю такого берега, склоняются над руслом иной раз целыми группами. Вот такая группа из нескольких лиственниц вскоре и указала заплутавшим путникам, что решение их выйти на реку привела к нужному результату. Они вышли на середину заснеженного русла, чтобы осмотреться и увидеть противоположный берег. Отворачиваясь от ветра и не скрывая чувств, Славич воскликнул:

— Повезло! Видать, попали на ближайшую излучину. Ну-ка, глянем, что нам карта подскажет: по ветру идти дальше или против него… Сдаётся мне, что искать там, где удобнее, не наш случай.

Посмотрев на карту, приглядевшись к деревьям, и Алёхин уверенно изрёк:

— Эти деревья напоминают те, которые мы проходили, когда шли на точку. Если это они, то идти надо навстречу ветру и бдить в четыре глаза, чтобы не свернуть в протоку или старицу.

После нескольких речных поворотов, когда казалось, что до лагеря уже не дойти и ночь придётся коротать у костра, в снежные вихри вплелись невидимые струйки дыма и путники их почуяли. Они ускорили шаги и вскоре заметили сквозь сумеречно-снежную пелену занесённый снегом силуэт палатки. Тревоги и сомнения, сжимавшие их сердца, уступили место радости.

— Зря патрон истратил, — снимая ружьё перед входом в палатку, буркнул Алёхин.

— Это кто ж в такую непогодь охотничает? — раздался в палатке бодрый голос, и тут же в распахнувшемся брезентовом проёме показался Горцев. — Мы тут волнуемся, ночь на носу, а им хоть бы хны. По кому это вы стреляли?

— По пурге… А вы, глухари, могли бы и прислушаться, чтобы сигнал подать.

— Услышишь тут…, но вы молодцы, нюх не потеряли, как раз к ужину. Разоблачайтесь, отогревайтесь, а я пойду Палыча оповещу.

Мечущееся пламя парафиновой свечи, воткнутой на заострённую палку, тускло освещало внутренне убранство палатки, в дальней половине которой на хвойном лапнике расстелены спальники. В углу, слева от входа, — походный сундук и рюкзаки с личными вещами, на единственной верёвке под коньком палатки развешена одежда, а справа на раскалённой печке булькающие котелок и чайник. Для промёрзших путников, ещё несколько минут назад опасавшихся ночи под открытым небом, не было ничего надёжней этого тесного пристанища, за тонким брезентом которого бушевала стихия.

Сергеев, неусыпно следящий за котелком с ложкой в руке, порадовал коротким докладом:

— Варю буржуйскую еду.

— Суп с рябчиками? — догадался Алёхин. — Нам бы, первым делом, чай горячий, ну а рябчики с ананасами потом, — скомбинировал он строки из песни, сбрасывая промёрзшую амуницию.

— Вместо рябчиков куропатки, — уточнил Сергеев и в тон коллеге продолжил, — «а на нас» пурга напала, так что за брезентом, сплошной «ананас».

В палатку втиснулся Данил.

— Ну, всё! Все на месте, можно и расслабиться. Где это вас носило? — поинтересовался он у прибывших коллег.

— Так тебе и скажи, главное, что принесло куда надо, и вовремя.

— Да уж, за то благодарность вам с занесением, теперь спать будем спокойно.

— С такой погодой спать нам сутки с хвостиком, если не больше, — пробурчал Сергеев.

— Серёга, ты уже накаркал пургу…

— Каркают вороны, а я озвучил язык природы, — прервал он упрёк в свой адрес.

— Лучше бы не отлёживаться, а то не успеем всё отмаршрутить, — заметил Славич, присаживаясь на сундук с кружкой горячего чая. — Хотя, конечно, при таких погодах удаляться от приюта — только искать приключений на пятую точку.

— Что не успеем сейчас, — доделаем на следующий год, — успокоил Сергеев. — В марте-апреле народ ещё сидит в камералке, так что полевиков будет — пруд пруди.

— Это так, но договор с оленеводами только на этот год, что будет в следующем — неизвестно.

— Почему — неизвестно? Ты же сам слышал, что к следующей зиме Сёмин обещал снегоход. И вообще, не время сейчас забивать головы тем, что будет, лучше наполнить животы тем, что есть.

— Вот это другой разговор, — поддержал Алёхин, — от аромата твоей буржуйской еды животы в большом нетерпении.

— Ну, тогда доставайте главные походные инструменты, свеженина готова. Только рты широко не разевайте, куропатки всего две…

По окончании маршрутного дня, когда тело натружено, а ноги «гудят», самое сокровенное желание полевиков — восстановить потраченную энергию или, говоря проще, сытно поесть и вытянуться в горизонтальное положение. Обо всём остальном: о развлечениях, политике, футболе-хоккее и других интересах цивилизации — не вспоминается, они там, в тридесятом царстве. Но за этим плотским желанием, свойственным всем нам без исключения, таится то, чего нет в бетонных джунглях. Здесь, в поле, жизнь вплотную связана с практическим исследованием свойств мироздания, с проникновением в суть природных явлений. И это наполняет бытие смыслом, даёт удовлетворение от дела и радость от живого контакта с природой.

После ужина Славич влез в спальник и поделился с коллегами своим настроением:

— Хорошо всё-таки лежать в спальнике, а не жаться к костру под завывание пурги!

— Ещё бы! — откликнулся Алёхин из своей походной постели. — Если бы наш навигационный прибор вдруг сломался или потерялся, коротали б мы ночь с ней в обнимку.

— Пурга — злая баба, от объятий её лучше держаться подальше…

Однако тем и хорош наш мир, что постоянно подогревает интерес к себе разнообразием. Побушевав ровно сутки «злая баба» унеслась в другие края. Снегопад прекратился, стих ветер, сгинули низкие тучи, расступилось таёжное пространство, на юге обозначился островерхий Удокан, и под вечер, перед тем как спрятаться на юго-западе за отрогами Кодарского хребта, блеснул с небосвода солнечный луч. Собаки, свернувшиеся в непогоду клубочками, вылезли из-под снега, отряхнулись, завиляли хвостами, выпрашивая корм, а олени побрели копытить из-под снега мох в окрестностях лагеря.


                На притоках Чары

Северные олени — замечательные животные. Они не боятся ни снега, ни каменных россыпей, ни топких марей, если надо, то и реку переплывут — для бездорожья это необходимый транспорт. Мало того что они безропотно тащат груз, так ещё и фуража не требуют, то есть кормятся сами. Человеку остаётся только следить за тем, чтобы в поисках корма они далеко не разбежались. Для этого на шее у одного из оленей висит жестяное ботало, звякающее при передвижении. Любому другому транспорту требуется постоянное обеспечение: либо овёс (для лошадей), либо горюче-смазочные материалы (для вездеходов). Там, где лошадь увязнет, а вездеход упрётся в препятствие или «разуется», олени пройдут за счёт своей парнокопытности.

Но снега за прошедшие сутки поднавалило. Сергеев с беспокойством поделился с коллегами сомнением:

— Караван-то вряд ли поедет в прежнем темпе. Олени теперь будут быстро выдыхаться.

— Пошли к Палычу, проконсультируемся, он точно скажет, — предложил Славич.

Когда они зашли в палатку оленеводов и поделились опасением, каюр успокоил их своей обычной фразой:

— Как-то поедем, — и, помолчав, добавил: — хорошо бы от ваших тяжёлых ящиков с бутылками избавиться перед тем, как обратно повернём. Там по верховьям, снега будет много.

— Значит, утром передадим заявку на вертак, а пока надо к Чаре переход сделать, — Славич показал направление перехода по карте. — От неё и повернём в обратный путь.

— Тут одного перехода не хватит, — глядя на карту, утвердительно сказал Макитов, — на Токко сначала перейдём, потом на Тарын-Уряхе ночевать будем. А уж на следующую стоянку я вот здесь стану, там и оленям лучше, и для посадки вертолёта есть место, — показал он небольшое озерко на карте в трёх километрах от Чары.

— Палыч, нам бы после Тарын-Уряха вот здесь затабориться, чтоб лишних петель не вязать, — Славич ткнул пальцем в устье Конды.

— Не переживай, тойон, пока вы будете ходить да лёд долбить, отвезу на устье вашу палатку и спальники, там недалече, — успокоил Макитов. — А через день заберу. Зато олени и подхарчатся, и отдохнут перед нелёгкой дорогой.

Утром в назначенный час, Славич включил переносную рацию «Карат»:

— База, база, на связи «Руда-12», — и тут же, услышав сквозь потрескивание эфирных разрядов, ответ: «База — двенадцатому», — вкратце изложил появившуюся надобность…

Долина Тарын-Уряха, пока её стискивали склоны сопок, ничем не отличалась от горных речек, текущих по соседству, но когда склоны расступились, отряд вышел на обширную наледь. Речная долина от края до края и на много километров вниз по течению блестела свежим льдом и незамёрзшими потёками воды, оправдывая эвенкийское название речки «наледная». Широкое русло речки, разделённое на мелкие протоки, морозы сковали льдом, струям воды стало тесно, и они вытекли на поверхность, растеклись тонким слоем, замёрзли, и к апрелю образовали массив льда, толщина которого в понижениях рельефа достигла трёх метров. Для горно-таёжной местности севера такие речные тромбы в разбежке русел, именуемых ещё наледными полянами, — обычное явление. А там, где долины не широкие, толщина наледей достигает и больших величин. Потом этот массив льда в течение лета тает, но иногда, если лето недостаточно тёплое, в затенённых местах остатки льда остаются до следующей зимы.

После теснин и сугробов припорошённое инеем многокилометровое ледяное поле означало путь без прокладывания лыжни. Полевики сложили лыжи одна в одну, прицепили их поводками на буксир и пошли вольной шеренгой будто по проспекту.

— Будем держаться пути росомахи, чтобы не вляпаться в незамёрзший участок, — Алёхин кивнул на строчку следов, идущих у края наледи по направлению к устью…

Наледь, явление коварное: тонкие натёки успевают промерзать, а там, где воды больше, образуется ледяная корка. В таких местах, кажущаяся ровная поверхность, вдруг начинает ломаться под ногами. Глубина хоть и небольшая, но идти становится хуже, чем по сугробам: ноги на обломках льдин поскальзываются, шаги замедляются, ходьба становится изматывающей.

Когда под ногами треснул лёд, и поверх него проступила вода, Алёхин с сарказмом заметил:

— Серёга пургу накликал, Палыч снегами стращает, а тут ещё и болото ледовое…

Но вскоре опять началась ледяная твердыня, потом снова вода, снова лёд, опять вода, а в полдень, вымотавшись и ничего не измерив, они вышли на Чару.

Славич поглядел на усталые лица коллег и предложил:

— Надо сломать этот порожняк. Вон, на солнцепёке земля вытаяла, — показал он на обрывистый берег, — там и почаёвничать не грех.

— А заодно и ноги вытянуть у костерка, — дополнил Сергеев, поворачивая к проплешине.

Пока в котелке над костром таял наколотый лёд, геолог Алёхин с интересом рассматривал камни у обрыва. После просмотра нескольких образцов он подошёл с одним из них к коллегам:

— Гляньте-ка.

В плоском не окатанном куске породы, указывающем на то, что он местного происхождения, по всей его площади равномерно темнели мелкие кристаллы.

— Это что за вкрапления? — поинтересовался у него Славич.

— Очень похоже на кристаллы граната, но точнее сказать можно только в лаборатории.

— Ну, наконец, что-то новое, — оживился Горцев, — надо ещё поискать, вдруг здесь залежи.

— Толку-то! Это же не ювелирные экземпляры. Да и что найдёшь на таком пятачке.

— Серёга, — обратился Горцев к Сергееву, — у нас в этом районе летом запланирован ключевой участок?

— Нет, только маршруты, это уже Забайкалье, а не Якутия.

— Жаль, а то, может, и нашли бы что-то полезное.

— Вода намного полезней кристаллов.

— Да, но ручей на память не возьмёшь.

— Для памяти важней воспоминания, — подал голос Славич. Да и кристалл — застывшая красота, а прозрачный ручей — подвижная, звонкая.

— Это в тебе говорит натура водяного. Ручейков полно, а красивый кристалл — редкость, глаз радует, — возразил геолог.

— Водопад тоже редкость, и тоже глаз не оторвать.

— Каждый кулик своё болото хвалит — усмехнулся Сергеев. — Однако важней, когда есть и то и другое, поэтому лучше быть гидрогеологом.

— Браво, Серёга! — одобрил Горцев. — И логично, и поэтично.

— Обсудим-ка лучше маршрутную прозу… Началась последняя декада апреля, солнышко припекает, значит, скоро к подземному стоку начнёт прибавляться талая вода, — напомнил Славич. — Правда, пока по ночам хозяйничает мороз, суточные колебания будут проявляться только под конец дня, до полудня измерения останутся надёжными.

— Чему быть, того не миновать. Завтра, как раньше, разделимся: одна двойка сходит вниз по Чаре, другая — вверх по Конде, а послезавтра без остановок двинем к Соготох-Харье, в родную Якутию…

В устье правобережного притока Конда когда-то уже стояли полевики. Искусно вырезанный из дерева кумир говорил, что базировались они здесь, вероятнее всего, весь полевой сезон, с уважением отнеслись к природе, и в составе их отряда были творческие личности. Вообще, удивительны люди: рождаются под солнцем как часть природы, но, вырастая, оказываются под влиянием мифических образов и покидают свет либо «рабами божьими», либо атеистами. И в обоих случаях дети природы становятся отрезанными ломтями, не помнящими своих корней. Этот раздрай мировосприятия за прошедшие века стал нормой.

Рядом с кумиром, на расчищенном от снега пятачке, стояли нарты, на которых лежали аккуратно уложенные спальники, палатка, печка и ящик с продуктами — гидрогеологи в очередной раз убедились, что каюр ориентируется в тайге, как в своём подворье…

Звук подлетающего вертолёта изыскатели услышали примерно в полдень, когда двинулись в направлении перевала. Тот низко пролетел над ними, сделал круг и начал снижаться на только что пройденную ими речную косу.

— Вот те раз! — выразил Славич общее недоумение от неожиданного события, — мы же сообщили по рации, что пробы у оленеводов.

По только что проложенной лыжне они быстро вернулись к ревущему облаку снежной пыли. Когда МИ-8 сбросил обороты, вихрь осел, сдвинулась боковая дверь, и в проёме они увидели улыбающегося Сёмина. Тот приветственно поднял руку, сбросил трап, спрыгнул на снег и помог сойти трём женщинам. Сквозь грохот двигателя он прокричал:

— Ящики с пробами я забрал. Макитов сказал, где вы должны быть, и я упросил командира на минуту к вам подсесть. Хорошо, что вы в ущелье не успели зайти, а то бы остались без сюрприза.

Женщины оказались жёнами полевиков. Несколько взглядов, несколько малозначащих слов, скоротечные объятья через зимнюю амуницию и вот уже вертолёт снова в поднебесье. Мелькнули, «как мимолётное виденье».

— Надо было тебе перед маршрутом жениться, и тебя бы навестила подруга, — пошутил Алёхин в адрес Сергеева, когда они собрались продолжить в путь.

— Свидание мужчины с женщиной — дело интимное, а на всеобщем обозрении — это как охота без ружья. Зато пока вы там тискали шубы, начальник выдал настоящий сюрприз, — и он вытащил из походного рюкзака на всеобщее обозрение бутылку спирта…

Какое-то время чувства лыжников ещё находились в шлейфе неожиданного события, но вскоре речная долина сузилась, крутизна склонов увеличилась и, в самом сжатом участке, они увидели бугристый ледопад, покрывающий весь склон сверху донизу. Свежие потёки сделали ледяные бугры блестящими, а солнечные лучи — полупрозрачными, переливающимися оттенками серо-голубого и бирюзового цвета. Чем ближе подходили они к необычному природному образованию, тем красочней оно становилось. Нестандартное явление затмило собой недавнее свидание.

— Ну, как тебе такой кристалл? — спросил Славич у Алёхина, когда они подошли к его подножию и остановились.

— Впечатляет! Хотя это больше похоже не на кристалл, а на огромный агат. Жаль, что растает.

— Хорошо, что нам удалось полюбоваться этим природным ваянием. Интересно, каждую зиму так намерзает, или нам сильно повезло?

— В этом месте, да ещё в апреле, вряд ли кто бывает, так что, считай, мы редкие очевидцы, если не единственные…

Повседневность маршрутов часто превращает окружающие пейзажи в обыденное явление, и когда кажется, что уже ничто не может удивить, вдруг оказывается: природа — великая мастерица, способная будто бы из ничего создать жемчужину. Эта её способность удивляет даже бывалого полевика, лишает дара речи, потому что слова и сами-то лишь частица бытия, и не могут выражать того, что выходит за пределы человеческих способностей.

Но будто в противовес созиданию, через километр открылось противоположное свойство природы — разруха. С крутого склона в русло сошла лавина. Сугробы, надутые на вершину склона зимними ветрами, под лучами апрельского солнца подтаяли, отяжелели и сорвались вниз. Внушительная куча смёрзшегося за ночь снега, из которого торчали сломанные стволы и ветви лиственниц, перекрыла русло реки, и чтобы перебраться через неё, пришлось даже снять лыжи.

В верховье Конды весной ещё и не пахло. Единственными её признаками были высокое дневное солнце и ослепительная яркость снега. За прошедший месяц лица полевиков от загара «почернели», особенно заметно это было, когда кто-нибудь из них снимал шапку, и под ней обнажалась полоска незагоревшей кожи. Они иногда подшучивали над собой, дескать, умываться надо чаще. У Славича несколько дней назад выпало и потерялось стёклышко солнцезащитных очков, он нахватался этой снежной яркости и одним глазом видел теперь предметы расплывчато. Его удивляло то, что каюры, не пользуясь очками, проблем со зрением не испытывали.

А самой большой проблемой, как и предрекал Макитов, оказалась высота снежного покрова. Олени с трудом пробивали себе путь, быстро уставали, а на ночных стоянках не могли как следует кормиться. С трудом перевалив в бассейн Соготох-Харьи, караван застрял. Старший каюр, управляя движением, использовал весь запас крепких выражений, применял даже физическую грубость, но на продвижение каравана это почти не влияло. Передовые олени, торящие колею, пугливо дёргались, из остатков сил делали несколько рывков в глубоком снегу и снова понуро останавливались, приводя каюра в полное расстройство.

Пронаблюдав караванные мучения, Славич подошёл к каюру и предложил:

— Палыч, может пробить двойную лыжню под ширину нарт? По примятому снегу всё же легче будет им тащить.

— Отощали они, вот сил и не хватает. Однако попробуйте, пока совсем не встали.

На несколько дней изыскатели переквалифицировались в путеукладчики, и к всеобщей радости дело понемногу сдвинулось. Мало-помалу в день по семь-восемь километров, в самом конце апреля караван выбрался из Соготох-Харьи на Алаткит. Высота местности снизилась, снега стало меньше. Выбрав место для лагеря, чтобы дать отдых оленям, изыскатели снова приступили к маршрутным работам. Однако весна напоминала о себе всё настойчивее. Во второй половине дня снег прилипал к лыжам, мешал передвигаться, слабо помогала даже парафиновая смазка.

В последний апрельский вечер, сидя в палатке, Горцев пробурчал:

— Утром по морозу, лыжи катят, а после полудня превращаются в гири.

— Скоро и по утрам начнёт налипать. Но хуже то, что в измерения может дневная оттайка попадать, сворачиваться надо, — поддержал его Славич. — Придётся в следующую зиму домеривать.

— Оленей из западни вывели, спирт выпили, пора в Торго лыжи вострить.

— Домой потянуло? Вот оно, преимущество холостяка! — усмехнулся Сергеев, — семеро по лавкам не ждут, можно и не спешить.

— Не обольщайся, никто ещё сей участи не избежал, и ты женатиком будешь, — парировал Алёхин.

— Всему своё время, Пётр Батькович, а насчёт закругления согласен, — пояснил Сергеев. — Площадь мы отработали солидную, первичные данные получили, и чтобы не застрять здесь до лета, надо утром Сёмину доложить, вертак заказать, а сейчас — Макитова порадовать, ему эти странствия тоже уже в печёнках.

— Подожди радовать, завтра майские праздники начинаются, вертак может и не выгореть, будем тогда с оленями выбираться, — засомневался Алёхин.

И как в воду глядел. По рации сообщили, что вертолёт улетел из экспедиции на профилактику к месту постоянного базирования, и появится только после Дня Победы. Сразу после сеанса связи изыскатели позвали старшего каюра, объяснили ситуацию и, обменявшись мнениями над развёрнутой картой, решили в праздничные дни отмаршрутить притоки Алаткита, а потом напрямик свернуть к посёлку.

— Олени — это не вертолёт, это лучший транспорт в мире, — обрадовался Горцев появившейся определённости.

Но Макитов озабоченно возразил:

— Перевалить на Кебекту мы ещё сможем, а торгинский водораздел олени уже не осилят, исхудали, ослабли за последнее время, — он посчитал клетки на карте, — так что тридцать километров до посёлка придётся вам самим идти. Майский день длинный, если пораньше выйдете, засветло успеете.

— А вы? — растерянно поинтересовался Славич.

— За нас не переживай, продукты есть, постоим пару дней, а потом пойдём вверх до Кебектинской наледи, там ещё мой дед оленей пас. Оттуда по зимнику отправлю вам на базу снаряжение. Там же и летом встретимся.

Хорошо, когда есть рядом бывалый человек, для которого тайга, как дом родной. Запросто разложил он всё по полочкам. А действия по плану выполнить проще, чем без него.

По «вновь утверждённому плану» три дня минули без приключений. И только в последний день полевикам пришлось поволноваться. За шесть маршрутных недель лыжи сильно истёрлись о снежный наст, о наледи, и, в конце концов, отломился носок лыжи сначала у Славича, а затем и у Алехина лыжи вышли из строя, и они плелись теперь позади, не участвуя в прокладке лыжни.

А потом, когда перевалили в бассейн реки Торго, появился у них и невидимый попутчик — в направлении торгинской долины тянулись свежие медвежьи следы. Хозяин тайги вылез из берлоги и спускался с перевала, укрытого ещё зимним нарядом, навстречу весне.